Детство Понтия Пилата. Трудный вторник Вяземский Юрий

Я молчал и думал о несчастной Лусене и грязном животном – Коризии.

«Может быть, сядем?» – предложил Рыбак, указав рукой на застолье.

Мы вошли под навес. Я сел на циновку. Гельвет – на шкуру.

VI. «Ты тогда заикался и хотел, чтобы я тебя вылечил, – продолжал мой наставник. – Я мог быстро тебя исцелить. День или два, чтобы установить причину. Два или три дня, чтобы подобрать средства… Тебя бы я вылечил дней за пять. Но… – Рыбак усмехнулся, насмешливо на меня глянул и грустно объявил: – Но я не собирался тебя лечить. Орел послал мне заику. Не будь ты заикой, ты бы ко мне не пришел. Ведь боги часто помогают человеку тем, что для начала сильно вредят ему… Ты не согласен?»

«Я слушаю и перепросматриваю», – учтиво ответил я.

«Вот-вот, – кивнул головой и пожал плечами гельвет. – Мне надо было к тебе присмотреться, с тобой познакомиться. Я лишь предчувствовал, что ты обладаешь даром охотника… Короче, в первой долине я не лечил тебя. Я тебя проверял и заодно решал три первые задачи вожатого. Первая – представить трехликим. Вторая – начать знакомить с учением. И третья – приступить к освобождению от краннона, глупого и обманчивого мира».

«Ты ни о чем не хочешь меня спросить?» – вдруг спросил Рыбак.

«А мне разве можно спрашивать?» – спросил я.

«Раз я спрашиваю, значит можно», – ответил гельвет.

И я, не зная, о чем спросить, спросил о том, что первым пришло в голову:

«Зачем ты в первое время – да и потом – часто говорил со мной по-гельветски, и так, что я ни слова не понимал?»

Рыбак усмехнулся и ответил:

«Я на нервийском наречии с тобой разговаривал. Я нервий, а не гельвет. Наше наречие сильно отличается от гельветского. Естественно, ты не мог меня понимать».

Сказав это, Рыбак заговорил на своем языке. Три или четыре звучные и торжественные фразы произнес. А после объяснил на латыни:

«Многие очень важные вещи на ваш дурацкий язык не переводятся. И мне приходилось говорить с тобой на языке силы и знания. Надо было, чтобы ты не понимал, а чувствовал. В первой долине надо было научить тебя чувствовать. Слова же очень часто мешают правильным чувствам… Теперь понятно?»

«Теперь понятно», – сказал я.

«А раз понятно теперь, почему ты уселся за стол и ничего не ешь?» – спросил нервий, которого я так долго считал гельветом.

Я взял огурец. Но Рыбак укоризненно покачал головой и пальцем указал на блюдо с вареной рыбой.

«А как ее есть?» – спросил я.

«Молчи и не задавай вопросов! – сердито сказал мой вожатый. – Я говорю, а ты слушаешь… И молча ешь рыбу. Вот так».

Рыбак сложил пальцы обеих рук и, словно двумя клювами, отщипнул от рыбы два кусочка: один – возле головы, другой – у хвоста. И сначала положил в рот кусок из правой руки, а потом – из левой.

Я постарался как можно точнее повторить маневр.

Рыбье мясо было розовым и удивительно вкусным.

Я подумал, что это, наверное, форель.

А мой наставник покачал головой и сказал:

«Нет, не форель. Но тоже из лососевых».

«Сначала, как ты помнишь, мы пошли к Белену, – сказал Рыбак, тщательно пережевав отправленную в рот пищу, и продолжал: – Помнишь, я отругал тебя за то, что ты раздавил жука? (см. 12.XI.2) Надо было объяснить тебе, что всё живое – такие же существа, как мы. И нельзя никого убивать без причины… Вот рыбу эту убили по причине нашего голода. Орел это разрешает. Но убивать без причины и тем более – по бесчувственности, небрежности, невнимательности…!»

Рыбак испуганно посмотрел на меня и тут же ласково улыбнулся:

«Того зеленого жука не ты убил. Я тебя обманул. Он уже три дня валялся на тропинке».

И снова в различных местах отщипнул от рыбы и сказал:

«В храме Белена я тоже тебя обманул (см. 12.XI.3). Ты думал, я молюсь о твоем исцелении. Но я читал Целителю древние стихи о том, как становятся охотниками… А ты на следующее утро пришел ко мне радостный (см. 12.XII.1). Я понял, это еще один знак. Я понял, что ты не только исцеления у меня ищешь».

Отправил в рот куски и жевал осторожно и сосредоточенно, словно в любое мгновение могла попасться острая косточка или камешек. А потом сбивчиво продолжал:

«Знаки, знаки… Многие из них я придумывал, чтобы усилить твое ожидание. Но настоящие знаки тоже были. Ветры, например… Надо было обострить твое внимание. Помнишь, я заставил тебя почувствовать дерево? Помнишь, я объяснил тебе, что среди камней тоже встречаются живые существа? (см. 12.XII.3)… К Леману, на берег озера, я тебя привел, чтобы показать, что храмы иногда бывают без храмов. И там тоже живут боги (см. 12.XII.4)… Когда ты сам вычислил имя Вауды, я понял, что ты не только внимателен, но и догадлив… В отличие от многих римлян, в тебе, Луций, почти нет чувства собственной важности. Помнишь, я стал передразнивать тебя, обзывал заикой? Но ты не протестовал, не обижался, не горевал. Поздравляю. Это – ценное качество, которое защищает человека от злобного и завистливого краннона».

«Ты опять хочешь спросить?» – вдруг спросил мой наставник.

Я не хотел спрашивать, потому что рот у меня был набит рыбой, и, хотя мясо было вовсе не костлявым, я тоже старался пережевывать осторожно.

«Жуй, жуй. Потом спросишь, – сказал Рыбак. – И овощи бери. Нельзя есть одну рыбу».

Я прожевал. Хотел откусить от репы. Но увидев, что мой собеседник внимательно на меня смотрит и словно ждет от меня вопроса, спросил первое, что пришло в голову:

«А от чего ты очищал меня на озере, когда долго лил на меня воду?»

«Глупый вопрос», – ответил Рыбак и поморщился.

«Почему глупый?» – спросил я.

«Еще более глупый вопрос, – сказал нервий и нахмурился. – Ты ведь чувствуешь, что если я начну объяснять, от чего я тогда тебя очищал, ты ни за что не поймешь».

«А какой вопрос я должен тебе задать, чтобы тебе понравилось?» – спросил я.

Рыбак вздохнул и велел:

«Ешь репу. Ты ведь хотел откусить от нее. Но потом передумал».

«Ты мысли мои читаешь? Как тебе это удается?» – спросил я.

«Кто из нас чьи мысли читает – трудно сказать», – ответил Рыбак и протянул мне репу.

Я стал жевать пареную репу, а вожатый мой продолжал:

«Когда мы потом пошли к Вауде, помнишь, вдруг радуга появилась, птицы запели и бабочки закружились? (см. 12.XIII.1) И я спросил тебя: что ты чувствуешь? Ты сказал, что тебе грустно и тоскливо и что ты придавлен к земле».

Я кивнул.

«Но чувствовал ты тогда совсем другое, – сказал Рыбак. – Тебе было легко и радостно. Так ведь?»

Я снова кивнул, пережевывая.

«Я тогда очень за тебя порадовался, – сказал нервий. – Ты ответил так, как должен ответить истинный охотник. Он должен грустить и тосковать от красоты краннона. Потому что это мимолетная красота. Настоящему охотнику одновременно радостно и грустно, легко и стесненно… В первой долине ты еще ничего не чувствовал, не слышал и не видел. Но ты стал учиться чувствовать меня, своего вожатого. И поэтому впервые дал правильный ответ».

Я прожевал кусок и хотел спросить.

Но Рыбак сердито воскликнул:

«Ты можешь помолчать или нет?!»

И тут же обиженно продолжал:

«Я думал, что у Вауды мне удастся овладеть тобой и проникнуть в твою суть (см. 12.XIII.2). Ведь я специально привел тебя в сумерки. Я порезал тебе руку ножом и пустил кровь. Обычные люди тут же пугаются и подчиняются силе воина. Но оказалось, что в тебе нет природного страха. Более того. Когда я начал строить коридор, ты оказал сопротивление. Я велел тебе не чувствовать боли, но ты упрямо твердил «больно мне, больно». Я говорил: «на меня смотри». А ты смотрел в сторону кладбища. Помнишь, противный упрямец?… Вместо того, чтобы подчиниться мне, вручить свои чувства, отдать душу и волю, ты сам решил строить коридор и притягивать туда кого ни попадя. Сначала привлек старуху. За ней – собаку… Не я, а ты меня напугал своим самоуправством! Ведь ты еще ничего не умел. И даже не подозревал о том, какой опасности себя подвергаешь! В сумерках. На кладбище. Кто же так делает, я не знаю?!»

Я не выдержал и сказал:

«Но там правда была старуха. И собаку я видел».

«Естественно, ты их увидел, если сам туда затащил… Ведь сначала на кладбище не было старухи? Разве не так?»

Я кивнул и откусил от огурца.

«Ты ее придумал?»

Я снова кивнул и зачем-то откусил еще и от свеклы.

«А когда к Морриган прибавил еще красноухую собаку, тогда они взяли и действительно явились на кладбище».

Я хотел возразить, что собаки я не видел и, стало быть, утверждать, что она красноухая…

Но, во-первых, рот у меня был занят едой. Во-вторых, Рыбак почти тут же объявил мне:

«И сон ты придумал – тот самый, из-за которого якобы не мог прийти ко мне!» (см. 12.XIV)

Я старательно пережевывал, чтобы начать возражать. А нервий продолжал:

«Знаю, знаю. Сон я тебе подсказывал. А ты соглашался. Дескать, да, на озере, да, лебедь, туман, музыка, башни. Но потом я тебя спросил: «какие башни?» И не подсказывал, из чего они сделаны. А ты ответил: «они были прозрачные и светились изнутри»!.. Так мог ответить только человек, который уже бывал в гатуате. Или тот, которому начал подсказывать Орел».

Я, наконец, прожевал, но возражать передумал.

Рыбак взял один из кувшинов и в одну из чаш раздраженно выплеснул желтоватую пенистую жидкость.

«Это галльское пиво. Хочешь?» – спросил он.

Я покачал головой.

«Тогда пей из другого кувшина. Там ежевичный кисель».

Киселя мне тоже не хотелось, и я снова покачал головой.

А мой наставник отхлебнул из своей чаши и сурово произнес:

«В критических ситуациях ты вел себя как прирожденный охотник. Этого я не мог не признать».

VII. «Вторую долину мы не будем перепросматривать, – объявил Рыбак. – На дальнюю лесную поляну я тебя водил лишь для того, чтобы по дороге рассказать об аннуине, о Таранисе и Росмерте, о бессмертии, о блаженстве (см. 12.XV)… Эти сказки всегда рассказывают человеку перед тем, как представить его гатуату».

Нервий вновь приложился к глиняной чаше и продолжал:

«Я понял, что ты крепкий орешек, и что надо дожидаться настоящего тумана… Настоящие туманы приходят из кромешной ясности. У нас на озере в это время года такие ясные дни – большая редкость. Поэтому ждать пришлось долго» (см. 12.XVI.1)

Тут Рыбак выжидательно глянул на меня. Но я молчал. И тогда он спросил:

«Свекла тебе не понравилась? Ты только раз откусил…»

Вместо ответа я спросил:

«А та медовая конфетка, которую ты мне дал перед этим туманом, – что это было?» (см. 12.XVI.2)

Рыбак виновато улыбнулся:

«Прости, я немного перестарался… Но у меня не было выхода. Из-за твоей природной независимости и почти полного отсутствия врожденного страха… Я выбрал кромм, который считается самым слабым. И дал тебе совсем немного. Кто же мог предположить?»

«А кромм – это что?» – спросил я. И Рыбак еще более виновато:

«Кромм – это мананнан. Я не знаю для него гельветского названия. И слово «мананнан» на ваш примитивный язык не переводится. «Мананнан» – это одновременно и «существо», и «суть существа», и «суть сама по себе». Некоторые переводят для римлян как «зелье» или «растение». Но зелье, как правило, жидкое, а мананнаны часто даются в твердом виде. И лишь некоторые из них – растения… У кромма вкус меда. Но это, конечно, не мед…»

И тотчас Рыбак оживился и радостно воскликнул:

«Но кромм тебя притянул будь здоров! (см. 12.XVI.2) Ты перестал сопротивляться. Стал послушно смотреть на мою золотую фибулу. Я видел, как к ней все больше и больше прилепляется твоя душа, как тело твое расползается, как дух твой нащупывает коридор, раздвигает стены, проникает в солнечный туман гатуата… Я знал, что ты должен видеть то, что придумал во сне, который ты никогда не видел. Но то, что не ты войдешь в гатуат, а гатуат на тебя кинется и полетит, – этого я, разумеется, не мог знать заранее!»

«Говорю: с первым мананнаном я немного перебрал, – вдруг тихо и виновато подвел итог Рыбак, подмигнул мне и заговорщицки продолжал: – Но три вещи стали ясны. Первое – мананнаны тебе покровительствуют. Второе – для тебя предпочтительны коридоры сна. Третье – учитывая, что Кромм несся на тебя на колеснице, ты принадлежишь к гатуату Эпоны».

Рыбак замолчал, пристально меня разглядывая.

«Почему не спрашиваешь? Тебе не интересно?» – через некоторое время словно обиженно спросил он.

«После кромма ты решил спаивать меня другими зельями?… Прости, сутями-существами… Виноват, мананнанами… – сказал я.

VIII. «Спаивать? Глупое слово, – поморщился Рыбак. – Я почти на месяц оставил тебя, чтобы дать отдохнуть от кромма (см. 13. I и II)… Потом вернулся, и мы с тобой вступили в третью долину».

«В третьей долине, – каким-то унылым тоном продолжал нервий, – в третьей долине мне надо было представить тебя гатуату. Надо было отделаться от трех грузов, которые давили на тебя и не давали покинуть твой заикающийся краннон».

«Первый груз – твое детство. Оно, вцепившись в ребра, давило тебе на грудь. Я видел, как оно цепляется и давит… Я повел тебя на перекресток, представил ольхе и поручил тебя махру (см. 13.III.3). Махр – это еще одно зелье, которыми, как ты только что выразился, я тебя спаивал… Но разве можно спаивать сухими комочками трав?»

Рыбак замолчал, плеснул себе пива из кувшина и жадно припал к глиняной миске, будто у него пересохло в горле.

«Сухими комочками спаивать, конечно же, нельзя», – на всякий случай сказал я.

Нервий не обратил внимания на мою реплику.

«Махр – тоже мананнан, – сказал он. – В Британии его чаще называют мархом. Или мейрхионом. Но я называю его махром. Потому что у него лошадиные уши».

«Лошадиные уши?» – спросил я.

«Не о том спрашиваешь, – поморщился Рыбак. – Неважно, какие у мананнанов могут быть уши. Важно, что махр заключает в себе медленный сон. Сон этот и медленно наступает и протекает медленно. Неужели не ясно?»

Я кивнул. И вожатый:

«Когда ты жевал махр, я спрашивал тебя о том, какого цвета у тебя в детстве были глаза, куда ночью была повернута голова… Помнишь?… Этими вопросами, которые тебе показались странными, я заранее выстраивал коридор… Теперь понятно?»

Я снова на всякий случай кивнул. И Рыбак обрадованно воскликнул:

«В этот коридор, едва начался сон, ты как раз угодил! (см. 13.IV). И увидел себя в детстве. С зелеными глазами. И гнался за собой. И сам от себя ушел… Ну, говори, говори! Чем ты теперь недоволен?»

Мне было трудно ответить на этот нелепый вопрос. И я возразил:

«У меня не было зеленых глаз. Ни в детстве. Ни сейчас».

«Не о том думаешь! – тут же последовал сердитый возглас. – Цвет глаз. Лошадиные уши. Ты всё время отвлекаешься на детали, не замечая главного. А главное, что людям обычно бывает очень трудно освободиться от детства. Ты же разделался с ним, как заправский охотник. Плевать тебе было на маленького несчастного уродца, который бежал за тобой, хныкал, скулил, цеплялся за ребра и тоскою давил на душу!»

Я снова хотел возразить и сразу по нескольким пунктам. Но мой вожатый приложил палец к губам:

«Тс-с-с! Переходим ко второму грузу – твоему пропавшему отцу, который уже два года давил тебе на затылок».

«Когда через десять дней после ольхи я представлял тебя ореху и ручью, болота там не было (см. 13.VI.1). Я строил коридор быстрого сна, в котором должно было быть болото. Жука тоже не было, – продолжал Рыбак. – Вернее, был самый обыкновенный жук, который перелетал с цветка на цветок, и ты рвал эти цветки и отдавал мне, как будто они мананнаны… Они ими не могли быть, потому что настоящие мананнаны прежде нужно высушить… Поэтому, когда мы сели под деревом у ручья (см. 13.VI.2), мне пришлось злить тебя вопросами: «отец тебя не любил?», «за что он тебя не любил?» Ты злился и доказывал обратное. А я всё больше убеждался в том, что отец тебя действительно не любил. И заодно подсовывал тебе бутончики, которые ты не собирал, но которые я собрал и приготовил заранее».

«Первые два бутончика, – продолжал нервий, – вообще были не мананнанами, а лекарственными растениями, которыми должна сопровождаться встреча с сильным мананнаном. Особенно для начинающего охотника… Третьим был таирн. Я сделал его похожим на цветочный бутончик. Но на самом деле он – не растение, а смола. У него много различных названий. В Британии его называют «тир» или «нгире» и представляют скачущим на коне по суше или по морю… Это – сильный мананнан, ведущий к быстрому сну… Больше никогда не смей пользоваться таирном, потому что он – не твоя суть».

Я позволил себе лишь вопросительно взглянуть на моего наставника. Но этого оказалось достаточно для следующего взрыва.

«Перестань на меня таращиться! – гневно воскликнул Рыбак. – Под руководством таирна ты лег на дно ручья и стал рыбой. Я знал, что ты должен стать рыбой. Но когда я спросил тебя: «что ты видел?», ты мне соврал: «ничего я не видел!». Ты упрямо и озлобленно сопротивлялся уже не мне, а таирну. Я решил придти к тебе на помощь и спросил о свечении растений. Они должны были светиться вокруг тебя! Они всегда светятся, когда человеком командует таирн. А ты опять стал врать, что не видишь никакого свечения. И с каждым лживым словом все больше заикался и терял силы!»

«Запомни, римлянин, – вдруг сказал нервий, – ложь всегда отнимает у человека силы. Даже у такого, как ты. Потому что ты – врун великий. В тебе ложь природная. Ты лжешь лучше, чем говоришь правду. Твоя ложь истиннее твоей правды. В кранноне с таким талантом можно прославиться и очень многого добиться…»

Мне было велено не таращиться, и я не таращился.

А Рыбак усмехнулся и сказал:

«Я с трудом дотащил тебя до дому (см. 13.VI.3). Уже сонного оставил на пороге… Во сне тебе явился отец, с которым так хотел встретиться (см. 13.VII). Ты увидел, что с ним теперь неинтересно встречаться… И так мы отделались от твоего отца. Он перестал давить тебе на затылок».

Рыбак замолчал, допил пиво из миски и сказал:

«Ну а дальше зачем перепросматривать? Дальше и так всё ясно».

Я не удержался и сердито воскликнул:

«Дальше как раз ничего не ясно! Дальше – самое интересное! Я думал, ты мне объяснишь!»

Рыбак как-то кисло глянул в мою сторону. Потом стал смотреть на озеро.

«Ничего интересного. Но могу объяснить, – устало произнес он. – Теперь, когда мы очистили тебя от твоего детства и освободили от тени отца, можно было, наконец, вылечить тебя от заикания. Нужно было снять давление на горло. Что тут неясного?»

«Неясно, кто или что мне давило на горло», – сказал я.

Рыбак снова кисло глянул на меня и ответил:

«Какая разница, кто давил. Важно, что сильно давили и мешали тебе правильно разговаривать».

«А ты говорил, что мне надо встретиться с каким-то страшным и опасным противником. Ты называл ее Морриган или «оранжевым врагом». Так кто это был на самом деле?»

«Мне надо было тебя напугать», – объяснил Рыбак, не отвечая на мой вопрос.

«Зачем?»

«Мне надо было очень сильно тебя напугать. Для этого я развесил черепа. И пить тебе дал из черепа». (см. 13.X.1)

«А что ты мне дал пить в этот раз?»

«Так, еще один мананнан, который мы называем Всеисцеляющим, а у вас, у римлян, для этого существа нет не только названия, но вы и представить его себе не можете… Оно живет на дубе. В шестой день луны после долгих обрядов гатуатер срезает его золотым серпом…»

«А ты зачем пил вместе со мной?».

«Мне тоже надо было участвовать в видении. Я должен был следить за тобой и помогать тебе».

«Ну и… Ну и…» – Во мне так много роилось вопросов, что я не знал, с какого из них начать.

Рыбак вдруг весело рассмеялся и, продолжая глядеть на озеро, заговорил ласково и шутливо:

«Не о том спрашиваешь, Луций. Ты вел себя, как заправский охотник (см. 13.X.2). Ты прыгнул на стол, потому что именно там для тебя возникло место силы. Ты сам его отыскал. Без моей помощи. И принял позу воина, которой никто тебя не учил. Представляю, как растерялась и напугалась Морриган, когда увидела твое неожиданное могущество!.. Я сам испугался, что ты на куски разнесешь мою хижину!.. Ты был яростен и безумен, как древний герой на галльской монете… Вот о чем надо спрашивать».

«А о чем спрашивать не надо?» – спросил я, пристально глядя на моего наставника.

Он продолжал смотреть на озеро. Он так же ласково и как бы шутливо ответил:

«Не надо рыться в прошлом. Листья высохли и уплыли. Ты больше не заикаешься. Твоя мать ни в чем не виновата. Но женщина она не простая. Очень сильная. И силой своей иногда не владеет».

«Ты мысли мои читаешь?» – спросил я.

Тут Рыбак повернулся ко мне и долгим зеленым взглядом ответил на мой пристальный взгляд.

«Зачем мне читать твои мысли? У меня достаточно своих собственных. – Так он сказал и спросил: – Знаешь, о чем я теперь думаю?»

«Конечно, не знаю».

«Я думаю: он уже стал охотником за силой, хотя считал, что я лечу его от заикания», – сказал Рыбак.

IX. На этом собственно перепросмотр закончился. Но мы не ушли из застолья на берегу озера. Потому что, вроде бы ни с того ни с сего, мой вожатый-нервий принялся рассказывать о себе. И весьма долго повествовал.

Я узнал, что он происходит из очень древнего и очень знатного нервийского, а точнее менапийского рода, в котором когда-то были цари.

Я узнал, что возрасте пятнадцати лет родители отдали его в лесную школу, или в школу друидов. Школа эта находилась на границе менапийских и тунгрийских земель, на берегу Моза, далеко от хуторов и деревень. В школе ему присвоили имя Гвидген, что означает «сын леса», и заставили забыть то имя, которое было ему дано при рождении.

На берегу Моза Гвидген учился целых десять лет, а чему учился, мой собеседник не пожелал разъяснить.

Когда же ему исполнилось двадцать пять лет, Гвидгена из Галлии отправили учиться в Британию и там присвоили имя Гвернген, что означает «сын ольхи».

В Британии еще десять лет постигал он науку друидов: сначала осваивал знание ольхи, потом – знание ореха, а последние три года – знание дуба, под руководством скифского наставника. На мой вопрос о том, каким образом в далекой Британии мог оказаться скиф, Рыбак мне ответил, что, во-первых, всё друс вид, или «знание дуба», когда-то пришло в Галлию из Скифии, а во-вторых, его учитель-курой в одной из прошлых своих жизней был скифским царем, но, «явившись в Британии», принял облик бриганта и поселился в районе Эбурака.

Я узнал, что, завершив свое двадцатилетнее обучение, Гвернген снова вернулся в Галлию. И там на Карнутском священном соборе получил звание странствующего гатуатера. Странствующий гатуатер – это особый друид, который, обладая знанием дуба, не учит ему в лесных школах, а «по знаку Орла и по распоряжению верховного друида» странствует по белу свету под видом ремесленника, или врача, или толкователя законов. И вот, мой учитель сначала плотничал в стране нервиев; затем поселился в Дурокорторе и стал там кузнецом; потом перебрался в Августодун и был назначен главным толкователем законов среди эдуев; потом в качестве врача был отослан к раурикам. А два года назад – направлен рыбаком на Леманское озеро, к гельветам.

Когда же я полюбопытствовал: по возрасту или за какую-нибудь оплошность произошли понижения в его карьере: из судей – во врачи, а из врача – в деревенского рыболова, – мой собеседник усмехнулся и ответил:

«Не понижение, а повышение. Рыбак – это высшая ступень среди гатуатеров. Ведь рыбу ловит лебедь, которого прислал Орел. Я же, когда бываю на озере, черпаю от воды знание. Знание я превращаю в силу и раздаю людям, если они обращаются ко мне за помощью… Иногда я ловлю людей. Вот тебя, например, я, кажется, тоже поймал…»

Тут Рыбак стал перечислять мои способности и предложил мне стать его учеником.

«Я многое тебе смогу дать, – увлеченно говорил он. – Я научу тебя останавливать время. Ты сможешь вступать в гатуат без всяких мананнанов. Ты станешь неуязвимым для краннона, и больше никто не сможет тебя обидеть или унизить. Со временем ты сам сможешь стать воином знания и, может быть, даже гатуатером. Я подарю тебе целый мир. А отберу только одно-единственное».

Я молчал.

«Почему ты не спрашиваешь, что именно я отберу у тебя?» – спросил Рыбак.

«Я пытаюсь догадаться», – ответил я.

«Ну-ка, ну-ка!.. Что первым приходит в голову?»

«Похоже, ты сделаешь меня одиноким в этом, нашем мире, который ты называешь кранноном. Таким же одиноким, как ты сам».

Теперь Рыбак замолчал и некоторое время восхищенно смотрел на меня.

Потом сказал:

«Иди домой, маленький охотник. Там тебя ждет подарок, который я тебе приготовил».

X. Дома я не застал Лусены. Диад, который поджидал меня на улице, шепотом сообщил мне, что в мое отсутствие пришли два раба, забрали Лусену, уложили на телегу наши пожитки и ушли-уехали по Портовому спуску в город. А мне велели, не заходя в дом Коризия, идти к Северным воротам, в дом Гая Рута Кулана.

Я побежал по указанному адресу. И там всё объяснилось.

Гай Рут Кулан, богатый гельвет, который двадцать лет назад получил свою первую магистратуру в Новиодуне, пятнадцать лет назад приобрел римское гражданство и десять лет назад был избран одним из городских дуумвиров, этот «косматый» гельвет-римлянин, декурион, владелец большого городского дома и двух пригородных усадеб, пригласил Лусену на должность экономки в своем хозяйстве. Ей было положено весьма приличное жалованье и бесплатное питание для нее и для ее сына-пасынка. Этот пасынок, то есть я, тоже мог подрабатывать на конюшне за отдельную плату или учиться в школе грамматика за счет Гая Рута Кулана.

Предложение Лусене было сделано столь неожиданно и стремительно, что она не успела предупредить меня о нашем переселении. Ибо накануне, когда Рыбак с глазу на глаз разговаривал с Лусеной, он лишь намекнул, что постарается найти ей «правильное место для жизни» – так он выразился. А сегодня утром, едва я ушел в деревню, вдруг явились с телегой два богато одетых раба и велели срочно переезжать, потому что господин их ждать не любит, и место для Лусены и для меня уже приготовлено.

Как скоро выяснилось, два года назад Рыбак вылечил жену Гая Кулана от серьезного заболевания. Год назад мой нервий-гельвет оградил самого хозяина от каких-то судебных неприятностей, о которых даже вспоминать не хотели.

Полагаю, уже этого было достаточно, чтобы к нам с Лусеной в доме Гая Рута Кулана относились с уважением и предупредительно. Но было еще третье обстоятельство: хозяин был человеком преклонного возраста, нежно любил свою молодую жену, и другие женщины как объекты вожделения и домогательства для него просто не существовали.

XI. На следующий день после нашего переселения я побежал в деревню и объявил Рыбаку:

«Я согласен. Согласен стать твоим учеником. Я так тебе благодарен за… за твое великодушие… Я на всё согласен!»

Я думал, Рыбак приветливо отнесется к моему изъявлению чувств.

Но он, укоризненно покачав головой и даже не глянув в мою сторону, сурово ответил:

«На всё никогда не смей соглашаться».

И пошел в деревню, пробурчав себе под нос:

«Приходи через девять дней. Через девять дней продолжим».

В указанный срок Рыбак, как ты догадываешься, исчез из деревни.

Он объявился лишь в конце сентября, встретил меня приветливо и ласково, но сообщил:

«Прежде чем мы вступим в четвертую долину, надо предъявить тебя празднику. Праздник состоится, по-вашему, в ноябрьские календы. Приходи за четыре дня до этого».

«Опять целый месяц ждать?» – обиженно спросил я.

Рыбак с нежностью на меня глянул, осторожно погладил по плечу и ответил:

«Без праздника никак нельзя. Потерпи, маленький римлянин. Всё надо правильно делать».

XII. Праздник, о котором шла речь, назывался Самайн и был главным из четырех основных галльских праздников. Считалось, что в последний день октября заканчивается старый пастушеский год, а в первый день ноября начинается новый, и потому на стыке между этими двумя днями, на перекрестке двух годов люди должны умилостивлять благодетелей Иного Мира и отпугивать враждебные существа мира нашего.

Когда за четыре дня до ноябрьских календ я явился в деревню, Рыбак поставил передо мной конкретные задачи:

Во-первых, я должен был помнить и постоянно напоминать себе о том, что на празднике краннон и аннуин так тесно соприкасаются, что весь наш мир становится, по сути, одним сплошным гатуатом – так можно сказать. Соответственно этому надо и вести себя как охотнику за силой, все время пребывая настороже и рядом с наставником.

Во-вторых, не надо принимать всерьез те действия, которые будут совершать на празднике «простые люди», ибо «всё это – театр краннона» и к истинному празднику, к подлинному сочетанию двух миров имеет очень отдаленное отношение.

В-третьих, в конце праздника мне придется сыграть свою роль в театре краннона, а именно: взять факел и поджечь бруидну, в которой могут оказаться люди.

«Что такое бруидна?» – сначала поинтересовался я.

«Сам увидишь», – ответил Рыбак.

«А люди не пострадают?» – затем спросил я. И мой наставник принялся объяснять мне, что в давние времена на Самайне действительно убивали царя племени, принося его в жертву богине природы и тем самым способствуя возрождению мира и обеспечению благополучия народа; в прошлые времена царя стали заменять рабом или пленным воином, которого торжественно сжигали в бруидне; но в новые времена все эти ритуальные убийства и человеческие жертвы, которые римляне приписывают друидам, давно уже прекращены: никто никого не сжигает и не убивает на самом деле, и смерти эти только разыгрывают, как в театре у греков или у римлян.

«Но у нас в театре, вернее, в амфитеатре, часто устраиваются гладиаторские бои», – заметил я. И Рыбак:

«Вот-вот. Сами убиваете людей. А нас обвиняете в жестокости».

Короче, мне было дано заверение, что я своими действиями никому не причиню вреда.

За три дня до ноябрьских календ гельветы собрали овец и рогатый скот в одно стадо и повели на убой на поляну, которая находилась к западу от буковой рощи; лишь часть животных они оставили на размножение.

За два дня до календ на берегу озера, к югу от причалов, всей деревней стали сооружать широкий и длинный навес, а в дальнем конце навеса – круглую хижину из бревен.

За день до праздника в каждом доме стали варить так называемую корму – пшеничную брагу, приправленную медом, – и печь на меду пшеничные хлеба.