Сицилиец Пьюзо Марио

Глава 2

В сентябре 1943 года Гектор Адонис преподавал историю и литературу в университете Палермо. Из-за его чрезвычайно малого роста коллеги относились к нему с меньшим уважением, чем того требовали его таланты. Сицилийскими традициями предопределено безжалостно судить о людях по их физическим недостаткам. Единственным человеком, знавшим ему цену, был ректор университета.

В тот сентябрь 1943 года жизнь Гектора Адониса вот-вот должна была измениться. Для Южной Италии война окончилась. Американская армия завоевала Сицилию и двинулась дальше, на материк. Фашизм умер. Италия возродилась; впервые за четырнадцать столетий на острове Сицилия не было настоящего хозяина. Но Гектор Адонис, понимавший все превратности истории, особых надежд не питал. На Сицилии мафия уже начала брать в свои руки бразды правления. Ее хватка была столь же смертельна, как и хватка любого корпоративного сообщества.

Из окна кабинета Адонису видна была вся территория университета, те несколько зданий, которые можно было бы назвать на американский лад кампусом. На Сицилии никакой надобности в общежитиях не существовало, не было и университетской жизни — такой, как в Англии и Америке. Здесь большинство студентов занималось дома и через определенные промежутки времени консультировалось у профессоров. Профессора читали лекции, которые студенты могли безнаказанно пропускать. Им лишь нужно было сдавать экзамены. Такую систему Гектор Адонис считал возмутительной вообще и идиотской в частности, поскольку сицилийцы, по его мнению, нуждались в большей педагогической дисциплине, чем студенты в других странах.

Из окна, похожего на окно в соборе, он видел, как съезжались — ежегодная процедура — главари мафии из всех провинций Сицилии; они прибыли, чтобы оказать воздействие на профессоров университета. При фашистском правлении эти люди вели себя более осторожно, более скромно; теперь же под благодатным правлением демократии, восстановленной американцами, они выползли, подобно червякам из политой дождем земли, и стали вести себя по-старому. Осторожности у них уже как не бывало. Главари мафии, «Друзья друзей», руководители небольших местных кланов из многих деревень Сицилии прибыли в выходных одеждах заступиться за студентов, родственников или сыновей богатых земледельцев, или же сыновей друзей, которые не одолели университетского курса и теперь не получат диплома, если не предпринять решительных действий.

А дипломы эти имели громадное значение. Как еще избавиться семьям от сыновей, не имеющих ни стремлений, ни таланта, ни знаний? Родителям придется содержать их до конца жизни. А с дипломами — пергаментными листочками из университета — эти же самые балбесы могут стать учителями, врачами, членами парламента, в худшем случае — мелкими правительственными чиновниками.

Гектор Адонис заметил по крайней мере трех главарей местных мафий, бродивших по территории в поисках своих жертв. На них были матерчатые кепки и кожаные сапоги; тяжелые вельветовые пиджаки переброшены через руку, ибо погода стояла еще теплая. Они несли в качестве подарков корзины с фруктами и бутылки с домашним вином в бамбуковой оплетке. Не взятки, а сладкая пилюля от того страха, который охватит профессоров при их виде. Ибо большинство профессоров были сицилийцами и понимали, что в этих просьбах отказывать нельзя.

Один из главарей мафии, одетый настолько по-деревенски, что мог бы выступать в опере «Сельская честь», как раз вошел в здание и поднимался по ступенькам. Гектор Адонис приготовился со злобным удовлетворением разыграть знакомую комедию.

Адонис знал этого человека. Его звали Буччилла, он владел фермой и стадом овец в городке под названием Партинико, недалеко от Монтелепре. Они обменялись рукопожатием, и Буччилла передал ему принесенную корзину.

— У нас столько опадает и гниет фруктов, что я подумал — отнесу-ка немного профессору, — сказал Буччилла. Он был невысокого роста, но кряжистый, с могучим торсом много трудившегося человека. Адонис знал, что его считают честным, что он достаточно скромен, хотя мог бы с помощью своей силы нажить богатство. В глазах старых главарей мафии, которые боролись не за богатство, а за уважение и честь, он был недотепой.

Адонис улыбнулся, принимая фрукты. Какой сицилийский крестьянин допустит, чтобы что-нибудь пропадало?…

Буччилла вздохнул. Он был любезен, но Адонис знал, что эта любезность в долю секунды может обернуться угрозой. Так что он приветливо улыбнулся, когда Буччилла заговорил:

— Ну и каверзная же жизнь. У меня работы полно на земле, но, когда сосед попросил сделать маленькое одолжение, разве я мог отказать? Мой отец знал его отца, мой дед — его деда. Натура у меня такая, а может, и мое несчастье, что я все сделаю для друга, коль попросит. В конце концов, разве все мы не христиане?

— Мы, сицилийцы, все одинаковы, — мягко заметил Гектор Адонис. — Чересчур великодушны. Именно поэтому северяне в Риме так нахально нас и используют.

Буччилла уставился на него проницательным взглядом. Тут никаких проблем не будет. И разве он не слышал где-то, что этот профессор друг «Друзей»? Он не выглядит испуганным. А если он друг «Друзей», то почему он, Буччилла, не знал этого? Но у «Друзей» существуют разные уровни. Во всяком случае, перед ним был человек, понимавший, в какой мире живет.

— Я пришел просить вас об одолжении, — сказал Буччилла, — как один сицилиец другого. В этом году сын моего соседа провалился на экзаменах в университете. Вы провалили его. Так утверждает сосед. Но когда я услышал ваше имя, я сказал ему: «Что? Синьор Адонис? Не может быть, у этого человека добрейшее в мире сердце. Он никогда не совершил бы такого зла, если бы знал все факты. Никогда». Поэтому они просили со слезами на глазах рассказать вам все как есть. И с величайшим смирением попросить изменить ему оценку, чтобы он мог выйти в мир и зарабатывать на хлеб.

Гектора Адониса не обманула эта изысканная вежливость… Если отвергнуть просьбу Буччиллы, однажды ночью последует выстрел из лупары. Гектор Адонис вежливо попробовал оливки и ягоды из корзины.

— О, мы не можем допустить, чтобы молодой человек голодал в этом ужасном мире, — сказал он. — Как зовут этого парня?

И когда Буччилла назвал его, он вытащил из нижнего ящика стола ведомость. Полистал ее, хотя конечно же прекрасно знал, о ком идет речь.

Провалившийся студент был деревенщиной, неотесанным парнем, увальнем, большим животным, чем овцы в хозяйстве Буччиллы. Это был обленившийся бабник, пустопорожний хвастун, безнадежно безграмотный, не знавший разницы между «Илиадой» и сочинениями Джованни Верга. Несмотря на все это, Гектор Адонис мило улыбнулся Буччилле и тоном, полным удивления, сказал:

— Ах да, у него были какие-то трудности на одном из экзаменов. Но это легко уладить. Пусть он придет ко мне, и я подготовлю его в этих самых комнатах, а затем снова проэкзаменую. Больше он не провалится.

Они обменялись рукопожатием, и посетитель ушел. Приобрел еще одного друга, подумал Гектор. И зачем все эти молодые обалдуи получают университетские дипломы, которые они не заработали и не заслужили? В Италии 1943 года они могли использовать их лишь на подтирку, продолжая оставаться посредственностями.

Телефонный звонок прервал его мысли и вызвал раздражение иного рода. Сначала раздался короткий звонок, затем последовала пауза и три более отрывистых звонка. Телефонистка за пультом болтала с кем-то и нажимала на рычажок в перерыве между фразами. Это настолько вывело Адониса из себя, что он закричал в телефонную трубку «pronto» резче, чем следовало.

К несчастью, звонил ректор. Но у ректора — ярого приверженца вежливости на службе — были другие заботы, и он не обратил внимания на резкость профессора. Голос его дрожал от страха, он чуть ли не плакал.

— Мой дорогой Адонис, — сказал он, — могу я попросить вас зайти ко мне. Университет стоит перед серьезной проблемой, разрешить которую можете только вы. Это чрезвычайно важно. Поверьте, мой дорогой профессор, я буду вам благодарен.

Такое подобострастие заставило Гектора Адониса занервничать. Чего этот идиот от него хочет? Перепрыгнуть через Палермский собор? Он мягко попросил:

— Может быть, хотя бы намекнете. Тогда по пути я подготовлюсь.

Голос президента упал до шепота:

— Высокоуважаемый дон Кроче почтил нас своим визитом. Его племяннику — студенту-медику — преподаватель предложил подобру-поздорову уйти с курса. Дон Кроче приехал и самым нижайшим образом просит пересмотреть это решение. А преподаватель медицинского колледжа настаивает, чтобы молодой человек ушел.

— Кто этот дурак? — спросил Гектор Адонис.

— Молодой доктор Натторе, — ответил президент. — Уважаемый преподаватель, но несколько не от мира сего.

— Я буду у вас через пять минут, — сказал Гектор Адонис.

Быстро шагая через лужайку к главному зданию, Гектор Адонис размышлял, что же предпринять. Сложность не в ректоре, он всегда призывал Адониса в аналогичных случаях. Сложность в докторе Натторе. Адонис знал доктора хорошо. Прекрасный медицинский работник, прекрасный преподаватель — его смерть определенно будет потерей для Сицилии, отставка — потерей для университета. К тому же он — напыщенный зануда, человек несгибаемых принципов и неподкупной честности. Но даже он должен был слышать о великом доне Кроче, даже в его гениальном мозгу должен был сохраниться элемент здравого смысла. Что-то тут не так.

Перед входом в главное здание стоял длинный черный автомобиль, рядом, облокотясь на него, красовались двое в строгих костюмах. Респектабельнее от этого они совсем не выглядели. Должно быть, телохранители, оставленные здесь вместе с шофером из уважения к ученым, к которым приехал дон Кроче. Адонис заметил их изумление, потом насмешливые взгляды при виде его маленькой фигуры, отлично сшитого костюма, портфеля под мышкой. Неужели такой коротышка может быть другом «Друзей»? Он стрельнул в них холодным взглядом, и они сразу перепугались.

Кабинет ректора походил скорее на библиотеку, чем на деловое помещение; его хозяин был больше ученым, чем администратором. Вдоль всех стен стояли книги, мебель была массивной, но удобной. Дон Кроче сидел в громадном кресле, потягивая кофе. Его лицо напоминало Гектору Адонису нос корабля в «Илиаде», изуродованный годами сражений и бурными морями. Дон притворился, будто они никогда не встречались, и Адонис позволил ректору себя представить. Это был фарс, но доктор Натторе принял все за чистую монету.

— У нас тут небольшое разногласие… — сказал ректор. — У дона Кроче есть племянник, который мечтает стать врачом. А профессор Натторе говорит, что у него нет необходимых оценок для получения диплома. Трагедия. Дон Кроче был так добр, что приехал, чтобы похлопотать за племянника, а поскольку дон Кроче столько сделал для нашего университета, я подумал, что нам следует постараться как-то его уважить.

Дон Кроче заговорил дружелюбно, без намека на сарказм:

— Сам-то я неграмотный, но никто не может сказать, что я не преуспел в деловом мире.

Конечно, подумал Гектор Адонис, человеку, который может подкупать министров, организовывать убийства, терроризировать лавочников и владельцев фабрик, совсем не обязательно уметь читать и писать.

— Я пробивался в жизни сам, — продолжал дон Кроче. — Почему мой племянник не может сделать то же самое? Моя бедная сестра будет убита горем, если у ее сына не будет стоять «доктор» перед фамилией. Она искренне верит в Христа, она хочет помочь всему миру.

Доктор Натторе с полным отсутствием чутья, характерным для людей, всегда считающих себя правыми, изрек:

— Своей позиции я изменить не могу.

Дон Кроче вздохнул. И примирительно сказал:

— Что плохого может сделать мой племянник? Я обеспечу ему пост в армии или в католической больнице для престарелых. Он будет держать их за руки и выслушивать жалобы. Он очень мягкий, он обворожит всех этих старых перечниц. О чем я прошу? Подправить немного бумаги, которые вы тут перелистываете. — Он окинул презрительным взглядом книги вдоль стен.

Гектора Адониса чрезвычайно встревожила мягкость дона Кроче — это был сигнал тревоги… Адонис понимал, что он должен найти выход из тупикового положения.

— Мой дорогой доктор Натторе, — сказал он, — конечно же мы можем что-нибудь сделать. Немного натаскать частным образом, дать дополнительную практику в местной благотворительной больнице…

Хотя доктор Натторе родился в Палермо, он не выглядел сицилийцем. Светловолосый, лысеющий, он так и кипел от возмущения, чего никакой истинный сицилиец в подобной деликатной ситуации никогда себе не позволил бы. Безусловно, в нем давали о себе знать ущербные гены, унаследованные от какого-нибудь древнего норманнского завоевателя.

— Вы не понимаете, мой дорогой профессор Адонис. Этот юный болван хочет стать хирургом.

«Иисусе, Иосиф, Дева Мария со всеми святыми, — подумал Гектор Адонис. — Тут дело плохо».

Воспользовавшись ошеломленным молчанием своего коллеги, доктор Натторе продолжал, обращаясь к дону Кроче:

— Ваш племянник ничего не понимает в анатомии. Он препарирует труп, словно разделывает овцу для жарки на вертеле. Он пропускает почти все занятия, не готовит курсовые работы, входит в операционную, словно идет танцевать. Согласен, что он мил, вряд ли можно найти более приятного парня. Но, в конце-то концов, мы же говорим о человеке, который в один прекрасный день должен будет острым ножом коснуться живой человеческой плоти.

Гектор Адонис в точности знал, что думает дон Кроче. Кого трогает, что из парня выйдет плохой хирург? Речь идет о чести семьи, потере ею уважения, если парень провалится…

— Дорогой дон Кроче, — сказал Гектор Адонис, — я уверен, что доктор Натторе примет ваши пожелания, мы постараемся переубедить его. Но откуда у вашего племянника эта романтическая идея стать хирургом? Как вы сами сказали, он чересчур мягок, а хирурги родятся садистами. Да и кто на Сицилии добровольно полезет под нож?

Он промолчал. Затем продолжил:

— К тому же мы должны будем отправить его на практику в Рим, если пропустим его здесь, а римляне под любым предлогом заваливают сицилийцев. Настаивая, вы оказываете своему племяннику плохую услугу. Разрешите мне предложить компромисс.

Доктор Натторе пробурчал, что никакой компромисс невозможен. И тут ящероподобные глаза дона Кроче впервые полыхнули огнем. Поскольку доктор Натторе замолк, Гектор Адонис поспешно продолжил:

— Ваш племянник получит проходные баллы, чтобы стать врачом, но не хирургом. У него чересчур доброе сердце, чтобы оперировать.

Дон Кроче раскинул руки, губы его раздвинулись в широкой улыбке.

— Вы победили меня своим здравым смыслом и благоразумием, — сказал он Адонису. — Быть посему. Мой племянник будет врачом, а не хирургом. Сестра должна быть довольна.

И он поспешил распроститься с ними: цель его была достигнута, а на большее он и не рассчитывал. Ректор проводил его до машины. Но все, кто был в комнате, заметили последний взгляд дона Кроче, брошенный на доктора Натторе перед уходом. Внимательный, изучающий взгляд. Дон словно запоминал лицо доктора, чтобы не забыть черты человека, который пытался противостоять его воле.

После их ухода Гектор Адонис повернулся к доктору Натторе и сказал:

— Вам, дорогой коллега, придется уйти из университета и заниматься своим делом в Риме.

— Вы что, рехнулись? — сердито спросил доктор Натторе.

— Не настолько, насколько рехнулись вы. Я хочу сегодня пообедать с вами и постараюсь объяснить, почему наша Сицилия не райский сад.

— Но почему я должен уйти? — запротестовал доктор Натторе.

— Вы сказали «нет» дону Кроче Мало. Сицилия недостаточно велика для вас обоих.

— Но он же получил свое! — в отчаянии воскликнул доктор Натторе. — Его племянник станет доктором. Вы с ректором подтвердили это.

— А вы — нет, — сказал Гектор Адонис. — Мы подтвердили это, чтобы спасти вашу жизнь. Однако вы теперь человек меченый.

В тот вечер Гектор Адонис устроил ужин шести профессорам, включая доктора Натторе, в одном из лучших ресторанов Палермо. У каждого из них в тот день побывал «почетный гость», и каждый согласился изменить оценки неуспевающему студенту. Доктор Натторе слушал их рассказы с ужасом… В конце ужина он согласился покинуть Палермский университет и эмигрировать в Бразилию, где, как заверили его коллеги, хороший хирург может заработать состояние на операциях желчного пузыря.

В ту ночь Гектор Адонис спал сном праведника. Но утром раздался телефонный звонок из Монтелепре. Его крестный сын Тури Гильяно, чей ум он развивал, чью доброту ценил, чье будущее планировал, убил полицейского.

Глава 3

Монтелепре — городок с семитысячным населением, затерянный в горах Каммараты и погрязший в бедности.

Второго сентября 1943 года его жители готовились к своему празднику — фесте, который начинался на следующий день и должен был длиться еще три дня.

Феста — самое большое событие года в любом городе, больше, чем Пасха, или Рождество, или Новый год, больше, чем день окончания мировой войны или день рождения великого национального героя. Феста посвящена святому — патрону города. Это был один из немногих обычаев, в которые фашистское правительство Муссолини не осмеливалось вмешиваться и не пыталось запретить.

Каждый год для празднования фесты создается комитет из трех человек. Он состоит из самых уважаемых горожан. Затем эти трое выбирают заместителей для сбора средств и подношений. Каждая семья дает в соответствии со своими возможностями. Кроме того, заместителей посылают на улицы за подаянием.

По мере приближения праздника «комитет трех» начинает расходовать специальный фонд, который собирают на протяжении года. Они нанимают оркестр и клоуна. Устанавливают довольно внушительные денежные призы на конских скачках, которые проводят в течение всех трех дней. Нанимают специалистов для украшения церкви и улиц, так что неприглядный бедный городок Монтелепре внезапно становится похож на средневековую цитадель. Приглашают театр марионеток. Торговцы устанавливают лотки.

Семьи Монтелепре используют фесту для показа своих дочерей на выданье; покупают новую одежду, выделяют в провожатые девушкам пожилых женщин. Стая проституток из Палермо устанавливает большую палатку сразу за городом, их лицензии и медицинские свидетельства украшают боковины палатки в красно-бело-зеленую полоску. Служить торжественную службу нанимают известного монаха, у которого много лет назад появились стигмы. И наконец, на третий день по улицам проносят гроб святого, за которым следуют все жители со своими мулами, лошадьми, свиньями и ослами. На крышке гроба плывет статуя святого, осыпанная деньгами, цветами, разноцветными конфетами, с большими бутылями вина в бамбуковой оплетке.

Это — дни ликования. Неважно, что весь остальной год жители голодают и что на той самой деревенской площади, где чествуют святого, они продают землевладельцам свой труд за сотню лир в день.

В первый день фесты Тури Гильяно предстояло принять участие в ритуале открытия — спаривании «чудесной мулицы Монтелепре» с самым крупным и сильным ослом в городке. Мулицы редко могут зачать; они считаются бесплодными животными, помесью кобылы и осла. Но в Монтелепре была мулица, два года назад родившая осленка, и ее владелец согласился предоставить ее городу в качестве своего вклада в фесту. А если случится чудо, то предоставить и отпрыска для участия в торжествах на будущий год. Католические религиозные фестивали произошли от древних языческих празднеств, когда у богов вымаливали чудеса. В этот роковой сентябрьский день 1943 года во время фестиваля в Монтелепре действительно случилось нечто, изменившее судьбы его семи тысяч жителей.

Тури Гильяно в свои двадцать лет считался самым храбрым, самым уважаемым, самым сильным парнем в городе. Он был человеком чести. То есть человеком, который относился к другому со скрупулезной честностью и которого нельзя безнаказанно оскорблять.

На последней уборке урожая он отличился тем, что отказался работать за оскорбительно низкую плату, предложенную управляющим местного имения. Затем обратился с речью к остальным, призывая их последовать его примеру, — пусть урожай гниет. По обвинению, выдвинутому бароном, карабинеры арестовали его, остальные пошли работать. Гильяно не озлобился ни на этих людей, ни даже на карабинеров. Когда после вмешательства Гектора Адониса его освободили из тюрьмы, он не держал на них зла. Он не отступил от своих принципов — и это было главным.

В другой раз он прекратил поножовщину между Аспану Пишоттой и еще одним парнем, просто встав между ними, и добродушными увещеваниями усмирил их гнев.

Необычным во всем этом было то, что, поступи так любой другой человек, это считалось бы малодушием, но что-то в Гильяно мешало так о нем думать.

В этот второй день сентября Сальваторе Гильяно, которого друзья и родственники звали Тури, раздумывал над тем, что он считал сокрушительным ударом по своему мужскому самолюбию.

И дело-то было пустяковое. В городке Монтелепре нет ни кинотеатра, ни клуба, а лишь одно маленькое кафе с бильярдным столом. Накануне вечером Тури Гильяно, его двоюродный брат Гаспаре — Аспану Пишотта и двое-трое других молодых парней играли на бильярде. Несколько жителей городка, люди постарше, попивая вино, наблюдали за игрой. Один из них, по имени Гвидо Кинтана, был слегка пьян. Человек он был известный. При Муссолини сидел в тюрьме по подозрению в принадлежности к мафии. После захвата острова американцами его освободили как жертву фашизма и поговаривали, что он может стать мэром Монтелепре.

Как и всякий сицилиец, Тури Гильяно знал о легендарной силе мафии. В эти первые месяцы после освобождения ее змеиная голова вновь показалась над островом… В городке уже шептались о том, что владельцы лавочек платят «страховку» определенным «уважаемым людям». И конечно же Тури знал историю, знал о бесконечных убийствах крестьян, которые пытались получить деньги за работу с могущественных аристократов и землевладельцев, знал, насколько крепко мафия держала в руках остров до тех пор, пока Муссолини не прижал ее, поправ сам закон, — словно более смертоносная змея вонзила ядовитые зубы в менее сильную рептилию. Так что Тури Гильяно понимал, какие наступают времена.

Кинтана смотрел на Гильяно и его приятелей слегка презрительно. Вероятно, их веселое настроение раздражало его. Ничего, в ближайшие месяцы он заставит жителей городка уважать его.

Внезапно он поднялся и с силой толкнул Гильяно, когда тот обходил бильярдный стол. Тури, естественно, относившийся с уважением к старшим, вежливо и искренне извинился. Гвидо Кинтана смерил его с головы до ног презрительным взглядом.

— А почему ты не дома, не спишь, не отдыхаешь перед рабочим днем? — спросил он. — Мои друзья уже час ждут, чтобы сыграть на бильярде. — Он протянул руку и, выхватив кий из пальцев Гильяно, с усмешкой махнул, показывая, чтобы тот отошел от стола.

Все это видели. Оскорбление не было смертельным. Если бы Кинтана был моложе или оскорбление — сильнее, Гильяно пришлось бы драться за свое мужское достоинство. Аспану Пишотта всегда носил с собой нож и сейчас встал так, чтобы перехватить дружков Кинтаны, если они решат вмешаться.

Но в это мгновение Гильяно стало почему-то не по себе. Кинтана был страшен и, казалось, готов на все. Его дружки, стоявшие сзади, люди тоже немолодые, явно забавляясь, с улыбкой наблюдали за происходящим, не сомневаясь в исходе. Один из них был в охотничьей куртке, в руках он держал ружье. У самого Гильяно оружия не было. И на какой-то позорный миг он почувствовал страх. Он не боялся, что его ударят, причинят боль, что этот человек окажется сильнее. Гильяно страшило, что ситуация в их руках. Что они могут подстрелить его на темных улицах Монтелепре, когда он пойдет домой. Что на следующий день он, как дурак, окажется мертв. Какое-то внутреннее чувство человека, родившегося партизаном, заставило отступить.

Тури Гильяно взял Пишотту за руку и вывел из кафе. Тот пошел без сопротивления, удивленный, что его друг так легко уступил, но совсем не предполагая в нем страха. Он знал мягкосердечность Тури и подумал, что тот не хочет заводить склоку, а то еще может поранить человека из-за пустяка.

Всю ночь Тури Гильяно не мог уснуть. Неужели он действительно испугался этого человека со злобным лицом и устрашающим обликом? Неужели он задрожал, словно девчонка? И все они смеялись над ним? Что думает теперь о нем его лучший друг, его двоюродный брат Аспану? Что он трус? Что он, Тури Гильяно, вожак молодежи в Монтелепре, тот, кого считали самым сильным и самым бесстрашным, сдрейфил при первой же угрозе настоящего мужчины? И все же, говорил он себе, зачем затевать вендетту, которая может привести к убийству, из-за такого пустяка, как бильярдная игра, из-за раздраженной грубости старшего по возрасту человека? Это совсем не то, что стычка с другим юнцом. Тури понимал, что эта схватка могла бы иметь серьезные последствия. Он знал, что эти люди связаны с «Друзьями друзей», и это-то и испугало его.

Гильяно спал плохо и проснулся в том угнетенном состоянии, которое так опасно в юношеском возрасте. Он сам себе казался смешным. Он всегда хотел быть героем, как большинство молодых людей. Если бы он жил в любой другой части Италии, он давно бы уже стал солдатом, но, как истинный сицилиец, он не пошел добровольцем, а его крестный отец Гектор Адонис как-то там договорился, чтобы его не призывали.

В конце концов, хотя Италия и правила Сицилией, ни один истинный сицилиец не чувствовал себя итальянцем. И потом, говоря по правде, итальянское правительство само не очень-то жаждало мобилизовывать сицилийцев, особенно в последний год войны. У сицилийцев слишком много родственников в Америке, сицилийцы — прирожденные убийцы и изменники, они чересчур глупы, чтобы обучать их современному военному искусству, и всюду, куда бы они ни попадали, возникали одни неприятности.

На улице Тури Гильяно почувствовал, как дурное настроение улетучивается от обступившей его необыкновенной красоты. Светило чудесное солнце. Запах лимонных и оливковых деревьев наполнял воздух. Он любил городок Монтелепре, его кривые улочки, каменные дома и балконы с кричаще-яркими цветами, которые растут на Сицилии без всякого ухода. Он любил красные черепичные крыши, тянувшиеся до границы маленького городка, погребенного в глухой долине, на которую солнце лило расплавленное золото.

Тщательно продуманные украшения фесты — улицы с нависшими над ними рядами святых из раскрашенного папье-маше — прикрывали неизбывную бедность типичного сицилийского городка. Взобравшиеся высоко и в то же время стыдливо спрятавшиеся в расщелинах окружающих гор, гирлянды домов почти все были полны мужчин, женщин, детей и животных. Во многих домах не было ни водопровода, ни канализации, и даже тысячи цветов вместе с холодным горным воздухом не могли одолеть запаха отбросов, поднимавшегося вместе с восходом солнца.

В хорошую погоду люди жили на улице. Женщины сидели на деревянных стульях на брусчатых террасах, готовя еду. Обеденные столы также были выставлены за дверь. На улицах кишели ребятишки, гоняя кур, индюшек, козочек; дети постарше плели бамбуковые корзины. В конце виа Белла, там, где она сливалась с площадью, находился огромный фонтан, построенный две тысячи лет назад, с изображением демона; вода вытекала из его рта сквозь гранитные зубы. Вдоль склонов на террасах рискованно росли сады. Внизу на равнине проглядывали города Партинико и Кастелламмаре; кровавый город из камня Корлеоне, подобно убийце, прятался за горизонтом.

На другом конце виа Белла, той, что выходит на дорогу, пересекающую равнину Кастелламмаре, Тури увидел Аспану Пишотту, который вел ослика. На мгновение он заволновался — как Аспану будет держаться с ним после унижения, которому он подвергся накануне. Его друг отличался острым языком. Скажет что-нибудь презрительное? Кровь снова бросилась в голову Гильяно, и он поклялся, что никогда впредь его не застанут врасплох. Независимо от последствий он покажет им, что не трус.

Мать Гильяно собиралась накормить сына и его приятеля ранним обедом. А две сестры Тури — Марианна и Джузепина — помогали матери готовить тесто уже для вечерней трапезы. На полированной квадратной деревянной доске высилась целая гора теста из муки с яйцами. Когда тесто становилось достаточно крутым, на нем ножом наносился крест — для освящения. Далее Марианна и Джузепина нарезали полоски, которые они наворачивали на стебель бамбука, а потом стебель вытаскивали, и получалась трубка из теста. Комнату украшали большие вазы с оливками и виноградом.

Отец Тури работал в поле, но неполный день, чтобы после полудня присоединиться к фесте. На следующий день должна была состояться помолвка Марианны, и в доме Гильяно предстояло торжество.

Тури всегда был самым любимым ребенком Марии Ломбарде. Сестры помнили, как мать каждый день купала его, маленького. Оцинкованный таз осторожно подогревался на печке, мать локтем пробовала температуру воды. Из Палермо привозилось особое мыло. Поначалу сестры ревновали, а потом зачарованно смотрели, как мать купает малыша. Он никогда не плакал. Он был младшим в семье и вырос самым сильным. Но всегда был немного странным. Читал книги, разговаривал о политике. Все любили его за мягкость характера и бескорыстие.

В то утро мать и сестры Гильяно беспокоились. Сразу после обеда Тури с Аспану отправятся на осле в Корлеоне и тайком привезут большой круг сыра, немного ветчины и колбасы. Тури пропустит один день фесты, зато порадует матушку, и они как следует отпразднуют помолвку сестры. Часть продуктов они продадут на черном рынке для пополнения семейного бюджета.

Три женщины любили, когда Тури и Аспану были вместе. Они дружили с самого детства — хотя и разные по натуре, они были ближе, чем братья. Аспану Пишотта, смуглый, с тонкими усиками киногероя, чрезвычайно живым лицом, блестящими черными глазами и смоляными волосами на маленькой голове, был остроумен и всегда очаровывал женщин. Однако этого яркого человека все же затмевала спокойная греческая красота Тури Гильяно. Тело его было хорошо развито — совсем как у древних греческих статуй, разбросанных по всей Сицилии. Он был всегда очень спокоен, однако двигался на редкость стремительно. Но самым примечательным были его глаза. Мечтательные, золотисто-карие, они казались вполне обыкновенными, когда он смотрел в сторону. Когда же он смотрел прямо на вас, веки его наполовину опускались, словно у статуи, и все лицо становилось безмятежно спокойным, как маска.

Пока Пишотта развлекал Марию Ломбарде, Тури Гильяно поднялся к себе в комнату, чтобы приготовиться к предстоящему путешествию. А в основном — чтобы взять спрятанный там пистолет. Помня об унижении, которое пришлось ему перенести прошлым вечером, он решил отправиться на дело вооруженным. Стрелять он умел, ибо отец часто брал его на охоту.

На кухне его ждала мать, чтобы попрощаться. Обняв сына, она почувствовала пистолет у него за поясом.

— Тури, будь осторожен, — встревоженно сказала она. — Не ссорься с карабинерами. Если остановят, отдавай все.

Гильяно успокоил ее:

— Пусть забирают продукты. Но я не позволю им бить меня или увезти в тюрьму.

Она это понимала. И по-своему гордилась им. Она радовалась, когда Тури проявлял бесстрашие, каким отличалась и она сама. Но в то же время страшилась того дня, когда он вступит в конфликт с реальностями жизни на Сицилии.

Она наблюдала, как он вышел на мостовую виа Белла и присоединился к Аспану Пишотте. Ее сын Тури двигался, как большая кошка; грудь у него была такая широкая, руки и ноги такие мускулистые, что Аспану рядом с ним походил на стебелек сизаля. Но Аспану был изощренно хитер, чего недоставало ее сыну, был отважен и жесток. Аспану обережет Тури в этом предательском мире, в котором все они вынуждены жить…

Она наблюдала, как они направились по виа Белла, туда, где улица выводила из города на равнину Кастелламмаре. Ее сын — Тури Гильяно и сын ее сестры — Гаспаре Пишотта. Двое молодых людей, едва двадцати лет от роду, они казались еще моложе. Мария Ломбарде любила как того, так и другого, и боялась за обоих.

Наконец они исчезли с ослом за подъемом улицы, но она продолжала смотреть, пока не увидела их снова — уже далеко и выше городка Монтелепре, на склоне одной из гор. Мария Ломбарде Гильяно продолжала смотреть, словно она никогда больше не увидит их вновь, пока они не растворились в раннем утреннем тумане, окружавшем вершину. Они уходили туда, где начиналась их легенда.

Глава 4

На Сицилии в тот сентябрь 1943 года люди могли существовать, лишь торгуя на черном рынке. Со времен войны еще сохранилась жесткая карточная система, крестьяне были обязаны сдавать все выращенное на склады центрального правительства по лимитированным ценам, за бумажные деньги, которые почти ничего не стоили. Предполагалось, что правительство в свою очередь будет продавать и распределять эти продукты по низким ценам среди жителей. При такой системе все должны были получать достаточно, чтобы выжить. На самом же деле крестьяне прятали что могли, ибо все сдаваемое на правительственные склады попадало в руки дона Кроче Мало и его приспешников и потом оказывалось на черном рынке. Людям же в итоге приходилось покупать продукты на черном рынке и нарушать законы о контрабанде, чтобы хоть как-то просуществовать. Если они попадались с поличным, то их судили и отправляли в тюрьму. Что же изменилось от того, что в Риме сидело теперь демократическое правительство? Люди получили возможность голосовать, но при этом голодали.

Тури Гильяно и Аспану Пишотта с легким сердцем шли на нарушение этих законов. Именно Пишотта имел связи с черным рынком, и он устроил эту экспедицию. Он договорился с крестьянином, что переправит большой круг сыра перекупщику с черного рынка в Монтелепре. На этом они заработают четыре копченых окорока и корзинку колбас, благодаря чему помолвка сестры Тури превратится в большое празднество. Тури и Аспану нарушали сразу два закона: один, запрещавший сделки на черном рынке, другой — перевоз контрабанды из одной итальянской провинции в другую. Власти почти ничего не могли сделать, чтобы заставить жителей соблюдать законы о черном рынке, — им пришлось бы тогда всех на Сицилии пересажать в тюрьмы. Контрабанда же — другое дело. Отряды карабинеров рыскали по провинции, устраивали засады на дорогах, содержали доносчиков. Конечно, они не могли задержать караваны дона Кроче Мало, который перевозил товар на американских военных грузовиках и имел специальные правительственные пропуска. Но они вылавливали немало мелких крестьян и голодающих деревенских жителей.

Гильяно и Пишотте потребовалось четыре часа, чтобы добраться до фермы. Они взяли большой круг зернистого, белого сыра, другие продукты и приторочили к ослу. Замаскировали все это сизалем и бамбуком, будто везут корм скоту, какой держали многие жители в деревне. Они действовали с беспечностью и уверенностью детей, которые прячут свои сокровища от родителей, словно достаточно задумать обман — и он удастся. Их уверенность основывалась еще и на том, что они знали тайные тропинки в горах.

Отправившись в долгий путь домой, Гильяно послал Пишотту вперед высматривать карабинеров. Они условились сигналить свистом в случае опасности. Осел легко нес поклажу и вел себя спокойно… Они уже два часа медленно поднимались в гору, когда появились признаки опасности. Гильяно увидел сзади, на расстоянии примерно трех километров, караван из шести мулов и всадника на лошади, которые следовали за ними. Если эта тропа известна другим, торгующим на черном рынке, ее могла приметить полевая жандармерия и установить засаду. Из предосторожности он послал Пишотту вперед на разведку.

Спустя час он догнал Аспану — тот сидел на большом камне, курил сигарету и кашлял. Аспану был ужасно бледен — не следовало бы ему курить. Тури Гильяно присел отдохнуть рядом с ним. С детства их связывало то, что они никогда не стремились командовать друг другом, и потому Тури ничего не сказал. Наконец Аспану затушил сигарету и сунул почерневший окурок в карман. Они двинулись дальше — Гильяно держал осла под уздцы, Аспану шагал сзади.

Они шли по горной тропе, которая обходила стороной большие дороги и маленькие деревеньки, но иногда они видели древний греческий резервуар, в который вода выливалась через рот потрескавшейся статуи, или развалины норманнского замка, что сотни лет назад стоял на пути завоевателей. И Тури Гильяно задумался, размышляя о прошлом и будущем Сицилии. Он думал о своем крестном Гекторе Адонисе, который обещал прийти к ним после фесты, чтобы помочь ему написать заявление в Палермский университет. А как только подумал о своем крестном отце, его тут же охватила печаль. Гектор Адонис никогда не участвовал в фестах: подвыпившие мужчины смеялись бы над его миниатюрной фигуркой, а дети, иногда выше его ростом, могли и обидеть. Тури размышлял о боге, приостанавливающем рост человека, но насыщающем его мозг знаниями. Ибо Тури считал Гектора Адониса самым умным человеком на земле и любил его за доброту, которую тот проявлял к нему и его родителям.

Он думал об отце, трудившемся на маленьком клочке земли, и о сестрах, которые ходили в поношенных платьях. Счастье еще, что Марианна такая красивая, и потому сумела найти мужа, несмотря на свою бедность и смутные времена. Но больше всего он сокрушался по поводу своей матери — Марии Ломбарде.

Еще совсем маленьким он понял, какая у нее тяжелая, несчастливая доля. Она вкусила сочных плодов Америки и уже не могла быть счастлива в пораженных бедностью городах Сицилии.

Но, думал Гильяно, он изменит судьбу семьи. Он будет много работать и упорно учиться и станет таким же большим человеком, как его крестный.

Неожиданно они оказались в рощице, небольшом лесочке, одном из немногих сохранившихся в этой части Сицилии, где теперь остались одни лишь огромные белые камни да мраморные карьеры. Перевалив через вершину, они начнут спуск в Монтелепре, и тогда уж надо будет остерегаться блуждающих патрулей национальной полиции. Сейчас же они подходили к Куатро Молине — скрещению четырех дорог, и тут тем более стоило поостеречься. Гильяно натянул уздечку осла и махнул Аспану, чтобы тот остановился. Они стояли не шевелясь. Не слышно было никаких посторонних звуков, лишь неуёмный гул насекомых над землей. Друзья пересекли перекресток и скрылись в лесочке. Тури Гильяно снова погрузился в мечты.

Деревья, словно отброшенные назад, расступились, и они вышли на небольшую, усыпанную галькой поляну с бамбуковой порослью и редеющей травой. Вдали предвечернее солнце клонилось к закату и казалось бледным и холодным над гранитными скалами. За этой поляной тропа пойдет вниз длинной извивающейся спиралью в городок Монтелепре. Внезапно Гильяно очнулся от своих мыслей. Пучок света, словно чиркнувшая спичка, резанул по левому глазу. Он натянул поводья, останавливая осла, и подал Аспану знак рукой.

В каких-нибудь тридцати метрах из зарослей вышли незнакомые люди. Их было трое, и Тури Гильяно увидел их жесткие черные военные шлемы, черные мундиры с белым галуном. Его охватило дурацкое, тошнотворное чувство отчаяния, стыда, что он попался. Приближаясь к ним, трое незнакомцев разошлись веером, держа оружие на изготовку. Двое из них были совсем молоденькими, с румяными, лоснящимися щеками, военные шлемы с кокардой смешно сдвинулись у них на затылок.

Карабинер в центре был постарше и в руках держал винтовку. Лицо у него было все в оспинах и шрамах, шлем низко надвинут на глаза. На рукаве его виднелись сержантские нашивки. Пучок света, ударивший в глаза Гильяно, был солнечным зайчиком, отраженным от стального ствола винтовки. Человек этот, зловеще улыбаясь, целился прямо в грудь Гильяно. От этой улыбки Гильяно рассвирепел.

Сержант с винтовкой подошел совсем близко, двое солдат подступали с боков. Тури Гильяно насторожился. Двух молодых карабинеров с пистолетами-автоматами можно было не слишком опасаться: они подходили к ослу беспечно, не принимая своих пленников всерьез. Они приказали Гильяно и Пишотте отойти от осла, и один из них, забросив автомат за спину, сдернул прикрытие из бамбука с хребта осла. При виде продуктов он даже присвистнул от жадного восторга. И не заметил, что Аспану придвинулся к нему, но это заметил сержант с винтовкой.

— Эй ты, с усами, отойди, — крикнул он.

И Аспану отступил к Тури Гильяно.

Сержант еще слегка приблизился. Гильяно внимательно наблюдал за ним. Его лицо в оспинах казалось усталым; но глаза заблестели, и он сказал:

— Эй, ребята, неплохой кусочек сыра. В нашей казарме он хорошо пойдет с макаронами. Так что скажите нам имя крестьянина, у которого вы его достали, и можете двигать со своим ослом домой.

Друзья молчали. Он ждал. А они продолжали молчать.

Наконец Гильяно сказал спокойно:

— Я подарю вам тысячу лир, если вы нас отпустите.

— Подотрись своими лирами, — ответил сержант. — А ну-ка ваши удостоверения личности. Если они не в порядке, я заставлю вас уделаться и тоже подтереться ими.

Вызывающий тон, вызывающая наглость этих черно-белых мундиров привели Гильяно в холодную ярость. В это мгновение он понял, что ни за что не разрешит арестовать себя, ни за что не позволит этим людям забрать продукты, которые он вез для семьи.

Тури Гильяно достал удостоверение личности и шагнул к сержанту. Он надеялся выйти из-под прицела его винтовки. Он знал, что у него реакция быстрее, чем у большинства людей, и рассчитывал сыграть на этом. Однако взмах винтовки заставил его отступить.

— Брось его на землю, — сказал сержант.