Сотник. Уроки Великой Волхвы Красницкий Евгений

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© Евгений Красницкий, Елена Кузнецова, Ирина Град, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Глава 1

– Наконец-то! Ну, здрава будь, Аннушка! – Алексей прикрыл за собой дверь новой горницы и с улыбкой повернулся к Анне. – Соскучилась, поди? Ну, что ж ты?

Анна шагнула прямиком в объятия, прижалась и тут же отпрянула:

– Ой, прости, родной! Больно, Леш?

– Да какой там! Царапина!

«Ага, царапина! Вон как дернулся».

– Ты сядь, Леша, сядь. Сейчас кваску налью.

– Да не мельтеши ты, Анюта, – с некоторой досадой проговорил Алексей, но ковш с квасом все-таки принял, отпил немного и с интересом осмотрелся. – Обустраиваешься, я гляжу. А спишь-то где? Неужто прямо тут, на лавке?

«Ну, кто про что, а ты про постель», – хмыкнула про себя Анна и постаралась отогнать прочь легкую досаду, которая внезапно нахально влезла поперек радости от встречи: ей так хотелось похвалиться именно ему, надеялась услышать от него слова одобрения, а не снисхождения! Но не устраивать же из-за пустяка свару! Чай, не впервой пропускать мимо ушей мужские уколы и попреки. Вслух же принялась объяснять, что в новом тереме у нее не одна маленькая горенка, как было на прежнем месте, а целые покои: вот этот …кабинет – это слово она по-прежнему произносила с запинкой, не доверяя своей памяти, и отдельно, за дверью – опочивальня. Алексей то ли слушал, то ли просто ее разглядывал.

«Соскучился! А уж я-то как истосковалась…»

– Ну, так ты у меня и вовсе скоро боярыней заделаешься, – с добродушной усмешкой проговорил он. – Живешь теперь в тереме, на людях к тебе уже и подойти боязно: ни дать, ни взять – боярыня!

– А меня и так уже боярыней признали, Леш, – не удержавшись, с гордостью похвасталась она. – Отроки и вовсе матушкой-боярыней зовут.

– Да и пусть…

«Зовут – ладно, но ведь они и в самом деле родными детьми мне стали…»

Алексей отставил ковш с квасом и потянулся к ней:

– Я не отрок, я тебя по-другому называю, лапушка моя.

– Нет, погоди, – она отстранилась от него, пересела на место, которое потихоньку становилось привычным – за свой стол. Не такой большой, как у Мишани, и без такого множества ящичков, но тоже удобный. – Коли уж ты сам заговорил про боярыню… Спросить тебя хочу…

– Эй, ты куда? – он скорчил дурашливо-обиженную гримасу, но тут же махнул рукой, скривился и осторожно, прислушиваясь к боли, развалился на лавке.

– Ну, давай, спрашивай, чего там?

«Поймет ли он материнскую заботу? Ладно, все равно рано или поздно пришлось бы об этом заговорить».

Анна покачала головой:

– Все-таки болит. Вот об этом и хочу спросить: ну зачем ты к тому старику на мечи полез? Неужто надо было дожидаться, пока Андрей сам сообразит и за самострел возьмется?

– Чего? – не ожидавший такого поворота в разговоре Алексей резко выпрямился на скамье и зашипел, прижав руку к боку. – Ты чего, Анюта?

«Ну вот, сразу же на дыбы встал».

Анна, ожидая встретить раздражение или гнев в ответ на свой вопрос, взглянула ему в лицо: в глазах Рудного воеводы стояло совершенно искреннее недоумение.

– О чем ты? Испугалась, что ли? – он пренебрежительно усмехнулся. – Да что со мной станется? Мальцы тебе, небось, по глупости да с перепугу ужасов всяких наговорили, а ты и поверила… Лучше иди ко мне, лапушка!

«Опять все на смешки переводит! Я же не из пустого любопытства расспрашиваю! Мишаня сказал – мальчишки из-за его самовольства и хвастовства погибли…»

Она закусила губу, но продолжила, стараясь, чтобы голос звучал убедительно. Ну, должен же он понять, в конце концов, что ей и до этого дело есть! Неужели не видит, что ей и так новая ответственность непросто дается? Если уж он ее ни во что ни ставит, как тогда с другими управляться?!

– Я хочу знать, почему ты сразу не отдал приказ отрокам стрелять? Зачем сам полез?

Алексей досадливо поморщился; к недоумению добавилась досада – вот же привязалась:

– Какой еще приказ, Ань? Никак, ты головой ушиблась? Говорю же тебе, ничего страшного! И рана пустячная – всякое случается…

«Как с простой бабой говорит! Причем тут мой испуг? Что ж я, ни о чем другом и думать уже не могу?!»

Анна сдержала растущее раздражение и попыталась продолжить:

– Ты же у отроков наставником. Твое дело учить их, а не самому с мечом красоваться.

После известия о ранении Алексея, рассказа о том, как он его получил, и объяснений наставников, что к чему, Анне хватило времени подумать, поэтому при встрече на мосту она еле сдерживалась, чтобы прямо здесь, при всех не обвинить старшего наставника в небрежении обязанностями. Правда, когда Алексей с трудом, поморщившись от боли, наклонился за поданным ковшом с квасом, кольнуло: «Как еще дорогу-то выдержал, бедный?» Покосилась на Юльку – та смотрела на них во все глаза, и на её лице читалась отчаянная девчоночья зависть к недоступному пока откровенному женскому счастью…

«Вот дурочка-то – ну да, у нее свое на уме… Чего таращишься? Лекарка ты или нет? Не видишь, что ли – больно ему».

Боярыня едва не уступила место простой женщине: потянуло припасть к стремени, запрокинуть голову и жадно обшаривать взглядом любимое лицо. Но Анне уже столько раз повторяли, что обычные бабьи слабости для нее больше не должны существовать, что она прогнала это желание, хотя чуть не прослезилась от жалости к самой себе: Арина вон ни мгновение не колебалась, бегом к своему Андрею бежала, слезами его умыла, и ей даже в голову не пришло себя сдерживать. И никто ее в том попрекать не стал: в своем праве баба.

«Вот именно, баба! Ты, матушка моя, в боярыни рвалась? Ну и будь боярыней!

И зря ты о Юльке сейчас так. На себя посмотри! Лекарка, конечно, от бабьей судьбы отказывается, ну так она мала еще, не попробовала. У тебя самой-то хватит сил женское счастье на боярство променять? Вон она, радость твоя: сидит в седле, скособочившись, да глазами тебя буравит. А и не буравь, Лешенька, не буравь… Не Аннушка перед тобой стоит, даже не Анна, а боярыня. И ты сейчас не зазноба моя. Коли хочешь дальше по жизни со мной вместе идти, так должен понять, что у меня тоже теперь дело есть, важнее всего остального. Не для себя – для рода… Не мог же тебе Корней ничего не сказать?»

– Чего? – странный разговор раздосадовал Алексея уже всерьез. Оно, конечно, пошутковать он и сам не прочь, но сейчас, в нетерпении, после разлуки… Да и тошно, устал за эти дни, как скотина, вымотался. Ведь впервые воевал с одними сопляками, уж лучше опять с разбойничьей ватагой – с теми хоть привычно…

И сюда, к ней, шел с одной мыслью – отдохнуть, душу отогреть. И на тебе! Вот же нашла к чему прицепиться!

– Отвяжись, Анюта! Не до того мне сейчас… Хватит глупости-то… Погляди лучше, чего привез тебе – красота какая! – Алексей вытащил из-за пазухи сверток, развернул тряпицу и на его ладони сверкнуло серебром зарукавье чудной работы.

«Да что он от меня безделушками откупается!»

Анна слегка побледнела и, даже не взглянув на украшение, вздохнула поглубже, сложила руки на груди и нарочито спокойно проговорила:

– Что добычу вы взяли богатую, я уже слышала, хвалю, но я сейчас не о том… Ты, воевода, вернулся из похода, и я, боярыня Лисовинова, спрашиваю с тебя, как ты в том походе с лисовиновской дружиной управлялся, сколько отроков погубил и сколько назад привел.

– Анют, ты чего? – Алексей, все еще не веря, что она говорит всерьез, только тут и пригляделся повнимательнее к своей женщине. – Какой еще тебе спрос?!

– Ты сам меня боярыней назвал. Или от своего слова отказываешься? – издевки в голосе вроде и не слышно, но Алексей ее явственно уловил: то ли в прищуре, то ли в слегка искривленных губах показалось ему что-то… эдакое… Неприятное, то, что он доселе в Анне не только не видел, но и не подозревал. Открыл было рот, чтобы осадить, но она не дала себя перебить и повысила голос:

– Вижу, что слово твое крепко, воевода, – откуда только у баб такое ехидство лезет? И ведь не придерешься – ни малейшей ухмылочки на лице! – А потому ответствуй мне, боярыне Анне Павловне: ты зачем отроков зазря загубил? Почему сам подставился? – А последние вопросы и вовсе обвинением зазвучали. – Что вы, наставники, там делали? Вы в поход пошли или так, в лесочек за речкой прогулялись?

Вот тут Алексея накрыло гневом уже по-настоящему! Ушам своим не поверил: ополоумела она, что ли?

– Анна! Да…

Забыл про боль, вскочил, отшвырнув так и не вручённый подарок, охнул, подшагнул к столу и изо всей силы грохнул по нему кулаком:

– Ты куда, баба, лезешь? Не твое дело!

– Нет уж, мое как раз! – Анна неожиданно для себя самой почувствовала что-то вроде удовлетворения: ну наконец-то! Понял, что она не шутит, а то разговаривал как… как с бабой! Ну, сейчас ему… – Ты МОИХ отроков за болото повел! Сколько обратно вернулось, а? Отвечай боярыне, воевода! – Анна кричала, уже не сдерживаясь, и Алексей вспомнил свои слова, сказанные вот только что, вроде бы в шутку, но оказавшиеся пророческими. Боярыня и в самом деле была грозна во гневе. Но и хороша тоже – этого у нее не отнимешь. Но вот причины этого внезапного для него скандала он и сейчас совершенно не мог понять.

Не блажила никогда его Аннушка, так чего ж теперь-то? А может?.. От внезапной надежды даже гнев отпустил. Может, в тягости она? Но если так, то пусть блажит, и не такое стерпеть можно!

– Анют, ну что ты в самом деле, ну, успокойся, – Алексей попытался угомонить ее, но не тут-то было!

– Что вы там за циркус устроили? Один с изуродованной мордой остался… Красавчик, тоже мне! Второго так и вовсе, как барана, зарезали! Ты сам вон кривишься, за бок держишься! Какого рожна ты на мечи полез? Почему не велел отрокам стрелять?

– Анна, не лезь, говорю! Я тебя не учу кашу варить, вот и ты не учи меня рать водить! – Рудный воевода изо всех сил пытался сдерживаться, но получалось все хуже.

– Да плевать мне, как ты там ратишься, ты мне обратно моих детей приведи! – Анну уже откровенно понесло: в здравом уме она никогда бы не позволила себе не только таких слов, но и такого тона. И не заметила, что боярыня, которой она так старалась стать, куда-то пропала, вместо нее опять появилась простая баба, причём баба скандальная. И орала она от души. – «Ничего страшного!» А с вдовой Анисима ты, что ли, покойника оплакивать станешь? Что я матери Георгия скажу? Что усадьбу им тут обустроят? Сдалась ей та усадьба – вместо живого сына! А обо мне ты подумал? Я одного уже похоронила, не хочу больше! Не хо-чу!

– Ты берега-то не теряй!

Алексей оттянул ворот рубахи, помотал головой и неожиданно даже для себя брякнул:

– Нет, знал, что бабы в тягости чудесят, но не так же!

Анна открыла было рот, чтобы выкрикнуть еще что-то, да так и осталась стоять – ни дать ни взять, рыба на песке. Не сразу до нее дошел смысл услышанных только что слов, она чуть не переспросила, о ком это он, а когда поняла, то в голову еще сильнее ударило – от обиды и разочарования.

«Так это он, выходит, не боярыню слушал, а беременную бабу ублажал? Ну, Лешенька, ну, я тебе сейчас!..

Нет! Нельзя! Он тогда вовсе со мной считаться перестанет! Анька, думай!»

Но язык прикусить уже не успела, само собой сорвалось:

– Кто тут в тягости, не знаю, сам ищи! А я еще подумаю…

И надо бы себя по губам хлопнуть, да поздно. Недоумение, обида, боль промелькнули на любимом лице и исчезли, сменившись тяжелой и холодной, как осенний туман, злостью.

– Надо будет – поищу! – отрезал воевода. – И не смей меня учить, баба! Девкам своим сопли вытирай! А об этом ты ничего не знаешь и знать не можешь! Так надо было! – Алексей не понял, что его больше взъярило: то ли ее непонятная попытка влезть в воинские дела, то ли внезапное крушение им же самим придуманной надежды.

Анна попыталась что-то вставить, только куда там – теперь он ее и вовсе не слышал:

– Ты мне в ратных делах указывать собралась? Боярыня, ишь! Не тебе с меня спрашивать! – договаривал он уже возле порога. Саданул напоследок кулачищем о косяк и хлопнул дверью.

«Встретились, называется!»

Не ко времени сунувшаяся за каким-то делом холопка едва не получила в лоб тяжелым ковшом: Анна с разворота чуть не швырнула его в сторону скрипнувшей двери, но выплеснувшийся квас промочил боярыне рубаху, малость остудил гнев и помог взять себя в руки.

Выслушала какой-то вопрос, что-то ответила, дождалась, пока дверь прикроется, и только потом от души шваркнула ни в чем не виноватой посудиной об стену.

«Господи, теперь еще и рубаху из-за него переодевать! В этой на люди уже не покажешься! Ну, Лешка, ну, удружил!»

За дверью послышался топот ног, под окном – чьи-то голоса; отроки и девицы собирались на посиделки. Все раздражало, мешало сосредоточиться.

«Ну, никакого покоя! И подумать не дадут. Сейчас еще и на посиделках за ними приглядывай, вид боярский являй! Сил моих нет!»

Потом все-таки переодела мокрую рубаху, вздохнула несколько раз, успокаиваясь, и только было собралась выйти из горницы, как услышала за окном голоса Верки и Макара. Видать, его очередь пришла за отроками присматривать, а жена за ним увязалась – языком почесать.

Вышла на крыльцо, позвала Верку, велела ей после посиделок позаботиться, чтобы девицы вовремя спать улеглись.

– А ты куда, Анна Павловна? Стряслось чего? – встревожилась Говоруха.

– Ничего не случилось. В часовню мне надо.

Верка внимательно вгляделась в лицо боярыни, что-то для себя поняла, кивнула:

– Я присмотрю тут. Иди, дело нужное.

Привычные с детства молитвы, однако, не помогли погасить раздражение и злость на Алексея с его непробиваемым мужским упрямством.

«Остальные наставники меня боярыней признали, а этот только свою бабу видит. Боярыней я для него еще не скоро стану. Да и стану ли хоть когда?..

Не раньше, чем он боярином сделается. Сам, а не из чьих-то рук боярство получит. Он же в Ратное, ко мне, не победителем прибыл, а приполз израненным зверем. Раны залечивать, сил набираться. Его тогда Аннушка из воспоминаний о молодости поманила – ее и увидел. Но и взрослую Анну тоже оценил… Как он тогда про Арину сказал? «Не живут такие только домашними хлопотами… И ты, ненагляда моя, такая же». Значит, не нужна ему наседка, которая дальше своего гнезда ничего не видит. Так чего же он теперь меня обратно в то гнездо чуть не коленом запихивает? Решил, что с наседкой проще? Может, я слишком спешу вперед, вот он и не поспевает за мной?

Но ведь наша жизнь здесь меняется, за один месяц перемен больше, чем раньше за десять лет! И мне тоже меняться приходится, да еще как сильно! Я ведь сама себя ломаю, живьем куски от себя отдираю, чтобы стать той боярыней, которая нужна роду. Господи, кто бы знал, как это больно и страшно! Как мне сейчас нужна его поддержка и одобрение! Неужто ему самому никогда не приходилось себя ломать?..

Или ему Анна-боярыня без надобности? Рядом с Аннушкой витязем быть просто, а вот боярыне нужен муж ей под стать. Лешка сам вверх рвется; после этого похода, видать, надеялся еще выше подняться, а тут я… не Аннушка, а Анна Павловна… Я-то ведь тоже на месте не стою… И сама изо всех сил вверх выбираюсь, и подталкивают меня… И он, так же как и я, не только себя, но и других не щадит… Только вот у него это «не щадит» смертями оборачивается».

Хоть и прожила Анна более пятнадцати лет в воинском поселении, хоть и насмотрелась на то, с какой легкостью ратники и сами на смерть идут, и других убивают, но привыкнуть к их отношению к своей и чужой жизни так и не смогла. Женская суть не позволяла. Вот и сейчас, вроде бы поднявшись над обыденными, приземленными женскими хлопотами, умом осознавая, что те перемены, которые наваливались не только на Ратное, но и на все Погорынье, без крови обойтись никак не могут, она, тем не менее, по неистребимой женской привычке рвалась отвести погибель хотя бы от близких. И с изумлением понимала, что близкими для нее теперь стали не только ее дети или другие члены сильно разросшегося клана Лисовинов, но и все, кто обитал в крепости.

Отроки, которые по простоте душевной называли ее матушкой-боярыней, и не подозревали, как много это обращение меняло в ней самой. Она и в самом деле чувствовала себя сейчас Матерью и им, и девчонкам, и плотникам (даже скандальному Сучку!), и наставникам. Неважно, что покалеченные воины все, как один, старше нее годами – все равно они ее дети, она за них за всех в ответе, всех сберечь должна!

«Не страшно, говорит… Убивать и умирать не страшно… Для воина – может быть. А ты, матушка, готова с таким смириться? Пресвятая Богородица, Ты сама мать, все мы – дети Твои! Вразуми, Царица Небесная! Ну что я не так сделала, что не так говорила, почему не понял он моей тревоги? Подскажи! Что еще мне нужно в себе переступить, чтобы на нужную дорогу выйти?

Сколько советов выслушала, сколько сама передумала, а то одно боком выходит, то другое. Только-только что-то получится – и опять лбом об стенку колочусь!

Неужто и впрямь к Нинее на поклон идти?»

То, к чему подталкивал Филимон, что почти приказывал Аристарх, постепенно вырастало в осознанную потребность: надо учиться не просто боярскому делу. Мужи ей много чего умного подсказывали, но и слепо их слова принимать нельзя: не все мужские советы для женщины подходят. А научить женскому боярству, женской власти одна только боярыня Гредислава Всеславна и могла. Великая Волхва Велеса.

«Господи, страшно-то как! Пресвятая Богородица, укрепи дух мой!»

Оставив после бессонной ночи часовню и неспешно пройдя по еще тихому крепостному двору, Анна поначалу решила, что обозналась в предрассветном тумане. Подошла поближе – и в самом деле, на лавке сидел Филимон. Старый наставник спал мало: то раны мучили, то ломота в костях одолевала, то бессонница привязывалась. Вот и сейчас боярыня не поняла, просто так ли он сидит с прикрытыми глазами, задремал ли, прислонившись спиной к теплой стенке кухни, или…

«Неужто меня тут караулит? С него станется…»

Хотела потихоньку пройти мимо, чтобы не потревожить покой старика, но он внезапно зашевелился, передернул плечами, открыл глаза.

– Что, Анюта, с Лехой поругалась?

– Ну… не то чтобы поругалась… так как-то…

«Уже, поди, вся крепость знает… А ты чего ждала? Стала бы я в часовне всю ночь торчать, если бы у нас с Лешкой все вчера сладилось…»

– Угу, – Филимон вздохнул так, будто уже сотый, если не больше, раз повторял одно и то же. – Ты его неосторожностью попрекнула, а он не внял, да еще и сгрубил. Так?

– Я не только его… я вообще про всех наставников говорила! Ни один ведь целым не вернулся, какой же это пример отрокам? – на Анну снова накатила давешняя обида.

Она начисто позабыла свой крик: «Ты обо мне-то подумал, когда полез?!». И не обманывала старика, а была непоколебимо уверена, что разговор шел обо всех наставниках сразу: у женского разума своя правда.

– Ай, молодчина! – Филимон, похоже, приятно удивился. – Истинно боярыня! А он, значит, не внял?

– А как же? Баба, вишь, в его воинские дела встревает! – подхватила Анна, почувствовав поддержку и сочувствие. – Невместно дуре…

– Ну, незнание не есть дурость…

– Это чего же я не знаю? Я вдова десятника и невестка…

– Вот это дурость и есть! – перебил Филимон. – Ежели решила, что все знаешь и обо всем судить можешь, значит, дура!

Анна сама себя кулаком за душу схватила, чтобы не сорваться на крик, такими неожиданными и обидными показались последние слова старого воина, но удержаться от язвительного тона не смогла:

– И что же это такое тайное мне неведомо?

– А вот загибай-ка пальцы… давай-давай, а то у меня, вишь, руки заняты, – Филимон кивком указал на сложенные на клюке ладони. – Перво-наперво, Анисим. Знаешь, Анюта, про то, кто в бою выживет, никогда не угадаешь. Самый бывалый воин тебе этого не скажет. А вот кому суждено погибнуть… Случается такое: глянешь, и сердце застынет. У него на лице тень… не смертная, нет, а… не знаю даже, как и сказать… тень безнадежности, что ли. Смотришь и понимаешь – не жилец. Беречь такого бесполезно, хоть в обоз его отошли, а он и там либо споткнется да голову расшибет, либо куском насмерть подавится, либо еще что-то с ним стрясется, порой и вовсе глупое, а сгинет. И ничего с этим не поделаешь.

Вот и с Анисимом то же самое. Не судьба ему была живым вернуться. Глупо погиб, нелепо… Люди говорят: «Удача ушла», а коли так, то и в речке сгоришь, и в печке захлебнешься. Он сам это чуял… даже хуже – сам в это поверил. Такие не выживают.

А что до тайны… Для вас, для баб, это не совсем, чтобы уж и вовсе тайна. Бывает, чувствуете вы: не вернется лапушка. Гоните эти мысли от себя, маетесь, а сердце-то – вещун. М-да… не пускать бы Анисима с отроками, но кто ж такое пророчить-то решится? Вот и вышло… Так что, попрекай – не попрекай, а нет здесь ничьей вины.

– Но все равно! Мог же ты упредить… или еще как-то…

– Угу. Палец-то загнула? Загнула. Теперь второй загибай. На Глеба, значит. Он, считай, тоже покойник. То, что стрела вскользь прошла – редчайшая удача, могло и пыром попасть. Был Глеб – и нету. А все почему? А потому, что он хуже наших отроков выучен!

– Что-о?

Анне показалось, что она ослышалась: зрелый воин, десятник и хуже мальчишек выучен?

– То! Ну-ка, припоминай, когда нашим ратникам в последний раз довелось укрепленное место на щит брать?

– Кунье… весной.

– Это не то. Там не на щит брали, там изгоном захватывали. А вот так, чтобы двери или ворота вышибать, а оттуда умелые стрелки, да бронебойными стрелами… А?

– Ну… – Анна только плечами пожала – нашел, о чем спросить. Возможно, и было такое, да много ли ей Фрол с Корнеем рассказывали? – Откуда мне знать-то? А что, давно?

– То-то и оно, что давненько. Я даже и не скажу, стал ли уже Глеб к тому времени новиком или еще нет. А отроки-то наши в учебной усадьбе… – Филимон хмыкнул, вспоминая смачный рассказ сотника. – Вон, Корнею чуть вторую ногу в той учебе не оторвали! То есть знали, как надо, а Глеб не знал или позабыл. Ну и кого за это попрекать? Леху твоего или сразу Корнея? Да и Леха твой… в степи больше воевал, да пороги стерег, я даже и не знаю, крепости на щит ему приходилось брать или нет?

«Да-а, матушка, попала ты впросак. «Ратники, ратники!» А то, что каждый ратник в чем-то своем хорош – и не задумывалась никогда. Опять приходится отыскивать общее в совершенно разных вещах. Ты вон без умения влезла в боярство это, вот и ловишь ворон… Всего и разницы, что за твои ошибки другим не кровью платить приходится».

Старый наставник будто подслушал ее мысли:

– Вот тебе, Анюта, и вторая тайна. Не знают бабы, да и не надлежит вам знать, кто из воинов в своем деле искуснее. Тем паче, что и не могут все одинаково искусны быть: один лучше других с луком управляется, другой… да мы об этом говорили недавно…

– Но Корней-то знает! – перебила Анна. – Должен же он …

– Угу. Третий палец загибай – на Андрюху Немого. Его-то, надеюсь, попрекать не станешь, за то, что Михайлу от стрел закрыл?

– Но мог же просто удержать, чтобы под выстрелы не совался!

– А это, Анюта, уже третья тайна! Как дело в бою повернется, не может заранее угадать никто! Нет, как рати движутся, да как «одна сотня отсюда заходит, а вторая оттуда», это воеводы умеют, а вот про каждого воина в отдельности… Невозможно каждый миг провидеть! Как кто отшагнул, да оружием махнул, да конь под ним дернулся, да стрела откуда-то прилетела… Такая каша порой заваривается. Ты думаешь, как опытные и умелые воины гибнут? А ведь гибнут же! То ли не вовремя глазом моргнул, то ли конь лишний шажок сделал… по-всякому выходит.

– Да я не про бой! Я про то, что удержать, чтоб не совался…

– Угу. Давай, четвертый палец загибай. На Леху. И не надо бы тебе, может, об этом, но… боярыня же. Да, боярыня, так что ты сейчас свою бабью суть построже удерживай, противно женской сути то, что я сейчас расскажу. Противно, но тебе… ну, к тому все идет, что тебе и это знать надлежит. Ты глаза опричников Михайловых видала?

– Так я же каждому у ворот ковш…

– Я спрашиваю: ты в глаза им глянула?! – Филимон сердито пристукнул клюкой в землю.

– Да не было там ничего такого… – Анна слегка растерялась. – Вроде бы…

– Вроде бы! Тьфу! – Филимон как-то непонятно поежился и, совершенно неожиданно, виновато взглянул на собеседницу. – Э-э, погорячился я, не серчай, Аннушка. У тебя ж сын пораненный вернулся, и Леха еще. Боярыня-не боярыня, а все равно… М-да… я вот вечером с ними переговорил… Егорка, балбес, сам в кровище еще сопляком по уши издрызгался, так и парнишек наших тоже… – Филимон, не стесняясь Анны, загнул такое, что и лошади покраснели бы, но Анна не возмутилась и не засмущалась; почувствовала, что иначе нельзя. – Хоть и нужное дело сделал, все равно рано или поздно пришлось бы им это постигать… – старик вздохнул, успокаиваясь, и продолжил:

– Есть, Анюта, у воинов такой обряд, обычай, правило, как хочешь называй. Безнадежно раненых ворогов добивают быстро и, по возможности, безболезненно. У нас это «ударом милосердия» называется. В других местах, наверное, и по-другому могут называть, не в том дело…

– Убиваете… и милосердие?

– Да! Ибо негоже воину в крови и грязи корчиться и смерти, как избавления ждать! Последнее уважение, последняя услуга воина воину. Даже ворогу. И не морщись мне тут! Не можешь понять, так просто запомни. Вернее, не можешь принять по сути своей женской. Так и не принимай, никто тебя не заставляет, но знай: суть у воинов иная, и каждый из нас помнит, что может и с ним такое случиться, а тогда… Я вот, к примеру, с теми, кто остался лежать на том поле, где меня в последний раз задело, поменялся бы с радостью, чем таскаться столько лет калекой скрюченным. И не спорь! Так есть, и так будет!

«А жену и детей своих ты спросил? Детям ты и такой необходим, а жена… Была бы жива, так она бы тебе объяснила, что женщина может принять, а что – нет… Не мне же это сейчас делать».

Филимон помолчал, думая о чем-то своем, пошевелил губами – кажется, опять ругался, но уже беззвучно – и продолжил:

– И еще запомни: мы старости страшимся. Не так, как вы, что, мол, некрасивой, беззубой, морщинистой и прочее стать, а того мига, когда оружие нам подчиняться перестанет. Лучше уж в бою… Тот старик, который твоего Леху полоснул, последний бой там принял. Не надеялся уже так умереть, а тут ему случай выпал. Да еще на глазах у любимой жены! Может, впервые в жизни она его в воинской ипостаси узрела. Ни один ратник не смог бы ему в уважении отказать, невозможно это для нас, и все тут!

Не слабее его Леха твой оказался, нет, не слабее и не менее искусен, только с воем, который уже там, за гранью стоит, просто равный ему, а то и лучший боец справиться не способен. Его многократно превосходить нужно, чтобы даже не победить, а хотя бы выжить в том поединке. А Леха молодец, решился. Понял, что негоже такому воину пасть, мальчишками истыканному. Вот так!

«Значит, из-за этого он рявкнул: “Об этом ты ничего не знаешь и знать не можешь! Так надо было!” Да что ж он мне даже объяснить не попытался? Неужто я не поняла бы?»

– Но Андрей же потом все равно приказал им стрелять… – напомнила Анна.

– А это неважно. У него силы кончились, с четвертым он уже не справился бы и явил бы старческую слабость, а Андрюха его от этого уберег. Вроде как сказал над павшим: «Невозможно оказалось его в единоборстве победить, пришлось стрелять». Вот тебе четвертая тайна. Обязан был Леха старого воина уважить, и обязанность свою исполнил.

– Но все равно…

– Вот! Четыре пальца – четыре раза!

– Что четыре раза? – не поняла Анна.

– Моя вот тоже… Бывало, говоришь ей, говоришь, объясняешь-объясняешь… и ведь даже соглашается, а потом: «Но все равно!» Хоть топись! И ты сейчас… Четыре раза выслушала, вроде бы и поняла, о чем толкую, а все то же самое!

– Так ведь…

– Да знаю я, туды вас всех вперехлест… Могут бабы, если нестерпимо им, и против разума, и вообще против всего на свете пойти. И ведь добиваетесь своего как-то! Оттого и вставляете это ваше «все равно», где надо и где не надо. Но получается-то у вас против разума и законов редко, а «все равно» ляпаете, почитай, всегда. Так вот: в воинские дела со своим «все равно» не лезь! Боярыня ты или вообще Царица Небесная, не лезь! Воинские правила кровью писаны, и их нарушение кровью же и оборачивается. Судить же здраво о воинских делах вы не можете… Да не дуйся ты, не по глупости, а по незнанию.

«Дуется моя Анька, а я понять пытаюсь. Что бы ты мне сейчас ни говорил, но что же я за боярыня в воинской крепости, если ничего про воинов не знаю?»

– Займись-ка ты лучше, Анюта, лечением отроков, – старый наставник повернул разговор совсем в другую сторону. – Это тебе как раз будет – и по женской сути, и по боярской обязанности.

– Лечением? Так я же…

– Не лекарка! – подхватил Филимон. – Так не телесную же хворь тебе лечить, а душевную. Отроки-то наши загордились: победителями, понимаешь, вернулись, кровь да смерть познали, а сколько раз каждый из них в портки надул, ни в жизнь не признаются. Остужать им головы надо, очень сильно остужать. Здесь ведь не только гордыня, но и опьянение от крови… Да, да, от нее разум теряют посильнее, чем от хмельного. Новиков охлаждать мы умеем, но их же по одному, по два на десяток, а тут – полусотня, а зрелых мужей рядом всего ничего. Плохо кончиться может.

– А я-то что могу? Я ж не воин. Сам говоришь, что…

– А это уж ты сама. Ты боярыня, тебе и думать. Подсказать могу, но делать придется самой. Подсказка же моя тебе будет такой… – Филимон вдруг ухмыльнулся, будто собирался загадать хитрую загадку. – Выплесни-ка ты на отроков то, что пыталась на Леху выплеснуть – упрек. Упрек в том, что слабы они и неумелы настолько, что наставникам пришлось их собой прикрывать, оттого и не уцелел ни один. А еще в том, что о себе, любимых, только и думали. Думали-думали, не сомневайся, Анюта. Ни о чем другом они думать и не могли… если вообще могли. Воинам надлежит друг друга выручать. Их же, оболтусов, по десятку на каждого наставника приходилось, даже больше, и не уберегли! Вот такая тебе моя подсказка, а дальше уж ты сама… по-женски, значит, да с душой, со страстями… ну, как ты на Леху налетела. Глядишь, и выйдет толк.

«Ага, «по-женски»! А кто меня только что поучал, что как раз женская суть и не дает судить о воинских делах? Нет, вроде все правильно ты говоришь, а все равно что-то не так… Не могу пока понять, что именно, но не так…»

«А отроки-то и впрямь вернулись другими. Не чужие вроде, но и прежних мальчишек в них не признать. И не угадаешь, чем еще этот поход в них аукнется».

За последующие несколько дней Анне не раз выпадали случаи присмотреться к воевавшим… И мальчишками их называть даже про себя не особо тянуло. Вроде бы и учились они, как прежде, вот только раньше кто-то больше старался, кто-то меньше, бывало, и отлынивать пытались, а сейчас все начали жилы рвать. Не с озлоблением, нет, а как-то… Истово, вот!

Да и с баловством тоже… Вроде шутки по-прежнему шутили, но уже только в свободное время, и подначивали друг друга иначе. По-мужски, что ли? А уж лодырничали и вовсе только на выгребных ямах да на кухне.

И то ли кровь погибших, то ли страх, без которого ни один бой не проходит, смыл все остальные страхи, что в их душах с детства ютились.

Самое неприятное, что Анна отметила для себя: отроки теперь и к ней стали относиться иначе. Ей казалось, что слушались они ее слов не потому, что она для них боярыня, начальный человек, а…

«Так от маленького ребенка отмахиваются – лишь бы отвязался и не плакал. Не встреваю я со своими приказами поперек их наставников и командиров – и ладно. Ой, чует мое сердце, нахлебаюсь я еще с ними».

А еще вернувшиеся из первого похода опричники почему-то напрочь перестали слушаться Красаву! Анна однажды глазам своим не поверила: маленькая волхва по какой-то надобности сунулась к дневальному, но вместо привычной улыбки и «Щас сделаем!» получила равнодушное «Не положено!».

Оторопевшая от неожиданности девчонка попыталась было с налету настаивать на своем, даже ногой притопнула от досады, но получилось только хуже. Отрок легко развернул разгневанную волхву за плечи:

– Иди-иди, нечего здесь… – и слегка шлепнул ее пониже спины. Не сильно совсем, в шутку, но Красава убежала прочь, глотая слезы. До сих пор она принимала наказания только от бабки – но от Великой Волхвы и наказание иной раз как награда, а тут какой-то мальчишка! И главное, она ничего не могла с ним поделать.

«Будто они перестали видеть волхву, и перед ними всего лишь надоедливая девчонка! Вот и хорошо – хоть кто-то ей укорот дал. А то ведь ничего своего за душой еще нет, только заемным бабкиным страхом пугает! В поневу не вскочила, а уже пытается тут распоряжаться. И хорошо, что помимо меня все, я вроде как выше этого оказалась…»

Не в первый раз такие мысли приходили боярыне на ум. Анна замечала, что девчонка ее почему-то стала не на шутку раздражать, хотя раньше только умиляла.

«Когда что изменилось? Когда полусотню встречали да Красава к Мишаниному коню было подсунулась, уже тогда меня ее неудача позабавила…»

Может быть, все началось с памятного разговора с Юлькой про их нелепую девчоночью вражду, когда Анна впервые задумалась, отчего с таким трудом дались ей неодобрительные слова про Красаву – будто кто нарочно уста затворял. А может, Аринины речи заставили задуматься: наговаривать на Нинеину внучку помощнице совсем не с руки – вот уж кто Красаве не по зубам.

В общем, кабы не Саввушка, который рядом с маленькой волхвой стал заметно спокойнее, боярыня уже давно нашла бы способ спровадить девчонку из крепости – и с превеликим облегчением.

Вначале Анна надеялась, что появление в крепости других детей, хотя бы Арининых сестренок, облегчит выздоровление Саввушки, и Красава вместе с ним сойдется с остальной малышней. Но ничего подобного не произошло. Все немногочисленные младшие ребятишки держались вместе, спорить промеж себя – спорили, но до серьезных ссор между ними дело не доходило.

Может быть, оттого, что, кроме Дударика, вновь прибывшие оказывались девчонками и сразу же вливались в младший девичий десяток. Все они, включая Ельку, невероятно гордились тем, что тоже причислены к воспитанникам Академии и держались дружной кучкой. Веркина Любава – такая же шустрая, как ее мать, разве что немного потише (судя по всему – пока), тихая и едва начавшая приходить в себя Рада, даже недавно появившаяся Пелагея – дочь одной из куньевских баб, переехавших на жительство в крепость и обретавшихся пока что на подворье у Андрея. Дударик, единственный мальчишка их возраста, вполне с девчонками ладил, а Арининых сестренок так и вообще теперь опекал: ежевечерне провожал их на посад и к отбою приводил обратно. Впрочем, ни для кого не являлось секретом, что он таким образом и сам навещает Андрея.

А вот Саввушка с Красавой так и держались особняком. Попытки Анны поговорить с Елькой, чтобы ребятня приняла к себе хотя бы Саввушку, ни к чему не привели: младшая дочь только мялась и отмалчивалась. В конце концов на прямой вопрос матери призналась:

– Красава его к нам не пускает. Мы его раз позвали к себе, а она ему не позволила… Он же всегда рядом с ней, я его одного и не видела… А она – злая! Рада ее боится, да и вообще она… смотрит!

– Как смотрит, Елюшка? – растерялась Анна.

– Так, смотрит… – Елька шмыгнула носом. – Смотрит и пугает… А Рада говорит, она так и змей может наслать, и пауков, – дочка вздохнула и шепотом добавила: – Ее и отроки боятся… Она им что хочешь приказать может!

«Мда-а… Вот как знаешь, боярыня, так и решай… Может, Красава из вредности мальчонку к другим детям не подпускает, а может, для его лечения так и надо – поди разбери. А если она и других ребятишек запугает? Не дело это!»

Впрочем, не желая вызвать неприязнь старой волхвы, Анна старалась свое изменившееся отношение к Красаве не показывать, но, видать, не преуспела и неожиданно обнаружила, что та ее с некоторых пор не просто сторонится, а шарахается прочь, словно не знакомая да ласковая боярыня перед ней, а чудище неведомое.

Анна раз для проверки нарочно заговорила с девчонкой: позвала к себе в горницу, стала о Саввушке расспрашивать. И говорила, как обычно, приветливо. Красава боярыне перечить не посмела, пришла и отвечала, но – Анна ясно это видела – стояла, сжавшись, в любой момент готовая броситься прочь со всех ног. То бледнела, то краснела, а глазенки так и мельтешили, как распуганные мыши в подклете. Никогда ничего подобного за маленькой волхвой не замечалось.

Анна, сама себе удивляясь, беседу нарочно растянула, а когда отпустила девчонку, та только что не бегом от нее ринулась! В это время в горницу к Анне за каким-то делом Ульяна вошла, так на нее в дверях волхва и налетела. Шарахнулась в сторону, как зазевавшаяся ворона от огородного пугала, внезапно «замахавшего» руками при порыве ветра, чуть не расшиблась о стоящий рядом с дверью сундук, а потом торопливо юркнула в дверь мимо жены обозного старшины.

«Ни дать, ни взять, напроказивший щенок. Разве что лужу на полу не наделала».

Ульяна тогда даже руками всплеснула:

– Да что с ней такое творится?! Словно чумовая стала. Давеча от Верки так же вот метнулась, едва в яму выгребную не свалилась. Ты, что ли, ее изругала?

– Сама не пойму… – пожала плечами Анна, задумчиво глядя вслед Красаве. – Не ругала, напротив, похвалила…

– Ну, совсем полоумная! – посетовала Ульяна. – Вроде никто ее тут и пальцем не трогает, отроки и с Елюшкой твоей так не носятся, как с ней, а поди ж ты! Ладно бы от взрослых, но она и от девчонок наших так же шарахается. От них-то с чего?

– От каких девчонок? – не на шутку заинтересовалась Анна. – От боярышень?

– Этого не видела, врать не стану. От старших она всегда подальше держалась, – охотно пояснила Ульяна. – А вот за меньшими частенько подглядывала… Они-то с ней не очень, все норовили в сторону, а вчера Красава сунулась следом за ними к собачьим клеткам и тут же как ошпаренная вылетела!

– А Красава теперь нас боится! – просветила мать донельзя довольная Елька. – И меня, и Феньку со Стешкой! Она к нам вообще не подходит!

– И как вы ее так умудрились?

– Да не знаю, мам… – пожала плечами девчонка. – Мы, честное слово, ее ни капельки и не трогали! Сама она…

Поняв, что ничего от дочери не добьется – куда уж девчонке понять то, что и взрослые не разумеют, – Анна больше ее не расспрашивала, но не на шутку озадачилась. А вскоре заметила, что Красава боится только тех, кто принимал участие в лечении Андрея. Да не просто опасается, а прямо-таки шарахается от них, словно зверек, не разумом, а животным чутьем ощущающий присутствие неведомой опасности.

«Ничего не понимаю! Чего она во всех нас пугается? Не забывай, Анюта, Красава как-никак у Великой Волхвы учится. Почуяла что-то, что в нас той ночью проснулось? Эх, знать бы еще – что?!

А лучше всего не лезь не в свои дела – иное лучше и не знать!»

За недолгое время, проведенное в крепости, Анна незаметно для себя привыкла прислушиваться к мнению Филимона, особенно в том, что касалось ратных дел. Поэтому и сейчас не стала возражать. Сначала было хотела высказать все отрокам немедленно, на утреннем построении, но что-то ее остановило. И так, и сяк вертела: не шла на ум нужная для такого разноса речь; более того, не лежала к этому душа, и все тут! Не сразу поняла, что ее смущает-то, пока сами собой не пришли на ум слова Аристарха: «Коли тебя, все равно, каким способом, подталкивают к решению или поступку, о которых ты ранее не задумывалась, перво-наперво помысли: кому и для чего это надо, и надо ли это тебе?»

«Ну, Филимону, понятно, зачем: ему отроков в разум приводить надобно. А мне? Выкричаться? И все? Да-а, очень по-боярски получится, Анюта. Что-то об этом Аристарх говорил такое… А, вот: «Если ты на беды, заботы и прочие неожиданности отзываешься как обыкновенная баба, значит, ты либо сглупила, либо чего-то не поняла или просмотрела». Ну прям не староста, а кладезь премудрости! Нет бы сказать коротко: «Не будь бабой, Анька!» Да он и так тоже говорил, и не раз…