Нулевой том (сборник) Албитов Андрей

Кощей бессмертный

^{(Старая история)}

Ух! Ух! – Трясется лес.

Стонет земля под Кощеем.

Вот и хоромы.

Вот и дома.

Устал он, ух, как устал. Не такое теперь время.

А жена у него молодая, круглая.

И он говорит:

– А не пахнет ли тут человечьим духом?

Жена у него молодая, круглая…

Она и говорит:

– Полно тебе, нахватался в дороге. От самого и пахнет. А я тут бедная, молодая-круглая…

– Ну, ну, – говорит Кощей. – Что ты говоришь… Какие ж теперь бабы? Одна ты у меня.

– То-то.

А сама ему на стол ставит. И первое ему, и второе, и третье.

Угодила всем. Обтаял Кощей. Разлегся.

– Иди ко мне, – говорит.

А жена ему гладит волосы, говорит:

– Уж так я тебя люблю, так холю…

Скажи, где твоя душа?

– В венике, – ухмыльнулся Кощей. А про себя подумал грустно: «Старая история…»

На следующий день ушел Кощей, жена веник и помыла, и посушила, бантиком повязала, маслицем смазала.

Явился.

– Что-то тут челове… – А жена надула губки, круглые, красные. А Кощей видит: в углу веник сияет. – Ну, ну, не буду, – говорит. – Зверь я, зверь… Истинно Кощей. Нехорошо я к тебе отношусь. К жене своей единственной. Соврал я тебе вчера. А ты – хорошая, доверчивая – сказок даже не читала. Разве ж может душа быть в венике? Сама рассуди… Соврал я тебе.

Жена совсем расстроилась с виду. Размяк Кощей:

– Скажу я тебе: там, на чердаке, в сундуке – шкатулочка, в ней заячий хвостик…

В нем моя душа.

И вот на следующий день ушел Кощей, жена сундучок-то начистила, а из хвостика щепотку вырвала.

Приходит Кощей, шатается.

А жена молодая, круглая…

– Простудился я, что ли. Просквозило меня, продуло. Просек много – сквозняки. Сегодня уж точно человечиной пахнет. Ну, да ладно, сил моих нет.

Слег.

Жена хлопочет. И малина, и мед, и молоко. Выскочит, словно в погреб. А сама наверх. Щипнет – и обратно.

А Кощею все хуже.

А жена хлопочет. Градусник ставит.

Гладит его по волосам:

Уж я ли тебя не любила, уж я ли не холила…

Скажи своей женушке, где ты свои сокровища хранишь?

А Кощей вовсе обессилел. Рта раскрыть не может.

Приподымет только кверху два пальца…

И рука падает обратно.

А заячий хвостик совсем облысел.

А жена плачет:

– Неужто ты меня покинешь… Что я делать буду? Куда себя дену?

Скажи хоть, где свои сокровища хранишь-прячешь?

Тут Кощей собрался с остатними силами. Поднялся на чердак.

Хвост забрал.

А полюбовника съел.

И тут же поправился.

– Съесть бы тебя мало, – говорит жене, – да разрушать семью жалко.

И на что ты надеялась? Ведь я же бессмертный!

А жена и говорит:

– Виновата я, раскаиваюсь. Ошибалась.

– Старая история, – говорит Кощей. – Все вы начинали с веника… Бессмертный я.

Успокоилось все. Улеглось.

Говорит жена:

– Только скажи мне, что это ты все два пальца подымал, когда я про сокровища спрашивала? Думала, на чердак показываешь. А там ничего…

Говорит Кощей:

– Не подозревал я тебя. Думал, правда заболел. Умирать собрался. Столько живу – надоело. И совсем уже на сокровища показать хотел. Но только подниму руку – и не могу. Подниму – и не могу…

А раз не вышло – зачем тебе про сокровища знать?

Бессмертный я, бессмертный…

02.03.1960

Родинка

Можно сходить в кино.

Взять билет за полтора рубля. Стоять у контроля и ждать, пока впустят.

Они обязаны впускать за час до сеанса!

Он войдет вместе со старушками и школьниками, мотающими уроки…

А когда впустят, можно рассматривать фото артистов, лица, знакомые до того, что странно, что они не с вашей лестницы. Или стенд о семилетке.

Можно купить мороженое, наконец…

Покурить с инвалидом в уборной.

Можно подняться наверх и листать журналы:

четырех матросов носило 49 дней в океане без еды, наша галактика расширяется и конечна, мы нашли друг друга! мы не виделись 10 лет… и вот благодаря вашему журналу…

А ему и находить некого. Никого и никогда не было.

А можно и не пойти в кино…

Соседка Марья Ивановна говорит, что чайник скипел.

Можно попить чаю… Он всегда покупает к чаю что-нибудь вкусненькое. Сегодня – пряники.

И стало ему как-то скучно:

была бы у него мама, был бы у него братец, звали бы его Вовкой… теперь бы он был большой и старый.

А еще лучше – было бы два брата.

И еще сестра.

Он отодвинул чайник и пряники и долго вертел перо.

«Помогите отыскать моих близких, – написал он. – Многим вы уже помогли найти своих близких родственников. Прошу теперь помочь мне.

Мы проживали где-то около Ленинграда, не могу вспомнить где. Маму, кажется, звали Верой.

Меня, сестру и двоих братьев (одного звали Вовкой) соседи отдали в детдом, какой – не знаю. Позже меня с сестрой привезли в другой детдом, а где остались братья – неизвестно. Из детдома меня взяли одни люди, а сестру – другие.

А я теперь живу тут».

Он перечитал. «Только как же они найдут?» – подумал он. И стал думать, каким бы он был в отличие от других.

И ничего не мог придумать.

И тогда приписал про родинку. Про большую родинку у брата Вовки. Такую большую, по которой узнают в книжках выросших на чужбине сыновей.

Помогите отыскать моих близких!

Очень прошу.

16.03.1960

Однокашники

Петя Бойченко с 3-го класса собирал медную мелочь. К 10-му классу у него было два пуда. К V курсу – пять.

Он сел за задержку разменной монеты.

Во время летних каникул Вася Власов нашел на речке штык. Он сделал к нему ножны и хранил в столе до самой свадьбы.

Он сел за хранение холодного оружия.

Мой сосед по парте Колька Санин рассказал мне анекдот, а потом сознался, что я его слушал.

А Филька Шмаринов до сих пор гуляет на свободе.

21.03.1960

Разводы

Помню, он учил меня курить во втором классе. Звали его Гапсек. Вообще-то он был Коля Иванов. Просто как-то на детском утреннике мы видели, почти весь наш двор видел, картину «Гобсек». А потом Колька принес огромный моток серебряной ленты. Мы, конечно, хотели поделить. Но он не дал. Все сказали, что он жмот, жох и жига. Но он и внимания не обратил. А один крикнул, что он Гапсек. Колька страшно рассердился на это прозвище и погнался за обидчиком. Тогда все закричали: «Гапсек! Гапсек!» Потом все забыли, кто такой был настоящий Гобсек, а вся лестница была исписана:

Гапсек – дурак,

Гапсек – жук,

Гапсек + Валя и т. д.

Я не поссорился с ребятами. Прошло время, и мы как-то редко стали встречаться. А столкнувшись, не знали о чем говорить.

Ребята побросали школу. Многие работали на заводе. Двое попали в исправительную колонию.

Сам я рос постепенно, а сталкиваясь с ними, удивлялся, как внезапно они выросли, что вот уже пошли в армию, а девчонки красят губы, а та, рыжая, – совсем недурна.

И мы как-то уже перестали здороваться. Вот только с Гапсеком… Он всегда широко расплывался в улыбке.

Потом кто-то вернулся из армии, кто-то стал чемпионом Ленинграда по боксу, кто-то заболел воспалением мозга (такой молодой!) и умер.

А девчонки таскали на руках детей.

Женился и Гапсек.

Все говорили, что бедная девушка, что он ей не пара. Она такая воспитанная, образованная…

А Гапсек потолстел, зарабатывал, не пил, приобрел телевизор и осуществил давнишнюю свою мечту – мотоцикл.

Родился маленький Гапсек.

А большой бегал по лестнице, обвешанный свертками. И вдруг что-то пошло не так.

В квартире снова говорили, что Гапсек ужасный человек, что бьет жену, что пьет и не работает.

А мать Гапсека говорила, что эта стерва хочет урвать площадь.

А Гапсек ходил какой-то потерянный.

Жена его сбегала в больницу, показала синяки и взяла справку о том, что она побита. Жена трясла перед Гапсеком справкой и говорила, что теперь-то он в ее руках.

А мать Гапсека сказала: «Дурак ты, дурак! Да на тебе же синяков еще больше. Пойди и возьми справку тоже. Не подскажи тебе, так ты так и будешь… Раззява».

И Гапсек взял. И доказал жене.

А жена все-таки подала в суд.

Суд разделил площадь: 1/3 – Гапсеку, 2/3 – жене с ребенком.

А площади 8 метров.

Гапсек ездил на мотоцикле и привез еще одну кровать. Так в комнате появился еще один муж, а Гапсек привел еще жену.

Когда родились дети, суд разделил гапсекову треть: 2/3 – второй жене с ребенком и 1/3 – ему.

Когда появились следующие, теперь уже две жены и два мужа, когда родились следующие дети, все развелись еще раз и каждый получил свою долю площади. И снова все возросло вдвое, и снова все развелись, и снова каждый получил свое…

А Гапсек все ездил на мотоцикле.

Предпоследним появился робкий молодой человек он обожал сырое тесто он приносил домой завернутое в целлофан тесто и входил в комнату после рабочего дня занимал свою 1/81 часть площади и стоя на одной ноге поджав вторую ел тесто прямо из целлофановой бумажки держа его на весу как он в таком положении мог но от него тоже родился ребенок и это бы еще ничего дело в том что когда площадь была разделена еще раз молодой человек привел робкую молодую девушку и я живущий тремя этажами ниже встретил ее на лестнице моя мама категорически против того чтобы эта девушка жила у нас во всем городе не нашлось балетных тапочек 43-го размера с большим трудом мне удалось выпросить их в балете ежедневно в ожидании решения суда я учусь стоять на пуанте и это бы еще ничего если бы было куда откинуть ногу………………………………

………………………………

………………………………

………………………………

………………………………

1000 лет мы прожили в подобной тесноте. Наши внуки научились летать. Они порхают под потолком и не пользуются площадью. Но они уже забивают кубатуру.

Им-то хорошо – они могут вылететь прямо в форточку…

Март, 1960

Пафли

– Слышал, слышал, – сказал Зарембо, встретив меня в раздевалке.

– Что – слышал?

– Уж слышал, – сказал он и, подмигнув, ушел.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовал себя тем более странно. Что-то очень непривычное было на этот раз, хотя я ничего такого не мог заметить: все было так же. Я уже совсем поднялся, и тут столкнулся с Иваном Филипычем.

– Что же это вы? – сказал он.

– А что? – сказал я, и что-то во мне сжалось.

– А вам уж надо бы и самому знать, – сказал он.

И вот его нет уже, а я вдруг осознаю, что же было такого непонятного, когда я поднимался по лестнице. Вот уже сколько я по этой лестнице хожу, там всегда только одно слово нацарапано было: почему-то «Культя». Не может быть! Я спустился, внимательно осмотрел стену. И действительно – никаких следов… И тут опять Иван Филипыч появился. Ничего не сказал, только посмотрел.

Когда я входил в чертежную, все словно бы замолчали, приподняли головы и замерли, на меня глядя. Я тихо проскользнул к своей доске.

… – почему-то визгливо пропел Слоним и замолчал так внезапно, что тишина вроде бы звякнула, когда наступила.

Я принялся за дело, и вдруг до меня дошло. «Распрягайте, хлопцы, коней» – вот что пел Слоним. Вот оно, оказывается, что.

Солнце – просто ужас, какое солнце! И синица – влетела и повисла на форточке вниз головой и вертит ею. А я просто веду эту линию, веду и, кажется, всю жизнь только ее и веду, и буду вести. Бумага – белая, линия – черная, кнопка – блестящая, резинка – мягкая, доска – ровная, табуретка – круглая и вертится, синица висит вниз головой и ею вертит; капли капают, солнце – яркое и круглое; крутится; капли по стеклу, круглые, катаются; кнопки – блестящие, круглые, крутятся. Пожалуй, кроме этих четырех, надо еще четыре по середкам воткнуть, чтобы бумага не топорщилась… Кнопки блестящие… А где же кнопки? Кто взял?

Я подошел к Слониму.

– Ты не брал мои кнопки?

– Кнопки? Какие кнопки?

– Как какие! Мои… Простые, обыкновенные.

– О чем это ты? Да постой, что это с тобой?..

– А что?

– Ну ничего, ты не унывай… Но что это ты сегодня? Не такой какой-то…

– А какой же?

– А не такой.