Толкователи (сборник) Ле Гуин Урсула

Муж рода

Вместе с отцом сидел он на берегу большой запруды. Словно разгорающиеся в ранних сумерках светлячки, перед глазами порхали невесомые искристые крылышки. Легкие круги на воде то и дело возникали, ширились и, набегая друг на друга, мелкой рябью угасали на безмятежной глади.

– Почему вода ведет себя так чудно? – спросил он у отца чуть ли не благоговейным шепотом и получил столь же негромкий ответ:

– Это арахи – когда пьют, крылом касаются поверхности.

Вот тогда и постиг он, что центр, образующая каждого такого круга – неутоленное желание, жажда. Затем настало время возвращаться домой, и мальчик, вообразив себя стремительно летящим арахой, помчался в сумерках впереди отца навстречу ярко освещенным уступам близкого городка на склоне холма.

Полное его имя звучало так: Маттин-Йехедархед-Дьюра-Га-Мурускетс Хавжива. «Хавжива» означало «обручальный агат» – небольшой камень с кварцевым пояском. Испокон веку в Стсе в чести названия камней. Все мальчики рода Неба, Иного Неба, потомки Незыблемого Скрещения, по древней традиции получали имена в честь камней или определенных мужских достоинств, таких как отвага, терпимость, милосердие. Семья Йехедархед стойко придерживалась родовых обычаев. «Если не ведаешь, какого ты роду-племени, то не знаешь, кто ты сам», – говаривал Гранит, отец Хавживы. Тихий и любезный человек, с неуклонной серьезностью исполнявший отцовские обязанности, он любил изъясняться поговорками.

Гранит, естественно, был братом матери, то есть дядей мальчика – так, собственно, в их роду и считали отцовство. Мужчина, принимавший участие в зачатии Хавживы, жил на далекой ферме. Изредка бывая по делам в городе, он неизменно заглядывал в гости, но всегда ненадолго. Ибо мать Хавживы, носившая титул Наследницы Солнца, свободным временем почти не располагала. Хавжива завидовал своей кузине Алоэ, у которой отец был старше ее лишь на шесть лет и играл с нею, точно настоящий старший брат. Еще сильнее завидовал он другим детям – их матери не облечены столь важными обязанностями. Хавжива почти не видел собственной – мать постоянно торопилась на очередной бал или в какой-нибудь безотлагательный вояж. Не имея постоянного мужа, она крайне редко проводила ночь в родных стенах. Вместе с ней было чудесно, но и непросто. Приходилось изображать из себя сынка важной госпожи, эдакого пай-мальчика, и Хавжива испытывал определенное облегчение, оставаясь дома один, с отцом, с ласковой и нетребовательной бабушкой или с ее сестрой, Распорядительницей Зимнего Бала, прибывшей с визитом вместе с мужем, или с другими родичами по Иному Небу, понаехавшими с ферм, или с прочими деревенскими гостями, которые в их доме не переводились.

В Стсе было всего два странноприимных имения – дом Йехедархедов и дом Дойефарадов, – и первые славились своим радушием, поэтому вся родня обычно у них и предпочитала останавливаться по приезде в город. Если бы гости не привозили с собой разную сельскую снедь, то, невзирая на громкий титул хозяйки дома, Йехедархедам приходилось бы несладко. Тово, мать Хавживы, немало зарабатывала учительством, отправлением ритуалов и прочей церемониальной помощью посторонним, но все, как в прорву, уходило на бесчисленных сородичей, на те же ритуалы, на всяческого рода торжества, празднества, да и поминки.

– Богатство не может быть недвижным, – объяснял Гранит мальчику. – Деньги должны течь, как кровь в человеческих жилах. Попробуй только останови в себе кровоток – тут же получишь инфаркт и помрешь.

– Значит, старик Хеже скоро умрет? – полюбопытствовал мальчик. Этот сквалыга и гроша ломаного не истратил ни на родственников, ни на ритуалы, а от зоркого глаза Хавживы не ускользало ничто.

– Да, – согласился отец. – Его араха уже давно мертв.

Араха – это достоинство и гордость, особое свойство, присущее как мужчинам, так и женщинам. Но это одновременно и щедрость, и вкус к изысканным кушаньям, тонким винам, к красивой жизни вообще.

Точно так же зовется и щедро изукрашенный природой летучий зверек, полетами которого в сумерках – огненными росчерками над гладью водохранилища – и любовался по вечерам Хавжива.

Стсе, можно сказать, остров, отделенный от великого Южного материка непроходимыми топями и мелеющими в отлив протоками, где устроили себе гнездовья миллионы пернатых. На берегу сохранились руины колоссальных размеров древнего моста, изрядный его фрагмент выступал из воды у основания городского причала, возле волнолома. Следы строительной активности былых веков встречались по всему Хайну, и обитатели этого мира давно уже привыкли воспринимать их как естественную и неотъемлемую часть ландшафта. Разве только ребенок, маша ручонкой с пирса вслед отбывающей в морское путешествие родительнице, мог подивиться, зачем это понадобилось древним возиться со столь грандиозной постройкой, когда есть куда как более удобные средства сообщения – корабли да флайеры. «Может статься, тогда просто больше любили ходить пешком, – мог предположить он. – Мне желично по душе плавание. Или полет».

Но высокоскоростные флайеры, так никогда и не приземляясь, только сверкали серебром в невероятной высоте над Стсе – из одних таинственных мест, где обитали историки, они летели в другие, не менее загадочные. Зато в гавани постоянно теснились проходящие суда, вот только нога представителя рода Хавживы крайне редко ступала на их борт. Испокон веку все его сородичи жили в городке Стсе – таков был раз и навсегда заведенный порядок вещей. Все познания, необходимые для подобной жизни, можно было получить на месте, не пускаясь в долгие морские странствия.

– Люди должны учиться быть людьми, – говорил отец. – Посмотри, к примеру, на дочурку Шеллы. Как упорно цепляется она ко всем: «Поцему так? Поцему эдак?»

«Почему» на языке Стсе звучало как «аова».

– Эта кроха часто лепечет нечто вроде «нга-а-а!», – заметил Хавжива.

– Конечно, – кивнул Гранит. – Ей еще только предстоит научиться выговаривать слова как следует.

Хавжива крутился вокруг малышки всю прошлую зиму, играя с ней и уча ее всему понемножку. Девочка доводилась ему дальней родственницей, седьмая вода на киселе, и прибыла из Этсахина вместе с матерью, отцом и его женой. Вся загостившаяся семейка, глядя, как охотно мальчик возится с пухлой и безмятежной глазастой крохой, как терпеливо повторяет ей «баба» да «гу-гу», чуть ли слезы умиления не проливала. И хотя собственной сестры, а значит, и перспективы стать настоящим отцом у Хавживы не было, при таком пристрастии к возне с детьми он мог запросто заслужить со временем право и честь стать приемным отцом ребенку, чья мать не имела брата.

Хавжива посещал занятия в школе и в храме, учился церемониальным танцам, а также играл в местную разновидность футбола. В классах он отличался завидным прилежанием. И в футбольной команде считался далеко не последним игроком, хотя и не столь ярким, как лучшая его подружка из рода Потайного Кабеля по имени Йан-Йан, традиционном в ее роду для девочек, – так называлась юркая морская птаха. До двенадцати лет мальчики и девочки в Стсе обучались совместно и одному и тому же. Йан-Йан считалась лучшей нападающей в школьной команде, и на второй тайм ее, как правило, передавали соперникам, чтобы хоть как-то уравнять игру и уйти с поля без слез и обид. Успехи Йан-Йан отчасти объяснялись тем, что уродилась она девочкой весьма рослой, но и в дриблинге ей тоже не было равных.

– Когда вырастешь, станешь, наверное, служителем при храме? – спросила она Хавживу, когда они вдвоем устроились на коньке крыши ее дома, чтобы полюбоваться церемонией первого дня Мистерии Високосных Богов, проводящейся раз в одиннадцать лет.

Торжества еще не начались, смотреть пока было не на что, и даже музыка из изношенных репродукторов, установленных на рыночной площади, доносилась слабо и с громкими потрескиваниями. Болтая ногами, друзья негромко беседовали.

– Нет, пожалуй. Лучше уж поучусь у отца ткацкому ремеслу, – задумчиво протянул мальчик.

– Хорошо тебе! Почему только глупым мальчишкам разрешается подходить к ткацким станкам?

Вопрос был чисто риторическим, и отвечать на него Хавжива не стал. Женщины не ткут. Мужчины не обжигают кирпич. Люди Иного Неба не водят морские суда, зато занимаются ремонтом электронных устройств. Люди Потайного Кабеля не холостят скотину, но обслуживают генераторы. Таков извечный порядок вещей – ты делаешь что-либо для других, остальные – что-то для тебя. Одним ты вправе заняться, другим – нет.

По достижении половой зрелости друзьям предстояло принять самое первое в жизни самостоятельное решение – выбрать первую профессию. Йан-Йан уже определилась – собиралась пойти в подмастерья к каменщице. А кроме того, ее давно уже зазывали во взрослую футбольную команду.

Наконец внизу появился большой серебристый шар на длинных паучьих лапках, скачущий большими прыжками. При каждом прикосновении лап к земле вырывался яркий сноп искр. Шестеро в красном, в высоких белых масках, вопя что было сил, неслись следом и швыряли в шар цветную фасоль горстями. Хавжива и Йан-Йан, ахнув от восторга, свесились с крыши, чтобы лучше видеть, когда шар свернет на площадь за углом. Оба знали, что под личиной этого Високосного Бога скрывается Чирт, парень из Небесного рода, вратарь взрослой футбольной команды, знали, что он одержим божеством по имени Царстса, или Скачущий Мяч. Бог на время вселялся в тело человека, дабы личным присутствием почтить церемонию, и несся теперь вдоль улицы, сопровождаемый благоговейными восклицаниями, воплями притворного и неподдельного ужаса и осыпаемый благодатными дарами земли.

Захваченные спектаклем, друзья возбужденно смаковали малейшие детали: качество маскарадного костюма бога, невероятную длину прыжков, пиротехнические эффекты – и также прониклись благоговением, настолько великолепным оказалось зрелище. Бог уже давно пронесся мимо, а они все сидели в мечтательной задумчивости на своей крыше под нежарким, затянутым дымкой солнцем. Оба они были детьми, оба постоянно жили в согласии с повседневными своими богами. Сейчас же им довелось лицезреть необычного, редкостного бога. И они попросту опасались расплескать новые впечатления. Когда им еще доведется увидеть такое? Ведь для бессмертных богов время – ничто.

В пятнадцать лет Хавжива и Йан-Йан на пару сами стали богами.

Уроженцы Стсе в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет находились под неусыпным надзором – великое бесчестье и неизгладимый позор тому роду, дому, семье, чей отпрыск утратит невинность преждевременно, без установленной церемонии. Девственность священна – горе тому, кто бездумно лишится ее. Сношения между полами священны – горе тем, кто вступает в них безрассудно. Допускалось и даже негласно поощрялось, чтобы мальчики в определенном возрасте мастурбировали и пускались в гомосексуальные эксперименты – но лишь до определенных пределов. На тех юношей, которые подпадали под подозрение в устоявшейся гомосексуальной связи или попытках уединиться с какой-либо девочкой, обрушивалась настоящая педагогическая буря, им просто проходу не было от нотаций, смешков и косых взглядов. Взрослый же за какие-либо поползновения в отношении девственника или девственницы рисковал должностью, правами собственности и мог даже стать изгоем.

Вступление в зрелость отнимало немало времени. Мальчиков и девочек долго учили распознавать и контролировать свое половое влечение, которое в хайнской физиологии рассматривалось как дело сугубо приватное. В результате в Стсе практически не было случаев незапланированной беременности. Зачатие могло произойти лишь по обоюдному решению мужчины и женщины. В тринадцать мальчиков начинали учить технике осмотрительного семяизвержения. Наставления, предупреждения и даже угрозы, в которых заключалась подобная премудрость, мало пугали подростков. Но через год-другой наступала пора проверки потенции, своеобразного порогового ритуала. Происходил он в столь таинственной атмосфере, окутывался такими строгостями, что мальчики изрядно трусили. Пройти такую проверку было делом чести каждого, неудача обрекала на страшный позор. И как большинство подростков, Хавжива с тревогой ожидал финальных процедур посвящения, скрывая страхи за маской мрачного безразличия.

Девочки же учились совсем иному. Народ в Стсе считал, что женский цикл плодородия делает их восприимчивее к премудростям продолжения рода, поэтому учеба, посвященная этому, была для них куда как менее обременительной. И пороговый ритуал носил характер своего рода празднества, скорее славословия, нежели запугивания, и порождал в их душах не страхи, а сладостное предвкушение. Годами женщины-педагоги, прибегая к красноречивым иллюстрациям, объясняли девочкам, чего будет добиваться от них мужчина, как привести его в состояние полной готовности, как дать понять, что нужно от него самой женщине.

Многие девочки интересовались, нельзя ли пока потренироваться друг с дружкой, но слышали в ответ лишь брань да нотации. «Нет, нельзя, запрещено категорически! Вот когда пройдете посвящение и станете взрослыми, – отвечали наставницы, – делайте что вздумается, но сперва каждой из вас следует пройти через положенную „двойную дверь“».

Обряды посвящения проводились, когда ответственным за них удавалось собрать равное количество пятнадцатилетних мальчиков и девочек из городка и окрестных селений. Чтобы составить подходящую пару, зачастую приходилось выписывать кого-либо и из более отдаленных мест. Пышно наряженные, в непроницаемых масках, притихшие участники ритуала весь день танцевали на рыночной площади, чествуемые родней и зеваками, а к вечеру переходили в дом, должным образом освященный для финальной церемонии. Там в торжественной тишине они вкушали ритуальную трапезу, затем молчаливые служители в масках разбивали молодежь на пары и разводили по комнатам. Под масками большинство участников этой анонимной церемонии прятали благоговейный трепет.

Поскольку выходцы из рода Иного Неба имели право вступать в сношения лишь с уроженцами Первоисточника или Потайного Кабеля, Йан-Йан и Хавжива – а они оказались единственными представителями своих родов на церемонии – предугадали свою судьбу заранее. Они узнали друг друга и под масками уже в самом начале танцев. И как только остались одни в отведенном для них помещении, тут же сбросили маски. Встретились взглядом. И смущенно потупились.

На протяжении последних двух дет друзья встречались крайне редко и совершенно не виделись все долгие последние месяцы. Хавжива как следует раздался в плечах и почти догнал подругу ростом. Перед каждым из них предстал как бы незнакомец. Они молча приблизились друг к другу, и каждый подумал: «Так вот с кем мне придется пройти через это». Они коснулись друг друга, и в них вошел бог – бог, ради которого они и пришли к своему порогу. Они стали слово, и слово это было бог. Сперва бог неловкий и неуклюжий, но зато после – ослепительно прекрасный.

Покинув на следующий день ритуальный дом, они пришли домой к Йан-Йан.

– Отныне Хавжива будет жить здесь со мной, – объявила Йан-Йан как взрослая женщина. И все члены ее семьи, приняв ее слова как должное, почтительно приветствовали молодых.

Когда Хавжива вернулся к себе домой за вещами, там тоже никто не выказал удивления, все только сердечно поздравляли, а пожилая родственница из Этсахина отпустила весьма двусмысленную шуточку. Отец сказал Хавживе:

– Вот теперь ты настоящий мужчина из дома Йехедархед. Всегда будем ждать тебя к обеду.

С тех пор Хавжива ночевал только у Йан-Йан, завтракал с нею, а к обеду возвращался домой. Повседневную свою одежду он перенес в новый дом, а за одеждой для танцев и церемоний постоянно забегал к родителям. Учеба его заключалась теперь в освоении ткацких премудростей на больших станках и в изучении космогонии. Вместе с Йан-Йан он стал играть за взрослую сборную по футболу.

Хавжива чаще виделся теперь и с собственной матерью – когда ему стукнуло семнадцать, она предложила изучать под своим руководством культ Солнца, связанные с ним обряды, ведение торгового баланса, хитрости обменного рынка для фермеров Стсе и искусство торговли с купцами иных родов и заезжими чужестранцами. Детали обрядов следовало затвердить назубок, торговый же протокол изучался на практике.

Вместе с матерью Хавжива стал посещать торговые ряды, окрестные фермы и даже совершал вояжи через залив в города на континенте. С легкостью и даже удовольствием отвлекся он от опостылевших ткацких узоров, от которых пухла голова. Морские прогулки оказались весьма и весьма приятными, работа на континенте – чрезвычайно любопытной. Авторитет матери, ее компетентность, острота ума и бесконечный такт оставляли неизгладимое впечатление. Присутствие среди служителей Солнца на переговорах с группой почтенных торговцев, восхищение замечательным дипломатическим искусством матери и ее помощников сами по себе были ему лучшей наукой. Мать никогда ни на кого не давила, взяв на себя в переговорах только направляющую и умиротворяющую роль. Изучение сложнейших вопросов, посвященных культу Солнца, требовало многолетнего опыта, и при матери были помощники, поступившие в учение задолго до Хавживы. Но она находила сына чрезвычайно способным. «У тебя, сынок, есть настоящий дар убеждения, – сказала она как-то, когда лодка везла их домой из очередной поездки и в мглистом полуденном мареве над золотистой водой уже замаячили зыбкие крыши родного Стсе. – Ты мог бы наследовать Солнцу, если пожелаешь».

«А пожелаю ли я?» – колебался Хавжива. Он спрашивал сам себя и вместо внятного ответа от внутреннего своего бога получал лишь какие-то смутные ощущения. Занятие само по себе вроде бы ничего. Никаких тебе раз и навсегда затверженных шаблонов, как в ремесле ткача. Путешествия, общение с самыми разными людьми – это ему по душе, это давало возможность узнавать от чужеземцев нечто неведомое, постоянно учиться новому.

– Скоро в гости к нам пожалует подружка твоего отца, – сообщила мать.

Хавжива погрузился в раздумья. Гранит никогда не был женат. Обе женщины, родившие от него детей, жили в Стсе и далеко никогда не уезжали. Он промолчал, понимая, что деликатная пауза – среди взрослых лучший способ дать понять, что ты ждешь продолжения.

– Они тогда были еще совсем молоды. Детей не нарожали, – пояснила Тово. – Затем она уехала, сделалась историком.

– А-а! – удивленно протянул Хавжива. Никогда прежде он не слыхал о ком-либо, кто стал бы историком. Это казалось невероятным – так же, как чужеземцу стать уроженцем Стсе. Ты тот, кем уродился. Где родился, там и живешь.

Пауза так затянулась, что Тово не могла не понять ее смысл. Добрая доля ее педагогического искусства как раз и заключалась в точном знании, когда следует продолжать, а когда пора остановиться. Сейчас она предпочла промолчать.

Когда лодка, замедлив ход, причаливала к пирсу, сооруженному на останках древнего моста, Хавжива все же не удержался и спросил:

– А эта приезжая, историк, она из рода Кабеля или Первоисточника?

– Из рода Потайного Кабеля, – ответила мать. – Ох, как же у меня затекли ноги! Просто одеревенели! И неудивительно, когда плывешь на деревянном сундуке.

Женщина, правившая лодкой, перевозчица из рода Травы, обиженно округлила глаза, но смолчала и не стала защищать свое послушное и юркое детище.

– К вам как будто приезжает родственница? – тем же вечером спросил Хавжива у Йан-Йан.

– А, да, было такое сообщение. – Йан-Йан имела в виду телеграмму, поступившую в информационный центр Стсе и переадресованную на домашний рекордер. – Мать сказала, что она остановится в вашем доме. Ты-то сам что нового повидал сегодня в Этсахине?

– Просто встречался с несколькими служителями Солнца. А ваша родственница, она что, на самом деле историк?

– Все они там слегка чокнутые, – равнодушно заметила Йан-Йан и, усевшись верхом на обнаженного Хавживу, стала массировать ему спину.

Когда загадочная гостья – маленькая и худощавая женщина лет пятидесяти по имени Межа – наконец прибыла, Хавжива сразу убедился, что безумием здесь и не пахнет. Межа носила традиционную для Стсе одежду и разделяла свой завтрак с кем угодно. Светлые глаза лучились тихой радостью, но лишних слов она не говорила. Ничто в ней не выдавало, что перед вами женщина, отринувшая общественные устои, творящая то, что женщине отнюдь не к лицу, порвавшая отношения с собственным родом и избравшая иной образ жизни. Хавжива подозревал, что женщина-историк должна состоять в непристойном браке с отцом собственных детей, а на досуге может заниматься ткачеством и даже холостить скотину. Но никто от Межи не шарахался, а после завтрака старики ее рода устроили настоящую церемонию в честь прибытия редкой гостьи, тем самым приняв ее как самую дорогую родственницу.

Интерес к ней у Хавживы не иссякал. Любопытствуя, что гостья собирается делать в Стсе, он приставал к Йан-Йан с расспросами, пока та не отрезала:

– Не имею ни малейшего понятия, что Межа думает здесь делать! Я не умею читать мысли чокнутых историков. Спроси ее сам!

Когда Хавжива понял, что боится поступить так, как советует Йан-Йан, боится без всякой на то причины, он решил, что его посетило некое божество и тому что-то понадобилось от него. Тогда юноша поднялся в холмы и выбрал плоский камень, удобный для долгих раздумий. Далеко внизу темнели крыши и белели стены домов Стсе, прилепившихся к крутым склонам, посреди полей и садов серебрились пятна прудов. За сушей до самого горизонта простиралось равнодушное море. Он провел там в тишине целый день, погрузившись в созерцание моря и собственной души. Затем вернулся на ночлег в родительский дом. Когда поутру Хавжива пришел завтракать к Йан-Йан, та только внимательно взглянула и ничего не сказала.

– Я постился, – виновато сообщил он.

Йан-Йан пожала плечами.

– Тогда приятного аппетита! – сказала она, присаживаясь.

После завтрака Йан-Йан отправилась на работу. Хавжива остался, хотя его и ожидали в ткацкой мастерской.

– О Мать Всех Детей, – обратился он к историку, выбрав для первой беседы самый что ни на есть почтительный титул, с каким только мужчина из одного рода может обратиться к женщине другого. – Существуют вещи, которых я не знаю, а ты знаешь.

– Всем, что знаю, поделюсь с превеликим удовольствием, – ответила она с такой готовностью, словно всю жизнь провела в Стсе. Затем улыбнулась и упредила следующий вопрос Хавживы. – Все, что дано тебе, передашь другим. – Подобная формула отвергала возможные предложения платы за учебу. – Только давай-ка мы с тобой перейдем на площадь.

Рыночная площадь в Стсе была общепринятым местом для бесед. Любой мог сидеть здесь на ступенях, или возле фонтана, или же в тени галерей, глазея на череду прохожих. Хавживе уютнее было бы в более укромном месте, но, прислушавшись к своему внутреннему богу, он подчинился.

Они устроились в нише основания фонтана и принялись беседовать, лишь изредка прерываясь, чтобы поприветствовать знакомых.

– Почему ты… – начал было Хавжива и запнулся.

– Почему уехала? И куда? – Ясноглазая, как араха, Межа подняла взгляд, чтобы проверить свою догадку по выражению лица собеседника.

– Да… Конечно, у нас с Гранитом, твоим отцом, была любовь, настоящая любовь, но иметь детей не получалось, а он так страстно желал ребенка… Ты удивительно похож на него тогдашнего. Мне приятно смотреть на тебя… Ну вот, в этом и заключалась моя главная беда. И ничто здесь уже не радовало. А еще я знала, как следует устроить все здесь, в Стсе. Вернее, думала, что знаю это лучше других.

Хавжива понимающе кивнул.

– Я служила при храме. Принимала сообщения, передавала их дальше и постоянно искала в этом какой-либо смысл. И мне открылось, что за пределами Стсе существует огромный неведомый мир. Почему же мне суждено всю жизнь провести именно здесь? Смириться с этим было трудно. Тогда я начала общаться кое с кем из тех, кто, как и я, служил при храмах на передаче информации. Кто ты, чем занимаешься, где живешь, каково там у вас?.. Вскоре меня связали с группой историков, которые, как и мы с тобой, родились в городках, а тогда как раз разыскивали людей вроде меня, но скорее чтобы убедиться в тщетности подобных поисков…

Это тоже было вполне понятно, и Хавжива снова кивнул.

– Я стала задавать вопросы. Они тоже. Историки это умеют, ведь это их хлеб. Вскоре я уже знала, что у них есть свои особенные школы, и поинтересовалась, нельзя ли попасть в одну из таких. Они прислали в Стсе своих представителей, те поговорили со мной, с родителями, с другими людьми – выясняли, не причинит ли мой отъезд каких-либо неприятностей. Стсе ведь весьма консервативный городок. У них там уже четыре столетия не было ни единого историка – выходца из наших мест.

Межа улыбнулась приятной мимолетной улыбкой, но юноша слушал весьма напряженно и веселости не выказал. Женщина не сводила с него ласково светящихся глаз.

– Народ у нас был потрясен, конечно, но никто особенно не рассердился. Поэтому вскоре я и отбыла вместе с историками. Мы улетели в Катхад. Там есть школа. Мне стукнуло полных двадцать два года, когда я начала свое образование сызнова. Я полностью изменила свое бытие, я училась быть историком.

– Как это? – спросил Хавжива после продолжительной паузы.

Межа глубоко вздохнула.

– Очень просто. Задавая прямые вопросы, – ответила она. – Как и ты сейчас. Плюс решительным отказом от всего своего прежнего знания.

– Как это? – повторил Хавжива, не веря своим ушам. – Почему?

– Подумай сам. Кем я была, когда уезжала? Женщиной из рода Потайного Кабеля. Когда оказалась там, от подобного титула пришлось отказаться. Там я вовсе не женщина из рода Потайного Кабеля. Я просто женщина. Могу вступить в связь с кем угодно по собственному усмотрению. Могу избрать любую профессию. Родовые ограничения имеют значение здесь, но не там. Там их нет вовсе. Здесь они в чем-то даже полезны, играют весьма важную роль, но за пределами этого тесного мирка теряют всякий смысл. – Межа разгорячилась. – Существуют два вида знания – локальное, то есть местное, и всеобщее, универсальное знание. А также два вида времени – местное и историческое.

– А может, и боги там совсем иные?

– Нет, – решительно возразила она. – Там нет их вовсе. Все боги здесь.

Межа заметила, как вытянулось лицо юноши. И после паузы добавила:

– Зато там есть души. Множество человеческих душ, сознаний, исполненных знания и страстей. Души живых и давно усопших. Души людей, обитавших на этой земле сотни, тысячи, даже сотни тысяч лет тому назад. Сознания и души людей из иных миров, удаленных от нас на сотни световых лет. И все с уникальным знанием, со своей собственной историей. Мир священен, Хавжива. Космос – это святыня. У меня, собственно, не было знания, от которого пришлось бы отречься. Все, что я знала, все, чему когда-либо училась, – все лишь подтверждение этому. В мире не существует ничего, что не было бы священно. – Она понизила голос и снова заговорила медленно, как местная уроженка: – Тебе самому предстоит сделать выбор между святостью здешней и великой единой. В конце концов, они, по существу, одно и то же. Но только не в жизни конкретного человека. Там знание предоставляет человеку выбор – измениться или остаться таким, каков ты есть, река или камень. Роды, обитающие на Стсе, – это камень. Историки – река.

Поразмыслив, Хавжива возразил:

– Но ведь русло реки – это тоже камень.

Межа рассмеялась, ее взгляд снова остановился на нем – вдумчивый и приязненный.

– Мне, пожалуй, пора, – сказала она. – Устала немного, пойду прилягу.

– Так ты теперь не… ты больше не женщина своего рода?

– Это там. Здесь я по-прежнему принадлежу роду. Это навсегда.

– Но ты ведь изменила свое бытие. И скоро снова покинешь Стсе.

– Конечно, – без промедления ответила Межа. – Человек может принадлежать более чем одному виду бытия разом. И у меня там работа.

Тряхнув головой, Хавжива сказал – медленнее, чем его собеседница, но столь же непреклонно:

– Что проку в работе, если ты лишаешься своих богов? Мне невдомек это, о Мать Всех Детей, моим слабым умом того не постичь.

Межа загадочно улыбнулась.

– Полагаю, ты поймешь то, что захочешь понять, о Муж Моего Рода, – ответила она церемониальным оборотом, позволяющим собеседнику закончить разговор и откланяться в любой момент, когда только вздумается.

Мгновение помешкав, Хавжива ушел. Направляясь в мастерские, он снова без остатка погрузился в мир затверженных назубок шаблонных ткацких узоров.

В тот же вечер он приятно удивил Йан-Йан неистовым любовным пылом и довел ее буквально до изнеможения. В них как будто опять на время вселился бог – воспылал и вновь погас.

– Хочу ребенка, – объявил вдруг Хавжива, когда они, не размыкая влажных объятий, переводили дух в мускусной тьме.

– Ой… – поморщилась Йан-Йан, не в состоянии ни думать, ни решать, ни спорить. – Немного позже… Скоро…

– Сейчас, – настаивал он. – Сегодня.

– Нет, – сказала она мягко, но властно. – Помолчи!..

И Хавжива замолчал. А Йан-Йан вскоре уснула.

Больше года спустя, когда им стукнуло девятнадцать, Йан-Йан сказала как-то, прежде чем погасить свет на ночь:

– Хочу ребеночка.

– Еще не время.

– Почему? Ведь моему брату уже скоро тридцать. И жена его ничуть не возражает – ей даже хочется, чтобы рядом вертелся эдакий пухленький живчик. А когда выкормлю ребенка, перейдем ночевать в дом твоих родителей. Ты ведь всегда желал этого.

– Еще не время, – повторил Хавжива. – Я еще не хочу.

Повернувшись к нему лицом, Йан-Йан обиженно поинтересовалась:

– А чего же ты хочешь тогда?

– Пока не знаю.

– Ты собрался уйти. Ты намереваешься покинуть род. Ты хочешь податься в безумцы. А все эта женщина, эта проклятущая ведьма!

– Никаких ведьм не существует, – холодно ответил Хавжива. – Глупые бабушкины сказки. Детские суеверия.

Они уставились друг на друга – лучшие в мире друзья, пылкие любовники.

– Тогда что же не так, Хавжива? Если хочешь перебраться в родительский дом, так и скажи. Если приглянулась другая, ступай к ней. Но сперва дай мне ребенка! Прошу тебя. Неужели ты уже совсем утратил своего араху?

Ее глаза наполнились слезами.

Хавжива спрятал лицо в ладони.

– Все не так, – пробормотал он. – Все неправильно. Все вроде бы делаю как принято, но меня не оставляет чувство – ты назовешь это безумием, – что можно и по-другому. Что есть другие способы…

– Есть только один способ жить правильно, – прервала Йан-Йан. – Тот, что я знаю. И там, где я живу. Есть только один способ делать детей. Если тебе известен другой, пойди и попробуй с кем-нибудь еще! – Она сорвалась на крик, напряжение последних месяцев разом выплеснулось в истерике, и Хавживе оказалось непросто успокоить ее, баюкая в нежных объятиях.

Когда Йан-Йан снова оказалась в состоянии говорить, она отвернулась к стене и глухо, хрипловатым голосом спросила:

– Ты дашь знать, когда соберешься уходить, Хавжива?

Прослезившись от стыда и жалости, он шепнул ей:

– Да, любимая.

В эту ночь они уснули, точно малые дети, пытаясь утешиться в объятиях друг друга.

– Я опозорен, опозорен навеки! – простонал Гранит.