Р.А.Б. Минаев Сергей

– Знаешь, мне кажется, мы могли бы состариться на одной подушке…

Подняв на нее глаза, я еще энергичнее стал размешивать сахар, вращая ложку со скоростью бетономешалки. Я смотрел на пузырьки в ее стакане и чувствовал себя рыбкой, которую рассматривают сквозь стекло аквариума.

– Что? – переспросил я, хотя суть вопроса была очевидна.

– Я думаю о том, что будет дальше. Чем вся наша история закончится…

– А она должна закончиться? – Я не глядя попытался достать сигарету из пачки.

– Я очень хочу жить с тобой. – Она положила свою ладонь поверх моей. – Я люблю тебя, Саша.

– Я очень люблю тебя, – ответил я, сглотнув.

– Ты когда-нибудь думал, что со всем этим делать?

– С чем?

Это было начало того самого разговора, который непременно происходит у каждого женатого мужчины с любовницей. Внутренне ты моделировал его сотни раз, прикидывая ее вопросы и возможные варианты твоих ответов. Хотя основной вопрос, собственно говоря, был известен заранее: «Как скоро мы будем вместе?». И твоя ответная стратегия также была очевидна – успокоительное объяснение в любви и пространные рассуждения о «временных сложностях». Заверение в том, что разведешься в следующем году, потому что так больше жить не можешь. Уточнение: «будущей весной». Более детализованное: «в мае». В мае, потому что… ну, в общем, потому что в мае. И наконец обнадеживающее: «А скорее всего, это произойдет еще раньше». Ты все продумал заранее. Ты предвидел ее реакцию, отрепетировал соответствующее выражение лица. Ты настроился. Так какого же черта теперь, вместо того чтобы отвечать, ты тянешь время этими идиотскими «что?», «с чем?» и прочее?

Потому что, как бы хорошо ты ни был готов к разговору, твои ответы не имеют отношения к вашему реальному будущему. Ты боишься смотреть вперед. У тебя нет вариантов, ты просто надеешься на то, что «все как-то образуется». Но сам еще не знаешь, как. Все очевидно: ты не спишь с женой больше двух месяцев, тебя с ней уже больше ничто не связывает и ничто не держит. Ты безумно любишь другую женщину, так чего же ты боишься? Сделать шаг, принять решение, взять на себя ответственность. Есть и еще одно: разговоры. Например, с твоей нынешней женой, но ты его еще даже не начал репетировать. Ты пока не думаешь о том, «как это сделать» и когда настанет «тот день». Лучший вариант для тебя – это если бы Света однажды просто выгнала тебя из дому. Идеально, быстро. Безболезненно. Правда, потом еще нужно будет выбрать время и собрать вещи, но… это будет когда-то. Именно поэтому ты оттягиваешь первый разговор своим мычанием. Цепь последующих событий пугает своей неопределенностью. Ты слышал сотни историй о разводах и знаешь десятки возможных сценариев. Но у тебя все будет по-другому. Просто потому, что теперь тебе придется сделать это самому. В первый раз в жизни.

– Ты любишь свою жену? – пытается помочь мне Аня.

– Ты же знаешь, я люблю тебя, – говорю я, – я разведусь с ней в начале следующего года, как только этот… эта чехарда на работе закончится…

– Правда? – Она улыбается и гладит меня по щеке, но в ее глазах стоит какая-то безысходная грусть. То ли оттого, что я отвечаю не слишком твердым голосом, то ли оттого, что сигарета тлеет у меня между пальцами практически до фильтра, то ли оттого, что она неловко себя чувствует, первой начиная этот разговор.

А из динамиков звучит:

И молоденькая официантка, проходя мимо стола, заглядывается на нас, делает неловкое движение, отчего бокалы на ее подносе съезжают в сторону и один из них падает на пол, разлетаясь вдребезги.

– На счастье, – говорю я, – хорошая примета.

– Угу, – кивает Аня.

Разговор сворачивается, потому что «тебе нужно на работу», да и ей «пора бежать». И она уходит первой, так уж у вас заведено, а ты сидишь один еще минут пятнадцать, осторожно держа двумя руками чашку с кофе, которая еще хранит тепло ее губ. Потом ты подносишь чашку к губам и целуешь ее тонкое стекло. Тебе наплевать, смотрят ли на тебя окружающие. Потому что сегодня начался отсчет времени «до». Потому что, кажется, ты сходишь с ума…

Остаток дня я ходил совершенно потерянным, уже всерьез думая о том, что дальше так продолжаться не может. Я успокаивал себя тем, что главное – дотянуть до конца этого чертового года. Еще есть время подумать, решить, как все лучше обустроить. Так, чтобы никого не ранить. Хотя, конечно, я понимал, что чем дальше буду затягивать, тем болезненней это будет для всех.

Обстановка дома стала невыносимой. Света чувствовала: что-то происходит. С одной стороны – она приняла меры: внезапные звонки среди рабочего дня, постоянные подозрения, вопросы «с двойным дном», проверка последних вызовов с моего телефона, цепляния по каждому поводу. С каждым днем среда обитания становилась ко мне все более и более враждебной.

С другой – наши умершие было сексуальные отношения с появлением в моей жизни Ани стали неожиданно оживать. Очевидно, что инициатором этого выхода постели из клинической смерти был не я. К сожалению, я не относился к той категории мужчин, которые с одинаковым успехом спят с женой и любовницей. Чем сильнее меня захватывали чувства к Ане, тем меньше у меня оставалось желания ложиться в постель с другой. В ход шли любые оправдания: усталость, состояние сильного алкогольного опьянения, стресс, проблемы на работе, боли в животе, потянутая на лестнице нога… усталость (это уже было? Тем не менее.)

Не то чтобы Света не интересовала меня как женщина. Я не занимался с ней сексом скорее из моральных соображений. Хотя какая уж тут, к черту, мораль!

День за днем, неделя за неделей, и вот наконец мы дошли до той стадии половой жизни, когда косить приходится уже не от секса, а от разговоров о причинах его отсутствия. Эти разговоры и стали ее сексом.

Самая большая проблема была не в подозрениях и не в постели. Человек, живущий со мной в одной квартире, стал жутко меня раздражать, не давая никаких особых поводов для раздражения. Как говорит по телефону, как она открывает дверцу холодильника, как идет в ванную, как держит вилку, как… как она все еще здесь находится! Честно говоря, последние недели Света вела себя по отношению ко мне гораздо лучше и мягче, чем все предыдущие месяцы. Что раздражало еще больше.

Мой роман развивался молниеносно. Страсть, однажды появившись, подобно ядерной реакции, постоянно требовала повышения градуса чувств. В итоге за каких-то два месяца я сделал для уничтожения своих семейных отношений больше, чем иные пары делают за два года…

Домой я приехал совершенно опустошенным. Принял душ, наплел жене какую-то околесицу про бардак в питерском офисе (по легенде, я был членом инспекционной комиссии из Москвы), нарочито разбросал на кухне факсы с инструкциями по проверке торговых представителей, заботливо присланные мне Загорецким в гостиницу и, сославшись на дикую усталость, завалился спать. Точнее закрыл глаза, отвернулся к стенке и нырнул в собственные переживания, сменившиеся мутным сном.

Субботу я убил перетаскиванием своего тела по маршруту диван-кухня-bis, затяжной поездкой в супермаркет (стоит ли говорить, как теперь я полюбил одиночные шопинги выходного дня – во время которых можно было общаться с Аней по телефону), заездом в автосервис, чтением детектива неизвестного автора, содержание которого моментально вылетало из головы, просмотром всех возможных развлекательных вечерних программ, походом в ночной магазин (я эсэмэску забыл отправить… ну… то есть сигарет купить). Потом мы попытались в десятый раз посмотреть «Русалку» и во время кастинга героинь для рекламного ролика Света уснула. Это была очередная победа советского спорта. Началось воскресенье.

Я невероятным усилием воли заставил себя проспать до часу дня, чтобы потом стремительно пообедать, потратить еще полтора часа на основательные сборы, а ровно в три умчаться на «охоту» (которая в самом деле проводилась в это воскресенье и в которой я и не собирался участвовать). Но для Светы охота оставалась моим любимым развлечением, и на нее нельзя было опаздывать/ребят не уважать. Как обычно, я пообещал вернуться не позже двенадцати ночи (все-таки холодно на улице, окоченеем).

Но в двенадцать у нас с Аней оставалось еще больше половины бутылки шампанского, а это всего полчаса. А в час «села» батарейка моего телефона, и следующие полчаса растянулись до половины третьего, потому что ее глаза были цвета Балтийского моря, а лед в бокалах практически не таял, и по VH1 шел концерт «Muse», а одеяло было настолько невесомым, что после очередного раза мы внезапно уснули.

Потом было ожидание такси, и поцелуи до опухших губ, и признания, признания, признания, от которых и без того безумная голова отказывалась идентифицировать положение тела в пространстве и времени.

Полусонный таксист, одетый в кожаную фуражку, которая казалась ему модным и практичным головным убором, тогда как на самом деле выглядела как часть наряда любителя BDSM, привез меня домой без пяти три. В лифте я поднес руки к лицу и начал судорожно вдыхать. Они все еще пахли ею. Это была любовная токсикомания.

А под утро пошел первый снег. Он был удивительно белый, будто выбросов в атмосферу не существовало. И все пространство перед подъездом моего дома покрылось птичьими, собачьими и кошачьими следами. Люди еще не успели выехать на работу, когда я сидел на кухне и смотрел, как хлопья снега медленно, как в мультфильмах, пролетают мимо моего окна. Утром было очень свежо и хорошо дышалось. Хотелось поехать за город или в любой московский парк. Или побродить по переулкам Замоскворечья. Или просто увидеть ее.

Я выбежал из дома, не позавтракав. Я стоял в пробках, набивая эсэмэски, на которые она не отвечала. Наверное, спала. Или телефон лежал в другом месте. Или она его выключила на ночь. Я пребывал в безмятежном состоянии. Я ехал за солнцем. Оно не пряталось, как обычно, за стеклянными коробками офисных билдингов, не укрывалось грязно-серыми, похожими на скомканные бумажные пакеты тучами, не покрывалось дымкой. Достигнув самой высокой точки над городом, оно так и висело, не уходя. Освещая разверзтые кишки улиц, покрытых смесью графитного снега, бронхиальных сгустков горожан и плохо очищенного бензина. По улицам ходили или ездили жители города Москвы, не вызывая своим внешним видом ровно никакого диссонанса с кашей под ногами. Но даже это не смущало солнце. Оно парило над городом и даже сподобилось согреть крыши домов, торговых центров и автомобилей, как бы намекая на то, что, несмотря на наличие такого дерьма, как население, оно все еще готово поддерживать жизнь на этой планете.

Вот такая лирика витала в моей голове, пока я протискивался в пробке Волгоградского проспекта, глухо стоял на Таганке и бодался с кавказскими таксистами при выезде на набережную. И мое настроение не могли испортить ни дорожные проблемы, грозившие очередным опозданием, ни повышение курса доллара, ни новость о том, что «судмедэксперт в морге вырезал и продавал глаза усопших», которую милосердно сообщило радио. Я вспоминал вчерашний вечер, разговоры о музыке и поцелуи в подъезде, до опухших губ. Я щурился, глядя на солнце, и щелкал переключателем треков в магнитоле, чтобы еще и еще раз послушать, как Джарвис Кокер вкрадчиво нашепчет первые строчки «Bar Italia»:

Как я хотел вчера остаться с ней! Заниматься любовью, сидеть на кухне до рассвета, говорить о всякой чепухе, держаться за руки. Но я не смог. У меня не хватило духу несмотря на то, что по дороге к ней я уже придумал тридцать три возможных способа отовраться дома. Я не смог. Я сжал кулаки, вонзив ногти в ладони, и просто сказал ей «до завтра». Хотя следовало прикусить язык или откусить себе губу (но как работник разговорного жанра я не могу себе это позволить, у меня кредит за машину не выплачен).

Но даже несмотря на скверный конец вчерашнего вечера, это сделало меня счастливым сегодня. И Джарвис в очередной раз зашелся в истерике своего:

И судя по тому, как быстро я проскочил набережную и Новый Арбат, день складывался замечательно. И в общем, терять было действительно нечего. И повторюсь, светило яркое солнце.

Взбегая по ступенькам к центральному входу, краем глаза я зацепился за группку людей, двигавшихся за угол здания. Кто-то показался мне знакомым, и я обернулся, чтобы получше рассмотреть. Я опознал среди прочих долговязого Загорецкого и кряжистого Нестерова. Кто были остальные трое, я не разглядел. Движение моих коллег в сторону от офиса несмотря на то, что рабочий день уже начался, было весьма странным. Сам не знаю зачем, я свистнул. Все резко обернулись. Возникла неловкая пауза. Не зная, что делать дальше, я помахал им рукой и сделал два шага навстречу. Их лица не выражали особой радости по поводу моего появления, но и видимого негатива тоже.

– Привет, граждане менеджеры! – улыбнулся я. – В кино намылились вместо работы?

– Да так… гуляем, – вяло отоврался парень из соседнего отдела, кажется, Артем, мы общались однажды на охоте. – Воздухом вышли подышать… такое… такая погода классная.

– Все, хорош, – прервал его Загорецкий, – пошли отсюда!

Нестеров вопросительно посмотрел на него.

– А то он не в теме, – резко кивнул Загорецкий в мою сторону. – Валим, чтобы еще кто-нибудь не присосался.

Быстрыми шагами мы обогнули здание, прошли мимо церкви, вышли к американскому посольству и там свернули направо в первый попавшийся двор.

– Ну и что дальше было? – обратился Нестеров к одному из парней.

– Ну что было… я подхожу к нему, говорю: «Ты чего? С тобой все нормально?». Хотя по тому, как он лежал, было понятно, что все ненормально. Думал, он ногу подвернул, или сломал… но понимаете, живые люди так не лежат … он лежал лицом вниз, одна нога подвернута под себя, руки растопырены вперед, будто он пытался подстраховаться, падая, черт… Я подхожу ближе и вижу кровь у него на затылке. Меня всего затрясло от страха, я понял, что все, пиздец. Была, конечно, вероятность, что бомжи саданули по башке кирпичом, и он просто без сознания. Звоню Митричу, сам сел рядом на корточки, чувствую, в висках стучит так, что, кажется, голова лопнет.

– Паш, а я, главное, за полчаса до этого гнался с ним за одним упырем. Мы его в старой трубе накрыли и погнали, – включился Нестеров, – рядом со входом на свалку. И тут у меня машинку заклинило. Я говорю: «Лех, хуй с ним, с этим упырем, пойдем к моей машине, я ружье возьму, и вернемся. Этого догоним или другого найдем». А он так завелся, так завелся… бедный Леха. Я же говорил: подожди меня! – Нестеров глубоко вздохнул, сел на поваленное дерево и, морщясь, полез себе под куртку. – Не могу, мужики, сердце колет чего-то.

Я стоял совершенно отупевший, отказываясь понимать, что происходит. Я просто заставил себя разжать губы и спросить:

– Вы о каком Лехе-то говорите, ребят? О…

– О нем. О Евдокимове. – Загорецкий прижался спиной к дереву, абсолютно серый, с бескровными губами и безумными глазами. – Вчера во время охоты он погиб.

– ЧТО?! – кажется, я покачнулся на месте. – ЕВДОКИМОВ?! ПОГИБ?!

– Да не ори ты так, – хлопнул меня по плечу Паша. – В общем, мы с Митричем его перевернули, а у него под сердцем какая-то хреновина торчит железная… типа заточки… или обрезка трубы… и кровь… кровь…

– Большущее пятно, – подтвердил рыжий парень из отдела логистики, видимо Митрич, – И глаза… я понял, что значит, когда говорят «остекленевшие глаза»…

– Не могу, не могу больше это слушать! – Нестерова трясло в рыданиях. – Ну почему он не пошел со мной в машину?!

– Что ментам сказали? – надтреснутым голосом спросил Загорецкий.

– А что говорить? Им проблемы нужны? – Митрич развел руками. – Они сказали: валите, мол, пацаны отсюда. Вам проблемы нужны? Нам тоже нет. Завтра, то есть сегодня уже, выловим всех бомжей, допросим, может, кого и расколем.

– Я теперь каждый день буду туда приезжать и валить их, – сжал кулаки Нестеров. – Пока всех не перестреляю, скотов!

– Семья в курсе? – сам не знаю зачем, спросил я. Я не имел ни малейшего представления, какая у него семья.

– Менты, наверное, сказали, – пожал плечами Паша.

– Если они вообще не забили на это дело. – Загорецкий смотрел куда-то поверх наших голов. – Они могли тупо слить. Зачем им очередной «висяк»? Может, потом другая дежурная смена обнаружит. Или рабочие свалки…

– Ты хочешь сказать, что он может… он до сих пор там лежит? – Я представил себе окоченевшее тело Евдокимова, чуть присыпанное снегом, лежащее среди мятых жестяных банок, рваных газет, тряпья и прочего мусора. Мне показалось вдруг, что это мое тело. Это меня бросили гнить на свалке, забыли, вычеркнули, будто и не было. Ты и живой-то не особенно был нужен окружающим, а уж мертвый – тем более.

– Вы, конечно, не пойдете выяснять у ментов, сообщили ли они семье? Я правильно понимаю?

Загорецкий закурил. Огонь зажигалки осветил его лицо, которое как-то разом осунулось.

– Куда мы пойдем? Как? – Митрич опустил голову.

– Нестеров верно говорит, – кивнул Паша в его сторону, – расскажи мы сейчас про охоту, они все на нас спишут. Оружие, ночная стрельба на свалке, наверняка пьяные были, поссорились. И замочили.

– Логично, – Загорецкий похлопал Нестерова по плечу, – вставай, пошли в офис, а то мы и так тут уже минут сорок торчим. Вам к ментам нельзя, это точно. Я попробую по своим каналам продавить. Чтобы родственники хотя бы тело забрали. Несчастный случай. Или убийство с целью ограбления… уууффф… он же первый раз участвовал, да?

– Второй, – тихо сказал Нестеров.

– И зачем ему это было нужно?

Мы поплелись в офис. За всю обратную дорогу никто не проронил ни слова. Мы шли мерзкой походкой подельников. Я понимал, что ребята не виноваты, иногда так получается, кто-то уходит, и все. Стечение обстоятельств. Гнусное стечение обстоятельств. Я думал о том, что тело Евдокимова может пролежать так до весны. Как таких покойников называют менты? «Подснежники»? Я знал, что ни у кого из них не хватит смелости найти ту милицейскую смену и спросить, как быть. Перед самым входом в офис я остановился и предложил:

– А может, анонимный звонок? Ну бывает же, когда звонят и сообщают о бомбах на вокзале или о трупах.

– Хорошая идея, кстати, – кивнул Митрич.

– Наверное, единственно верная, – согласился Загорецкий.

И все дружно закивали, и, кажется, даже расправили плечи, будто я им разом амнистию подписал. Они ведь не были убийцами. Бомжи не в счет. Неплохие, в общем-то, парни. Просто безучастные. Посторонние люди. У них тоже были семьи, карьеры, дети, летний отдых на море. У них было будущее, в отличие от Евдокимова.

А солнце не собиралось прятаться за тучи. Оно продолжало светить. Я не видел места, где убили Евдокимова. Может, солнечные лучи освещают и его? А может, он лежит в низине, куда они не достают. Не знаю, ходят ли там бродячие собаки и разделывают ли бродяги брошенные трупы на мясо, согласно городским легендам. А может, именно в этот момент его тело грузят на носилки. Или он лежит в морге, накрытый простыней или чем там накрывают трупы? Я никогда не был в морге. Я не могу себе представить, как там. Я даже не могу представить себе его запах, который те, кто там был, называют специфическим.

В любом случае он не видит солнца. Он его не видит.

Нестеров ушел в медпункт, «за валокордином», как он сказал. Ребята поднялись на свой этаж.

Не помню, как я дотянул до вечера. Сосредоточиться не получалось даже на эсэмэсках. Я в одиночку досидел на рабочем месте до шести, потому что сил и желания встать и уйти у меня не было. Но в половине седьмого наконец выключил компьютер и пошел к лифтам.

Лифт останавливался на каждом этаже. Двадцать четвертый, двадцать третий, двадцать второй, двадцать первый. Мы стояли, присохнув друг к другу, как вяленая курага. На каждом этаже нас ожидали новые жаждущие, но лифт уже не вмещал пассажиров. Неужели нельзя было на этажах установить индикатор загрузки лифта планктоном? Чтобы каждый идиот не тыкал в кнопку, увидев на дисплее значок FULL? На восемнадцатом этаже я основательно вспотел, на семнадцатом расстегнул три пуговицы на рубашке, на четырнадцатом стал глубже вдыхать отравленный соседскими испарениями воздух. На двенадцатом, с криком: «Перегрузка!» чуть не засадил в рыло кретину, пытавшемуся ввинтить свою тощую задницу в наши ряды. Похоже было, что здание меня не отпускает.

Минут через десять я все-таки оказался на улице. Было семь вечера. В этот час пролетариат заполняет салоны игровых автоматов, а добропорядочные граждане – гостиницы с почасовой оплатой. Совсем уж конченые представители социума едут домой, к семьям. Так же, как и я. Конченые, я сказал? Простите, оговорился. Качественные конечно, качественные.

– У нас в департаменте человек погиб, – выпалил я с порога, опережая написанный на лице Светы вопрос о моем вчерашнем загуле.

– В смысле умер? – поморщилась она.

– Нет, в смысле погиб. Бомжи убили, или гастарбайтеры. На охоте… То есть после охоты… Из-за денег.

– Слушай, я как раз вчера смотрела программу про то, что в Москве участились случаи нападения гастарбайтеров на людей. – Она сказала это так, будто речь шла о собаках, инертным голосом теледиктора. – Ну, расскажи, подробности уже есть?

– Свет, какие подробности? Нашли на свалке, с куском трубы в груди… Ребята, которые туда ездили, рассказывали, что у него было такое лицо… – Я на секунду замолчал, еще раз прокручивая в голове слова Паши, и продолжил во всех подробностях.

Лицо Светы драматически изменилось. Ее больше не интересовало мое вчерашнее отсутствие. Она широко раскрыла глаза и ловила каждое мое слово, будто боясь пропустить какую-то еще более жуткую подробность. Еще и еще, детальней и детальней. Она превратилась в телезрителя. Она упивалась чужой болью. Своей-то у нее не было…

Через три дня, в холле первого этажа, состоялось некое подобие гражданской панихиды по Евдокимову. У стены рядом с ресепшн-деск поставили стол (слава богу, без компьютера, мышки и стула), на него водрузили фотографию покойного в траурной рамке.

В десять тридцать перед собравшимися выступил Юсупов, методично перечисливший все заслуги убиенного перед компанией, не забыв упомянуть про «так трагично оборвавшуюся яркую карьеру», «счастливого отца», «звезду коллектива» и «верного товарища», по которому еще долго будут скорбеть коллеги. «Скорбящие» теснились вокруг Юсупова, стремясь состроить как можно более горестные лица в объектив корпоративного фотографа.

Остатки (или останки?) нашего коллектива сиротливо стояли в дальнем углу. В холле было очень много цветов. Я смотрел на них и не мог отделаться от мысли, что забыл сделать какое-то важное дело. Что-то связанное с цветами. Но потом мои мысли снова унеслись к похоронам, и мне показалось, что скоро внесут гроб с телом покойного, чтобы родные и близкие смогли попрощаться. А перед гробом на красных подушечках понесут Евдокимовские дипломы, сертификаты о прохождении тренингов и графики со всеми выполненными и перевыполненными планами. А потом собравшиеся ринутся неистово лобызать его лоб, так, что тот еще больше посинеет. Поток соболезнующих будет постепенно сходить на нет, пока совсем не иссякнет. А по окончании панихиды тело героя капиталистического труда кремируют тут же, в шахте лифта. И динамики попросят всех вернуться на рабочие места. Я отвернулся, чтобы сдержать подступившие слезы. Справа от меня стоял Нестеров. Его лицо было мокрым от слез.

Я еще раз посмотрел на цветы. Я вспомнил про важное дело. Завтра будет один из самых кошмарных дней года. Завтра мне исполнится тридцать три…