Новая история стран Европы и Америки XVI–XIX века. Часть 1 Коллектив авторов

§ 10. «Закат Европы»: социально-мировоззренческий кризис западного общества на рубеже XIX–XX вв

В конце XIX – начале XX в. западное общество оказалось в условиях нарастающего системного кризиса. Благодаря перу Освальда Шпенглера эта эпоха получила хлесткое название «заката Европы». Летопись нескольких десятилетий на рубеже веков соединила в себе историю уникальных достижений индустриальной цивилизации и фатального обострения мировоззренческих, социально-психологических, политических противоречий. Эти события завершили Новую историю и стали толчком к началу коренного обновления западного общества – Новейшей истории, охватившей почти все XX столетие.

Эпоха империализма принесла с собой невиданный рост экономического могущества человечества. Колоссальными темпами росло производство, увеличивался оборот торговли. Мировое пространство оказалось объединено тысячами километров железных дорог. В самых различных областях науки и техники были совершены важнейших открытия и изобретения, разительно изменившие материальные основы жизнедеятельности человека. В ведущих странах Запада выросший уровень жизни постепенно превращал потребительские модели в особую систему жизненных стимулов и приоритетов.

Известный английский экономист Джон Кейнс так описывал картину этого «благоденствия»: «Сидя за утренней чашкой чая, житель Лондона мог заказать по телефону разнообразнейшие продукты всего земного шара и через несколько часов получить их в своей квартире. Он мог попробовать счастье в нескольких частях света сразу, вложив свои капиталы в эксплуатацию их естественных богатств, и без всяких усилий получать свою часть прибыли. Он мог воспользоваться удобными средствами транспорта, чтобы отправиться в любую страну, и, сделав запас драгоценного металла, ехать в чужие края, не зная их языка, религии и обычаев. Но важнее всего, что подобный порядок вещей казался ему нормальным и обеспеченным навсегда; он признавал возможность изменений лишь в смысле усовершенствования, а политические планы милитаризма и империализма, расовые и культурные соревнования были для него не более как развлечение, преподносимое в утренней газете».

Однако триумф индустриальной системы одновременно оказался прологом к ее глубокому кризису. Монополизация и формирование массового производства, не обеспеченного платежеспособным спросом, крайне обостряли экономические противоречия и подрывали основы самой рыночной модели. Финансовая, торговая и колониальная экспансия крупнейших держав не только создавала единое мировое пространство, но и придавала международным отношениям конфликтных характер. После серии локальных империалистических войн мир оказался на пороге глобального военно-политического кризиса. Не менее сложные процессы происходили в мировоззренческой сфере.

Человечество вступало в новое столетие в роли триумфатора, увлекаемое иллюзией «окончательной» победы над природой, ощущением собственной необыкновенной мощи, уверенностью в своих силах, чувством превосходства над предыдущими поколениями. Но эта эйфория скрывала все более очевидную ограниченность одномерных идеалов прогресса, несоразмерность растущих технических возможностей человека и его психологических, нравственных потенций. В массовом сознании рубежа XIX–XX вв. окончательно восторжествовал пафос «фаустовского гения» – торжества человека над мощью природы и стихией случая. Воспетый на страницах романов Жюля Верна и Джэка Лондона, Редьярда Киплинга и Генри Хаггарда идеал раскрепощенной, независимой личности, обладающей правом на свободный поступок, приобретал все более явственные черты «портрета эпохи». Но именно этот порыв окончательно разрушал великую мечту Нового времени – мечту о совершенстве человеческой природы, гуманности Разума, духовном и социальном величии «Homo sapiens».

Стремительное нарастание противоречий в экономической, правовой, политической, культурной сферах имело единые истоки – невозможность формирования целостной и стабильной общественной модели на принципах утилитарного рационализма и индивидуализма. Представление о том, что социальное творчество свободной личности и естественный, нерегламентированный ход общественного развития могут наилучшим образом решить любые проблемы человечества, вера в самодостаточность индивида, в безусловную ценность материального и политико-правового прогресса, тотальную эффективность принципа «laisser faire» сыграли свою позитивную историческую роль в «эпоху революций». Однако, вытесняя иные основы общественной этики и поведенческой мотивации человека, эти принципы провоцировали распад самого социального пространства западного общества.

Модернизация не только освободила человека от религиозных и сословно-корпоративных «оков». Она нанесла мощный удар по всей традиционной системе институтов и отношений, обеспечивавших духовную и социальную преемственность человеческой жизни. Идея прогресса оказалась ловушкой. Слепая вера в будущее превращала реальность в «промежуточное», условное состояние, а прошлое – в темный временной провал, лишенный какого-либо самостоятельного значения. Отказавшись от себя вчерашнего, человек лишался пространства для осмысления всей жизни в целом, смысла своего существования. Вся система общественных оценок, мировоззренческих стимулов, моральных устоев оказывалась под сомнением. Перестав видеть в себе творение Бога, человек безапелляционно объявил творцом окружающего мира самого себя. Но эта попытка привела не столько к утверждению «подлинно человеческого» в индивиде, сколько к утрате того «надчеловеческого», что пестовало духовный мир личности на протяжении многих столетий.

Индивидуалистическая социальная философия, прагматизм и деловитость, возведенные в ранг общечеловеческих ценностей, деформировали сам психологический строй личности. Ключевыми ориентирами жизнедеятельности становились независимость, эффективность, благосостояние. Новая система требовала от человека знаний, а не рассуждений, умелых действий, а не понимания смысла происходящего, передачи и восприятия информации, а не общения. Деловитость становилась непременным атрибутом успешности. В итоге, разрушив традиционное общество, новая цивилизация не столько обособила индивидуума, сколько поместила его в систему обезличенных, но чрезвычайно жестких связей. Ее основу составила индустриальная машина, превращающая человека в своего рода механизм с определенными производственными и потребительскими функциями. Внешне спонтанная, хаотичная рыночная стихия складывалась в монолитный, нависающий над человеком «молох», регламентирующий стандарты поведения, стиль межличностного общения, образ мышления. Общество, провозгласившее приоритетной ценностью интересы личности, пришло в своем развитии к отрицанию ее самобытности, к формализации личности. «Человек достиг возможности физического полета при полнейшей духовной привязанности к земле» (А.М. Ладыженский).

Торжество абстрактно-рационального самосознания, функциональной целесообразности и утилитарности в поведении человека, отказ от нормативной, «предписывающей» этики вели не только к распаду прежней ценностной иерархии. Утрата веры в наличие некоей завершенной и идеальной гармонии бытия провоцировала отказ от самой идеи нравственного долга, императивности этических норм. Определение нравственного смысла поступка превращалось в проблему, требующую индивидуального решения и предполагающую индивидуальную ответственность. В результате складывались предпосылки для формирования в обществе двух противоположных социально-психологических полюсов. На одном из них рождался «человек массы». Его мировосприятие основывалось на противоестественном сочетании индивидуального скептицизма и коллективных стереотипов. Испытывая острое недоверие к окружающему миру, но не имея духовных сил для формирования собственной мировоззренческой позиции, «человек массы» находил спасение в иллюзорном стремлении к «нормальности», «универсальности» своей жизни. «Масса, расчлененная и растворенная в системе, – писал Карл Ясперс, – это бытие без существования. Она хочет быть ведомой, хотя стремится выглядеть ведущей, она хочет казаться свободной, а не быть ею, она возвеличивает среднее и обычное в качество общечеловеческого, а недоступное именует далеким от жизни».

Альтернативный тип социального поведения был связан с отказом от подчинения системе, но не с вызовом ей. Человек, не желавший оставаться в роли «винтика» огромной общественной машины, стремившийся победить «молох», должен был в каждом поступке, мысли, чувстве доказывать свою состоятельность, правильность собственного выбора, раз за разом «выстраивать себя», выверять свое отношение к меняющемуся миру. Тем самым, избегая растворения в «массе», человек неизбежно принимал правила системы, превращался в ее неотъемлемый, «ведущий» элемент. Немногие бунтари, избегавшие подобной участи, были «вынуждены искать свой жизненный путь зигзагами, испытывать постоянные потери, чтобы увидеть в конце концов, что можно начать все сначала, если бы на это оставалось время» (К. Ясперс).

Острое ощущение надвигающейся нравственной катастрофы, попытка осмысления природы происходящих событий сплотило блестящую плеяду европейских мыслителей и представителей творческой интеллигенции. В произведениях Ницше и Достоевского, Манхейма и Швейцера, Ясперса и Шпенглера отразилось нарастающее беспокойство европейского сознания, «кризис европейского пессимизма» – разочарование в духовных основах индустриального общества, осознание ограниченности идеалов Нового времени. Запад стоял на пороге сложной цивилизационной трансформации. Суть ее объективно заключалась в «социализации» общественного устройства, отказе от радикального техницизма, возрождении духовной природы личности, укреплении ее социальных связей. Все XX столетие будет охвачено этим процессом преодоления индустриального генотипа современной западной цивилизации, поиска новых – «постиндустриальных», «постмодернистских» – форм, экономических, правовых, политических, социальных взаимоотношений. В сфере научных и философских изысканий эта эпоха привела к закреплению так называемой «неклассической» парадигмы, сменившейся уже к конце XX в. на «постнеклассическую».

В сфере естественно-научных исследований на рубеже XIX–XX вв. были сделаны решающие шаги к формированию научной методологии нового типа – неклассической. Переломное значение имела разработка второго начала термодинамики. Еще в 1852 г. Уильям Томсон, лорд Кельвин (1824–1907) выдвинул гипотезу о том, что закон сохранения и превращения энергии не исчерпывает характеристику термодинамических процессов. Томсон считал, что универсальной тенденцией является деградация механической энергии, т. е. ее «рассеивание», переход в энергию неупорядоченных процессов (прежде всего, в тепло открытых, неравновесных систем). На этой основе Томсон доказывал невозможность вечного двигателя.

В 1865 г. свою трактовку второго закона термодинамики предложил Рудольф Юлиус Эмануэль (Клаузиус, 1822–1888). В прямом прочтении она звучала следующим образом: «Теплота не может переходить сама собой от более холодного тела к более теплому». Клаузиус подразумевал, что в открытых системах или системах, взаимодействующих с внешней средой, теплота необратимо рассеивается. Для анализа этого процесса он ввел понятие «энтропии» – функции энергетического состояния системы. Энтропия остается неизменной в условиях обратимых и равновесных процессов, т. е. в идеальных системах, которые никаким образом не взаимодействуют со средой. В действительности же любые системы несут необратимые потери внутренней энергии (например, переходящей в механическую работу), а следовательно их энтропия неизменно и необратимо возрастает. Клаузиус также предположил, что процесс возрастания энтропии можно рассматривать как самопроизвольную эволюцию систем. Итогом этой эволюции является абсолютно равновесное состояние, означающее «тепловую смерть», т. е. окончательное рассеивание внутренней энергии данной системы.

Теория Клаузиуса вызвала острые дискуссии, но долгое время не находила поддержки в научном сообществе. Клаузиус фактически противопоставил законы механической динамики и обновленные принципы термодинамики. Из его теории следовало, что тепловое (энергетическое) движение частиц является необратимым, тогда как «ньютоновская картина мира» исходила из идеи обратимости любого движения. Согласно второму закону термодинамики, любая система развивалась в направлении распада, деградации, перерождения в новое качество, тогда как все миропонимание Нового времени строилось на идее активного теплового, силового, энергетического обмена как фундаментальной основы сохранения и стабилизации материи. В особенности же современников Клаузиуса смущал вывод о «тепловой смерти» Вселенной, который закономерно следовал из второго закона термодинамики при рассмотрении Вселенной как одной из закрытых, конечных систем. Преодолеть скептицизм оппонентов и доказать реальность явления энтропии можно было только представив молекулярную модель необратимых процессов. Эту задачу попытался решить в 70-х гг. XIX в. австрийский физик Людвиг Больцман (1844–1906).

Больцман разрабатывал молекулярно-кинетическую теорию газов, в рамках которой взаимная превращаемость теплоты и работы рассматривалась в качестве явления, сопровождающего движение молекул. Было очевидно, что каждое макроскопическое состояние газообразной системы (суммарная характеристика объема, давления, температуры) может быть достигнуто множеством микросостояний. Не имея возможности вывести строгую закономерность, Больцман предложил использовать для анализа таких ситуаций теорию вероятности, т. е. брать за основу математические зависимости между случайными величинами и состояниями. Такие зависимости можно было рассматривать как «статистические» законы – вероятностные, а не детерминированные по своему характеру. Больцман предложил считать второе начало термодинамики вероятностным, а не детерминированным законом. В этом случае энтропию можно было определить как логарифм вероятности энергетического состояния системы. Возрастание энтропии рассматривалось уже не как линейный, строго направленный процесс, а в качестве перехода энергии из наименее вероятной формы в наиболее вероятную.

Доказательство Больцманом вероятностного характера второго начала термодинамики заложило основы принципиально новой методологии естественно-научного анализа – статистической. Однако абсолютное большинство ученых того времени еще не было готово признать реальность необратимых процессов, подчиняющих не только детерминированным закономерностям, но и случайным факторам. Лишь в конце XX в., уже в лоне новой – постнеклассической научной методологии были предприняты шаги по формированию на основе вероятностных принципов целостной теории саморазвития мира (синергетики).

Несмотря на скептическую реакцию современников, исследования Больцмана вызвали растущий интерес к вероятностной теории. Настоящий бум переживала в эти годы математическая наука. Представители петербургской математической школы (П.Л. Чебышев, А.М. Ляпунов, А.А. Марков) в начале 1900-х гг. создали комплексную теорию дифференциальных уравнений как систему «исчисления вероятностей». В ее рамках были впервые разработаны принципы анализа случайных явлений как взаимосвязанных, обладающих собственной логикой («цепей»). Дальнейшее развитие получили исследования Г. Кантора в области теории множеств. В 80-х гг. XIX в. на этой основе возникла новая отрасль математики – теория функций действительного переменного (обосновывающая понятия функции, производной, интеграла, основные операции анализа и пр.). Немецкий математик Феликс Клейн (1849–1925) и его французский коллега Жюль Анри Пуанкаре (1854–1912) разработали математический аппарат для неэвклидовой геометрии Лобачевского.

Важный шаг по разработке принципов статистической (вероятностной) физики сделали немецкие физики, исследовавшие волновые явления. Само существование электромагнитных волн, теоретически описанных Максвеллом, и возможность измерения их частоты окончательно доказал Генрих Герц (1857–1894). После серии экспериментов в 1886–1889 гг. он преобразовал уравнения электродинамики, придав им симметричную форму, из которой обнаруживалась связь между электрическими и магнитными явлениями. В 1900 г. Макс Планк (1858–1947) выдвинул гипотезу о квантовом характере изучения. Он считал, что излучение энергии происходит не непрерывно, а «порциями» – квантами. Экспериментально было доказано, что энергия кванта пропорциональна частоте колебания.

Первоначально Планк не противопоставлял свои выводы принципам классической физики и считал кванты особым проявлением электромагнитного поля, а не физической реальностью. Но в 1905 г. Альберт Эйнштейн (1879–1955) сформулировал гипотезу о том, что световое излучение представляет собой поток квантов, обладающих одновременно и волновыми, и корпускулярными свойствами. Такие кванты Эйнштейн предложил называть фотонами. По его мнению, фотоны появляются при излучении и исчезают при поглощении энергии, т. е. существуют в жестких временных границах и характеризуются как импульс.

Фотонная теория света позволила объяснить открытый Герцем в 1886 г. фотоэлектрический эффект – выбивание электронов из металла световыми лучами, явления радиоактивного излучения и распада, изучавшиеся с 1896 г. Анри Беккерелем (1852–1908), Пьером Кюри (1859–1906) и Марией Складовской-Кюри (1867–1934), особенности испускания «X-лучей» (способных проходить сквозь светонепроницаемые тела), открытых в 1895 г. Вильгельмом Рентгеном и названных впоследствии его именем.

В 1907 г. Эйнштейн распространил идеи квантовой теории на физические процессы, не связанные с излучением. Рассмотрев тепловые колебания атомов в твердом теле, он объяснил уменьшение теплоемкости твердых тел при понижении температуры. На этой основе Вальтер Нернст (1864–1941) доказал свою теорему, сформулированную в 1906 г. как третий закон термодинамики. Она гласила, что при стремлении температуры фиксированной системы к абсолютному нулю энтропия также стремится к нулю (иначе говоря, конечная последовательность термодинамических процессов не может привести к достижению температуры, равной абсолютному нулю). Окончательно постулаты квантовой физики были признаны научным сообществом в начале 1920-х гг. после экспериментальных работ американского физика Артура Комптона (1892–1962).

Появление гипотезы о корпускулярно-волновых свойствах квантов, в сочетании с уже доказанной периодичностью химических свойств элементов, вызвало повышенный интерес ученых к проблемам строения материи. Первым шагом по формированию физико-химической концепции сложного строения вещества стало открытие отрицательно заряженной микрочастицы – электрона (как предложил называть «атом электричества» английский физик Дж. Стоней). Исследования по этой проблематике начали Уильям Гитторф (1844–1915), Уильям Крукс (1832–1919) и Жак Перрен (1870–1942). В конце 1890-х гг. английский физик Джозеф Томсон (1856–1940) разработал первую электронную модель атома. Он предположил, что атом напоминает своего рода «пудинг с изюмом», где положительный энергетический заряд распределен в большой сфере, а отрицательно заряженные электроны представляют редкие «вкрапления». Эта идея оказалась ошибочной, но сама электронная теория была подтверждена как опытным путем, так и математически. На этой основе голландский физик Хендрик Лоренц (1853–1928) завершил формирование комплексной теории элементарных частиц.

Новую модель атома разработал в 1911 г. Эрнст Резерфорд (1871–1937). После серии опытов по прохождению заряженных элементарных частиц через пластики металлов он предположил, что атом напоминает планетарную систему – вокруг малого положительно заряженного ядра движутся по своим «орбитам» отрицательные электроны. Коллега Резерфорда, Фредерик Содди (1877–1956), обнаружил, что элементы с разной массой, но одинаковой энергией ядра обладают схожими химическими свойствами и занимают одну и ту же «клетку» в периодической системе. Такие вещества Содди предложил называть изотопами (от греч. iso – «одинаковый» и topos – «место»). Уже в 1920-х гг. новые исследования показали, что и само ядро атома включает две разновидности элементарных частиц – протоны и нейтроны. Число положительно заряженных протонов, равное числу электронов, обеспечивает нейтральный заряд всего атома и указывает на место вещества в периодической системе, а разница в количестве нейтронов (нейтрально заряженных частиц) объясняет происхождение изотопов.

Планетарная модель атома имела существенный недостаток с точки зрения классического электромагнетизма – ускоренно движущиеся электроны должны выделять, а значит и устойчиво утрачивать энергию. Выход из этого противоречия предложил датский физик Нильс Бор (1885–1962), выдвинувший в 1913 г. гипотезу о том, что устойчивое орбитальное движение электрона обеспечивается взаимодействием положительного и отрицательного зарядов и не приводит к излучению энергии. Излучение энергии имеет место лишь в том случае, когда вся система переходит из одного стационарного состояния в другое. Причем частота излучения тогда будет зависеть также не от движения каждого электрона, а от общего количества энергии, излучаемого при переходе.

Распространение квантовых принципов на механику и электродинамику, возможность формирования на этой основе целостной физической картины мира вызывали сомнения у многих ученых. К числу скептиков присоединились тогда и Макс Планк, и Альберт Эйнштейн. Инициатива в разработке квантовой (нерелятивисткой) механики перешла к молодым ученым – В. Паули (1900–1958), В. Гайзенбергу (1901–1976), В. Фоку (1898–1974), П. Дираку (1902–1984), Д. Уленбеку (1900–1974), С. Гаудсмиту (1902–1979). Большинству из них едва исполнилось по 20–25 лет, из-за чего их исследования нередко называли «крестовым походом детей». Возглавили этот «поход» представители более старшего поколения – Эрвин Шредингер (1887–1961) и Луи де Бройль (1892–1987). Им удалось сформулировать систему доказательств квантового характера не только светового излучения, но и элементарных частиц самой материи. Из этой теории следовало, что любая частица обладает как корпускулярными свойствами (энергией и импульсом), так и волновыми (частотой и длиной волны). Поэтому невозможно точно зафиксировать координаты и траекторию частицы (это означало бы пренебрежение волновыми характеристиками), равно как нельзя использовать классические методы полевых расчетов, не пренебрегая информацией о материальном характере «поведения» частицы.

Квантовая теория преодолевала, таким образом, уверенность в обязательной наглядности, очевидности, строгой логичности изучаемых явлений. Мир элементарных частиц казался скорее виртуальным, призрачным, нежели реальным. Любая попытка дать исчерпывающее объяснение его законов неизбежно приводила к противоречию, а описание взаимодействия элементарных частиц могло быть составлено лишь на основе вероятностных принципов. В результате создание теории квантовой механики значительно ускорило формирование неклассической общенаучной методологии. Базовые постулаты квантовой физики (в первую очередь сформулированные Н. Бором принципы дополнительности и соответствия) приобрели философское значение.

В обобщенном виде принцип дополнительности гласил, что любое сложное явление может быть полно описано лишь при применении не менее чем двух взаимоисключающих понятий. Такие понятия отражают сущностные свойства изучаемого явления, хотя и являются антиподами по отношению друг другу (например, функция и структура, волна и корпускула и т. п.). Таким образом, принцип дополнительности обосновывал необходимость синтеза различных характеристик сложных явлений, а также самих методов научного познания.

Принцип соответствия рассматривал ту же проблему в ином ракурсе – каждая новая научная теория может быть признана истинной только в том случае, если она не противоречит достоверно установленным предыдущим теориям. Исходя из этого принципа, научное познание основывалось не только на синтезе методов, но и на преемственном накоплении «достоверных» знаний. Подобная установка преодолевала дисциплинарные традиции позитивизма, но сохраняла позитивистскую трактовку сущности научного знания – как комплекса точно установленной, «зафиксированной» информации.

Реализация принципов дополнительности и соответствия в построении научной картины мира наталкивалась на противоречие между классическими и неклассическими закономерностями. Эта проблема решалась квантовой физикой на основе вероятностного принципа. Любой постулат должен был изначально формулироваться с помощью принципов классической механики. Если из него следовали многообразные и даже противоречащие друг другу выводы, то итоговая характеристика движения определялась как наиболее вероятностное состояние. Таким образом, неклассические закономерности рассматривались как предельные, особые проявления классических.

Иной вариант анализа сложных явлений мира был разработан в теории релятивисткой механики (лат. «relativus» – «относительный»). Первые шаги к формированию теории относительности были предприняты еще в конце XIX в. Польский физик Мариан Смолуховский (1872–1917) выдвинул идею флуктуаций, т. е. временных колебаний термодинамических систем, делающих явления обратимости и необратимости относительными, зависимыми от времени и условий наблюдений. Американский ученый Джозайя Гиббс (1839–1903) рассматривал релятивистскую механику как «теорию ансамблей», т. е. мысленную совокупность систем, не находящихся в строго определенном взаимодействии. Свойства такого «ансамбля» оказывались относительны в зависимости от произвольного набора сосуществующих компонентов. Проблемам релятивисткой динамики были посвящены многие работы М. Планка. В окончательном виде принципы релятивистской механики были сформулированы А. Эйнштейном (в 1905 г. как специальная, а в 1916 г. – как общая теория относительности).

Специальная теория относительности исходила из двух классических постулатов: во-первых, в любых инерциальных, т. е. движущихся прямолинейно и без ускорения, системах все физические процессы протекают одинаково, во-вторых, скорость света в вакууме не зависит от движения источника или наблюдателя, т. е. она предельна и одинакова во всех инерциальных системах. Однако было отвергнуто фундаментальное допущение ньютоновской физики – представление об абсолютной одновременности событий, т. е. абсолютной природе времени и пространства. Эйнштейн был убежден, что ускоренное движение наблюдаемой системы, равно как и самого наблюдателя вносит существенные коррективы в восприятие времени, длины и массы тел. События, синхронные с точки зрения одного наблюдателя, не являются одновременными для второго наблюдателя, движущегося относительно первого. Следовательно, само понятие одновременности является лишь относительным. Длина одного и того же объекта с точки зрения движущегося и неподвижного наблюдателей также будет различной. Масса объекта является относительной величиной, поскольку с точки зрения ускоренного движения представляет собой меру инерционности, а значит возрастает по мере увеличения скорости.

Все эти относительные закономерности можно обнаружить при приближении к скорости света. На малых скоростях релятивисткая механика переходит в классическую и вполне согласуется с постулатами «ньютоновской картины мира». Таким образом, идеи Эйнштейна отнюдь не «отменяли» основы классической физики. Но они закрепляли совершенно новое представление о единстве пространства и времени. Пространство перестало восприниматься как «кладовая» для материи, а евклидова геометрия приобрела своего рода новую ось координат – четвертую, временную.

Исходя из специальной теории относительности, Эйнштейн сформулировал закон пропорциональности массы и энергии. По его мнению, на микроуровне проявляется прямая зависимость массы составляющих атом частей и энергии, необходимой для их удержания. Атомная энергия, таким образом, представляет собой массу ядра атома, перешедшую в энергетическое состояние. Это открытие объединило законы сохранения массы и энергии, рассматривавшиеся раньше автономно, и стало основой для развития ядерной физики.

Еще более важные следствия имела разработка общей теории относительности, которая распространялась на системы с произвольным, а не прямолинейным движением. Еще в 1911 г. Эйнштейн высказал гипотезу о том, что свет обладает инерцией и должен испытывать гравитационное воздействие. Таким образом, световые лучи, испускаемые звездами и проходящие вблизи Солнца, должны изгибаться у его поверхности. Значит, само пространство является неоднородным, и его геометрическая структура зависит от распределения масс, от вещества и поля. Эта гипотеза, подтвержденная астрономическими наблюдениями, на новом уровне обосновывала понятие неэвклидовой геометрии об «искривленном пространстве», точнее изменении геометрических свойств четырехмерного «пространства-времени» вокруг тел, образующих гравитационное поле.

Теория относительности дала толчок для формирования смежной научной отрасли – астрофизики. Сам Эйнштейн попрежнему считал Вселенную конечной и стационарной. Однако он рассматривал эти характеристики не в качестве пространственных, а отражающих наличие во Вселенной конечного количества материальных объектов. В начале 1920-х гг. советский физик А.А. Фридман (1888–1925) выдвинул гипотезу о расширяющейся Вселенной – едином пространственно-временном континууме с изменяющимся во времени радиусом кривизны. Использование новейшей оптической техники и достижений физико-математической теории позволило перейти к изучению энергетических свойств небесных светил. Американскими астрономами в начале XX в. была разработана классификация спектральных типов звезд и доказана эволюционная преемственность в развитии звездных систем. Было также установлено, что расстояния между галактиками постепенно увеличивается, то есть Вселенная расширяется как в евклидовом, так и неевклидовом пространстве. Стало возможным теоретически вычислить «возраст» Вселенной с некоего момента ее создания (примерно 13 млрд лет). Окончательно версия о расширяющейся нестационарной Вселенной была закреплена в середине XX в. в теории «большого взрыва» Г.А. Гамова (1904–1968).

Идея эволюционизма, восторжествовавшая в космологии, оказалась и в центре внимания ведущих представителей геологической, биологической, медико-психологической наук. Предметом геологии окончательно было признано не только строение земной коры, но и ее историческое развитие. Австрийский геолог Эдуард Гюсс (1883–1909) обобщил в своем фундаментальном труде «Лик Земли» представления об эволюции земного рельефа. Расширение методов естественно-научных исследований привело к образованию целого спектра специальных научных дисциплин, изучающих пространственные и физические закономерности планетарного строения (геофизика, стратиграфия, минералогия, сейсмология, климатология, океанология, почвоведение).

Дарвиновские идеи естественной эволюции живого мира завоевывали на рубеже XIX–XX вв. все большее признание. Важную роль в их популяризации сыграли труды немецкого естествоиспытателя Эрнста Геккеля (1834–1919) и английского биолога Томаса Хаксли (1825–1895). Русский ученый В.О. Ковалевский (1842–1883) сформировал основы эволюционной концепции палеонтологии. Его брат А.О. Ковалевский (1840–1901) и еще один известный русский исследователь И.И. Мечников (1845–1916) стали основоположниками эволюционной эмбриологии и гистологии (науки о тканях).

Изучение строения клеток и, в частности, обнаружение структурных элементов клеточного ядра – хромосом, позволило подойти к исследованию самого механизма наследственности и изменчивости организмов. У истоков этой научной дисциплины – генетики, стоял чешский натуралист Грегор Иоганн Мендель (1822–1884). Однако его идеи не нашли поддержки у современников. Лишь в начале XX в. работы бельгийского биолога Э. Ван Бенедена (1846–1910), американских ученых У. Саттона (1876–1916) и Т.X. Моргана (1866–1945), датского ботаника В.Л. Иогансена (1857–1927) сформировали целостное представление о генном строении хромосом и генотипе как наследственной основе организмов.

Настоящая революция произошла в исследованиях эволюционной природы физиологических и психологических явлений. И.М. Сеченов (1829–1905) создал детерминистскую теорию функций нервной системы, доказывая зависимость развития любых организмов от условий внешней среды. На этой основе И.П. Павлов (1849–1936) разработал теорию условных рефлексов, объясняющую роль нервной системы в эволюции животных. Экспериментальные разработки французского физиолога Этьена Марея (1830–1904), итальянского биолога Луиджи Лючиани (1840–1919), английского физиолога Чарлза Шеррингтона (1857–1952), австрийского врача Карла Ландштейнера (1868–1943) позволили значительно пополнить сведения о функциях различных органов высших организмов и физиологических основах их деятельности. В 1902 г. английские физиологи Эрнест Старлинг (1866–1927) и Уильям Бейлисс (1860–1924) создали теорию о веществах, регулирующих физиологические процессы на химическом уровне – гормонах. Русский физиолог В.Я. Данилевский (1852–1939) разработал основы теории энергоемкости продуктов питания, а французский исследователь Луи Пастер (1822–1895) успешно исследовал практику использования полезных микроорганизмов в пищей промышленности. Впоследствии Пастер изучал и микроорганизмы, являющиеся возбудителями болезней. На основе этих работ сложилось учение об иммунитете – наследственной защитной реакции организмов.

Успехи лабораторных исследований физиологических реакций и наследственных качеств высших организмов заставили иначе взглянуть на задачи и методы психологической науки. Классическое представление о «феноменологической» природе человеческого духа, принципиально «неизмеряемого», в отличие от физических функций и строения человеческого организма, ушло в прошлое. Возобладало стремление понять природу ощущений и чувственных проявлений, исходя из детерминистской дилеммы «стимул – реакция». «Отцом новой психологии» стал немецкий исследователь Вильгельм Вундт (1832–1920).

Вундт основал в 1879 г. в Лейпциге первую в мире лабораторию экспериментальной психологии. В своих исследованиях он исходил из убеждения, что психология – это сугубо естественно-научная наука, изучающая «сенсорную мозаику» сознания. В то же время Вундт считал ощущения, чувства, эмоции лишь простейшими элементами сознания. Высшие чувственные и интеллектуальные процессы – воображение, волю, мотивацию, он относил к явлениям иного порядка, порожденным «психологией народов». Народ Вундт рассматривал в качестве сообщества, объединенного духовной культурой (языком, мифами, нравами) и особого типа взаимодействиями – «душевными энергиями» людей. На этой культурно-психологической основе формируется «душа народа» – «духовный коммунитет», который не может быть объяснен из единичного сознания, «а покоится на духовном взаимодействии многих».

Психологическая концепция Вундта позволила объединить достижения экспериментальной психологии с методами эволюционно-генетического анализа. Она предполагала изучение психологических явлений и культурных кодов (речи, мифов, символов, обычаев) как феноменов, взаимосвязанных и исторических по своей природе. Схожие идеи высказывались в конце XIX – начале XX в. многими немецкими и российскими исследователями. Широкое распространение теория психолого-органической общности получила в начале XX в. в Великобритании, где под руководством Бронеслава Малиновского (1884–1942) сформировалась школа функционализма. Ее концепция основывалась на анализе этнических культур как систем взаимосвязанных элементов и частей, которые находятся в сложном структурно-функциональном взаимодействии и претерпевают эволюционное развитие, подобно любому биологическому организму.

Родоначальниками методологии изучения индивидуальных психологических явлений стали З. Фрейд и К.Г. Юнг. Теория психоанализа австрийского врача Зигмунда Фрейда (1856–1939) была основана на «концепции бессознательного». Она предполагала наличие глубинных мотивов поведения человека, порожденных эмоциональной привязанностью к окружению и не имеющих прямого отражения в сознании. Фрейдистская трактовка механизмов мотивации оказалась достаточно специфичной, поскольку ориентировалась прежде всего на выявление деформации изначальных естественных побуждений личности, их «вытеснения» из «поверхностного слоя душевного аппарата». Но сама идея расшифровки бессознательно зафиксированных поведенческих кодов стала ключом к пониманию не только «аномалий» индивидуального поведения, но и новому взгляду на саму природу человеческих реакций. Идеи Фрейда приобрели огромную популярность. Уже в 1908 г. был созван 1-й Международный конгресс психоаналитиков, а в 1911 г. было основано Нью-Йоркское психоаналитическое общество. Швейцарский психиатр Карл Густав Юнг (1875–1961) разработал альтернативную теорию аналитической психологии. Ее основу составила концепция коллективного бессознательного как «важного составляющего ментального устройства, создающего жизненные силы в построении человеческого образа». Юнг рассматривал сферу бессознательного как систему позитивного взаимодействия индивидуальных и коллективных душевных проявлений. Процесс индивидуализации человеческого духа он считал результатом не подавления изначальных естественных побуждений, а, напротив, усвоения индивидом коллективного ментального опыта («архетипов»), в основе которого лежат недетерминированные разумом психологические механизмы копирования, отождествления, прямого бессознательного интегрирования в ментальную среду.

Создание квантовой физики и теории относительности, новейшие концепции эволюционизма, разработка основ генетики и психоанализа оказали огромное воздействие на общественное сознание и научную мысль начала XX в. На смену представлениям о простоте и наглядности мироздания пришла убежденность в наличии скрытых, внутренних механизмов бытия. Но при этом сложность, нелинейность и даже внешняя противоречивость природных процессов не воспринимались как доказательство их «несовершенства». «Основой всей научной работы служит убеждение, что мир представляет собой упорядоченную и познаваемую сущность, – писал Эйнштейн. – Это убеждение зиждется на религиозном чувстве. Мое религиозное чувство – это почтительное восхищение тем порядком, который царит в небольшой части реальности, доступной нашему слабому разуму».

Таким образом, неклассическая научная картина мира отнюдь не преодолевала прежнее представление о гармонии бытия, но наполняла его ощущением неисчерпаемого многообразия. Причинность событий стала рассматриваться не только с точки зрения простейших механико-динамических связей, но и статистических, вероятностных законов. Категории движения, развития, эволюции становились ключевыми в объяснении законов природы, а само научное мышление приобретало диалектичный характер.

Неклассическая методология предполагала особую логику познания. Вывод от относительности результатов наблюдения, о недостижимости абсолютно точной и строго логичной научной картины мира, релятивности любых сложных понятий и решений заставлял пересмотреть прежнее представление о роли субъекта в процессе познания. Естественно-научные открытия начала XX в. доказали неразрывную связь исследователя и изучаемого им объекта, зависимость результатов познания от методов их достижения и, как следствие, необходимость включения в картину мира характеристик самого познающего субъекта, его концептуальных и методологических установок, исследовательской мотивации и активности.

В классической науке теоретическое знание рассматривалась как результат индуктивного обобщения опыта, позволяющий судить об объективных законах мироздания. Синтез основных теоретических положений открывал путь к формированию целостной картины мира. Новая исследовательская парадигма, напротив, исходила из идеи синтеза методов познания, а не его результатов. Объектом исследования становились конкретные явления и процессы, воспринимаемые во всей своей сложности и нелинейности. Это требовало не только отбора адекватных средств анализа, но и формирования интегративных исследовательских схем. Не случайно, что утверждение неклассической методологии вызвало стремительное развитие межпредметных исследований – биохимических, астрофизических, химико-физических, экономическо-географических, социально-экономических, историко-психологических.

Убеждение в том, что познающий субъект является неотъемлемой частью изучаемого им мира рождало новый тип рациональности. Исчезала прежняя онтологическая грань между естественно-научными и гуманитарными дисциплинами – в рамках новой исследовательской парадигмы человек, даже познавая мир неживой природы, неизбежно «встречал самого себя» (В. Гейзенберг). Это рождало острую философскую проблему – на какой основе можно выявить объективные основы миропорядка, если из процесса познания невозможно исключить субъективный элемент? Накопление упорядоченной, экспериментально установленной информации более не могло рассматриваться как достаточная основа развития картины мира. «Из голой эмпирии не может процветать познание», – утверждал Эйнштейн. Для прорыва в глубинные тайны природы оказалась остро необходима сила человеческого воображения, способность к формированию гипотетического знания, к интуитивному суждению, не основанному на строгой доказательной логике. В этом качестве неклассическая научная методология заставляла пересмотреть и многие философские аксиомы.

Становления неклассической философии было тесно сопряжено с радикальным изменением научной картины мира, закреплением идеи относительности познания. Не менее важную роль сыграло и стрессовое состояние европейского общества на рубеже XIX–XX вв., нарастание настроений разочарования, нигилизма, нервного возбуждения и агрессивности. Эта атмосфера придала философским исканиям уникальную актуальность, поставила перед интеллектуальной элитой задачу превращения философии из теоритизированного «введения во все науки» в ценностно-ориентированную, мировоззренческую парадигму. Идеи позитивизма и трансцендентально-критической философии, гегелевская диалектика и философско-антропологические изыскания «младогегельянцев» – все это многообразие философских конструкций, сложившихся в XIX в., составило достаточный методологический и понятийный инструментарий для подобного поиска.

Первоосновой для разработки многих неклассических философских концепций стала критика механистического эмпиризма и позитивизма. Но сам идеал «позитивного знания» – свободного от метафизической абстрактности и идеалистической субъективности, оставался характерной чертой западного стиля мышления. В массовом создании сохранялся образ упорядоченного, закономерного мироздания. Природа рассматривалась при этом как поприще активной деятельности человека, направленной на удовлетворение его собственных потребностей. Установка на строгую объективность познания лишь подчеркивала утилитарный подход к общественной роли науки – как важнейшего орудия покорения природного мира. Именно в этом качестве наука выходила за рамки обыденного опыта и непосредственных потребностей производства, приобретала ориентацию на фундаментальность и системность исследований.

Восприятие науки как основы прогресса человечества и сосредоточения его важнейших достижений, а знания – как средства активного преобразования природы и общества, установка на строгую научность познания как залог творческой способности человека преобразовывать природный мир, стали основой сциентизма (от лат. scientia – знание, наука) – важнейшей культурно-мировоззренческой характеристики индустриального общества. Характерные для сциентистского мышления черты ярко отразились в формировании ньютоновской картины мира, а затем и в позитивистской научной традиции. Особую интерпретацию принципы сциентизма получили в концепциях эмпириокритицизма и диалектического материализма, составивших два влиятельных течения неклассической философской мысли.

Общей чертой эмпириокритицизма и диалектического материализма стало преодоление прямолинейного онтологического мышления – уверенности в полной зависимости человеческого познания от специфики его объекта. Вслед за победой неклассических естественно-научных теорий в сциентистскую философию пришло убеждение в значимости не только эмпирического наблюдения и опыта, но и их инструментария, средств и условий познавательной деятельности. Идея относительной истинности научного знания оказалась тесно связана с представлениями об активной роли познающего субъекта, который воспринимался теперь как часть познаваемой природы, а не сторонний наблюдатель. В неклассической сциентистской философии изменилось представление и о самой онтологической базе научных исследований. Развитие квантовой физики, термодинамики, органической химии, неэвклидовой математики показали, что познание мира природы лежит через освоение сложных систем с многоуровневой внутренней организацией, наличием автономных внутренних подсистем, нелинейным характером взаимодействия с внешней средой. Эмпириокритицизм и диалектический материализм предложили два разных варианта философской интерпретации познания этой «сложной реальности».

Родоначальником эмпириокритицизма, или «второго позитивизма», стал швейцарский философ Рихард Авенариус (1843–1896), а наиболее полно постулаты этой философской системы были раскрыты в трудах австрийского физика и философа Эрнста Маха (1838–1916). Их концепция основывалась на критике «чистого опыта», не связанного с эмпирическим анализом. Эмпириокритики полагали, что субъект и объект познания функционально противопоставлены, но принадлежат одной среде – миру чувственных ощущений, или, по терминологии Маха, «элементов». Мах подчеркивал, что «элементы» не являются ни физическими, ни психологическими явлениями, поскольку представляют собой форму приспособления организма к среде. Как следствие, любые явления окружающего мира, в том числе и сама материя, не могут быть постоянными и безотносительными.

Прикладная наука, с точки зрения эмпириокритицизма, связана прежде всего с описанием явлений объективной реальности. Причем, результат исследования может быть верен только в соотнесении с тем конкретным эмпирическим материалом, который послужил для него основой. Научная же теория выполняет роль обобщения, выявления «константы в естественных явлениях». Мах призывал принципиально разделять в ее составе два компонента – теоретические понятия, основанные на реальных эмпирических данных, и «интеллектуальные средства, которыми мы пользуемся для постановки мира на сцене нашего мышления». Первый из них носит описательный характер, а второй – философский, смысловой. Мах полагал, что органической связи между этими двумя компонентами не существует. Эмпирический анализ и связанные с ним теоретические понятия постоянно совершенствуются, создавая все более новые, но преемственные между собой научные системы. Философский же компонент просто отвергается время от времени как «несостоятельный» и заменяется новым, более соответствующим здравому смыслу и логике. Он носит характер гипотезы и призван служить скорее для мотивации дальнейшего научного поиска.

Истолкование науки как описательной схемы, лишь классифицирующей эмпирические данные, вызвала нарастающую критику со стороны сторонников философии диалектического материализма. При этом, марксизм в конце XIX в. развивался скорее как политическая идеология, нежели философская концепция. Ведущими теоретиками «второго поколения» марксистов стали лидеры европейской социал-демократии Антонио Лабриола (1843–1904), Поль Лафарг (1842–1911), Франц Меринг (1846–1919), Карл Каутский (1854–1938), Георгий Плеханов (1857–1918). Большую роль в консолидации этого течения в последние годы своей жизни сыграл соратник Маркса Фридрих Энгельс (1820–1895). Теоретические разработки «второго поколения» идеологов марксизма были связаны с систематизацией и обобщением идей исторического материализма, их популяризацией в условиях складывания организованного рабочего движения. Вслед за Энгельсом, Меринг, Плеханов, Каутский обратились к самым различным вопросам истории, этики, эстетики, религии, не получившим широкой трактовки в трудах Маркса.

Ключевым отличием марксизма от других сциентистских теорий оставался диалектический метод. Однако в его интерпретации уже наметились существенные разночтения. Часть последователей Маркса видела в его идеях прежде всего «переворачивание» гегелевской диалектики, постановку философских проблем «с головы на ноги» – на «твердое основание» материализма. В такой версии марксизм приобретал позитивистскую направленность и достаточно тесно смыкался с теорией эмпириокритицизма. Альтернативная трактовка марксизма основывалась на восприятии его прежде всего как научного метода, раскрывающего роль диалектических противоречий, совпадения логического и исторического в процессе прогрессивного развития. Яркий сторонник такого подхода А. Лабриола вообще отрицал принцип материалистического детерминизма.

В условиях нарастающих разногласий в интерпретации классического марксизма попытки формирования в его русле целостной мировоззренческой концепции наталкивались на очевидное противоречие. Унаследованная от гегельянства идея единства исторического и логического могла быть развита как в направлении строго упорядоченной, освобожденной от «мешающих случайностей» теории прогресса, так и в качестве основы для социального анализа, обращенного на выявление актуальных противоречий и вариативных тенденций общественного развития. Причем, в любой из этих интерпретаций идеи исторического материализма приобретали ярко выраженный политизированный характер. Все ведущие идеологи «третьего поколения» марксизма – Эдуард Бернштейн (1850–1932), Владимир Ульянов (Ленин) (1870–1924), Роза Люксембург (1871–1919), Рудольф Гильфердинг (1877–1941), Лев Троцкий (1879–1940), Отто Бауэр (1881–1938), стали лидерами активных политических партий и движений.

Особое направление сциентистских философских исканий сложилось среди последователей идей Канта из т. н. Марбургской школы. Философы Герман Коген (1842–1918), Пауль Наторп (1854–1924), Эрнст Кассирер (1874–1945) выдвинули призыв – «Вернуться к Канту!», выступая против вульгаризированного материализма и ставя задачу осмысления революционных естественно-научных открытий рубежа веков. Марбургские неокантианцы создали чисто гносеологическую концепцию, отказавшись от кантовского понятия «вещи-в-себе». Они считали, что единственным источником познания является «чистая мысль», само мышление, основанное на априорных понятиях и логических закономерностях. «В многообразии и изменчивости явлений природы мышление обладает относительно твердыми опорными точками только потому, что само их утверждает», – утверждал Э. Кассирер.

Представители Марбургской школы доказывали, что в основе «предметного познания» лежит превращение «нечто» в «объект» путем интеллектуального разграничения и фиксации тех или иных связей и элементов внутри равномерного восприятия эмпирического опыта. Таким образом, подлинным основанием познания становится не явление внешнего мира, а некая внутренняя проблема мышления, разрешение которой требует категориального синтеза. Это своего рода импульс для научного мышления, не имеющий никаких необходимых внешних оснований. Поэтому познание приобретает характер бесконечного поиска внутреннего единства картины мира, а наука является самодостаточной и саморазвивающейся системой. Неокантианство, в трактовке Марбургской школы, стало одним из наиболее ярких примеров сциентистского философствования, представления о науке как высшей объективно-упорядочивающей форме человеческой культуры.

Иную интерпретацию приобрели идеи Канта в работах представителей Баденской школы – Вильгельма Виндельбанда (1848–1915) и Генриха Риккерта (1863–1936). Они полагали, что целью философии является не обоснование общенаучной методологии, а решение «мировой проблемы» – осмысления мировоззренческих основ человеческой жизни. С точки зрения баденских неокантианцев, ни материализм, ни идеализм не могут решить подобную задачу. Позитивизм и диалектический материализм растворяют «Я» в цепи причинно-следственных фактов объективного мира и лишают духовную культуру самостоятельного смысла. Идеалистическая же философия трактует культуру как самодостаточную реальность, либо утверждает представление о некоем абсолютном духе, непознаваемом по своей сути и лишенном какой-либо ценностной ориентации.

Представители Баденской школы считали, что мировоззренческие ценности имеют трансцендентальный характер и представляют собой внеисторическое и вневременное явление. Они не имеют отношения к каким-либо объективным предметам и актуализируются при осмыслении положения «Я» в мире. Виндельбанд доказывал, что средствами человеческого познания невозможно постичь «священную тайну» перехода «трансцендентального долженствования» в рациональную мотивацию поведения человека. Но процесс воздействия и усвоения общезначимых ценностей можно обнаружить в истории культуры, которая и является воплощением трансцендентального. Наука же, опирающаяся на универсальные логические принципы, не может рассматриваться в качестве эталона познавательной деятельности.

Важную роль в неокантианской концепции Баденской школы играла идея двух методологических систем – «наук о природе» и «наук о духе». Первые из них определялись как «номотетические», основанные на формулировании общих закономерностей, выражающих внешнюю схожесть явлений. Вторые – «идеографические», рассматривались как описание единичных, неповторимых явлений. Связующим звеном процесса познания назывался сам познающий субъект, избирающий тот или иной метод исходя из психологических законов ассоциации или представлений о предмете анализа, сформированных в той или иной культурной традиции. Таким образом, баденские неокантианцы полагали, что вся гносеологическая система основана на априорных ценностях, определяющих мотивацию человека. Общей задачей современной философии, с их точки зрения, становится упрощение картины мира, необходимое для нормативного самоопределения человека. Констатация же научной истинности или ложности остается, в конечном счете, лишь основанием для ценностных суждений.

К проблематике философии культуры тяготело и неогегельянство. Это течение также переживало пик своего развития на рубеже XIX–XX вв. В трудах большинства его представителей диалектический метод Гегеля трактовался как феноменологический, характеризующий «феноменологию Духа». При этом определение Абсолютного Духа существенно разнилось. Британские неогегельянцы Френсис Брэдли (1846–1924), Джон Мак-Таггарт (1866–1925), Робин Коллингвуд (1889–1943) рассматривали феномен Абсолютного духа с точки зрения реализации человеческого опыта познания. Сама личность трактовалась как социальное существо, интегрированное в определенную культурную среду и обладающее, благодаря этому, априорными идеями и представлениями. Становление личности, равно как и процесс познания, рассматривались как процесс самореализации нравственного «Я». С этой точки зрения, Абсолютный дух представляет собой высшую форму индивидуальности, в которой противоречия иллюзорной эмпирической действительности сменяются гармоничным единством мышления, чувства и воли.

Ведущий итальянский неогегельянец Бенедетто Кроче (1866–1952) также отрицал универсальное значение идеи диалектического противоречия. Он считал, что диалектика выражает внутренний ритм саморазвертывания духа и основывается на различении понятий, а не их противоречии. Взаимодействие трех начал – истины, добра и красоты составляет круговое историческое движение духа, в котором нет высших и низших ступеней. Действие человека определяется преобладанием одного из этих начал, а также практической целесообразностью. Поэтому в области общественной практики циклы господства экономических (целесообразных) мотивов сменяются периодами этической исканий. В духовной сфере эстетические приоритеты периодически уступают место формально-логическим. По мнению Кроче, познание этого алгоритма только на основе интуиции, позволяющей «объективировать впечатления».

Кроче доказывал, что поскольку именно априорная интуитивная мыслительная деятельность формирует мотивацию субъектов, то мыслительный акт и является основанием бытия. Еще один авторитетный итальянский неогегельянец Джованни Джентиле (1875–1944) сформулировал эту идею в более жесткой форме – как «чистый акт», не оставляющий различия между практической деятельностью и теорией, как движение «мыслящей мысли», или «трансцендентального Я». Джентиле считал, что вся реальность – как индивидуальное существование, так и социальная действительность, есть воплощение этой трансцендентальной субъективности, которая актуализируется в противопоставлении с материальной реальностью и поэтому находится в постоянном развитии. Подобная позиция в дальнейшем превратила Джентиле в одного из идеологов итальянского фашизма.

Полемика между неокантианцами и неогегельянцами выявила всю остроту проблемы соотношения материальных и духовных факторов общественного развития, формально-логических и иррациональных начал сознания, его индивидуальных и всеобщих форм. Радикальным выражением субъективистского направления философии конца XIX–XX вв. стала «философия жизни» – широкий спектр концепций и теорий, единых в принципиальном противопоставлении феномена жизни и закономерностей развития неживой природы, в критике механистических и вульгарно-эмпирических объяснений природы духовных явлений.

Идея витализма (от лат. «vita» – «жизнь») зародилась в европейской философии значительно раньше. Достаточно полно она была сформулирована уже в трудах Луи Дюма (1765–1813), который выдвинул гипотезу о наличии некоей «жизненной силы», недоступной для механистического и химического анализа. Но лишь в конце XIX в. частная биологическая теория витализма уступила место целостной философской концепции, основанной на «жизненном» объяснении ключевых проблем онтологии и гносеологии. Понятие «жизни» рассматривалось как отражение первичной реальности, предваряющей разделение бытия и сознания. «Жизнь» трактовалась как непрерывный органический процесс, который может быть понят только исходя из его глубинного и иррационального смысла. Поэтому виталистская философия принципиально отвергала любые формы сциентизма и научному познанию противопоставляла интуитивные, образно-символические способы постижения истины. В любых своих интерпретациях «философия жизни» рассматривалась как ценностно-ориентированная, призванная преодолеть утилитарно-прикладное назначение познавательной активности и выразить «вечные, как сама жизнь» свойства человеческой природы.

Важную роль в становлении «философии жизни» сыграл Фридрих Ницше (1844–1900), снискавший славу самого неоднозначного и загадочного мыслителя XIX в. В основе воззрений Ницше находилось учение имморализма – попытка обосновать смысл и ценность человеческой жизни «по ту сторону добра и зла», т. е. за пределами существующей системы нравственных норм. Нигилизм Ницше по отношению к современному обществу основывался на радикальной критике всех «метафизических концепций» – от рассудочного прагматизма до христианской этики. Ницше полагал, что любые устойчивые внеличностные категории, в том числе такие, как «бытие», «истина», «цель», «добро», «зло», являются иллюзорными. Они создаются людьми в попытках обосновать собственные идеи и мотивы. Единственным реальным бытием, т. е. основанием всего сущего, по мнению Ницше, является сама жизнь.

Понятие «жизнь» Ницше рассматривал в качестве характеристики мирового процесса – универсального и устойчивого в своих основах, но предельно индивидуального и динамичного в каждом конкретном выражении. «Мир жизни един, целостен, вечен, – писал он, – что не означает его стабильности, а напротив, предполагает вечное течение, становление, возвращение». Ницше решительно отвергал традиционный для христианского мировоззрения дуализм души и тела. Он полагал, что тело «не есть вещь», равно как и духовное начало не может быть понято в качестве бестелесной сущности. Лишь глубокое единство телесного и духовного, по мнению Ницше, придает жизни подлинную радостность, оптимизм и высшую мудрость.

Ключевым проявлением жизненных сил Ницше считал «волю к власти» – непреодолимое и единственно истинное тяготение каждого существа к самоутверждению, самореализации. В человеке «воля к власти» проявляется прежде всего в совокупности аффектов, неконтролируемых настроений, жажде борьбы и победы. В то же время человек стремится истолковать свою волю и навязать ее окружающим в виде рациональных норм и правил, в том числе этического свойства. Здесь проявляется двоякая сущность человеческого мышления. Вслед за Шеллингом, Ницше использовал для ее обозначения дилемму «аполлоновского» и «дионисийского» начал – «аполлоновское» символизирует стремление человека придать жизни стройный, целенаправленный характер; «дионисийское», напротив, связано с инстинктивными порывами, чувственностью и страстью. Ницше предрекал появление «сверхчеловека», способного совместить эти начала и стать подлинным творцом самого себя, преодолевающим ложные принципы общественной морали и достигающим истинной свободы.

Выработка гносеологических принципов «философии жизни» была связана с деятельностью французского философа А. Бергсона и немецкого мыслителя В. Дильтея. Анри Бергсон (1859–1941) в своей теории интуитивизма попытался преодолеть жесткое разделение эмпирических и теоретических методов познания. По его мнению, психологическая деятельность человека является тем началом, которое объединяет материю и дух, а следовательно отражает сущность феномена жизни.

Концепция Бергсона основывалась на многомерной модели сознания. Предполагалось, что человек обладает двумя основными познавательными способностями – интеллектом и инстинктом. Бергсон считал, что интеллектуальная деятельность возможна благодаря мозгу – чисто механическому орудию познания, служащему для опосредованной связи с миром. Рассудок позволяет человеку формировать упорядоченное, логичное представление об окружающей реальности и на основе этих интеллектуальных схем выходить далеко за рамки своего индивидуального бытия. Инстинкт – это биологически обусловленная форма сознания, действующая иррационально, стихийно. Сфера инстинкта жестко ограничена рамками индивидуального физического бытия, но действие его безошибочно, поскольку порождено самими глубинами жизни. Целостность сознания, по мнению Бергсона, достигается благодаря интуиции, которая является единственным способом постижения самой жизни – явления непрерывного, изменчивого, бесконечного, постоянно творящего самое себя.

Бергсон утверждал, что интуиция это «одновременно и общее, и внутреннее видение результатов анализа», позволяющее приобретать «непосредственный жизненный контакт» с реальностью. В этом качестве интуиция играет важнейшую роль и в рациональном мировосприятии. По мнению Бергсона, истинность научного познания всецело зависит от правильности постановки проблемы. Рационально сформулированная задача научного поиска может иметь положительное решение только в том случае, если этому решению соответствует действительная реальность. Таким образом, научное познание в основе своей является гипотетическим допущением. Интуиция же позволяет определить правильную постановку проблемы, т. е. сделать «открытие». Поэтому, она является подлинной основой творчества и открывает путь к познанию уникального, неповторимого и динамичного.

Интуитивизм Бергсона не претендовал на статус комплексной гносеологической теории. Он представлял собой скорее априорный принцип, подчеркивающий значимость немеханистического объяснения духовной природы человека. Ключевой задачей оставалось философское осмысление опыта непосредственного, «изначального» восприятия реальности человеком. Важнейший шаг в этом направлении сделал основатель герменевтики Вильгельм Дильтей (1833–1911).

Дильтей считал фундаментальной ошибкой противопоставление объекта и субъекта философского познания. «Главный импульс моей философской мысли, – писал он, – желание понять жизнь из нее самой». Как и другие философы-виталисты, Дильтей рассматривал жизнь как всеобъемлющую, неисчерпаемую творческую ипостась духа. При этом он подчеркивал историчность феномена жизни и его трансцендентальное выражение в человеческом сознании и психике. Духовный мир человека, по мнению Дильтея, представляет собой часть культурно-исторической реальности и в этом качестве выходит за пределы индивидуального бытия. Таким образом, объектом «наук о духе» является не внешнее явление, а та реальность, которая воплощена в самом познающем субъекте. Это и открывает путь для проникновения в сущность феномена жизни, превращая «науку о духе» в самопознание человека.

В качестве основы своей гносеологической концепции Дильтей рассматривал три категории: «переживание», «выражение» и «понимание». «Переживание», или «внутренний опыт», рассматривается как психологическая интеграция всех проявлений духовной жизни, внутреннее творчество сознания, «возникающее из живой связи человеческой души». «Выражение» – это внешнее воплощение духовной жизни вербальными и материальными средствами, своего рода «стиль жизни». Последняя часть триады – «понимание» – трактуется Дильтеем как истолкование внутреннего духовного содержания этих внешних проявлений жизни. «Понимание» раскрывает глубинную взаимосвязь витальных явлений и поэтому становится универсальным ключом к познанию «живого единства личности, внешнего мира, индивидов вне нас, их жизни во времени, их взаимодействия». В процессе понимания этих форм объективации духовного мира индивид познает и самого себя. «Условие такой возможности состоит в том, что в проявлении чужой индивидуальности не может выступать ничего такого, чего не было бы в познающем субъекте», – писал Дильтей.

Для обозначения «понимания» Дильтей использовал термин «герменевтика», который в средневековой теологии обозначал методику изучения священных текстов. Немецкий религиозный философ Фридрих Эрнст Шлейермахер (1768–1834) воссоздал теорию герменевтики как искусства интерпретации исторических текстов. Он сформулировал и понятие «герменевтического круга», когда раскрытие смысла текста возможно только исходя из трактовки его отдельных частей, а понимание каждой части исходит из представления об общей смысловой ориентации текста. Дильтей рассматривал герменевтику как метод, позволяющий преодолеть одностороннюю психологизацию «понимания» и тесно связать его с анализом объективных форм выражения духовной жизни. С другой стороны, он подчеркивал, что герменевтика не является формально-логическим методом познания, а предполагает «чувствование», «вживание» в материал анализа, раскрытие в нем трансцендентальных проявлений «полноты жизни».

Дильтей полагал, что на основе герменевтической методологии может сложиться философская «наука о духе», направленная на изучение иррациональных и историчных явлений человеческой природы. Подобно неокантианцам, он считал исследование духовного мира человека и естественно-научный анализ двумя принципиально различными сферами познания. Иной подход предложил основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль (1859–1938). В своих работах Гуссерль еще более последовательно, чем Дильтей, критиковал психологизм многих виталистских концепций и призывал вернуться к «строгой научности» философии.

По мнению Гуссерля, человеческое мышление объективно в своей основе, и поиск истины предполагает освобождение от его субъективных элементов. «Мы постигаем истину не как эмпирическое содержание, которое обнаруживается и исчезает в потоке психологических переживаний», – утверждал он. В то же время Гуссерль полагал, что и сциентистский метод естественных наук не решает проблему познания, поскольку обращен к миру созерцающего эмпирического опыта и несет на себе ту же печать субъективизма. Он считал, что познание состоит в постижении самого смысла явлений, их «чистых сущностей», которые заключаются не в самостоятельном бытии, а в значимости явления для воспринимающего субъекта.

Гуссерль доказывал, что человеческое сознание является «предметно направленным», т. е. имеет некую изначальную, природную установку на восприятие сущности предметов и явлений. Поэтому в бесконечном и непрерывном потоке переживаний, который составляет сознание, можно выделить феномены – относительно самостоятельные и целостные единицы, придающие восприятию тех или иных предметов смысловую направленность. Благодаря им человек никогда не сталкивает с тем или иным явлением «впервые». В сознании содержится своего рода горизонт мировосприятия, который Гуссерль называет «жизненным миром». Его основу составляют феноменологические данности, которые дополняются разнообразными исторически и психологически обусловленными установками. «Жизненный мир», как проявление трансцендентальной субъективности, и обуславливает изначальную предметность человеческого сознания, лишь дополняемую в дальнейшем актуальным эмпирическим и психологическим опытом индивида. Гуссерль предполагал, что изучение феноменологических сущностей «жизненного мира» открывает путь к «чистому сознанию», т. е. познанию глубинного смысла человеческого мировосприятия.

Формирование концептуальных основ феноменологии и герменевтики было тесно связано с развитием «философии жизни», а в методологическом плане эти течения оказались даже более продуктивными, чем идеи витализма. В них ярко отразились важнейшие черты неклассической философии – восприятие духовного мира человека в неразрывной связи с его бытием, выстраивание траектории познания от феномена индивидуальной жизни к ее сущностным и универсальным характеристикам, синтез индивидуализирующих и генерализирующих методов.

От поиска некоего «теневого образа реальности» (В. Виндельбанд) был совершен решительный переход к переосмыслению самих основ бытия, как укорененного в культуре и исторических традициях, формах коммуникации и рефлексии.

Итак, неклассическая философия не отвергала системность и фундаментальность предшествующих философских течений, но преодолевала жесткую полярность онтологических и гносеологических проблем. В центре внимания оказалась природа человеческого мировосприятия, воли, интуиции, творчества. Не претендуя на выстраивание целостного и завершенного образа мира, неклассическая философия предложила прежде всего особый путь к пониманию глубинного смысла феномена жизни. Это сопровождалось жесткой критикой формально-логического и механистического мышления, подчеркнутым вниманием к интуитивным способам познания и иррациональным формам выражения мысли. Неклассическая философия, даже в наиболее сциентистских проявлениях, приобретала ярко выраженный «очеловеченный», мировоззренческий характер. В условиях нарастающего ценностного кризиса европейского общества эта гуманитарная парадигма философских исследований неизбежно получала и сугубо идеологическое воплощение.

Быстрое изменение социального облика западного общества на рубеже XIX–XX вв., в том числе все более глубокая интеграция всех слоев общества в капиталистическую производственную систему, закрепление нового баланса городского и сельского населения в результате широкой урбанизации, секуляризация массового сознания и принципиальное обновление научной картины мира сформировали предпосылки радикальной перестройки идеологического пространства. «Метаполитические» концепции либерализма, социализма, консерватизма, обладавшие ярко выраженными чертами классовой идеологии, оказались на пути сложной трансформации и взаимного синтеза. И, если необратимое поражение охранительного консерватизма было связано с почти полной утратой им социальной базы и крахом традиционного патриархального миропонимания, то кризис классического либерализма отражал уже закономерности развития нового, индустриального общества.

По мере углубления процесса модернизации и формирования целостной общественной системы индустриального типа либерализм превращался из революционной духовной парадигмы в реальный принцип социальных взаимоотношений. Прежняя негативная, разрушающая трактовка свободы вступила в противоречие с новой консолидирующей функцией либеральной идеологии. К тому же радикальная «манчестерская» версия либерализма сама по себе обладала немалыми противоречиями. Общество, развивавшееся под флагом все большего освобождения личности от коллективных ценностей и обязанностей, неизбежно оказывалось перед угрозой атомизации, разобщения, утраты социальной целостности. Жесткое противопоставление личности и общества, свободы и государственной воли, индивидуального поступка и общественного закона подрывало конструктивную роль политической идеологии и права. К тому же, для все большего числа людей социальное пространство, подчиненное принципу «laisser-faire», ассоциировалось уже не с «системой равных возможностей», а с ужесточающейся эксплуатацией и классовым неравенством. Все это создавало предпосылки для переосмысления важнейших ценностных ориентаций либеральной идеологии и утверждения ее новой, более социализированной версии.

Попытки пересмотра классических принципов либерализма предпринимались уже во второй половине XIX в. Первый шаг в этом направлении был сделан в Великобритании. Отдельные черты социального либерализма прослеживаются уже в трудах И. Бентама и Д.С. Милля. В третьей четверти XIX в. Уильям Гладстон (1809–1898) объединил в Либеральной партии сторонников идеи проведения широкого круга реформ в интересах «среднего класса» (налоговой, избирательной, образования, профдвижения). Либералам Гладстона противостояли виги – приверженцы классической версии либерализма, сплотившиеся вокруг фритредерской идеи (программы обеспечения неограниченной свободы торговли и предпринимательства). Политическое влияние вигов быстро падало, однако раскол Либеральной партии в 1886 г. временно притормозил дальнейшую эволюцию английского либерализма. Партию покинули тогда сторонники Джозефа Чемберлена (1836–1914), который выступил с идеей укрепления британской унитарной государственности и образовал собственное движение юнионистов. В дальнейшем Чемберлен сыграл важную роль в формировании социальной версии консервативной идеологии.

Проблема отношения к государству, вызвавшая кризис английского либерального движения, была принципиально важной для эволюции либеральной идеологии. Давняя традиция «демонизации» государства-Левиафана противоречила позитивному восприятию потенциала социальных реформ, гарантом и инициатором которых должна была выступить именно государственная власть. Большую роль в формировании новой либеральной теории государства сыграли немецкие юристы конца XIX в. Лоренц Штейн (1815–1890) разработал концепцию конституционной монархии – как правового и социально ответственного государства, призванного проводить реформы в интересах низших слоев населения. Он полагал, что удовлетворение естественного стремления индивидов к защите своих прав и укреплению своей собственности возможно лишь на основе общенационального политического курса и укрепления законодательной основы общественной жизни.

В более жестком варианте «либерально-государственнические» идеи развил Рудольф фон Иеринг (1818–1892). Он утверждал, что «государство есть организация социального принуждения», и право представляет собой результат политической борьбы. Вместе с тем, по мнению Иеринга, развитому государству выгодно ограничивать себя конституционным правопорядком, подчиняться закону. Это является необходимым условием свободной экономической деятельности индивидов и политической стабильности общества – главных источников прогресса и благоденствия. В том же ключе была построена и «дуалистическая теория государства» Георга Еллинека (1851–1911). Он полагал, что сущность государственности отражается в социологических и юридических категориях. В социологическом плане государство представляет собой «единство оседлых людей», объединенных волевыми отношениями властвования. Государство позволяет объединить множество индивидуальных сознаний в стремлении к удовлетворению наиболее важных, приоритетных мотивов и целей человеческого поведения. Средством для этого выступает вторая ипостась государства – юридическая. Еллинек считал, что в этом качестве государство представляет собой «снабженную первоначальной властью корпорацию или юридическую личность оседлого народа».

Австрийский юрист Людвиг Гумплович (1838–1909) разработал социологическую теорию государства, во многом созвучную идеям Иеринга и Еллинека. Гумплович считал государство и публичное право явлениями не противостоящими гражданскому обществу, а порожденными им, тесно связанными со всей совокупностью социальных, этнических, религиозных, культурных связей. При этом, государственное развитие в наибольшей степени отражает конфликтность человеческих взаимоотношений, стремление властвовать и подавлять. Сама государственность, по мнению Гумпловича, рождается в ходе подчинения сильными группами населения более слабых групп. Но, являясь «естественно выросшей организацией господства, призванной поддерживать определенный правовой порядок», государство становится и наиболее эффективным выражением борьбы человека за свои права. Со временем оно утрачивает насильственную основу и превращается в стабильную систему правоотношений, закрепляющих естественный баланс групповых и индивидуальных интересов.

Помимо утверждения позитивного отношения к государству, большую роль в обновлении либеральной идеологии сыграла ее демократизация. Ярким выражением этой тенденции стало американское прогрессистское движение рубежа XIX–XX вв. Лейтмотивом прогрессизма была антимонополистическая критика, идея возврата к системе «честной конкуренции», преодоления элитарных тенденций в развитии государственной жизни. Прогрессисты апеллировали к идеям Джефферсона, Франклина, Пейна, к традициям «джексоновской демократии» и политическому наследию А. Линкольна. Социальную базу этого движения составляли преимущественно фермеры и наемные рабочие, но среди идеологов прогрессизма было немало видных представителей интеллигенции. Политическим лидером движения стал представитель радикального крыла Республиканской партии Роберт Лафоллет (1855–1924), занявший в 1900 г. пост губернатора Висконсина, а с 1906 г. избранный от этого штата в Сенат.

В преддверии президентских выборов 1912 г. сторонники Лафоллета создали Национальную прогрессивную республиканскую лигу. Именно от этой партии предпочел баллотироваться на выборах и президент Теодор Рузвельт. Однако его поражение в избирательной дуэли в демократом Вудро Вильсоном наглядно показало противоречивость прогрессистской идеологии и ее уязвимость по сравнению с обновленным либерализмом. Прогрессисты оставались принципиальными противниками как государственного вмешательства в социально-экономическую сферу, так и тотального господства принципа «laisser-faire». Не менее жестко они выступали против любых интерпретаций социалистической идеи, в том числе марксизма. Тем самым прогрессизм оказался не способен выработать какой-либо позитивный социальный проект и остался на уровне пафосной и морализаторской критики. Либеральное движение к этому времени выработало более серьезную идеологическую платформу, пришедшую на смену классической парадигме – социальный либерализм.

Стержень новой идеологической концепции составила особая трактовка основополагающих либеральных ценностей – свободы и равенства. Сторонниками социального либерализма была отвергнута негативная трактовка свободы, как «свободы от». На смену ей пришло понимание позитивного смысла свободы, как основы не только индивидуального, но и общественного бытия. Новое поколение либералов было уверенно в том, что борьба за свободу подразумевает не столько разрушение, сколько созидание и преемственное развитие справедливого социального порядка. Под таким порядком подразумевалось общество, которое способно гарантировать свободу, как позитивную «свободу для», т. е. всеобщее и безусловное право каждого быть свободным. Следовательно общество призвано обеспечить каждому своему члену необходимые условия для пользования этим правом – гарантированный минимум жизненных средств, позволяющий реализовать собственные способности и таланты, занять достойное место в общественной иерархии и получить адекватное вознаграждение за общественно полезный труд.

Новое поколение либералов стало более позитивно относиться к идее социальной справедливости. В концепции социального либерализма сохранилось крайне отрицательное отношение к уравнительным эгалитарным принципам и представление о важнейшей значимости индивидуальной инициативы и ответственности. Однако ее сторонники считали, что индивид не является самодостаточным феноменом, и общественное развитие невозможно без эффективной системы социального взаимодействия. Переосмыслению подверглась даже трактовка природы частной собственности – цитадель индивидуалистического мировоззрения. На смену представлению о том, что наличие собственности отражает исключительно личную успешность, востребованность и конкурентоспособность индивида, пришло понимание роли всего общества в охране собственности и эффективном функционировании любых ее форм. Это вело к осознанию права государства, как представителя общественных интересов, на вмешательство в сферу собственнических отношений для обеспечения консенсуса между отдельными социальными группами, в том числе между работодателями и наемными работниками, производителями и потребителями. Идеология социального либерализма не отрицала полярность классовой структуры индустриального общества, однако ориентировалась на достижение гармонии в отношениях классов и групп на основе их взаимозаинтересованности и сотрудничества. Большая роль отводилась государственным реформам в экономической и социальной сфере, в том числе антимонополистическому регулированию (ограничению наиболее жестких форм монополизма), расширению сферы рабочего законодательства, социального страхования. Оригинальным примером новой политической философии стали широкие общественные дискуссии по вопросам «табакокурения», употребления спиртных напитков – впервые подобные «личные» проблемы начали восприниматься как сфера общегосударственной политики. В 1919 г. в США «сухой закон» был даже введен в качестве поправки к конституции, а в Норвегии этот вопрос решался на общенациональном референдуме. Тогда же в качестве предмета государственной политики стали рассматриваться проблемы экологии, в том числе создания национальных парков, охраны фауны.

К началу XX в. социальный либерализм уже сложился как целостная идеологическая концепция и даже особый стиль политического мышления. Однако превращение либерализма из революционной в социал-реформистскую идеологию, закрепление его новой формы в рамках существующего партийно-политического спектра и системы электоральных связей носило сложный и противоречивый характер. Партии, ориентировавшиеся на принципы социального либерализма, после короткого взлета популярности на рубеже XIX–XX вв. в дальнейшем оказались в состоянии сложной организационной и идеологической перестройки. Вплоть до «великой депрессии» 1930-х гг. и триумфа кейнсианской экономической теории социальный либерализм оставался скорее духовным символом, ориентиром идеологического поиска, нежели конкретной политической программой.

В этой ситуации ведущая роль в разработке и распространении идей социального либерализма по-прежнему принадлежала кругам интеллектуальной элиты. Так, в США идеи либерального реформизма отстаивали социолог Л. Уорд и экономист Р. Илай, журналист Г. Кроули и историк Ч. Бирд, юрист Л. Брандейс и политолог У. Уэйл. В становлении английского социального либерализма большую роль сыграли многие представители фабианского общества, в частности, известные литераторы Б. Шоу и Г. Уэллс, лидер теософского движения А. Безант (возглавивший его после смерти Е.П. Блаватской). К идеям социального либерализма склонялось и феминистское движение, набиравшее силу в европейских странах накануне Первой мировой войны. В центре идеологической доктрины феминизма начала XX в. были вопросы социальной эмансипации женщин – расширения их участия в системе представительной демократии, доступа к высшему и среднему образованию, профессиям высокого социального статуса. Наиболее организованные формы феминизм получил в это время в Великобритании и США, где уже в конце XIX в. существовало активное движение суфражисток (от англ. «suffrage» – избирательное право). В предвоенные годы начали проводиться национальные и международные конгрессы феминистского движения.

Важную роль в распространении идей либерального реформизма сыграло масонское движение, переживавшее в начале XX в. новый подъем. Число зарегистрированных лож достигало тогда 26 тыс., а численность адептов превысила 1.670 тыс. Идеи солидарности, нравственного совершенствования, свободы духовного поиска, терпимости, составлявшие основу традиционной масонской доктрины, были чрезвычайно созвучны духу социального либерализма. В рядах масонского движения оказались многие представители интеллигенции, политических и предпринимательских кругов, разделявшие веру в саму возможность примирения индивидуального и общественного начала, справедливого переустройства общества. Масонство превратилось в своего рода неформальную общественно-политическую элиту, генерирующую особую духовную атмосферу и позволяющую преодолеть инерционность традиционных партийных программных установок. В то же время единая масонская политическая доктрина так и не сложилась. Разными оставались и масштабы национальных движений. Если в США и Франции масонство стало чрезвычайно широким явлением, охватывало значительную часть политического истеблишмента и было ориентировано на радикальные прогрессистские идеи, то в Великобритании и Германии масонские ложи сохраняли подчеркнуто традиционалистские позиции, приверженность к ритуальной деятельности, негативно относились к политизации движения.

Помимо неизбежных проблем, связанных с перестройкой партийно-политического спектра и корректировкой электоральных связей, распространение новой либеральной идеологии было затруднено из-за нарастающих противоречий в динамике модернизации различных стран и регионов Европы. В странах «первого эшелона», где модернизация носила эволюционный, естественный характер, этот процесс шел более успешно. В США идеи социального реформизма укрепились как одно из господствующих направлений общественно-политической идеологии уже в начале XX в. Сторонниками новой версии либеральных ценностей были американские президенты Теодор Рузвельт и Вудро Вильсон. В Великобритании распространение идеологии и практики социального либерализма в начале XX в. было связано с деятельностью лидера либеральной партии Девида Ллойд Джорджа.

Во Франции этот процесс получил специфическую окраску – сказалась традиционно большая роль государственной бюрократии в развитии общества. Для французских либералов государство так и не стало ненавистным «Левиафаном», а потому утверждение идеи социального реформизма не потребовало существенной ломки политического мышления. К началу XX в. во Франции сложилось широкое политическое течение республиканизма, объединившее партии и группировки самого разного толка. Их объединила поддержка идей конституционализма, демократизации общественно-политической жизни, антиклерикализма в сочетании с либеральными принципами экономической политики. В других странах «первого эшелона» – Бельгии, Нидерландах, Швеции, формирование новой либеральной парадигмы происходило также под влиянием исторических традиций, на базе синтеза с монархическими государственно-правовыми формами, развитием христианского политического движения. Но такая специфика не нарушала общие принципиальные установки, «генотип» социального либерализма.

Иначе складывалась ситуация в странах «второго эшелона», где разворачивались процессы ускоренной, искусственно инициируемой «сверху» модернизации. Государству здесь была необходима идеология, способная легитимировать проекты форсированного индустриального развития, ответить на «вызов» модернизации. Однако прямое восприятие опыта либеральных реформ, опора на принципы классического либерализма были неприемлемы для правящей дворянско-монархической элиты – непосредственного инициатора проводимых преобразований. Не соответствовал либеральный проект и особенностям политической культуры общества, специфике массового сознания. Образовавшаяся идеологическая ниша была заполнена либеральным консерватизмом. Эта умеренно-реформистская концепция не подвергала сомнению общую целесообразность модернизации, однако существенно ограничивала ее характер и задача. С точки зрения либерального консерватизма, реформаторство может носить лишь прагматичный, ситуативный характер, тогда как приоритет национальных, культурных, религиозных ценностей является бесспорным. Любые реформы рассматривались в контексте исторически избранного пути нации, своеобразия национальной государственности, религиозно-конфессиональной системы ценностей. Конечной целью реформ считалось благо государства, а не интересы гражданина.

Признавая важность радикального общественного переустройства, либерально-консервативная идеология избегала понятия «прогресс», принципиально не противопоставляя прошлое и будущее. Она опиралась на идею поступательного исторического развития. Это позволило либеральному консерватизму превратиться в уникальную мобилизующую концепцию, сочетающую реформизм с охранительными функциями. Кредо этой политической программы емко выразил русский правовед Борис Чичерин: «Либеральные меры и сильная власть». При этом порядок оказывался превыше свободы. В отличие от либерализма, в том числе и социального, для которого ограничение свободы индивидуума определяется в конечном счете приоритетом прав других людей и ответственностью общества перед ними, либеральный консерватизм ориентировался на развитие общества как единого организма. Подобная установка предопределила тесное сближение либерального консерватизма с националистической идеологией.

Идея нации не входила в традиционный идеологический арсенал консерватизма. Представление о нациях, как социальных общностях, имеющих договорной характер, было важным элементом прогрессисткой идеологии XVII–XIX вв. Но под влиянием «ситуации вызова», угрозы разрушения исторически сложившейся преемственности в развитии социальных институтов, нравственных и религиозных основ общественной жизни сложилась совершенно иная трактовка сущности этнонациональных связей. Либерально-консервативная идеология трактовала нацию как хранительницу традиций и накопленного опыта, единый организм, имеющий общие цели, преобладающие над интересами отдельной личности. Национальная идея в подобной интерпретации стала мощным аргументом в поддержку нового политического курса. Она позволила либерально-консервативным реформаторам уйти от жесткого этатизма, чрезмерного преувеличения значимости «государственного интереса» и, в значительной степени, преодолеть духовную поляризацию общества в условиях крупномасштабных, форсированных реформ.

Пропаганда идей органической солидарности и национального единства дополнялись в идеологическом арсенале либерального консерватизма новой элитарной концепцией государственной власти. «Теория элит» была призвана сменить традиционный верифицированный монархизм, основанный на идее божественного происхождения монархической власти и высшем божественном суверенитете. Родоначальниками ее были представители итальянской и немецкой политической науки Гаэтано Моска (1858–1941), Вильфредо Парето (1848–1923), Макс Вебер (1864–1920), Роберт Михельс (1876–1936). Лейтмотивом разрабатываемой ими концепции стало представление о делении любого общества на управляемое большинство и управляющее меньшинство («политический класс» – Г. Моска), о естественности политического насилия, легитимированного традициями, харизмой властвующих лиц или рациональной правовой системой. С этой точки зрения, даже демократия является системой элитарного властвования, но с особым механизмом формирования элиты и осуществления ею своих полномочий. Последовательная же реализация принципа народовластия может лишь создать предпосылки для распада государственного механизма, для торжества интересов толпы.

В соответствии с «теорией элит», демократия, понимаемая как непосредственное народовластие, является отвлеченной идеей, несовместимой с подлинным предназначением власти. Она переносит лейтмотив политической жизни с поиска эффективных механизмов обеспечения реальных потребностей всего народа на совершенствование форм волеизъявления большинства, не готового к ответственности за свои решения. Тем самым последовательная демократия становится основой для политического произвола и нелегитимного насилия. Подобная угроза, а также целый ряд новых особенностей государственной жизни (рост требований к профессионализму политиков, быстрая бюрократизация, изменение текущих целей государственного управления в условиях крупномасштабных реформ, идеологизация государства) вели к еще большему усилению роли властвующей элиты («железный закон олигархии» – Р. Михельс).

Идеология либерального консерватизма оказалась широко востребована в странах «второго эшелона» в условиях форсированного индустриального рывка на рубеже XIX–XX вв. Синтез традиционных ценностных ориентаций и либеральных реформизма позволял выработать сценарий естественной интеграции этих стран в ход мирового развития, не ставя под сомнение их национальную самобытность и значимость. В духе либерального консерватизма успешно действовали известные реформаторы – германский канцлер Б. фон Бюлов, итальянский премьер-министр Дж. Джолитти, председатель российского Совета министров С.Ю. Витте. Однако в дальнейшем, по мере решения непосредственных задач ускоренной модернизации, все более очевидным становилось размежевание либерально-консервативного лагеря.

Издержки ускоренных реформ создавали в обществе негативную социально-психологическую атмосферу. И чем глубже и эффективнее была ломка традиционных социальных институтов, тем большее отторжение встречал либеральный компонент государственного реформизма. Тем самым создавались условия для образования совершенно особой разновидности политической идеологии, разрывавшей малейшую связь с либеральным общественным проектом, но еще более радикальной в вопросах общественного строительства. Такой «революционный консерватизм» получил широкое распространение в Германии и Италии уже в начале XX в. Второй вариант эволюции либерально-консервативного реформизма был, напротив, связан с более последовательным восприятием элементов либерально-демократической доктрины. По терминологии, получившей распространение во Франции, такую идеологию можно назвать республиканской.

Причиной большого влияния республиканизма в самой Франции, стране не относившейся ко «второму эшелону», была специфика социальной структуры общества. Преобладающие в ней средние слои стали питательной почвой для внедрения демократических идей, противопоставляемых по своему духу как жесткому «англосаксонскому» либерализму, так и олигархической элитарности. Сказались и особенности так называемой «католической политической культуры» – со свойственными ей высокой степенью эмоциональности, экспансивности, большой ролью коллективных политических символов, идеологических постулатов. Несмотря на непримиримый конфликт с роялизмом и католическим клерикализмом, французское республиканское движение унаследовало эту политическую стилистику и соединило ее с идеей Нации-Республики – особого гражданского сообщества с территориальной, государственно-правовой, культурной общностью, «общей волей», единым суверенитетом.

Эволюция консервативной мысли на рубеже XIX–XX вв. была связана не только с либерально-консервативным синтезом. Еще одной реформистской концепцией стал социальный консерватизм. Характерными чертами этой идеологии были ярко выраженный этатизм, представление о патерналистской роли государства, об активной социальной политике как наиболее эффективной основе общественного благополучия. Социальные консерваторы придавали особое значение идеям национального единения, имперского величия государства, но отрицали абсолютистскую концепцию монархической власти и приоритетную значимость сословного деления общества. Многие черты сближали социальный консерватизм с либерально-консервативным этатизмом. Но между этими концепциями существовало и принципиальное отличие. Социальный консерватизм не был порождением «ситуации вызова» и компромиссом со стороны правящей элиты. Он отражал более глубокие и естественные изменения в традиционной политической культуре и стал своего рода «правопреемником» классического охранительного консерватизма. Характерно, что наиболее яркие концепции подобного толка были созданы в Великобритании и Германии – странах с совершенно разной политической ситуацией и динамикой общественного развития.

Родоначальником идеологии социального консерватизма в Великобритании является Бенджамен Дизраэли (1804–1881), автор трактата «Защита английской конституции» и многих других трудов. Он сыграл большую роль в возрождении британского консерватизма после партийного кризиса 30-х гг. XIX в. Дизраэли разработал идеологические принципы «торийской демократии» – концепции классовой гармонии, основанной на приоритете общенациональных, или «народных» интересов и ценностей. Он считал, что торжество либерализма привело к расколу англичан на две «нации» – богатых и бедных. Однако этот антагонизм является ложным, поскольку основой национального бытия являются веками складывавшиеся традиции, «английский путь делания дел», здравый смысл и уважение к английской конституции. Дизраэли призывал к возрождению национального единства, в том числе с помощью патерналистской поддержки беднейших слоев со стороны богатых, укрепления арбитражной роли королевской власти в рамках государства, усиления общественной роли церкви. В 1872 г. Дизраэли сформулировал три идеологических приоритета своей программы: патриотизм, империализм, социальный реформизм. В дальнейшем развитие британского социального консерватизма было особенно тесно связано с империалистической идеологией, которая вобрала в себя и ультрапатриотическую риторику, и идеи социального патернализма. Влиятельным идеологом британского империализма стал Джозеф Чемберлен, начинавший свою политическую карьеру в рядах либеральной партии, а в 1890-х гг. уже превратившийся в одного из лидеров тори.

Приверженцем идеи имперского национального единства был и Отто фон Бисмарк (1815–1898). Он последовательно проводил политику централизации государственной власти и освобождения ее от влияния любых внегосударственных институтов. Бисмарк считал, что не только политические партии, но даже церковь не вправе оказывать какое-либо давление на правительство. Но он не был и сторонником абсолютизма. «В качестве идеала, – писал Бисмарк, – мне всегда представлялась монархическая власть, которая контролировалась бы независимым сословным или профессиональным представительством от страны в той степени, в какой это необходимо, чтобы ни монарх, ни парламент не могли изменить существующее правовое состояние односторонне». При этом Бисмарк полагал, что решающее слово в отстаивании государственных интересов должно оставаться именно за правительством, действующим как «вопреки случайным голосованиям большинства», так и «вопреки влияниям двора и камарильи».

Бисмарк превыше всего ценил единство государства, видя в нем залог благоденствия всей нации. Это предопределило его циничное отношение к политической идеологии как таковой. «Я придаю, – говорил Бисмарк в рейхстаге, – второстепенное значение тому, какова сама конституция, либеральна ли она, реакционна или же консервативна; все это для меня на втором плане… Бывают времена когда нужен либеральный режим, бывают времена, когда необходима диктатура; все изменяется, в этом мире нет ничего вечного…». Государственный интерес Бисмарк рассматривал как надклассовый и внесословный, отражающий, в первую очередь, патриотические чаяния народа, но связанный и с реальными социальными нуждами всех слоев населения. Последовательно создавая на основе многочисленных немецких государств мощную Германскую империю, Бисмарк придавал первостепенное значение обоим этим задачам. Стремление сплотить нацию «во всеобщем гневе» стало лейтмотивом его внешнеполитических действий. В объединенной «железом и кровью» Германии пышно расцвели националистические, имперские, пангерманские настроения. С другой стороны, Германская империя превратилась при Бисмарке в подлинно социальное государство, где в сферу правительственной политики вошли вопросы не только фабрично-заводского законодательства, но и социального обеспечения, здравоохранения, страхования, образования, культуры.

При всей своей специфике, либерально-консервативный и социально-консервативный реформизм представляли собой достаточно близкие по политическим задачам доктрины. В совершенно ином ключе развивалась еще одна разновидность консервативной идеологии, в основу которой легли не идеалы исторической самобытности и социальной солидарности, а наиболее жесткий вариант либеральных ценностей. Появление подобного типа консервативной мысли стало возможно только к началу XX в., когда в ведущих странах Запада, и прежде всего в США, либеральный порядок рассматривался как уже реализованный социальный проект. Возникла возможность отстаивать принцип «laisser-faire» не только как отражение неких естественных человеческих взаимоотношений, но и в качестве национальной традиции, преемственной основы «порядка и стабильности». При всей внешней противоречивости, подобный синтез консервативного мышления и ультралиберальных ценностей оказался очень эффективной идеологической концепцией, отвечающей классовым интересам предпринимательской элиты.

Первым шагом на пути формирования нового типа консервативной идеологии стала разработка теории социал-дарвинизма. В основу ее легли воззрения Герберта Спенсера, тесно связанные с доктриной «манчестерского либерализма». На рубеже XIX–XX вв. идеи социал-дарвинизма были развиты многими представителями американской интеллектуальной, политической и деловой элиты. Американские предприниматели Д. Хилл, Д. Херст, Э. Карнеги, Д. Рокфеллер использовали идеи социал-дарвинизма для борьбы против антитрестовского законодательства. Активную поддержку нашел социал-дарвинизм и среди экономистов неоклассической школы, а также социологов и историков.

Лидером американского социал-дарвинизма был профессор Йельского университета Уильям Грэм Самнер (1840–1910). Он подвергал сомнению целесообразность не только революций, но и любых социальных реформ, как нарушающих «естественных ход» развития общества. Самнер считал, что история представляет собой естественный отбор, жестокую борьбу за выживание. Любые общественные институты, законы и нормы могут быть использованы в этой борьбе. Но опасно пытаться применить их вопреки сущности человеческих взаимоотношений. Самнер доказывал, что тем самым будет нарушено хрупкое равновесие, установленное в ходе борьбы «всех против всех». Реформы оказываются направлены в пользу слабых и неудачливых, что снижает достигнутый в ходе естественного отбора высокий уровень жизнеспособности всего общества. С другой стороны, регулирующая роль государства все равно будет использована в групповых или индивидуальных интересах, что лишь исказит естественные условиях конкуренции.

Отстаивая естественность принципа «laisser-faire», Самнер не видел в нем торжество абсолютного индивидуализма. Он полагал, что в ходе истории происходит социализация человеческого общества, его структурное, институциональное оформление. Самнер, в частности, писал о важной роли обычаев и нравов как неформальных факторов консолидации социальных групп. Индивид воспринимает «свою» группу как олицетворение наиболее верных правил жизнедеятельности, а «чужую» – как их искажение. Таким образом, по мнению Самнера, степень сплоченности каждой социальной группы пропорциональна враждебности по отношению к «чужым». Поэтому принципиально важно не только закрепление категорий индивидуальной успешности, трудолюбия, предприимчивости в качестве коллективных ценностей, но и придание им национального, этноцентричного характера.

В XX в. ультралиберальная идеология консервативного толка получила название либертаризма. Ее наиболее ярким выражением стала социально-экономическая теория неоавстрийской школы Л. фон Хайека и Л. фон Мизеса.

В развитии социалистической идеологии рубеж XIX–XX вв. также стал периодом активных творческих исканий, непримиримых дискуссий и все более очевидного внутреннего раскола. Образование социал-демократических партий в большинстве стран Европы придало новым импульс для распространения идей марксизма. В 1889 г. на Парижском конгрессе было объявлено о создании II Интернационала. Партии, вошедшие в его состав, активно боролись за ввод всеобщего избирательного права, расширение рабочего законодательства, 8-часовой рабочий день, выступали в защиту трудовых прав женщин. Идеологической платформой Интернационала оставались идеи революционного марксизма. Лидеры европейской социал-демократии тех лет Рудольф Гильфердинг, Георгий Плеханов, Карл Каутский, Эдуард Бернштейн, Поль Лафарг творчески развили в своих трудах многие положения марксизма, превратили его в целостную философскую концепцию. Окончательно сформировалась марксистская экономическая и юридическая наука, марксистский взгляд на историю и социальную психологию, национальные и религиозные отношения, этические и эстетические проблемы. Марксизм получил признание не только как выражение определенного мировоззрения, но и особый метод научного познания мира. Но в качестве социально-политической идеологии наследие Маркса оказалось весьма противоречиво.

Революционная доктрина классического марксизма опиралась на строгую логику общественного анализа. Маркс и Энгельс полагали, что по мере развития капиталистической формации возникнут объективные предпосылки перехода политической власти к пролетариату, как наиболее многочисленному классу, играющему главную роль в процессе производства общественных благ. Мировая пролетарская революция станет концом истории эксплуатации человека человеком и откроет эпоху коммунистического строительства. Коммунистическое пролетарское интернациональное единство рассматривалось в качестве основы социальной справедливости, обеспечения интересов каждого благодаря усилиям и труду всех. Таким образом, коммунистическая формация жестко противопоставлялась капиталистическому обществу, где конфликт труда и капитала, столкновение интересов пролетариата и буржуазии носили антагонистический, непримиримый характер.

Новые тенденции в развитии капиталистического общества на рубеже XIX–XX в. создали предпосылки для пересмотра важнейших положений марксисткой теории. На смену пролетариям – классу, «которому нечего было терять, кроме своих цепей», постепенно приходили квалифицированные рабочие, чей труд получал все более справедливое вознаграждение, а роль в общественной системе становилась заметной и влиятельной. Появились и привилегированные группы наемных работников, особенно в непромышленной сфере (управленцы, менеджеры, работники сферы услуг). Новая организация капиталистического производства создавала основу для все более эффективного взаимодействия представителей разных классовых групп в рамках единого экономического пространства. Одновременно укреплялась и конституционно-правовая основа государственности, происходила демократизация политической жизни, расширялись категории избирателей. Все это предопределило появление не революционной, а социал-реформистской концепции марксизма.

Основателем марксистского социал-реформизма стал Эдуард Бернштейн (1850–1932). В 1899 г. он опубликовал работу «Социальные проблемы», где впервые обосновывалась идея широкого переосмысления марксисткой теории. Бернштейн считал что политической задачей рабочего движения является не подготовка к коммунистической революции, а борьба за дальнейшую социализацию существующего общественного порядка. Внедрение в рыночную экономику принципов социальной справедливости (изменение длительности рабочего дня, величины заработной платы, рост социальных гарантий и т. п.) и солидарности (развитие рабочих ассоциаций, кооперативного движения, профсоюзного движения) рассматривалось Бернштейном как преодоление самого классового характера капиталистического общества.

Неотъемлемой частью таких реформ должна была стать последовательная демократизация политической жизни. Бернштейн полагал, что диктатура пролетариата является мифом, так как неизбежно породит диктатуру «клубных ораторов», поддерживаемую исключительно насилием. Демократия, по его мнению, является единственно приемлемой для большинства населения формой правления, при условии действительно равного доступа в рычагам власти, исключения любых форм элитарности и привилегированности, приоритета права над политическим насилием. Таким образом, задачей социал-демократических партий становится не вовлечение рабочих в радикальные политические действия, а выход рабочего класса из самого пролетарского состояния, формирование экономической организации пролетариата, позитивных стимулов его социальной деятельности, повышение культурного уровня. Рабочие партии должны бороться за лидирующие позиции в рамках парламентской системы, а не вопреки нее, использовать достигнутое влияние для совершенствования всего общественного устройства, а не для закрепления привилегий отдельного класса.

Большинство лидеров II Интернационала отрицательно отнеслись к попыткам «ревизии» марксизма. Однако идеи Бернштейна быстро завоевывали популярность. Этому способствовала и явная политизация социал-демократического движения. Представители нового поколения лидеров марксизма – В. Ульянов-Ленин, Р. Люксембург, О. Бауэр, К. Реннер, Л. Мартов, Р. Макдональд, столкнулись с совершенно особыми задачами. Большинство из них являлись уже не только идеологами международного рабочего движения, но создателями влиятельных национальных партий, претендующих на приход к власти. Поэтому им предстояло дополнить теоретический анализ новейших тенденций общественного развития конкретной политической программой, учитывающей специфику отдельных стран, особенности политической ситуации в них, задачи партийного строительства.

Для социал-демократов Франции, Великобритании, Нидерландов, Бельгии, Швеции – стран, отличающихся стабильным социальным развитием, реформистская теория Бернштейна стала приобретать чисто практический смысл. Лидеры этих партий все больше ориентировались на растущий слой «рабочей аристократии», наиболее организованный и способный выдвигать позитивные политические требования. «Казус Мильерана» (включение члена французской социалистической партии Александра Мильерана в 1899 г. в состав республиканского правительства Р. Вальдека-Руссо) впервые показал, что рабочие партии могут быть интегрированы в либерально-демократическую политическую систему. Активная парламентская работа, опыт участия в правительственных кабинетах, ответственность бремени государственной власти, необходимость консолидации разнородных политических сил для решения проблем общенационального значения, растущий потенциал классового партнерства в условиях «социализации» либеральной идеологии – все это стремительно меняло политическую психологию руководства западной социал-демократии.

Противоположный фланг рабочего движения образовали противники оппортунизма («соглашательства» с буржуазией). Идеологи революционного марксизма Владимир Ульянов-Ленин, Роза Люксембург, Марсель Кашен считали, что современный этап развития общества не ослабляет, а, напротив, обостряет классовую борьбу. Поэтому переход к социализму может носить лишь революционный характер, а произойдет пролетарская революция не в самых развитых странах, а там, где противоречия капитализма приобретут наибольшую остроту («слабых звеньях» в «цепи» мирового капитализма, по выражению Ульянова-Ленина). Окончательный раскол международного рабочего движения произошел уже в годы Первой мировой войны, а революция 1917 г. в России стала последним толчком к формированию двух противоборствующих течений марксистской мысли – большевизма и социал-демократии.

Эпоха «заката Европы» стала толчком для возникновения целой группы течений общественной мысли, противостоящих классическим «левым» и «правым» доктринам в качестве идеологий «третьего пути». Следует учесть, что первоначально, еще с конца XVIII в., «левый» политический лагерь образовали партии революционно-либерального толка, а «правый» – консерваторы. В дальнейшем, «левыми» считалась идеологические доктрины прогрессистского типа, а «правыми» – охранительного. К началу XX в. инициатива в «левом» лагере перешла к рабочим партиям, ориентированным на более радикальные общественные изменения. Либеральные и либерально-консервативные партии с этого времени оказались «правыми». Политический спектр (расположение партий на политической арене «слева направо») стал отражать степень радикальности предлагаемых форм и методов общественного прогресса. Однако, идеологии «третьего пути», возникшие на рубеже XIX–XX вв., не являлись «умеренными» или центристскими. По образному выражению русского философа Семена Франка, идея «третьего пути» рождалась «по ту сторону правого и левого».

Главным бедствием современной цивилизации сторонники нового типа идеологии считали отчуждение человеческой личности. В этом обвинялся как прогрессизм (и либеральный, и марксистский), так и охранительный консерватизм. Основным источником отчуждения называлась формализация социальных отношений, разрушение естественной самобытности и органической целостности человеческой личности. Прежде всего, критике подлежал марксистский классовый подход, превращавший человека в безликую фигуру, чей общественный статус определяется стандартным набором социально-экономических характеристик. Не меньшую тревогу вызвала либеральная концепция гражданского общества и правового государства, где индивид рассматривался как носитель неких универсальных естественных прав, внеличностных по своему характеру. Что касается доктрины охранительного консерватизма, то она вообще принципиально отрицала личностный фактор общественной жизни.

Сторонники идеологий «третьего пути» выдвигали идеал общества, основанного на принципах солидарности и способного гарантировать индивиду «подлинную», или «качественную» свободу. Это могло быть достигнуто всемерным усилением роли органических корпоративных групп – социальных сообществ, объединенных «реальными» интересами. В таком качестве рассматривались национальные и народные общности, конфессиональные (религиозные) группы, производственные и территориальные коллективы, семья. Подразумевалось, что органические корпоративные сообщества не являются договорными по своему характеру. Принадлежность к ним не может быть результатом рационального и целесообразного выбора человека. Напротив, рождаясь в определенной семейной, общинной, религиозной, этнической среде, индивид становится личностью именно благодаря ее влиянию. Таким образом, в рамках органических корпоративных сообществ невозможно противопоставление индивидуального и общего интереса. Солидарность их членов не провоцирует внутреннюю борьбу и не может рассматриваться как насилие над личностью. Преобладание органического принципа взаимоотношений в рамках всей общественной системы позволяет преодолеть любые формы отчуждения человека.