Тюремные люди Ходорковский Михаил

Стукач

Аркадий Бондарь – высокий молодой парень с широкой улыбкой на симпатичном лице. Подойдет к каждому новичку, потерянно сидящему на своей койке в адаптационном отряде. Затеет разговор о жизни, о деле, приведшем в зону… Только очень наивный человек поддержит беседу. Но поговорить хочется, и наивных – много.

Находящиеся в бараке арестанты неодобрительно посматривают на происходящее, но не вмешиваются.

Аркадий – «официальный» стукач, работает дневальным в оперативном отделе. То есть формально отвечает за чистоту и порядок в помещении. Однако на самом деле он занимается совсем другим. Он – «раскрутчик», то есть пытается выведать у вновь прибывших сведения о каких-либо преступлениях или сообщниках, которые сиделец утаил во время следствия.

Впрочем, и это совсем не основное. Главный «бизнес» – «запреты». Денежная купюра, игральные карты, свитер, утаенные во время обыска, превратятся для доверчивого обладателя в 15 суток карцера, а для Аркадия – в блок сигарет или разрешение носить запрещенный плеер.

Мешать ему рискованно: во время следующего планового обыска можешь неожиданно обнаружить те самые карты уже в своем бауле.

Поэтому все молчат, бросая весьма выразительные взгляды. Опытный арестант – поймет. Неопытный… Ну что же, такая у него судьба. Позже, уже познакомившись, поняв, кто есть кто, – обсудят, покажут еще трех стукачей, несколько более «тайных»…

Но пока Бондарь сыто отваливается от жертвы. Есть! Что-то ухватил, пиявец. Сейчас побежит стучать. Так и есть, побежал…

Впрочем, за небольшую мзду Аркадий вынесет что попросишь из комнаты свиданий или даже выкупит у оперов отобранное.

Меня стукач обычно избегает. Но вот – вижу, о чем-то шепчется с соседом. Сосед подходит ко мне.

– Борисыч, как пишется слово «дискредитирует»?

– Зачем тебе?

– Бондарь спрашивает.

– Бондарь, подойди.

Подходит. Прячет глаза. Откровенно побаивается. Ему скоро на УДО и ссориться со мной «не с руки».

– Зачем?

– Опера попросили.

– Что попросили?

– Написать, что вы дискредитируете администрацию. А я слова не знаю.

– Уйди с глаз.

Вечером захожу к операм.

– Вы хоть бы думали, кому и что поручаете.

– Ну вы же знаете, Михаил Борисович, что за контингент, – ничуть не смущаются они. – Работать не с кем.

Расходимся с шуточками. Этот раунд – за мной. Впрочем, они не спешат.

Стукачество для русского человека – дело предельно аморальное. Мы не немцы и не американцы, у которых «сообщить властям» – святое. У нас стукачи загубили миллионы невинных жизней. Почти в каждой семье – свой репрессированный. Ненависть к доносчикам – застарелая и не всегда осознаваемая. Как угли, чуть подернутые пеплом, подуй – и полыхнет…

В зонах же такое поведение пытаются сделать нормой. Где-то получается лучше, где-то хуже. Для администрации подобные люди полезны. Но как им жить на свободе? С внутренними ценностями, неприемлемыми для общества…

Мы все понимаем: иногда сообщить об увиденном нужно для нашей общей безопасности, иногда – для того, чтобы восторжествовала справедливость.

Но донести ради подачки – хуже, чем украсть. Брезгливое презрение окружающих – вот награда стукачу в России.

И знаете, я очень рад, что моя страна пока такая.

А Бондарь? О Бондаре я еще раз услышал через два года, в Чите. За это время он вышел на свободу и уже опять сел. Его привезли за 650 км из лагеря для участия в суде – давать показания против меня. Удивительно, но в зале суда он так и не появился.

Бомж

Его привели и втолкнули в камеру, страшноватого своим землистым цветом лица, черными, несмотря на санобработку, руками и как-то равномерно стоящими по всему лицу и голове зарослями волос. Глаз разглядеть было невозможно – они заплыли то ли от побоев, то ли от побоев и похмелья. На первый взгляд новому соседу было лет 60–65. Он, шаркая и озираясь, проплелся к койке, куда ему ткнул один из нас.

Дед развернул матрац, упал на него и затих практически на двое суток, вставая лишь на проверку и в туалет. Его не беспокоили. На третьи сутки наконец встал и – за баландой. Здесь мы попытались разговорить, но из невнятных ответов ничего не поняли, кроме статьи – хулиганка. Все обычно.

Традиционно наплевав на человеконенавистнический запрет ФСИНа делиться, нашли спортивные штаны, куртку, белье, бритву, подбросили к тюремной баланде еды из передач и забыли о старике. У всех свои дела – камера большая.

Прошла еще неделя. Вернувшись со встречи с адвокатами, вижу новичка – явно битого жизнью, но вполне крепкого мужика моих лет, который возится с нашим телевизором, сняв с него заднюю панель. Мне стало нехорошо: телевизор в этой камере практически ничего не показывал, но новости можно было слушать, а новости для меня – жизнь.

– Кто это? – проскрипел я.

– Знакомьтесь, это Валентин Иванович, – подсказали коллеги. – Старика помнишь? Это он. Он радиотехник. Обещает починить.

Валентин Иванович, не оборачиваясь, покивал головой, продолжая орудовать заточенной ложкой и скрепками.

Спустя несколько дней мы разговорились. История обычная: сын погиб, жена умерла, сильно запил, ушлые соседи выкинули из квартиры, бомжевал почти год, подрался – забрали. Позже я посмотрел дело – то же самое, но канцелярским языком.

Он оказался приятным в общении, хотя у нас было совсем немного времени: судебные дела, необходимость читать огромное количество документов не оставляли больших «окон». Он тоже все время что-то делал, поправлял, обустраивал. Камера явно заменила ему потерянный дом. А когда во время моей голодовки администрация попыталась заставить его подписать лживую бумажку, будто никакой голодовки не было, – он, как и остальные сокамерники, отказался, несмотря на немалое давление.

Однако той воли, той готовности к борьбе за свою судьбу, которая необходима, чтобы «выплыть» в нашем нынешнем жестоком мире, у него явно не было. Будущая судьба легко читалась: тюрьма – улица – тюрьма – смерть под забором от холода или сердечного приступа.

Как много за прошедшие годы я видел таких лиц, как часто слышал про тех, кто уже ушел…

Люди, может, нам стоит сделать наш мир чуть менее жестоким? Ведь этим людям надо совсем немного помочь…

Вскоре меня вызвал начальник тюрьмы «поговорить», а когда я вернулся – в камере никого. Мне дали 15 минут, чтобы собраться на этап.

Я уезжал не попрощавшись, но посмотрев последние новости РЕН ТВ по неплохо работавшему телевизору.

Обиженный

В тюрьме их еще зовут «неформалами», «опущенными» и кучей других, менее пристойно звучащих наименований. Они – тюремная «каста неприкасаемых», с кем нельзя сидеть за одним столом, есть из одной посуды, пользоваться одними вещами и т. д. Их слово не имеет веса при «разборках» внутри тюремного коллектива, то есть на защиту им рассчитывать не приходится.

Сегодня, к счастью, эти «понятия» постепенно размываются, но многое остается по-прежнему. Тюрьма очень консервативна.

На свободе считают, что в таком положении оказываются только гомосексуалисты и люди, совершившие самые отвратительные преступления типа изнасилований, нападений на детей и т. п.

Это давно не так. Судам уже никто не верит, и любой человек может объяснить свой приговор чьим-то обычным коммерческим интересом. Проверить удается не всегда, а доля действительно «коммерческих» решений велика.

Реальных гомосексуалистов в тюрьме немного, так что в категории «обиженных», как правило, оказываются те, кто не способен за себя постоять, проявил слабость. Их и заставляют выполнять разную неприятную работу. Но бывает иначе.

Остап – один из десятка «обиженных», живших в нашем бараке. Барак – одно большое общее помещение, так что все и всё на виду. Этот паренек ничем особым не отличался. Небольшого роста, спокойный, он, как и все остальные члены его «касты», занимался уборкой, выносил мусор, стирал чужие вещи. Впрочем, сегодня за такие услуги положено платить чаем, сигаретами и другими мелочами.

Как кто угодил в подобное положение – интересоваться не принято.

Уважающие себя арестанты стараются с «обиженными» общаться ровно, без хамства, но вот люди ущемленные, амбициозные часто стремятся самоутвердиться за счет этой беззащитной категории.

Остап возился под койкой, когда проходивший мимо хулиганистый парень демонстративно похлопал его ниже пояса, сопроводив крайне оскорбительное действие не менее оскорбительным комментарием. Ситуация обычная, и, как правило, «обиженные» терпят. Вот и Остап, не разгибаясь и что-то тихонько бормоча, медленно двинулся в ближайший угол.

Стоявшие поодаль шавки захихикали. Ведь только находясь совсем близко, можно было расслышать, что именно бормочет Остап. А бормотал он одно слово – убью.

Когда через полминуты Остап распрямился, в его руке оказалась вынутая откуда-то чудовищная «заточка» – 30-сантиметровый кусок остро, как кинжал, заточенного напильника.

Я буквально отскочил в сторону. Никакого желания получить в бок такой кусок каленой стали у меня не было.

А Остап уже шел к своему обидчику. Тот кинулся к двери, но единственная дверь оказалась заблокированной рванувшим на выход народом, тоже совершенно не стремившимся попасть под горячую руку. Прочие оцепенели.

Остап шел не быстро, но целеустремленно, и его оппонент начал выть. По-другому нельзя назвать этот протяжный жуткий крик человека, которому осталось жить несколько секунд.

Тут мы очнулись. Кто-то тоже закричал, кто-то, более хладнокровный, сдвинул кровати, отделяя Остапа от «цели». Подскочили его друзья, схватили за руки, оттащили…

Неслучившаяся жертва наконец вырвалась из барака. Назад он не вернулся – «отказ от отряда для обеспечения безопасности». Позорная для лагеря формулировка…

На следующий день Остап опять убирал барак, но на него посматривали уже иначе. А когда в зону с проверкой заехал областной прокурор и пригласил желающих на личный прием (а это чревато последствиями), никто не удивился, что единственным посетителем, промаршировавшим по будто вымершему лагерю, оказался Остап.

«Наш Остап», как теперь с оттенком гордости называли его в отряде.

Нацист

Все-таки тюрьма – место неожиданных знакомств. Так получилось, что на моем рабочем участке большинство – приезжие из Таджикистана и Киргизии. По-русски они говорят, но предпочитают, конечно, родной язык. Поэтому, чтобы не мешать людям (в моем присутствии, из вежливости, они стараются на свой не переходить), присаживаюсь рядом с высоким парнем, тоже, как и большинство, – чернявым, но явно предпочитающим русский, который для его, очевидно, родной.

Парень оказался полулитовцем из Новосибирска. И самым настоящим нацистом, то есть членом одной из многочисленных в России национал-социалистических группировок. Как рассказал Александр (так звали парня), у нас в зоне «всего» 12 человек нацистов. Все осуждены за преступления, совершенные по малолетке, поэтому попали на общий режим. Сам он изготавливал бомбы, на чем «сгорел», но было и другое – разное, поэтому срок большой – 7 лет. «Сидит» с 17, сейчас уже 19.

Александр – парень неглупый, окончил двенадцатилетку (уже в тюрьме), интересуется философией, политикой, собирается учиться дальше. Не курит, и говорит, что не пил.

Работа у нас нудная, разговаривать не мешает, а мне интересно. Никогда не мог понять, как в стране, где столько народа погибло на войне с нацизмом, мог появиться нацизм. Задаю вопросы. Александр с удовольствием отвечает, в меру своего понимания и информированности.

Попал в ячейку национал-социалистов в 13 лет: увидел объявление на стене подъезда – позвонил. Уважает Гитлера, как борца за господство белой расы. Не считает черных и желтых (про краснокожих не задумывался) полноценными людьми. Туда же почему-то относит выходцев из Средней Азии и с Северного Кавказа.

Не верит в Холокост, концлагеря. Читал соответствующую литературу. К евреям относится без вражды, но насмешливо (мол, навыдумывали себе страшилок). С удовольствием рассказывает о маршах эсэсовцев в Прибалтике, демонстрирует татуированную свастику.

Его девушка тоже нацистка. Познакомились на одном из сайтов соответствующего толка, во время короткого пребывания «на подписке». Собираются пожениться.

Особый сюр всему этому разговору придает обстановка. То и дело кто-то из коллег по цеху с акцентом кричит: «Саша – коробку». Александр передает аккуратно упакованную коробку и сам просит: «Бумагу». Наши разговоры соседи несомненно слышат, и изредка добродушно комментируют.

«Саша, – спрашиваю я, – а с иммигрантами что будете делать?» – «Депортируем». – «А с экономикой?» – «Национализируем». – «Кто работать-то будет?» – «Русские». – «А руководить предприятиями?» – «Идейные национал-социалисты». – «Где же вы столько наберете хороших специалистов с национал-социалистическими идеями?» – «Воспитаем».

Впрочем, экономика у Саши – не сильная сторона, и через 2–3 часа неспешной беседы тупиковость идеи национал-социалистического хозяйства становится для него очевидной. Я успокаиваю собеседника тем, что либералы приветствуют любые эксперименты с укладами, привожу в пример израильские кибуцы и рекомендую тоже попробовать их экономические идеи на малых добровольных общинах.

Переходим к более острой теме – национальной. Точнее – расовой. На «бытовом уровне» понимания не нахожу.

«Саша, а если твоя внучка будет черненькой, ты ее что, любить не будешь?» – «Не будет у меня черненькой внучки!» – «Саша, а вдруг будет? Кто знает, кем была бабушка избранницы твоего будущего сына?» – «Не будет у меня черненькой внучки!» Все. Тупик.

Саша, вообще-то, человек не упертый, но здесь явно эмоции застилают логику. Ничего. Вернемся позднее. Захожу «с другого бока». Пытаюсь выяснить, как видится существование государства «белых» в «цветном» окружении. Достаточно быстро выясняется, что никак. После чего идут ссылки на успех Гитлера по захвату Европы.

Надо заметить: Гитлер – очевидный кумир как человек. СС и гестапо – как организации. Напоминаю о дружбе Гитлера с японцами – «желтыми» (в терминах наци). Саша задумывается, потом выдает: «Ну, они не совсем желтые».

Я соглашаюсь, что такой подход может быть успешным: японцы и китайцы – не совсем желтые; африканцы и афроамериканцы – не совсем черные, и т. д. Дружно смеемся.

Переходим к Холокосту. «Холокоста не было», – Саша непоколебим. Он читал книжку про концлагеря, там написано, что мощность крематориев не позволяла пропустить столько тел. И газовые камеры тоже. И вообще, в концлагерях все было «не так».

«Саша, – говорю, – я лично знал несколько узников концлагерей. С первым познакомился в 1978-м – мне было 15, ему 50, так что никакого маразма. Он в школу приходил, рассказывал. А последний из моих знакомых концлагерников – Том Лантос – умер недавно, и все говорят одно: было!»

В тюрьме слова очевидцев ставить под сомнение не принято. Это тяжелое оскорбление. Саша молчит. Ему трудно. Я его понимаю.

Сообщество национал-социалистов дало пацану ощущение команды, защищенности, нужности, причастности к большому делу. Вместе «качались», вместе ходили на футбольные матчи, вместе противостояли другим молодежным бандам (часто этническим). Там же, среди «своих», познакомился с девушкой, которая вот-вот станет его женой. Да и в тюрьму пишут из разных городов «соратники». Не забывают.

А Гитлер? Что Гитлер? Он для нашего поколения, поколения его родителей, – враг рода человеческого. Для многих нынешних 16–20-летних – просто исторический персонаж, как Чингисхан. И это проблема последних лет, ведь нацистов старше 25 исчезающе мало.

Государство, задавив общество, сделав ставку на обыдление народа, решило часть своих текущих политических проблем. Конкуренция за власть ослабла. Бюрократия получила возможность воспользоваться плодами всеобщей апатии, политической бесконтрольности. Только «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные». И они пришли. Заляпав наших детей мерзкой навозной жижей.

А за Сашу еще можно побороться. Мы ведь не хуже нынешних немцев. Они ведь у себя в основном справились…

Самоубийца

Высокий, тощий, сутулый – он сразу смотрелся как-то уныло. Невыносимо унылым был и его рассказ о в общем-то обычных для тюрьмы неурядицах.

Работал инженером-строителем. Пригласили во вновь создаваемую структуру, на хорошую должность с приличным окладом – контроль поставок и качества строительных работ. Восемь месяцев, пока шел «нулевой цикл», все было отлично. Потом начальник ушел в отпуск, его зам – заболел.

Артема (так звали нового сокамерника) попросили подменить начальство на пару недель. Здесь он и понял, что материалы для строительства не заказаны. Всполошился, стал звонить начальнику – его нет. Заму – тоже недоступен. Обратился в милицию – «послали».

Через некоторое время начались звонки обеспокоенных инвесторов: бесследно исчезло не только руководство фирмы, но и $8 млн.

Тот же опер, который отказался заниматься его заявлением, теперь потребовал миллион, иначе пообещал «сделать крайним». Обещание, как видно, исполнил. Дали Артему восемь лет. Машину, домашнюю технику забрали «в погашение иска». Жена на свидание пришла один раз. Разговор не получился…

Жалко человека, но здесь у каждого второго такая же история. Слушать еще и про чужие беды – сил нет, да и времени. Каждый день – судебные заседания, кипа бумаг, которые надо прочесть… Ну не до него! А он как будто не понимает. Ходит и нудит, нудит свое беспросветное, что судье все равно, виноват или нет, что детям стыдно в глаза смотреть: папа – жулик, людей ограбил, что правда никому не нужна, если нет денег на взятку…

Да знаем мы все это, и еще больше! Открыл Америку, называется… Понятно, что своя беда больше, но мы-то при чем?! По «быту» в камере помогут, а душевные страдания – ты уж извини, сам как-нибудь…

Меня тюрьма приучила спать чутко, и горловое бульканье в туалете разбудило сразу. Вскочил, бросился к двери, рванул, распахнулась – беда!

В туалете настенная лампа защищена мощной решеткой. Все это сооружение находится в 2,5–3 метрах над полом. На нем – вижу – закреплена веревка из разорванной простыни, и в ней – Артем. Видимо, взобрался на унитаз и прыгнул, но веревка слегка растянулась, и его ноги, самые кончики пальцев, чуть касались земли, когда веревка пружинила.

Он хрипит, явно уже ничего не соображая. Я рванулся к нему, обхватил, одной рукой поднимая, а другой пытаясь скинуть веревку. Не хватает сил. Вроде не такой уж он тяжелый, а обвис мертво – и не поднять.

Взялся с двух рук, чуть поднял вверх, давая дышать, кричу вполголоса (чтобы не прибежала охрана): «Ребята, на помощь!»

Эта минута в обнимку с полутрупом показалась одной из самых долгих в жизни…

Наконец проснулись остальные, подскочили, вместе вынули из петли. Положили, даванули на грудь – задышал, закашлял, вырвало – всё, жив.

Утром дали шарф замотать шею, но надзиратели, конечно, заметили круговой синяк, и вскоре Артема вызвали «с вещами».

Администрация самоубийц не жалует. Они портят статистику. За неудавшуюся попытку – карцер, знак «суицидник» на груди, отказ в УДО.

А мы остались, пряча глаза друг от друга, – стыдно. Могли ведь понять, что человек на грани, но проморгали. Безразличие – грех большой. От него один шаг до профессионально-рыбьих глаз бессовестного судьи, считающего благополучие собственной семьи достаточным оправданием за таких «артемов».

Способны ли мы спокойно жить, делая вид, что чужая судьба нас не касается? Сколько просуществует страна, где безразличие – норма?

Время ответов всегда наступает.

История Ромы

Половина уголовников, освобожденных по УДО из мест заключения, возвращается в привычный мир зоны.

Каждое утро нашего барака начинается громким звуком зуммера и диким криком.

Если вы думаете, что крик мощностью под 100 дБ не может быть содержательным, то глубоко заблуждаетесь.

Вопит Рома – ночной дневальный. Его задача – объявить подъем. Он это делает с огромной выдумкой. Мелодия, высвистываемая обычным звонком под его управлением, и сопровождающий ее текст практически не повторяются. Иногда репризы настолько удачны, что встать трудно уже от хохота.

Рома и выглядит фантастически: крепыш небольшого роста с выразительными, постоянно смеющимися глазами и улыбающимся ртом с одним-единственным зубом посередине.

Попал Рома в тюрьму по пьяни. То ли просто драка, то ли грабеж в ходе драки – объяснить он не может. «Не помню» – вот и весь ответ.

Рома активно «исправляется» и хочет выйти по УДО. Работа дневального этому способствует.

Я время от времени его «подкалываю»: «Зачем тебе на свободу? Здесь хорошо – кормят, охраняют, пить не дают…»

Рома мгновенно становится серьезным и мечтательно рассказывает, как он выйдет, вставит зубы, устроится работать на местный комбинат. Его ждут…

Затем серьезность слетает, и он вприпрыжку бежит заниматься на турник, где тоже творит чудеса…

И вот суд. Положительное решение. Остается десять дней до свободы. Рома не находит себе места. Время от времени подходит ко мне, подробно, по дням рассказывает, что и как будет делать «за забором». Внимательно слушаю – человеку очень надо выговориться, но статистика мне известна: 50 % «заезжает» назад.

Рома ощущает мой скепсис и горячо убеждает: «Я больше сюда не вернусь, никогда!»

Подшучиваю: «Рома, ты хотя бы зубы успей вставить». И тут же наказываюсь повторным подробным рассказом.

День освобождения. Рома где-то достает спортивный костюм, кроссовки и гордо идет вдоль «локалок», откуда ему несутся пожелания и прощания.

Проходит месяц и еще один. От Ромы нет вестей. Часть ребят сильно переживает – они передали ему деньги и ждут заказанной передачки.

Однако вскоре информация приходит. Из местной тюрьмы, с новым этапом. Увы, Рома уже там. Напился. Подрался. Отнял телефон. Поселок маленький – его, конечно, узнали и задержали.

Зачем он это натворил? Кто знает. Скорее всего, не нашел себя и подсознательно захотел вернуться в привычный мир зоны.

Иногда создается ощущение, что милиция, суды играют в какую-то странную игру, выпуская досрочно именно тех, кого вскоре обязательно опять посадят. Не делая за воротами тюрьмы ровно ничего, чтобы это случалось пореже или хотя бы не так сразу.

Впрочем, объяснение простое: собственно человек для нашего государства меньше, чем ничего, – средство формирования отчетности.

Зубы Рома вставить не успел…

Следствие разберется

В нынешней правоохранительной системе совестливые не выживают. Ложь – суду, гражданам, самим себе – закон.

Когда читаю статьи, письма, блоги, меня часто удивляет искренняя уверенность взрослых людей в добропорядочности правоохранителей и судей. То, что они сообщают в своих заявлениях и интервью, воспринимается как достаточно надежный источник информации.

На самом деле допускаю, что многие представители этих профессий «в быту» вполне приличные граждане, и врут, как и мы все, изредка, по необходимости, испытывая от того неудобство.

Однако на работе, находясь «в системе», они лгут практически всегда, говоря правду, как правило, только чтобы вызвать доверие, и затем – удачнее солгать. Лгут гражданам, суду, друг другу. Таковы правила Системы, которую нужно сломать уже хотя бы только по этой причине. Совестливые в ней не выживают.

В тюрьме мне довелось познакомиться с интересным человеком. Мошенником, входившим в одну из «правоохранительных» банд. Во главе банды стоял прокурорский полковник, входили в нее десятки оперов, таможенник и еще какие-то чины, гражданский посредник (мой сосед) и некий коммерсант.

«Бизнес» был обычным: таможенник узнавал, кому на склад пришел товар, прокурор (тогда еще прокурор) возбуждал уголовное дело, опера «арестовывали» имущество и отдавали его на реализацию коммерсанту за символическую цену, которую потом и передавали «в возмещение ущерба».

Собственников, пока суть да дело, гноили в тюрьме, а потом либо выпускали, либо «закатывали по полной», в зависимости от проявленной «понятливости».

Так и шло, пока в один «замечательный» день группировка не нарвалась на обладателей более высокой крыши.

Прокурор уехал в Армению, опера пошли «под подписку», а «гражданские» – в СИЗО. Как известно, «ворон ворону глаз не выклюет».

Несмотря на произошедшее, мой сосед сохранил искреннюю веру в «правоохранительные органы». «Следствие разберется» – его комментарий к любому вопиющему событию, о котором мы вместе слышали от сокамерников или видели по телевизору.

Сначала это сильно всех бесило. Наивных, доверяющих «следствию», в тюрьме среди взрослых людей нет. Но потом я нашел полезное применение образу мыслей соседа. Показывают, например, роскошный, стоимостью десяток миллионов долларов, особняк милицейского генерала, золоченые унитазы, кучи драгоценностей, – тут же спрашиваю:

– Неужели никто не знал? Неужели начальству не отстегивал? Что скажет следствие?

– Следствие разберется, – начинал сосед. – На дом заработали дети генерала, честно получающие доход в госкомпании, опорочить генерала заказали криминальные элементы, которым он прищемил хвосты, а виноват он максимум в служебном проступке.

Услышав такое в первый раз, я решил, что сосед шутит. Но он был серьезен, а через пару недель его версию подтвердил официальный пресс-секретарь «уважаемого» ведомства.

Так и пошло: показывают ли очередного привластного бандита, читаем ли мы про совершение чудовищного события типа наезда пьяного «следака» на женщину с ребенком, – сосед сообщает, что «следствие разберется», и выдает совершенно бредовую версию событий (типа «они сами бросились под колеса, а он уже давно был уволен»). А вскоре эту версию подтверждают официальные лица. Не ошибся он ни разу.

Но все кончается. Пришло время и ему выслушать приговор. Никто из нас не удивился, когда опера получили условные сроки, коммерсант – десять, а мой сосед – 14 лет.

Следствие разобралось…

Но говорить так соседу было бы негуманно. В камере воцарилась тишина…

Через пару дней сосед очнулся и сел писать кассационную жалобу, приговаривая:

– Ничего, следствие разберется…

Вскоре его перевели, но, как сообщила тюремная почта, кассация приговор не изменила.

Когда в следующий раз вы услышите по телевизору – «возбуждено уголовное дело» и «следствие установило…», прежде чем хотя бы на секунду поверить сказанному, задумайтесь: не коллега ли моего соседа-мошенника автор читаемого текста?

Мне, во всяком случае, в регулярных заявлениях пресс-секретаря Следственного комитета его голос слышится отчетливо.

Наркоман

Он весь был какой-то унылый. Высокий, под два метра роста, тощий, сутуловатый, с сильно переломанным носом, небольшими глазами и сразу обращающими на себя внимание здоровущими, распухшими кистями длинных рук, Олег постоянно стоял на втором этаже барака.

Собственно, так его все и называли – «второй».

– «Второй», где Абдулаев? Его ищут!

– «Второй», инспектор идет. Объяви!

– «Второй», позови завхоза…

И так – целый день. Помощник дневального, живая рация…

Впрочем, раньше все было несколько иначе. На этом месте стоял профессиональный стукач, не гнушавшийся подложить в тумбочку чем-то неугодного человека «запрет» (т. е. вещь, запрещенную к хранению в лагере, типа заточки), а затем – подсказать инспектору, что надо «внимательно поискать».

Он ощущал себя кем-то вроде «начальника этажа», покрикивая и пиная безответных зэков. Ума заметить тонкую грань не хватило. Жесткая, короткая драка, ШИЗО, перевод в другой отряд.

И вот… Олег. Тихий, исполнительный, но категорически отказывающийся кем-то помыкать или кому-то что-то доносить. В один из дней вместе убираем снег. Разговорились.

Ему – тридцать. Наркоман «со стажем». СПИД уже несколько лет, но пока иммунитет еще держится, хотя на ногах постоянно выступают мокнущие язвы. До тюрьмы работал рубщиком мяса. Работа нравилась, зарабатывал прилично. Мог позволить себе покупать наркотики.

Доза выросла. Пришлось перейти на худшее качество. Когда «взяли» – из-за количества сразу вменили «хранение». Сильно били. Продавца не сдал. Срок.

У гражданской жены – тоже СПИД. Она сирота. У него – одна мама. Зарабатывала неплохо. Хватало. Сейчас мама приболела. С деньгами стало плоховато. Живут вместе с его женой. Жена весит 45 кг при росте 170 см. Страшно боится, что не дождется.

На вопрос, почему не принимает лекарства, Олег усмехается беззубым ртом:

– Лекарства, если начинаешь, то надо принимать постоянно. Иначе только хуже будет. А бесплатные – полгода есть, полгода – нет. Купить мои себе позволить не могут, очень дорого. Вот выйду…

И совсем тихо:

– Если она доживет…

– Как же так, Олег, зачем ты себе жизнь спалил? Почему не бросил наркоту?

– Бросал, и не раз, а потом приходили приятели, и все начиналось снова… Сил уже нет. Выйду – надо уезжать. А куда? Как? Мама, жена…

Вздыхая, продолжает кидать снег, который идет беспрерывной пеленой. Долговязая, печальная фигура на фоне белой круговерти…

Вор

О тех, для кого что тюрьма, что воля – все одно.

Он отзывается на имя Рустам, хотя в его карточке написано иначе. Однако и это вранье, он в тюрьме по поддельным документам, чего не скрывает.

Говорит, когда сказал «следаку», что зовут его иначе и что уже отбывал срок в России, тот замахал руками: «Заткнись. Не вздумай сказать судье. Мне вернут твое дело и не пустят в отпуск…»

– А мне чего? – пожимает плечами Рустам. – Ему не надо, и мне не надо. Осудили как «первохода», поэтому сюда и попал. Знал бы – никогда бы не согласился.

– Что, на «строгом» лучше?

– А то, – жмурится от приятных воспоминаний он. – Сидел в Краснодаре, все было, выходить не хотел. Начальник так и сказал: «Зачем тебе УДО, чего тебе не хватает? Сиди!» Я и сидел…

Рустам по национальности таджик, по профессии – вор. «Профессию» свою любит, и чувствуется, ни на что не променяет. Ему уже под сорок, но попался только во второй раз. Дали четыре года. Он считает произошедшее приемлемым «профессиональным риском».

– Вообще-то «прихватывают» частенько, – признается он. – Мы ведь обычно рынки грабим, склады, берем помногу. Пэпээсники знают, где нас ждать. Но обычно договариваемся. А здесь – сам дурак, денег с собой не взял. Вот откупиться и не получилось. Новички. Были бы кто знакомые – я бы им потом завез… Не повезло…

Рустам вообще любит рассказывать истории. Мы в цеху работаем рядом. Скучно. Слушаю с интересом.

– Вот было раз. Дали нам «наводку» на склад, сказали, там в сейфе деньги. Мы наняли «Газель», водиле пообещали расплатиться после дела. Открыли склад, видим – восемь сейфов. Загрузили все. Заодно покидали ящики с маслом, медом, повидлом – то, что было на складе. Ну ведь не гнать же полупустую машину.

Рустам ищет в моих глазах понимание. Невольно усмехаюсь. Рассказчик удовлетворен.

– Доехали до места, выгрузили сейфы, водила ждет на улице. Мы сейфы вскрываем – денег нет. Вообще нет. Бумажки, печати – ерунда. Думаем, как сказать водиле, ведь не поверит. Делать нечего, выхожу к нему. Говорю, так, мол, и так, сейфы пустые, ты уж не сердись, забирай продукты. Водила кивает, смотрит на меня с жалостью, говорит: «Вы ведь всю ночь мучились, возьми», – и протягивает несколько купюр из своего кошелька. Беру. Иду к своим. Эта пара тысяч оказалась очень кстати.

Посмеиваемся вместе.

– Чем будешь заниматься после?

Рустам не скрывает:

– Съезжу домой, поменяю паспорт, а затем либо опять в Москву, либо через Турцию – во Францию. Там много знакомых. Помогут.

– По прежней «специальности»?

– А что я еще умею?

Спустя месяц мы прощаемся. Рустама выпускают по УДО, он обещает писать. И вскоре получаю коротенькое письмо с фотографией: довольный жизнью, слегка уже округлившийся Рустам на фоне чистеньких домиков.

На заднем плане – море.