Варяжский десант Горюнов Андрей

– А что?

– Производишь впечатление сумасшедшего.

– Нет, братцы, – объяснил Коля. – Бабы меня просто перед свадьбой со всех сторон затрахали. Ну, как вот животное есть такое – Тянитолкай. Его с двух сторон, и до гланд… Читал Чуковского? Так он вот, Тянитолкай, – я самый и есть…

– Баб перед свадьбой, дня за три, за неделю, вообще убивать надо, – кивнул водитель. – И тещу будущую, и свекровь.

– Причем одним ударом! – подхватил второй водила.

– Знать-то я и раньше знал про деревенскую гулянку. А вот деньги получил только что. Наличности столько собрать – проблема, согласитесь?

– Сто тысяч долларов? Еще бы! Где ж ты взял-то, если не секрет?

– У сына и у самого себя как бы занял…

– Квартиры заложил, понятно… – вздохнул один водила.

– В банк! – подтвердил другой.

– У вас все? – нетерпеливо поинтересовался Коля.

– Нет, не все. Куда скидывать-то, что заказал?

– Вот здесь прям разгружайте грузовики, на набережной. Ментура знает, я предупредил – киносъемка!

– Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера?

– Ну, точно! – согласился Николай и, видя, что водил «закусило», успокоился.

Известно, чем нелепее, чем неопределеннее задача, подпертая неисчислимыми финансами, тем с большим жаром за нее берется русский человек!

Переглянувшись и кивнув друг другу, водители достали мобильники…

Теперь оставался водитель «линкольна». Его нужно было уломать слевачить, перевозя не совсем обычный для свадебного лимузина контингент.

Но это оказалось проще, чем два пальца об асфальт: вопрос упирался в деньги и только в деньги.

Водиле «линкольна» было все равно, кого и куда возить: хоть мертвых в загс, хоть живых на кладбище: плати вперед и салон не запачкай.

И все.

Выходивших из регистрационного зала жениха с невестой и гостей-свидетелей-родственников Николай встретил в зале ожидания, выступив им навстречу с широко распахнутыми руками.

– Желаю вам долгой и счастливой жизни в мире, любви и согласии. Поздравляю вас от всей души с вступлением в брак, а также и с тем, что вы, сами того не подозревая, стали обладателями нашего главного приза – поездки на экзотические острова!

Жених склонился к невесте, делая вид, что целует ее в щеку:

– Сейчас предложит резинку от своих трусов купить за десять баксов…

– Для того чтобы воспользоваться нашим призом, вам не придется участвовать в каких-либо розыгрышах, лотереях, покупать у нас заваль и неликвид, нет! Вам достаточно выйти из этого здания и сесть в наш уникальный челнок «Викинг», только что пришедший с атлантического побережья США! Будьте любезны! – Аверьянов распахнул перед брачной процессией двери, ведущие на улицу.

Увидев хронотоп во всей его красе, процессия остановилась, ошеломленная.

Жених, принявший сегодня первую стопку едва проснувшись, еще перед тем, как ехать за невестой, – по поводу продевания левой ноги в трусы при вставании с постели и, разумеется, повторивший эту процедуру при продевании затем в трусы правой, – задумался.

Сейчас, к семи часам вечера, в нем плескалось уже не менее восьмидесяти стопок, которые он махал с шести утра при каждом удобном случае. Не удивительно, что он и далее готов был махать и махать.

– А что, махнем, Светка, а? Да на Канары, ну?

– Ты, Петька, с ума сошел! – ответила Светка. – Нам в церковь к восьми! Какие тут экзотические острова?!

– Сто раз уложимся! – заверил Николай, заметив, что один из гостей, одутловатый мужик, лет под шестьдесят, уже беседует с ментами, мельком оглядываясь на хронотоп.

– Вот видишь, он говорит, уложимся!

– Я тебя не понимаю.

Одутловатый мужик подошел к жениху и невесте и неожиданно разрешил ситуацию в нужном для Аверьянова направлении:

– Здесь все нормально. Товарищ из кино.

– О-о-о… – пошатнулся от нахлынувшего озарения жених Петя. – Ас-старожно, вас с-с-снимают скрытой кам-ми-р-рой!

– Не «осторожно», а «улыбнитесь», болван, – поправила его новоиспеченная супруга.

– Вперед! – пригласил всех Коля в распахнувшийся люк хронотопа.

Фату-Хиву в Полинезийском архипелаге был необитаем еще в молодые годы прямого потомка викингов Тура Хейердала – в конце тридцатых годов двадцатого столетия. Ясно, что в семнадцатом веке он пустовал еще в большей степени.

Полинезийцы, известно, народ сытый и жизнерадостный – даже если и наскочат случайно, приплыв с соседнего острова, за час эту малину не сожрут. Дело было верное.

Конечно, Николай понимал, что свадебный коллектив, уже поставленный на первый взвод, успеет и за десять минуть начудить тут всласть – в будущем не огребешь последствий.

Однако Фату-Хиву довольно замкнутый мирок, сильно отдаленный от любой цивилизации.

Мало того, семнадцатый век – это не два с половиной миллиарда лет назад, тут одно сломанное деревце не разрастется в обширный букет последствий. Даже если эти слегка поддатые козлы сожрут всю траву на ближайшей поляне и заломают три десятка пальм, то уже через полгода, после сезона дождей, джунгли полностью скроют, поглотят плоды российских свадебно-запойных художеств.

Пес с ними, пусть гуляют!

– Дамы! Прошу на выход!

– Какая прелесть! – ахнули женщины, увидев океан, не менее синий, чем на рекламных проспектах, светло-зеленую чистейшую лагуну, взлетающий в небо над островом бывший вулкан, окутанный веселой темной зеленью лесов с боков и с шапкой-облаком на макушке. – Какая прелесть!

– У вас час времени! – подчеркнул Коля после высадки, даже не выходя из хронотопа. – Час, и ни минутой больше. Держаться кучно, никуда не расходиться! Через час я вернусь, и в ту же секунду – в церковь, под венец! Чтоб я вас здесь, бегая, не искал! Один час! Время пошло. Наслаждайтесь!

Николай задраил лик, и хронотоп, у всех на виду, растаял в ту же секунду.

Тихо шелестел теплый океан, дул легкий бриз, ласково светило солнышко… Обстановка была в высшей степени располагающая.

– До чего ж повезло вам, ребята, с этой скрытой камерой: свадебное путешествие, и еще до свадьбы!

– А после свадьбы они в Хургаду полетят на неделю – на всю жизнь запомнится!

– Да и этого, того, что здесь, на всю жизнь хватит вспоминать!

– Какая прелесть!

– Шикарно!

– Мужики, а у кого бутылка?

– Принять по случаю!

Хлопнув треть пластмассового одноразового стаканчика, одутловатый мужик сразу пошел шарить по кустам в поисках скрытой камеры. Он хотел убедиться лично, так как верил, конечно, ментам, но не так, чтоб уж совсем без оглядки.

– Сказка, просто сказка!

– А купальников-то нет!

– Да и черт с ним, я вот что решила, девочки! Попросим отвернуться.

– А-бал-деть!

– Никогда не думала!

– Что «никогда не думала»?

– Что Ритка – дура.

– Ритка – дура?!

– Конечно! Она ж решила не мотаться в загс и в церковь, а сразу в ресторан! Во дура-то!

– А то я смотрю: что ее нет?

– Такая дура! Какая прелесть!

Времени было в обрез, и Николай принял решение действовать смело, если не сказать предельно нагло, сажая хронотоп в самом центре Москвы, на Пушкинской, сразу за одноименным памятником.

Однако сделать он этого не успел; хронотоп, окутанный зеленой возврат-луковицей – атмосферным явлением не вполне понятной природы, всегда возникающим при прибытии хронотопа в настоящее время из других времен, – только начал прорисовываться в вечернем воздухе, осторожно вытесняя своим появлением публику, назначившую здесь, возле Пушкина, встречу, как перед лицом Николая, над пультом, нарисовался абрикосовый поросенок, анимированный интерфейс.

– Место нашел… – затараторил, докладывая, поросенок. – Изумительное… Открытое… Рядом: оттуда и место неудачной высадки видно. Вход в бухту – как на ладони. Когда викинги еще только подходили к бухте, их засекли, запеленговали… Место, кстати, красивое – обалдеть!.. С одной стороны – море, ну как на ладони, а с берега – горы вдали, и лес есть, рядом, но не очень близко, с полкилометра… Озеро прекрасное – полкилометра, тоже у леса, река – триста метров, у подножия холма протекает, рукой подать, – два естественных рубежа обороны, если что… Относительно сухопутных сил, конечно. А место высокое, на холмике, ветерок днем оводов-слепней сносит – и обзор отличный, и третий рубеж, если что… Дров – навалом, без счету, стволы – толще меня, без сучьев, в кучи сложены, но… но… – Поросенок запнулся.

– Что «но»?

– Место занято. Там у них стойбище. Что, впрочем, совершенно естественно.

– А местные – какие?

– Да ты ж их видел! Те же, наверное, которые Бьярни, Сигурда и Кальва перебили.

– Невысокие, смуглые… – задумался Николай.

– Варяги их скрилингами называют. Что это значит – трудно сказать. В норвежском и исландском языках есть слова «scraela» – «крик» и «scraelna» – «сморщить». «Сморщенный крикун» получается. А может, это слово означает у варягов просто «абориген», «местный». По-нашему-то эти скрилинги – индейцы, помесь с эскимосами. Но точно не скажу, я не антрополог. Да и вообще, кто они генетически – это дело десятое. Стойбище у них на этом месте. На лучшем месте.

– Ну и что ты?

– А я – к тебе, с рапортом. Ты ведь сказал, помнится, что хорошее место ты сам опустевшим сделал бы. Вот, можешь попробовать.

– И ты с этим явился? Только узнав и ничего, в сущности, не сделав? Ты что, ребенок?

– Я поросенок. Анимированный интерфейс. Я, конечно, мог бы раскраситься как коммандос – ну, черные полосы по роже… И с роторной пушкой в руках… Или с баяном, да? Только я голограмма, и морду мне выкрасить трудно – нет материального носителя для краски, а кроме того, у меня ни роторной пушки, ни баяна нет. На фига свинье баян?

– Свинье баян не нужен, – согласился Аверьянов. – Ладно, помчались, – кивнул он. – Сейчас сделаем.

– А что ты собираешься делать?

– Делать будешь ты. Я-то умею, а вот тебе нужно учиться. Я у тебя уроки теории работы в параллельных мирах беру, а тебя научу за это использованию передовых достижений науки и техники на практике – так нормально ведь?

Прекратив процесс медленного своего проявления возле памятника Пушкину, хронотоп на долю секунды как бы зафиксировался в своем разреженном состоянии.

Зеленоватая возврат-луковица, пробежав по спектру, превратилась в розовую, краснеющую старт-луковицу… Кто-то в толпе восторженно ахнул, и, словно дождавшись этого звука, хронотоп резко растаял в воздухе.

Жизнь в стойбище скрилингов на Оленьем Холме шла своим чередом.

Кругом вигвамы, костры, между ними грубо сделанные огромные нарты, перевернутые днищами вверх пироги…

Всюду расхаживали мохнатые ездовые собаки, похожие на очень крупных лаек, невдалеке паслось стадо оленей – голов сто пятьдесят – двести…

Трое охотников жарили на вертеле тушу какого-то животного, небольшого, но с длинным и толстым хвостом, загнутым и засунутым поварами в выпотрошенное брюхо через задний проход, глубоко, чтобы хвост не вывалился и не подгорел на углях костра.

Возле другого костра три женщины в шесть рук очищали чью-то мохнатую шкуру от мездры.

А вот старичок, «воспитатель», собрав вокруг себя кучу детей, демонстрирует им фокус.

Э-э-э, да это тот самый старик-парламентер, выходивший на торжественную встречу эскадры викингов, а затем бросившийся со скалы!

Показав детишкам свой совершенно беззубый рот, старичок закрывает его, что-то бормочет, отрыгивает и тут же, осторожно открыв рот вновь, достает из него на глазах у изумленных детишек совершенно целое глазное яблоко какого-то крупного животного… Радужная глаза желтая, с вертикальной черной прорезью зрачка… Детские нетерпеливые возгласы подбадривают фокусника.

Старичок снова икает…

Его восьмилетняя внучка, та самая, убитая наповал дурным выстрелом Бьярни, испуганно напряглась, с восторгом ожидая очевидного…

Старичок снова достает изо рта крупный змеиный глаз…

Дети визжат от восторга…

Метрах в ста от костров, у подножия Оленьего Холма, у ручейка, сидят трое мужиков, очевидно часовых, наблюдающих за озером. Неся караул, мужики попутно заняты важным делом: пьют из мехового бурдюка какую-то густую мутную жидкость.

Хлебнув по очереди, скрилинги прибегают к ничуть не приедающейся им от раза к разу шутке: один из них ставит босую грязную ногу во влажную прибрежную глину ручья и, вдавив, отдергивает. Двое остальных, указывая то на четкий отпечаток босой ноги, то на создателя его, весело и заразительно смеются…

Увлеченные этим удачным сочетанием дружеской попойки с интеллектуальной забавой, часовые не заметили, как вдали, на противоположном от них берегу озера, материализовался хронотоп.

– Вот и приехали, – сказал Аверьянов, выглядывая в мгновенно раскрутившийся ирисовой диафрагмой люк. – Давай, брат, действуй.

– Честно говоря, я не очень представляю, с чего начать.

– Когда не знаешь, начинай сначала. Лети к ним, покажи им себя и спой им что-нибудь.

– Что спеть-то? Я знаю много песен. Терабайты в памяти.

– Спой что-нибудь забойное, известное.

– Да они ни одной нашей песни не знают и слов не поймут.

– Слова совершенно не важны. Важен ритм, мелодия и энергетика. Армейское спой им чего-нибудь… Во, блин! «Болванку» спой! Ты ее знаешь?

– Да кто же не знает «болванку»?! – удивился и доже немного обиделся поросенок. – Известнейшая песня. Классика!

– Валяй! – махнул рукой Николай.

Над костром, рядом с которым сидели старичок-«воспитатель» с детишками, раздался громкий колючий шорох с щелчками, похожий на треск вокзального репродуктора – в паузе, на холостом ходу.

Повернувшаяся на звук детвора была поражена и зачарована увиденным: прямо в пламени их довольно большого костра висел упитанный поросенок, желто-оранжевый, с нежно-розовым пятачком, висел, хлопая голубыми глазами и облизывая губы…

«Вот какой новый фокус придумал дедушка Рахтылькон!» – решили дети.

внезапно полились из поросенка несчитанные децибелы, а внутри него вспыхнул, засветился, замигал ярчайший предмет размером с гусиное яйцо.

Дедушка Рахтылькон выронил из раскрывшегося от ужаса рта очередной змеиный глаз и заорал на все стойбище. Конечно, не понимая слов, он не мог сочувствовать молодому лейтенанту, которому пробили голову неизвестно за что и непонятно кто, но неподдельный трагизм, звучавший в песне, исполняемой поросенком от всего, так сказать, сердца, не мог оставить старика Рахтылькона безучастным. Он даже чуть не свалился от переживания с березовой чурки, служившей ему сиденьем.

«Этот фокус придумал не дедушка Рахтылькон, – поняли дети. – Этот фокус сам собой придумался!»

Повторив последние две строки в качестве припева, поросенок стремительно понесся к женщинам, обезжиривавшим шкуру. Пройдя привидением сквозь шкуру, не оставив на ней не только дыры, но и мало-мальски заметного следа, поросенок, зависнув прямо перед лицами обезумевших от суеверного страха женщин, поведал с прискорбием:

Собаки, сначала было залившиеся на солиста лаем, лаем свирепым – до остервенения, до хрипа, до покраснения глаз, – вдруг сбились в плотную стаю и завыли с поросенком в унисон…

В стойбище началась паника. Скрилинги, засуетившись, стали сметать с земли вигвамы, бросать вещи на нарты – кучей, не разбирая, вповалку…

Часовые, игравшие внизу, возле ручья, стремительно взлетев на вершину холма, в стойбище, сразу, почти без рекогносцировки, идентифицировали цель и, взяв ее на сопровождение слегка пьяноватыми взглядами, одновременно вскинули луки.

Три стрелы с каменными наконечниками, пущенные меткими часовыми – талант ведь, известно, не пропьешь, – просвистели сквозь поросенка.

Мгновение спустя его пронзили одно за другим семь копий, брошенных мужчинами, прикрывавшими сборы и отход.

– Оленей, оленей отводи! – крикнул пастухам старший охотник арьергардного прикрытия и метнул копье прямо в сердце поющему поросенку.

Копье, пронзив сердце, полетело дальше, слегка обугленное по поверхности, не причинив поросенку ни малейшего вреда, но ранив, слава богу лишь вскользь, вождя скрилингов – плечистого мужика лет сорока пяти, упакованного в светло-коричневый кожаный прикид с навешенными на него широкими полосами отпадной темно-коричневой кожаной же бахромы, украшенный шкурками белых полярных песцов вперемешку с хвостами черных белок самопальной, шароварной выделки.

Старший охотник, столь неудачно метнувший копье, бросился к вождю, чтобы выказать ему свое сожаление в совокупности с лояльностью и оказать, в случае необходимости, первую или последнюю медицинскую помощь.

Не упустил свой шанс и поросенок. Пользуясь возникшим замешательством, он подлетел к вождю и старшему охотнику на расстояние вытянутой руки и громогласно, во всеуслышание, сообщил:

Никто, конечно, не стал разбирать, как танкисты, не имевшие сил вылезти из машины, разлеглись трупами возле танка от удара болванки по броне, под которой их уже не было, – паника превратилась в неуправляемое бегство. Скрилинги-мужчины сами тащили, толкали нарты по траве – нечего было и думать заставить работать сбившихся в стаю, осатаневших собак.

Женщины метались между уходящими вниз, к подножию холма, нартами и брошенным стойбищем, подбирая забытое или оставленное впопыхах «на потом». Женщины знали по жизни, что «потом» никогда не случается.

В движущиеся нарты через головы охотников непрерывным потоком летела дрянь, барахло, которое, по здравом размышлении, давно полагалось бы выкинуть вовсе, а то и сжечь: клубок жил, служащих нитками, сильно подгнивший с одного бока, покривившаяся скалка, треснутый деревянный черпак, деревянные скребки с полувыщербленной кремневой кромкой, ворох трута, который какой-то умник обвязал крест-накрест сырыми рыбьими кишками, торба с фундуком позапрошлогоднего сбора и даже собачье корыто со стопками еще не обметанных по краям подошв для мокасин.

Ударившись об груду жердей, кож и шкур, бывших еще полчаса назад то ли вигвамом, то ли пирогой, торба с орехами треснула, фундук посыпался, разлетаясь по барахлу, скатываясь щедрыми пригоршнями на землю.

Охотник, толкавший нарты, не вынес вида рассыпающихся и пропадающих для общества высококалорийных даров леса с немалым процентажем растительных белков. Он оставил толкаемый им борт нарт и, стремительно догнав женщину, столь неудачно кинувшую на нарты торбу с орехами, повернул ее назад, к нартам, и негодующе указал ей на результат ее неловкости. Видя, что женщина не вполне его поняла, охотник крикнул ей что-то в лицо – что-то короткое, возможно заговор или пожелание на будущее. Женщина тоже что-то ему пожелала в ответ. Не стремясь в обстановке острого дефицита времени углубляться в дискуссии, охотник молча сунул собеседнице кулаком в самое чмокало, слегка, для закрепления в ее памяти своей точки зрения, как более прогрессивной. Баба заголосила, студя кровь у присутствующих, – сначала на низких тонах, а затем, через цепь витиеватых коленец, перейдя на умертвляющий разум визг.

Собаки мгновенно затихли, услышав звук, напомнивший им рев бизонов на весенних случках.

Стащив нарты с холма, охотники присоединились к пастухам, решившим запрячь в нарты оленей – по тридцать – сорок голов в каждые.

Собаки, вскипев каким-то странным, ревностным чувством, бросились на оленей, отгоняя их от «своих» нарт. Лай, визг получавших копытом в бок или по лбу собак, испуганное похрапывание оленей, клочья шерсти, кружащиеся над местом схватки, усугубляли апокалипсичность происходящего.

Затрещали ломаемые нарты…

Поросенок, влетев в самую гущу борьбы копыт и зубов, воспарил над ней и, сияя между оленьими рогами ярчайшим эллипсоидом Эйри, громогласно врубил эпилог:

Последнее вмешательство поросенка в череду событий сыграло успокаивающую, организующую роль. Олени, обезумев от источника нестерпимого жара, носившегося у них меж рогов, и оглушительного звука, хлеставшего их сверху по ушам, рванули к озеру и там, зайдя в ледяную воду по шею, выпучили огромные, по-детски наивно-испуганные глаза, продолжая нервно фыркать.

Собаки же, победившие в схватке за право тянуть лямку, с охотой дали себя запрячь, подтверждая тем самым старую мысль о том, что чем умнее животное, чем более организованна и тонка его психика, тем выше проявляет оно неодолимую, непонятную тягу к безропотной рабской доле.

Почти на каждые нарты, способные к движению, были водружены нарты, сломанные в оленьей-собачьей разборке, причем вместе с грузом… Погонщик крикнул, свистнул толстым, свитым из кожаных лент ремнем…

Кавалькада конвульсивно дернулась и медленно пошла, начав движение вдоль берега озера, а затем повернув в сторону леса – подальше от Оленьего Холма, подальше от океанского побережья.

– Ну, вот и все дела! – подвел итог Коля, проводив взглядом последние нарты, скрывшиеся за лесом.

– Я первый раз ощутил себя полезным людям! – восторженно признался поросенок. – Действительно полезным: они ведь так давно не разминались! А тут, считай, спартакиада, многоборье! Я оказался полезным!

– Причем простым людям! – заметил Николай.

– Трудовому народу! Редкий анимированный интерфейс может этим похвалиться!

– Бесспорно! Представляешь, как они сейчас счастливы – под прикрытием леса!

– Это я сделал их счастливыми! – подчеркнул поросенок. – Ведь я мог бы продолжать… Летал бы сейчас над лесом…

– Да нет, ты совершенно верно поступил. Мы выполнили свою задачу. Раз. И мы сделали целое племя – попутно – счастливым. Два.

– Я понял, Коля, понял! – восторженно тараторил поросенок. – Счастье – это не когда тебя понимают. Счастье – это когда тебя нет!

– Что верно, то верно. – Коля потянулся, зевнул и, решительно плюхнувшись в кресло хронопилота, положил руки на штурвал. – Второй этап нашей программы – подготовка к встрече варягов.

– А что только что было? Сейчас? – растерялся поросенок.

– Зачистка территории. Теперь предстоит уборка мусора, создание интерьера встречи, экстрима и интима. Что в этом случае играет ключевую роль? – спросил сам себя Аверьянов и сам же себе ответил: – Кадры! Кадры решают все!

Девочки – Варя и Елизавета, – остановившиеся возле кока-кольно-хот-догского киоска на Тверской, искали хорошую тему, чтобы здесь, на свободе, всласть поговорить о своем, о наболевшем.

Они всего месяц назад приехали в Москву: Варя – из-под Полтавы, а Елизавета – из-под Кишинева, так что наболевших тем у них было более чем достаточно. Но большинство тем общего содержания, объединяемые одним названием: «А у нас еще хуже!» – были давно уже замылены до жути и находились под негласным запретом. Конечно, они портили настроение, кровь, а значит, и кожу, и рожу, увеличивая и шелушение, и «секучесть» волос, всех волос, в том числе и волос на голове, то есть видимой всем прически.

Говорить на работе следовало только о приятном.

– Слышала, в среду Ольгу братаны сняли, вывезли в шикарный пансионат, там всю ночь вчетвером пялили, а утром, по дороге назад, подарили ей тонну баксов, а когда взяла, остановили джип, вытащили и дали ей прямо у трассы таких кренделей, что она уже вторые сутки в реанимации отсыпается на пента… пента… забыла! Ее там колют, чтоб спала. Вот мне бы так… – Лиза потянулась, зевая.

– А баксы?

– Тут самое смешное. Братки ее так в восемь ног метелили, что даже баксы потом отобрать забыли! И отоспится теперь, и с приданым!

– Ну, брось – в больнице, конечно, украли.

– А может, нет? Ее какой-то фермер случайный в больницу привез. В кювете валялась, а он подобрал! Он не дурак, раз он фермер. Небось обыскал ее сразу, первым делом, верно? Ну и бабки-то себе – он-то знал, куда ее везет! А Олька выйдет из больнички, он ее разыщет и отдаст ей! Ну что ты ржешь? Ты что, «Алые паруса»-то не читала?

– Нет.

– Ну да?! Ты и книжки-то в руках не держала небось ни разу в жизни?

– Держала. Медицинскую. Когда продавщицей на рынок устраивалась.

– Чего ж ты ушла-то оттуда? На рынке с черными-то – золотое дно, если уметь.

– Да мне эти черные как раз недостачу и подставили. На восемьсот сорок баксов.

– И что? – Лизка задумалась на мгновение и тут же удивилась: – А им зачем нужно-то? С тебя же, кроме трусов, и снять-то нечего!

– А вот они трусы как раз и сняли. Ты угадала.

– Ну, первый раз, что ли?

– Тебе бы так. Вшестером… – Варя замолчала, явно не желая продолжать.

– А потом? – заинтересовалась Лиза.

– А потом вдвоем, ногами, как Ольку. Месяц кровью ссала…

Лизка вздохнула, сочувствуя.

– Я тоже грубых мужчин не люблю. Я бы вот вышла замуж только за доброго парня.

– Добрые все импотенты.

– Ну, не добрые, а такие, которые относятся к тебе не как к куску мяса в кружевах, а как к божественному созданию, как тоже к человеку. Ведь девушка – такая же, как и ты сам…

– Если он считает, что девушка – такая же, как он сам, то сам он – пидор!

– Почему ты, Варя, так плохо относишься к людям? Что, скажешь, не бывает таких мужиков, которые все несут в семью? У которых красивый дом или роскошная квартира? С утра до ночи которые работают, домой приносят цветы и подарки? За ними, как за каменной стеной: любой из них и за себя постоять может, и тебя никому в обиду не даст. Что, скажешь, нет таких?

– Есть. Это бандиты. Домой жене – цветы, а тебя на обочину вытащит с друганами из джипа, поставит в стойку…

– Даже слушать тебя не желаю! Возьми, Варя, Грина, прочти «Алые паруса». Там простая девочка, рыбачка, Ассоль, ждала все свое детство Принца. А когда ей исполнилось восемнадцать, Принц приплыл на паруснике с алыми парусами и взял ее к себе на палубу…

– …Привязал к мачте и – всей командой, по очереди! А потом отмудохал, конечно… Да так, что паруса у ей в глазах позеленели… – закончила Варя.

– Я ненавижу тебя, Варька!

– Ай, брось ты! Все они одинаковые. Вон, смотри лучше, какая машина едет! Свадебная! Вся в цветах! Жених-невеста, куклы на капоте!

– Вот видишь, живут же люди!

– Люди-то живут. А мы с тобой, Лизок, существуем…

– Здравствуйте, девочки! – поздоровался Аверьянов, выходя из белоснежного лимузина «линкольн» на одиннадцать мест, содержащего TV, Video, бар, караоке З-AN System С2004. – Как вы насчет с ветерком прокатиться?

– А далеко катиться-то? – поинтересовалась практичная Варя.

– Не близко, врать не буду. До понедельника, на трое суток. К морю.

– К морю?! – восторженно ахнула идеалистка Лиза, но тут же спохватилась: – А бить вы нас будете?

– А надо? – поинтересовался Коля.

– Не надо! – Лиза махнула рукой примирительно. – Мы ведь и без битья на все согласны…

Но Варя оказалась не столь сговорчивой:

– А что так – к морю, трое суток? Какая в том необходимость?

– Ну, мы на море фильм снимаем как бы… – пояснил Николай. – Художественный. Скрытой как бы камерой…

– И мы сниматься тоже будем?! – ахнула от восторга Лиза.

– Что значит это ваше «как бы»? – сухо поинтересовалась Варя, не разделявшая восторг подруги.

– Это ничего не значит, девушка… так просто теперь молодежь говорит: «Однажды Красная Шапочка пошла в темный лес как бы к бабушке, чтобы отнести ей молочка, творога и пирожков как бы с мясом…» Неужели не слышали? Я, кстати, тоже не понял, девушка, в свою очередь, – Коля галантно поклонился Варваре, – вы как бы за или вы как бы против поездки к морю? Ведь если вы не хотите, то ничего как бы страшного не произойдет, я найду вместо вас как бы других…

– Ну-ну-ну-ну! – пошла на попятную Варя. – Я не сказала, что отказываюсь!

– Тогда – вперед! – распахнув дверь лимузина, пригласил Николай.

– Ты что? – удивилась Варя. – Сначала надо заплатить.

– Садись в машину – сразу заплачу. Не здесь же мне платить, на людях? – Коля оглянулся на густой поток прохожих, многие из которых с интересом кидали взгляд в их сторону и в тот же миг отводили. – Или вы что, не верите?