Тюремные люди Ходорковский Михаил

Крыса

Так именуют в лагере тех, кто крадет у своих.

Небольшого росточка, лысоватый, с темными, почти черными глазами, весьма подвижный, но всегда какой-то будто испуганный, NN нашел себе постоянное место на отрядной кухне, официально называемой «комната приема пищи».

Здесь, вернувшись после работы, можно попить чаю и согреть в микроволновке немудрящий бутерброд, когда находится из чего. Впрочем, принесенный из столовой и чуть подогретый хлеб сам по себе тоже неплох.

Есть и те, кто устраивается получше: регулярные посылки, возможность отовариваться в магазине сверх минимально разрешенной суммы – все доступно, если имеешь специальность, работаешь, если тебя не забывают родные.

Конечно, несмотря на официальный запрет, «ресурсы» перераспределяются. Делятся между собой приятели, соседи по столу, по месту в бараке, оплачиваются мелкие услуги типа стирки вещей, ремонта.

Работа на кухне не слишком уважаемая, но хлебная. Протер стол, подал кипяток, помыл посуду, порезал колбасу. Мало ли еще дел, которые после тяжелого дня делать неохота. А за это всегда пригласят почаевничать, отсыплют конфет или сахара, отрежут кусок колбасы, пришедшей из дома.

Впрочем, бльшая часть продуктов хранится тут же, под контролем NN, который должен помнить, где чье и кто с кем вместе хранит, чтобы ненароком никто не схватил чужое. Поэтому когда меня угощают моим собственным, хорошо знакомым мне по вкусу кофе, я слегка удивляюсь.

– Откуда?

– NN дал, точнее, сменял на сигареты. А что?

– Кофе-то мой, и я им ни с кем еще не делился…

– Крыса завелась…

Обвинение в краже у своих, по тюремной традиции, – одно из самых тяжелых. Крыса – незавидное прозвище и положение. Причина понятна: замкнутый мужской коллектив, немалая накопленная агрессия. Взаимные подозрения легко становятся поводом для жесткого конфликта, следствие проходит быстро и исчерпывающе.

Вскрывается шкафчик подозреваемого. Найденная тара тщательно сравнивается с той, что я достаю из своей сумки. Сомнений нет. Проверяются все личные вещи. Там – груда, буквально груда продуктов. Они выкладываются на обозрение в поисках настоящих хозяев, которых быстро устанавливают.

Много коротких реплик.

– А я-то думал, где?

– Вот, смотри, зря на меня наезжали…

Ненайденными остались весьма заметные «московские» конфеты, переданные кому-то женой и теперь, при «ревизии», не обнаруженные им в своем бауле. Еще одна крыса?!

Через пару часов NN требуют «с вещами». Переводят в другой отряд. У администрации свои информаторы и свое понимание рисков оставления крысы среди разозленного «общества». Достаточно точное понимание.

Перед переводом – еще один обыск. А вот и конфеты. Зашиты в рукав куртки!

Когда успел?! Мы только молчим и переглядываемся.

Вечером разгорается дискуссия – зачем ему это все? Съесть – невозможно. То, что раскроют, – неизбежно. И ведь совсем не голодный, все и всегда делились. Просил – не отказывали. Клептоман? Вроде не похож. Загадка…

Впрочем, интересуясь нынешней жизнью нашей страны, такие загадки встречаешь регулярно. Тащат и тащат. Покупают острова, гигантские неуютные виллы, строят десятки дворцов, флотилии, набивают гаражи роскошными машинами, на которых негде ездить, а сундуки – драгоценностями, которые, должно быть, стыдно носить. Как будто собираются жить вечно. Как будто не понимают, что все это не спрятать и не объяснить никакой зарплатой.

Клептомания?

Обманчивое ощущение собственной «стабильности» от объемов накопленного?

Неужели просто дураки? Но еще дурнее выглядит убеждение: «Эти наворовали, лучше уж не менять!»

Вряд ли такое сказали бы в лагерном бараке. Здесь точно известно: крыса сама не успокоится, ее придется успокоить, с большим или меньшим гуманизмом.

Совсем странно ожидать позитива от «стабильности», когда весь политический режим постепенно становится сворой жадных, злых крыс…

Две стороны беззакония

О том, чем отличаются и что общего в зонах «красных» и «черных».

Беззаконие в российских зонах принято делить на «красное» и «черное». И то и другое основывается на тесном взаимодействии администрации и бандитов, преследующие собственные, чаще всего сугубо корыстные интересы. Таковыми в «черных зонах», как правило, являются доходы от торговли наркотиками, а в «красных» – от вымогательства. Впрочем, исключений тоже хватает.

Методы воздействия разнообразием не блещут – избиения разной степени интенсивности и тяжести. Бьют чаще всего сами заключенные, негласно поощряемые администрацией. Впрочем, сотрудники тоже любят «поразмяться».

За УДО и там и там надо платить.

Прежние представления о том, что в «черной зоне» всем заправляют криминальные авторитеты, противостоящие администрации, – давно не соответствуют действительности. Отличия в основном сугубо «эстетические»: в «красных» зонах побольше внешней дисциплины, в «черных» – негласных «правил» и «идеологии». В «красных» администрация – на виду, в «черных» – действует из-за спины криминала.

Последние несколько лет ситуация постепенно меняется: «красное» и «черное» беззаконие уступают место обычному для всей страны беззаконию «бюрократическому». Все меньше физического насилия, все больше бумажек, регламентов, избирательного правоприменения. То есть закон по-прежнему «не догма», но хотя бы меньше калечат.

Вячеслав – ярко-рыжий крепыш лет 35–40. Сидит давно – с 2002 года. Был членом местной жестокой банды, но участие в убийствах не доказали и, выбив большую часть зубов, дали срок за вымогательство. В тюрьме Вячеслав стал сотрудничать с администрацией, и как лицу доверенному ему поручили мою «адаптацию». Стандартная процедура постановки на место вновь прибывшего ожидаемо не сработала – бить нельзя, законы я знаю лучше, УДО мне не светит… В общем, через пару дней мы перешли к разговорам по душам.

Собственный текст для таких случаев у меня давно отработан, а вот послушать типичного «красного» было интересно. В его словах звучала неприкрытая, откровенная ненависть к людям, сломавшим ему жизнь. И к бандитам, и к власи.

Про свое лагерное прошлое рассказывал неохотно, но в целом правдиво.

– Бил?

– Сейчас, сами видите, все на «будьте любезны», а раньше… Бил… Как откажешься? Вызывают, говорят: «Надо прожарить». Не станешь – самого «растянут» в ШИЗО.

– Нравилось бить?

– Конечно, нет. Я и без битья могу построить, но ведь не понимают, говорят – «вата». Хотя многим бить нравится. Власть…

– А как же проблемы на воле? Ведь могут встретить.

– Могут. И встречают. Не всех, конечно. Их из лагеря на хлебовозке вывозят. Прямо к поезду. Но потом все равно находят. Только здесь об этом думать начинают за пару месяцев до освобождения. Тупоголовые…

Вячеслав тяжело вздыхает, сжимая и разжимая кулаки с набитыми костяшками. Разговор явно не доставляет ему радости. Через год – самому на свободу.

А я невольно думаю о тысячах похожих на моего собеседника, хотя внешне весьма благопристойных служителей нынешнего режима, которым максимум через десять лет предстоит так же скрипеть зубами в ночи, понимая: их время вышло, а у беззакония – две стороны…

Отец

Он работал старшиной «карантина». Карантин – отдельный барак, куда помещают всех вновь прибывших на одну-две недели для выявления инфекционных больных и выяснения «человеческой сущности». Затем происходит распределение по отрядам с учетом этих обстоятельств. Да и жизнь в отряде может сложиться так или иначе по результатам карантинных «смотрин». Так что старшин сюда ставят серьезных. Впрочем, бывает еще «красный карантин», но это – тема отдельного разговора и, видимо, лучше сразу со следственной бригадой. К счастью, меня такой опыт миновал.

Константин – как он мне представился – «возрастной», по местным меркам, мужик, сильно за сорок, плотный, со спокойным взглядом почти черных глаз. Пожали руки. В карантине скучновато. Привозят в основном молодежь. Постепенно разговорились.

Константин – шофер, но всю жизнь занимался овцами. Работал при отарах местного совхоза. Отары государственные – 9000 голов. Продавал приплод на сторону. Когда «застукали» – все признал. Насчитали миллион рублей ущерба. Предложили вернуть – отказался. Дали девять лет. Отсидел уже шесть и вскоре собирался на УДО.

– Сказали, отпустят.

– Оно стоило того? – спрашиваю я.

– Конечно, – ни секунды не сомневается он. – Теперь дочка учится в Питере. Отличница. А иначе куда ей? На уран? На обогатительную фабрику? Ну уж нет! Мы с женой за нее счастливы.

– Что будешь делать?

– Опять шофером возьмут, обещали. Они знают: чужого не трону, теперь частное все, хозяева есть – наши, местные. У своих красть – последнее дело.

– А в Питер, к дочери?

– Куда нам с женой? Таких денег нет, а и поздно…

Сидим, пьем чай. Два уже не очень молодых мужика, по своей воле пошедшие в тюрьму. Нас ждут дома, а мы здесь, и это – наше решение. Правильное или нет – кто его знает? Я уж точно ему не судья…

Предательство

На зоне, как, впрочем, и по другую сторону «колючки», читающая публика – обычно люди постарше. В лагере молодежь предпочитает телевизор – музыкальные клипы.

Поэтому совсем молодой паренек, не расстающийся с книгой, невольно привлекал внимание уже этим, а еще его добродушная, задорная улыбка.

В остальном он выглядел обычно. Здесь хватает таких – с достаточно живым взглядом и парой татуировок – привет из колонии для несовершеннолетних; во «взрослых» тюрьмах теперь «разрисовываться» непопулярно.

Однажды он подошел ко мне, попросил книжку. Выяснилось, что Леша (так звали паренька) любит фэнтези, окончил школу, сидит по 158-й статье – воровство. С приятелями лазили по пустым дачам, попались. Потом – опять. Колония для «малолеток». Там и исполнилось 18. Сюда привезли «досиживать». Уже два года как здесь. Скоро УДО.

Как-то заметил, что Леша вместо привычного чтения нервно бродит вдоль барака и временами обреченно машет рукой, будто ведет с кем-то безнадежный диалог.

Подошел.

– Что случилось?

– С УДО проблемы.

– Какие еще проблемы?

В лагерях проблемы с УДО обычно двух типов (если забыть о коррупции, которая и проблема, и решение). Во-первых, освободиться досрочно сложно тому, кто ссорится с администрацией. Во-вторых, «профучет», то есть такая незаконная практика, когда ФСИН выступает в роли суда, устанавливая дополнительные ограничения на досрочное освобождение в зависимости от статьи сидельца.

Но здесь явно не тот случай: и статья, и человек – обычные.

– Так какие еще проблемы? – спрашиваю.

Здесь Лешу вдруг «пробивает», он начинает рассказывать.

Отец пил. Недавно умер. Мать пила. Лишили родительских прав. Его с двумя сестрами отправили в приют. Потом маме сделали онкологическую операцию. Она бросила пить. Забрала девочек из приюта, а ему пришлось ехать в детдом. Рубец по всему сердцу. Из детдома – в колонию. Сестры подросли, им уже 18. Мама жива. Все в порядке. Полгода назад обещали приехать на свидание. Он неделю бегал по колонии. Правдами и неправдами упросил другого человека отдать ему ранее зарезервированное свидание (в колонии с комнатами не очень просто). Ждал. Ждал. Здесь люди в день свидания с утра сами не свои. Сравнимо лишь с преддверием освобождения. Не приехали. По телефону через неделю сказали: мол, не получилось.

Опять рубец на сердце.

А теперь – УДО. Чтобы отпустили, в нашем бюрократическо-полицейском государстве ты, сидя в колонии, должен достать справки (пусть самые фиктивные), что у тебя есть жилье и работа.

Он попросил маму и сестер. Они сказали: нет времени.

– Некуда мне идти – и незачем, – подвел черту Леша.

Понимаю, не в справках дело. Слепить их недолго – бывшие сокамерники помогут. Якорь потерян. Ни девушки, ни тем более жены. Когда? Тюрьма с 16 или 17 лет. Отца потерял, а здесь, получается, мать и сестры отказались.

Сказать нечего, кроме обычного: «Держись, парень».

И стыдно признаться, ощутил радость в душе от того, что самому не пришлось столкнуться с подобным предательством. Что самого ждут и любят.

Подумайте, сколько таких брошенных парней по российским тюрьмам! Сколько их там из-за отчаянной попытки вернуть себе внимание, ощутить свою нужность в мире, где оказались чужими для самых близких.

Он бродил еще день. Потом по пустяку сцепился с другим арестантом. Неделю за это отрабатывал «дополнительную трудовую повинность». Взял себя в руки и написал письмо приятелям, чтобы прислали справки.

Внешне все вернулось в свою колею.

Только Леша больше почти не улыбается.

Амнистия

В тюрьме, лагере амнистия – тема постоянных, нескончаемых обсуждений, слухов, ожиданий. Даже когда ее ничто не предвещает.

А уж если «на воле» произносится это заветное слово, – возникает атмосфера всеобщей надежды. Каждый ловит и передает любое слово, услышанное от родственников или по радио. Хотя бы на месяц-другой поближе к свободе!

Ведь условно-досрочное освобождение «светит» далеко не каждому: иски, которые невозможно оплатить, пристрастное отношение администрации, как правило, не терпящей, например, «слишком умных», неформальная «просьба» оперативников или следователя, которые вели дело, или даже элементарная взятка от кого-то, кто не заинтересован в освобождении арестанта, – вариантов много. И все, сиди «до звонка».

Амнистия сродни надежде на чудо!

И вот оно! В руки попадает проект. Жадно ищутся «свои статьи». Нашел – счастье. Надежда, обретающая «плоть и кровь». Звонки родным, их общая напряженная радость. Ожидание.

Лишь старые зэки, в чьей жизни не осталось места иллюзиям, скептически улыбаются в ответ на вопросы. Их обходят с опаской. Скептицизм пугает, даже злит: как можно не верить в чудо? Вот же оно: сказали же – «широкая амнистия», 150 000 человек, хоть немножко коснется каждого…

И вот этот день. Все замерли, слушают радио.

Нет! Этого не может быть! Как никого?! Только 2000 из лагерей?! Это ведь женщины, малолетки, инвалиды, и то немногие… А как же мы?! Неужели ничего? Ни дня? Такого не может быть…

Глаза старых сидельцев печальны. Они не рады своей правоте. Все как всегда. И как всегда, жалко тех, кто еще не обрел мудрости «не верить».

А еще тяжело звонить домой. Матерям, женам. Они уже знают и все понимают. Но ты как будто опять виноват, что надежды снова нет и впереди еще годы разлуки.

Жестокость, порождающая жестокость. Общество, где доброта и сострадание – синонимы юродивости. Страна, где уже не рубят головы и, как правило, не казнят, сажая на кол, но еще не готовы бороться за каждую жизнь и судьбу.

Люди, сограждане, нас ведь и так уже мало, и с каждым годом все меньше.

Мы ведь уходим, люди…

Давайте жалеть друг друга, пока еще есть кого.

И еще.

Позвоните своим родителям.