Р.А.Б. Минаев Сергей

– Составить хорошую семью, найти новую работу! – Ору я в пьяном запале. – Ты пойдешь работать продавцом в супермаркет, а я – заместителем начальника склада. Так?

– Я скорее повешусь, чем пойду работать продавцом в супермаркет, – тихо говорит она, качая головой.

– Взять тебе выпить?

– Не надо.

В этот момент телефон снова начинает отчаянно вибрировать, и я шепчу Ане на ухо:

– В туалет! – и отваливаю.

Все кабинки заняты, стоя спиной к залу, я вжимаюсь в стенку холла и отвечаю на звонок.

– Где ты? – кричит Света.

– В клубе.

– Где?

– Какая разница? Мы обсуждаем планы на завтра.

– Когда приедешь? Я очень волнуюсь.

– Я… я не знаю. Через час… или два. Я постараюсь побыстрее.

– Я… я люблю тебя, – внезапно говорит Света, и я замираю. – Ты слышишь?

– Слышу, – говорю я так, чтобы она услышала.

– Я боюсь за тебя! – Я чувствую ее отчаяние и напряженное ожидание. Это моя жена, и она в панике.

– Я люблю тебя! – повторяет она.

– Я тоже. Я тоже люблю тебя! – кричу я как можно увереннее.

– Приезжай скорее!

– Я постараюсь.

Она отключается, я засовываю телефон в карман и краем глаза замечаю какое-то движение, словно метнувшуюся тень. У меня холодеют руки. Я возвращаюсь, обогнув барную стойку с другой стороны, по пути ухватив стакан виски. Аня сидит на месте и смотрит в стену. Опрокинув в себя виски, я вдруг понимаю: она все слышала. Наш со Светкой разговор. Не факт, что с начала, но абсолютно точно – до конца.

– Какой же ты трус! – одеревеневшими губами говорит Аня.

– Я? Я не трус! О чем ты говоришь?! – Я делаю вид, что не понимаю, о чем. – Десять минут назад ты спорила со мной по поводу нашего завтрашнего выступления, а теперь называешь трусом! Ты просто маскируешь свое неприятие перемен. Не можешь понять, для чего мы здесь! Для чего завтра будем там! Мы идем на улицы…

– Вы – это кто? – Она обвела рукой зал. – Куча этих пьяных ублюдков? Это они, что ли, будут сражаться завтра с картелем? У них нет никаких идей. Для всего здешнего сброда это всего лишь еще одна драка после футбольного матча, понимаешь?

– Это ты ни черта не понимаешь, я иду…

– Ты идешь на улицы не для того, чтобы делать революцию, Саша. Ты бежишь от проблем. От себя. Ты боишься сделать неправильный шаг. И чтобы не вспоминать об этом, идешь туда, с ними. Это не геройство, дорогой мой! Это побег…

– Аня, я очень люблю тебя, ты знаешь! – Я беру длинную паузу, борясь со злостью, со страхом неизбежной потери, с чувством пойманного на воровстве. – Но… все-таки мы из разных социальных лагерей. У нас разные интересы. И сейчас, называя всех тех, кто не побоялся выйти на улицы, ублюдками, ты делаешь… знаешь, ты пугаешь меня. Я много рассказывал тебе о том, что творится у меня дома. – Я сжимаю и разжимаю пальцы, подбирая мерзкие, ничего не значащие, пустые слова. Слова подлеца. – …О моей жене, и знаешь… когда ты так говоришь, мне начинает казаться, что со временем ты станешь такой же, как она… И что мы не сможем быть вместе…

Она не слушала. Она уже поняла, что я хочу сказать. Разыгранная мною дешевая сцена утонула в глубине ее глаз. Весь этот революционный фарс и мой неподдельный гнев, якобы вызванный ее неприятием забастовки. Величайшим достижением двадцать первого века стали малодушие, лицемерие и страх перед общественным мнением. Вот и сейчас, когда я сижу напротив той, с которой, кажется, мог бы счастливо прожить жизнь, единственное, что срывается с моих уст, – вранье. Вместо того чтобы сказать: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ТЫ РОДИЛА МНЕ ДЕТЕЙ, Я ГОТОВ БРОСИТЬ ВСЕ РАДИ ТОГО, ЧТОБЫ БЫТЬ С ТОБОЙ, – я говорю: «мы из разных социальных лагерей», «у нас разные интересы», «ты потрясающая девушка, но мы не сможем быть вместе в силу разных обстоятельств». А она грустно улыбается, скидывает с плеч мой свитер, протягивает его и говорит что-то вроде: «Он пропахнет моими духами». Мне бы схватить ее за руку и бежать с ней прочь, все равно куда, а я лишь принимаю свитер и глупо улыбаюсь. Она резко вскидывает на меня свои серо-зеленые (или зелено-серые, чего больше на этот раз?) глаза. Слез нет – только едва уловимый лихорадочный блеск. То есть я их не вижу, так как в следующее мгновение легким движением кисти она смахивает их, почему-то оглядываясь по сторонам. Даже в своем отчаянии она делает все, чтобы никто не подумал ничего такого, что могло бы скомпрометировать меня.

Она встает, посылает мне одну из тех улыбок, которые я вспоминаю беспонтовыми семейными вечерами, и уходит. А я смотрю ей вслед, понимая, что это все. Конец, финал, кода. Мне бы умереть в тот момент, но куда там! Даже подумать об этом у меня не хватает сил. Ведь трусы не умирают. Они отсиживаются за спинами идущих в атаку, забывают вылезти из окопа или просто сдаются в плен. Поэтому трусы выживают всегда – именно им мы обязаны своим генофондом.

Я не делаю попытки догнать ее. Я сам поверил в то, что оскоблен в своих лучших, свободолюбивых чувствах. Пьяный угар накрывает меня. Да пошло оно все к черту! Я хватаю ближайший стакан со спиртным, опрокидываю его, пытаюсь забраться на стойку, но тут вижу Загорецкого, который смотрит на меня из дальнего угла. Мне бы подойти к нему, тряхнуть за плечи и заорать:

– ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПОМОГ МНЕ?! ПОЧЕМУ БРОСИЛ МЕНЯ?! ПОЧЕМУ НЕ СКАЗАЛ, ЧТО Я СОВЕРШАЮ УЖАСНУЮ ОШИБКУ?!

В его глазах я вижу сочувствие. Он все понял. Он знает, почему это происходит со мной. С нами. Ведь у нас есть перспективы, устойчивый рост, крепкие семьи, стабильный доход и карты привилегированных клиентов в фитнес-центрах. У нас есть все, хотя на самом деле нет ничего. Мы усредненные, стандартизированные и использованные Системой люди. Люди, определившие будущее не только свое, но даже внуков и правнуков. Армия бездарностей, обреченная на стабильность. Наша посредственность даровала нам это право. Сотни тысяч человеческих особей, обменявших свободу на потребительский кредит. Наше ничего и есть все.

Единственно верное решение для всех нас – это лечь завтра под колеса грузовиков. Этим мы разом облегчим существование других людей, которые через месяц даже не вспомнят о нашем существовании, потому что мы были слишком невзрачны.

«No one can hold a candle to you, – ревет из колонок. – When it comes down to virtue and truth. No one can hold a candle to you. And I dim next to you».

– Вот они! Посмотрите! Герои, бля! – Самого оратора, окруженного толпой, видно не было. Мы слышали только до боли знакомый голос. – Сейчас они вам расскажут сказку про переговоры. А переговоров-то и нет. Нет никаких переговоров, с отребьем никто не разговаривает! – В голосе выступавшего послышались истеричные нотки. – Они всех подставили! И тебя, и тебя, и тебя, девушка, тоже. Так же, как меня пару месяцев назад. Это крысы!

Люди начали оглядываться на нас. Судя по напряженным лицам, выступление продолжалось довольно долго. Не говоря ни слова, мы ввинчивались в толпу, расталкивали людей руками, чтобы посмотреть на провокатора, который все верещал и верещал:

– Возвращайтесь в офис, не верьте им! Все, что они обещают, вранье! Руководство корпорации уполномочило меня как начальника департамента продаж сообщить, что к вернувшимся на рабочие места никаких санкций применяться не будет!

– Нестеров! – почти одновременно вырвалось у нас.

– Знаешь, у меня была стопроцентная уверенность, что без него не обойдется! – хмыкнул Загорецкий. – Стопроцентная!

Он подобрался вплотную к Нестерову, рванул его за лацканы пиджака и толкнул в толпу.

– Он обкуренный! Посмотрите, он же обкуренный! – верещал Нестеров.

– Этот человек провокатор, – спокойно сказал Загорецкий. – Один из тех, кого нанимает картель за пятнадцать тысяч рублей в сутки. Столько тебе платят?

– Это ты у картеля на окладе! Ты и твой Фронт! А я простой менеджер, как и все! Меня приняли на работу, чтобы очистить компанию от таких, как ты, бездельников! Вы все и есть провокаторы. – Нестеров попытался шагнуть навстречу, но его схватили под руки и удержали. – Руки уберите! Уберите руки, я сказал!

– Через час истекает ультиматум. В половине первого начнут действовать боевые отряды Фронта. Начнется стрельба. – Загорецкий повернулся в сторону офиса. – Город полон солдат и омоновцев. Те, кто боится баррикад, могут идти домой. Особенно это касается женщин. Забастовка закончилась. И отпустите, наконец, этого придурка. Спасибо, что все эти дни вы поддерживали Фронт. Без вас мы бы никогда их не победили.

Повисла тишина. Люди не могли поверить, что все так обернулось. Молодой парень, кажется, из складских служб, отвернув лицо от Загорецкого, утирал со лба пот. На его лице ясно читалось: «И это все?» Девушка рядом со мной закусила губу и плотнее закуталась в наброшенный на плечи платок, хоть было не так уж и холодно. Я поднял голову в небо и стал смотреть на самолет, набиравший высоту и оставлявший за собой хвост белых хлопьев. Мне не хотелось на баррикады, но и уходить не хотелось. Я испытывал странное, абсурдное желание досмотреть, чем все это кончится. И в то же время я отдавал себе отчет в том, что это не кино. Все происходило именно с нами, здесь и сейчас.

Через полчаса нас осталось человек семьдесят, в основном крепких ребят из хозяйственно-логистических служб. Непонятным образом затесалась даже пара девчонок. Чьи-то подруги?

Скоро должны были привезти оружие и укрепить нас десятком бойцов. Так утверждал Загорецкий. Он сидел на парапете, обхватив руками согнутые в коленях ноги. Его лицо ровным счетом ничего не выражало. Рядом с ним стояло радио, транслировавшее последний, как оказалось, эфир «Гутен Таг». Ведущий, чей голос теперь был серьезным, чеканил свой текст:

«На город движутся армейские грузовики. Вы проиграли, ребята. Не подставляйте ваших людей. Оружие нужно было брать в руки с первого дня. Или вообще не выходить на улицы. Система не ведет переговоров».

Загорецкий выключил радио и включил компакт-диск со вчерашней песней:

– Что думаешь? – спросил я его, не особенно надеясь на ответ.

– Может, уедешь, пока не началось? – бросил он, не поворачивая головы.

Ответить я не успел. Где-то вдали раздались звуки выстрелов. Сначала одиночные, потом очереди. Выстрелы из автомата не были похожи на те, что мы обычно слышим в кино. Они напоминали треск сломанной ветки. Хрр… хррр. Потом все стихло. Потом опять одиночные. А со стороны зоопарка послышалась мерная, нарастающая дробь. Мы встали на парапет, чтобы рассмотреть, что происходит. У высотки на «Баррикадной» копошилась какая-то бурая масса. Она приближалась метр за метром.

Солдаты шли, прикрываясь огромными пластиковыми щитами. Солнце отражалось в их черных шлемах. Отпрыгивало «зайчиками» от пластиковых забрал. Они впечатывали в мостовую подошвы высоких ботинок и с каждым шагом ударяли в щиты резиновыми дубинками. От них отступала группа людей, чьи лица были прикрыты шарфами. Солдаты не наращивали темпа. Они методично выдавливали толпу с улицы, загоняя ее на ступеньки лестницы нашего офиса. Движение по Новому Арбату прекратилось. Милицейские машины и грузовики перегородили проезжую часть. Отступать было некуда.

Солдаты уже заполонили весь пандус перед входом в офис. Их шеренги все прибывали и прибывали, заставляя нас отступать и прижиматься к входным дверям. Фотоэлементы были отключены. Мы были похожи на бабочек, припечатанных к стеклу энтомолога. Мы испуганно смотрели друг на друга, ожидая, КОГДА ЭТО НАЧНЕТСЯ. Но солдаты ничего не предпринимали. Они даже прекратили выбивать дробь. Их целью было что-то другое.

продолжал играть поставленный на реверс трек.

И тут двери офиса распахнулись, застав врасплох прислонившихся к ним. Кто-то потерял равновесие и упал. Из дверей начали выскакивать люди, одетые в синюю форму без опознавательных знаков. Мы никогда прежде не видели таких в нашем офисе. Их лица скрывали вязаные шапки с прорезями для глаз, а в руках у них тоже были дубинки. Прозвучала команда, и солдатские шеренги сделали еще два шага навстречу, в то время как люди в синем принялись охаживать забастовщиков дубинками и затаскивать их в офис. Завязалась потасовка. Двое парней завалили «синеформенного», вырвали у него дубинку и принялись яростно отбиваться. Солдаты взирали на происходившее безмолвно. Люди, подчиняясь инстинктивному порыву, рванули на первый этаж. Краем глаза я заметил в толпе Загорецкого. Охранников было на самом деле не так много, как показалось сначала. В холле началась настоящая драка с применением урн, стульев и подручных предметов.

Воспользовавшись тем, что охрана с моей стороны бросилась на помощь своим коллегам, которых молотили стульями наши бойцы, я быстро побежал к лифтам. Передо мной стоял довольно плотный парень с дубинкой наизготовку. Я посмотрел в прорезь его шапки, туда, где капельки пота выступили вокруг его карих глаз, и сделал резкое движение вправо. Потом влево, по-футбольному, не переставая смотреть ему в глаза и не прекращая бежать навстречу. В последний момент я снова дернулся вправо и вперед, обрушив свой вес на его плечо. Охранник отпрянул, я пробежал мимо, услышав за спиной звук падающего тела и возглас:

– На лестницу! Валим на лестницу!

Не знаю, как быстро мы бежали с Загорецким и откуда в нас взялось столько сил. Только на семнадцатом мы перевели дыхание.

– Куда теперь? – выдохнул я.

– На двадцать седьмой, в бухгалтерию. – Загорецкий сел на корточки. – У меня карточка от входа.

– А там?

– А там посмотрим. Хуже не будет.

Снизу слышался топот преследователей. Будет хуже, в этом я уже не сомневался.

На двадцать седьмом Загорецкий вставил магнитную карточку в сканер, и замок пискнул, открывая дверь. В коридорах было пусто, в прозрачных пеналах людей тоже не наблюдалось.

– Эвакуировали? – предположил я. – В связи с революцией…

– У них сейчас обед, революция тут ни при чем. Хотя, может, и эвакуировали.

– Интересно, как быстро они поймут, где мы?

– По камерам, если сообразят! – С этими словами он схватил за ножку легкий секретарский стул и снес первую встретившуюся на нашем пути камеру.

Мы завернули в пенал, где обычно сидели те, кто обрабатывает счета-фактуры. Сразу было видно, что здесь работают женщины. И женщины хозяйственные. На подоконниках ровными рядами, в строгом соответствии с цветами радуги, стояли папки с документами. И, конечно, цветы в горшках. У каждого монитора стоял небольшой кактус или еще какое-нибудь растение. Здесь продолжали истово верить, что это спасает от компьютерной радиации. А вообще-то в пенале было весьма уютно.

Загорецкий двинулся по рабочим местам, уничтожив по пути еще одну камеру. Он искал невыключенный или незапароленный компьютер. Таких в нашем сдвинутом на информационной безопасности офисе оказалось целых два.

Основной новостью этого часа в интернете было официальное сообщение Фронта о том, что забастовка закончена. «Ввиду опасности дальнейшего ухудшения экономической ситуации в стране, – гласило заявление, – мы не оставляем своих намерений…» И ни слова о зачистках на улицах. Блогосфера также была скудна. Видимо, информация еще не успела распространиться. Мы были первыми жертвами зачисток.

– Суки… – выдохнул Загорецкий, – сдали всех… Лицемеры! Они «не оставят своих намерений». Лучше бы они людей на улицах не оставляли. Надо было изначально убирать Тома и всю его свору… Их всех тупо купили, понимаешь?!

– Всё… – выдохнул я.

– У нас были шансы! У нас же были шансы! – В голосе Загорецкого зазвучали истеричные нотки. Он выдернул провод, соединявший монитор с розеткой, поднял его над головой и швырнул в стеллаж с документами. – Сдохните! Я хочу, чтобы вы все сдохли!

Второй монитор разнес оконное стекло и вылетел на улицу, разметав аккуратные радужные папки и сложенные на подоконнике документы и разбив горшок с геранью.

Я схватил ближайший стул и обрушил его на стеклянную дверцу канцелярского шкафа. Звук разлетающегося вдребезги стекла рождал во мне еще более деструктивные волны. Агрессия, клокотавшая в нас все эти дни, вырвалась наружу. Нас больше ничто не сдерживало. Точнее, сдерживаться было уже поздно. Это ощущение было схоже с тем, какое испытываешь после удачного удара по мячу, когда тот удобно ложится на ногу. Удовлетворение мышц. Особенно остро это чувствуешь, если до этого пару раз промахнулся.

Мы молотили клавиатурой о стены, переворачивали ударами ног тумбочки с оргтехникой, метали в стекла горшки с кактусами. В воздух взлетали вороха бумаг, клавиши от разбитых клавиатур, кусочки глиняных горшков…

Мы громили офис с тем безысходным отчаянием, какое встречается у злых детей, топчущих чужие песочные замки. В нем было все: зависть, ненависть, желание отомстить. Проблема состояла в том, что завтра замки опять построят, и ты снова будешь смотреть на них с неудовлетворенным чувством справедливости. Как те злобные детки. Ты мог бы просто пройти мимо, отвести взгляд, отвернуться. Но однажды ты принял решение разрушить все к чертовой матери. Это был твой выбор.

– Что вы делаете? – раздался неуверенный, сдавленный голос. На пороге стоял молодой парень в мятом сером костюме и белой рубашке, воротник которой был явно на размер больше. Не знаю почему, но я очень хорошо запомнил его. Будто сфотографировал. Перекрученный галстук с расслабленным узлом, помятое лицо с глубоко посаженными испуганными глазами. Очень светлые волосы и такие же брови. Лет двадцать пять? Чуть больше? Вероятно, он не пошел на обед или не эвакуировался, решив поспать прямо за столом, в соседнем пенале. Всю ночь работал над отчетом? Висел в интернете? Пил? Просто устал? В любом случае – звуки погрома не лучший будильник. – Кто вы? Вы…

Ответа не потребовалось. Он все понял. Его лицо перекосилось от ужаса. Нет, он боялся не нас, он испугался, что его примут за одного из нас.

– Зачем?!! Зачем?!! – визжал он, мечась по комнате. – Они вас посадят! Они нас всех посадят!!! Господи, я-то здесь при чем?

Он подбежал к болтавшейся вниз головой камере наблюдения, попытался вернуть ее в нормальное положение, несколько секунд вертел в руках, потом подлез под нее и закричал в ослепший объектив:

– Я не с ними! Я не могу вызвать охрану! Они удерживают меня!

Мы почти не отвлекались на него, торопясь сломать все, что ломалось.

– Может, подожжем для верности? – спросил Загорецкий.

– Думаешь? – пожав плечами, я протянул ему зажигалку.

– Ребят, можно я пойду? – Парень в истерике подбежал к нам вплотную. – Отпустите меня, а? Ну что я вам сделал? Ребят!

Лоб парня был покрыт крупными каплями пота. Его колотило от страха.

– Отпустите меня! – дернул он за рукав Загорецкого.

– Да кто тебя держит, черт чудной? – Загорецкий вырвал рукав из его потного кулака. – Иди на все четыре стороны!

– Куда, а? – Кажется, чувак терял рассудок. – Туда? Я пойду туда, ладно? Вниз. На первый этаж, да? Я ничего не скажу охране, обещаю.

Честно говоря, мне было все равно, куда он пойдет и кому расскажет. Я был увлечен построением на столе кострового колодца из скомканных авансовых отчетов.

– Да хоть на минус первый! – хмыкнул я и чиркнул зажигалкой. Пламя начало пожирать первый этаж «колодца».

– Я ничего не скажу охране! – Он продолжал пятиться к выходу. – Ничего не скажу!

Можно было не говорить. Парни в вязаных шапках были уже здесь. Я получил хлесткий удар дубинкой по шее и рухнул на пол. Второй удар достался Загорецкому, третий – парню. Посыпались удары ногами в голову и живот. Я пытался закрываться и уворачиваться, катаясь по полу, но ног было слишком много.

– Этот парень не с нами, он случайно здесь оказался! – Это были последние слова, которые я услышал: один из охранников попал мне тяжелым ботинком в голову, и свет померк…

– Кто и когда должен был снабдить вас оружием?

– У нас не было никакого оружия!

– Каковы были ваши дальнейшие планы? Куда должны были направиться вооруженные группы? Кто проводил инструктаж?

– Не было никаких планов. О вооруженных группах ничего не знаю. И об инструкторах тоже.

– Каким образом осуществлялась связь между отдельными группами боевиков?

– Я не знаю. Мы просто вышли на улицу и стояли там, вечерами возвращаясь на место общего сбора.

– Кто объявлял место сбора? Лидер группы?

– Я не помню. Кажется, это было написано в интернете. На сайте Фронта.

– Установлено, что лидером вашей группы был Загорецкий, входивший в руководство боевиков. Как давно вы начали готовиться к беспорядкам и каковы были ваши функции в группе?

– У меня не было никаких функций, просто в назначенный на сайте день мы вышли на улицу, вот и все.

– Прекратите врать, Исаев! Нам отлично известно, что вы были помощником Загорецкого.

– Я просто вышел на улицу.

– Вас задержали на месте преступления вместе с Загорецким! При попытке поджога офиса корпорации!

– Солдаты оттеснили нас ко входу в офис. Оттуда выскочили охранники и принялись нас избивать. Мы побежали на лестницу, а оттуда на двадцать седьмой этаж. Мы разгромили офис бухгалтерии, находясь в состоянии аффекта.

– Исаев, вы понимаете, что, уклоняясь от дачи показаний, усугубляете свою вину? Мы готовим документы по обвинению вас в терроризме, для передачи сотрудникам спецслужб! Вам дадут пожизненное!

– Мы не занимались терроризмом… мы бастовали, защищая свои права… мы не хотели увольнений и снижения зарплаты…

– Кто и когда должен был снабдить вас оружием?

Это продолжается пятые сутки. Или шестые? Квадратная комната со стенами, выкрашенными белой краской. Яркие лампы дневного света. В глазах постоянная резь и туман. То ли от ламп, то ли от недосыпа. То ли от всего вместе. Ты сидишь на стуле с заведенными за спинку руками. Наручники снимают только у входа в камеру.

Перед тобой стол, на котором нет ничего, кроме компьютера. За компьютером молодой парень в сером костюме ведет запись допроса. Следователь Объединенной службы безопасности картеля стоит в углу и задает вопросы. Иногда он перемещается, встает у тебя за спиной или берет еще один стул и садится прямо напротив. Глаза в глаза.

– Сколько участников было в вашей группе? Назовите имена тех, с кем вы общались лично.

Вопросы постоянно повторяются. Кажется, ты уже сам не понимаешь, что говоришь. Слава богу, тебе нечего сказать. Очень хочется спать. Иногда на столе перед тобой раскладывают пачку фотографий для опознания. Среди всех этих людей ты знаешь только Загорецкого. Пить дают раз в час, теплую воду с привкусом графита.

Через два дня ОСБ передаст тебя в милицию. Или в ФСБ. Ты не знаешь, кто будет вами заниматься.

– Кто и когда должен был снабдить вас оружием?

Помещения не вентилируются. Хочется свежего воздуха, но прогулки запрещены. Тебя никто не избивает. Вчера во время допроса ты потерял сознание от внезапного приступа удушья. Тогда открыли форточку, а стенографист сунул тебе под нос флакон с нашатырным спиртом. У него были запонки с головой бульдога. Постоянно болит голова. Кажется, тебя обвиняют в терроризме.

– На выход!

Вооруженный охранник ведет тебя по белому коридору. От двери, где допрашивают, до двери на лестницу восемь потолочных ламп с грушевидными колпаками. Каждый раз, когда ведут в камеру, ты их пересчитываешь.

Потом ступеньки вниз. При встрече с другим конвоем тебя отворачивают лицом к стене. Бетон приятно холодит лоб.

Потом еще один коридор, там четыре лампы. Наконец охранник снимает наручники и открывает дверь камеры. Его страхует помощник, вооруженный электрошоком. Дверь захлопывают и запирают.

Кроме тебя, в камере еще двое. Мужчина лет пятидесяти, с волевым, но очень утомленным лицом и пустыми серыми глазами. Его зовут Владимир, кажется, он работал в охране трубопроводов нефтяной корпорации. Через неделю он расскажет, что был одним из тех, кто отказался стрелять пластиковыми пулями в людей, принимавших участие в забастовке на нефтеперегонном заводе во Владимирской области. Его почти не вызывают на допросы.

Второй сокамерник – «безумный бухгалтер», как ты его окрестил. Ему двадцать семь. Зовут Пашей. Его водят на допросы так же часто, как и тебя. В те моменты, когда вы пересекаетесь в камере, он почти всегда сидит на шконке, обхватив голову руками и раскачиваясь взад-вперед. Он все время всхлипывает:

– Леночка, девочка моя! Она моя дочка, понимаете? Она же моя дочка. Ей всего пять лет.

Володя на это никак не реагирует, а тебе становится так тошно, что лучше бы снова вызвали на допрос. Ты не можешь слушать это бесконечно. Даже подушка, которой закрываешь уши, не помогает. Леночка все время с тобой.

Бухгалтер развелся с женой, оставив ей квартиру, за которую продолжал выплачивать ипотеку. Или жена сама ушла? К ипотеке это не имеет никакого отношения. Он снял себе маленькую комнату в районе Печатников. «Маленькую-маленькую. В нее даже не помещались Леночкины игрушки». Район ужасный, ты и сам это знаешь. Тем более комната в коммуналке. Фиговые условия для встреч с пятилетним ребенком. Так же думала и жена бухгалтера. Единственное, о чем они смогли договориться, – раз в неделю он забирал ребенка в офис. Проводил с ней час в обед или два часа после работы. После этого дочку забирала жена. Потом она стала приезжать вместе со своим новым молодым человеком. «Успешный парень» или вроде того, ты не особенно вслушиваешься в эпитеты. Встречи сократились с двух часов до часа, потом до сорока минут. «Нет, Галочка не виновата, это он на нее давил. Тот парень». Откуда тихий бухгалтер нашел в себе силы взять в руки нож для разрезания конвертов и «понатыкать дырищ» в том парне, ты не понимаешь. Так же, как и то, каким образом это бытовое убийство могло оказаться в поле расследования ОСБ.

Через некоторое время ты привыкнешь закрывать глаза и проваливаться в сон, в котором бухгалтер продолжит свой плач.

– Я же всего только хотел поиграть со своей дочкой. Я ее почти не видел. Ей нравилось раскрашивать, и баловаться со степлером, и поливать цветы на подоконнике, и делать вид, что мы говорим по телефону, сидя друг напротив друга. Я же никому не хотел зла. Я хотел поиграть с ней подольше, а он постоянно мешал.

Потом ты узнаешь от Володи, что ОСБ, как и картелю, уже больше трех лет, и сложилась эта система задолго до кризиса. Он расскажет тебе про грядущую нехватку энергоресурсов, и про посевы сои, из которой собираются производить альтернативное топливо. Ты узнаешь, что соевые поля, которыми мультинациональные корпорации покрывают планету, называются «стратегическими посадками», а земля под них выкупается у разоряющихся агропромышленных предприятий и бывших колхозов, или как там они называются.

Через две недели ты узнаешь, что вооруженная служба безопасности, полагавшаяся раньше только нефтяным корпорациям, есть теперь у всех членов картеля, а тюрьма, где тебя держат, называется «Блок-фильтром». Такие учреждения были созданы около года назад по предложению картеля, чтобы разгрузить государственные тюрьмы и переложить их содержание на плечи корпораций. Сколько «Блок-фильтров» в стране, Володя не знал, но точно более пятидесяти, по числу корпораций, входящих в картель.

Самое позднее через месяц тебя передадут в руки государственных органов безопасности, и дело примет официальный ход. Это в лучшем случае. Если же следователи ОСБ решат, что ты представляешь «прямую и явную угрозу» деятельности картеля, ты отправишься на исправительные работы. Шить одежду, строить трубопроводы, производить мелкие автодетали или устанавливать вышки на Крайнем Севере. Лет на восемь, пока о тебе не забудут. Это называется «тренингом». Расходы по содержанию «участников тренинга» также берут на себя корпорации. Чтобы разгрузить госбюджет.

Судя по тому, что тебе дают в камере свободно общаться, никто не боится твоей информированности. Скорее всего, тебя отправят на «тренинг».

Кормят перловкой или жидким супом цвета карамели. Оба блюда практически не имеют вкуса, но после них клонит в сон. Впрочем, спать практически не дают, постоянно поднимая на допросы.

– Как давно вы начали готовиться к беспорядкам и каковы были ваши функции в группе?

– Кто и когда должен был снабдить вас оружием?

Ты что-то отвечаешь, тебя уводят. Тебя нет. Тебе уже все равно. Самое страшное – это проверка на «полиграфе». Ты боишься, что каким-то образом они узнают про Аню и привезут ее сюда. Тебя сломают, и ты скажешь все, что знаешь. А то, что не знаешь – придумаешь. Но они не отпустят ее и после этого.

Через пару недель, в один из вечеров, Володя вспомнит, как работал в голландском нефтяном концерне.

Они готовили место для нефтеперерабатывающего завода в Карелии, а из заброшенной деревни не хотели уходить восемь чудом не умерших стариков. Деревни уже не было на карте, и земля принадлежала концерну с витой ракушкой на эмблеме. Из-за «плохих природных условий» обустраивать эту территорию было дороже, чем отдать ее в аренду. Так писали местные газеты. Но в ту деревню газет давно не доставляли, и старики ничего не знали про «природные условия».

– Ты когда-нибудь слышал об инструкции для служб безопасности нефтяных корпораций на случай столкновения с «лицами или группами лиц, наносящих преднамеренный вред имуществу корпорации или создающих угрозу для жизни сотрудников»? – спросит тебя Володя.

Ты ничего об этом не слышал. Ты и о вооруженных СБ узнал неделю назад. Ты отрицательно качаешь головой, а он говорит, что такая инструкция в отношении местных боевиков была и у американцев в Ираке, где нефтяные объекты являются стратегическими. Ты что-то слышал про Ирак, но не уверен. Ты редко смотрел телевизор, а в интернете тебя интересовало совсем другое.

– Тогда объект объявляется «зоной ноль» и подвергается «профилактике» с применением оружия. Стратегический объект нужно охранять любой ценой, – тихо говорит Володя. – Но те люди не были террористами… Знаешь, как пахнут горящие деревянные дома?..

Но узнать, как они пахнут, ты не успеваешь. Охранник вызывает его с вещами, и Володя скатывает матрас, одеяло и подушку. Берет этот рулон подмышку и одними губами говорит тебе: «Будь здоров». Ты киваешь, дверь хлопает, а Паша принимается бубнить:

– Иногда мы заказывали в офис пиццу, Леночка ее любила, только если без грибов. И мы играли, что заказываем пиццу по телефону. Я был оператором, а она клиентом. Так смешно водила пальцем по меню! Я никому не хотел зла. Я хотел побыть со своей дочкой, а он постоянно мешал, постоянно мешал…

Где-то неподалеку начинает завывать автомобильная сигнализация. С перерывами она воет час или два, и ты понимаешь, что «Блок-фильтр» расположен близко к жилым кварталам. Ты проваливаешься в короткий сон, а потом тебя снова вызывают.

Все это время краем оловянной миски, в которой приносят еду, ты делаешь маленькие черточки на стене камеры. Ты считаешь дни. Сначала их было семь, потом четырнадцать, потом двадцать один, потом тридцать четыре. На тридцать пятый день охранник замечает твою «робинзонаду», и ты получаешь сутки карцера. Бетонный мешок, в котором нельзя ни лежать, ни даже сидеть на полу. Можно лишь стоять, прислонившись к стене. На допрос тебя из карцера не вызывают, видимо, чтобы не дать тебе времени для отдыха на жестком стуле в кабинете следователя. А спустя сутки возвращают в камеру. Твой календарь стерт, но в карцере ты изобрел новый способ вести счет времени. Пять раз в сутки ты называешь порядковый номер дня, чтобы не сбиться. Тридцать семь дней несвободы, тридцать семь дней надежды, тридцать семь дней отчаяния, тридцать семь дней без нее….

В камере появляются еще двое. То ли таджики, то ли туркмены. Они не говорят по-русски. Они даже между собой стараются не переговариваться. Только молятся. Постоянно молятся.

Тридцать девять, тридцать девять, тридцать девять. Ты говоришь себе, что дойдешь до ста и бросишь эти глупые подсчеты. Или тебя переведут в государственную тюрьму, или отправят на «тренинг». В любом случае, ты уже не видишь смысла считать дни. Ты больше никогда не увидишь ее.

Тебя все реже вызывают на допросы. На одном из них ты спрашиваешь следователя, когда тебя наконец отправят на тренинг. Следователь и стенографист дружно смеются. Кажется, ты стал хуже видеть, или это просто лампы дневного света. Прогулок вам не дают.

Однажды ночью ты вдруг вспоминаешь о жене. Знает ли она, где ты, и есть ли ей до этого дело? Пришла бы она к тебе на свидание, если бы знала, куда идти? Разрешили бы его? А если бы разрешили, что бы ты ей сказал? Обрадовался бы встрече? В ту ночь Паша вдруг сообщает, что парень, которому он «понатыкал дырищ», был заместителем гендиректора его корпорации. Вторым человеком в офисе, где Паша встречался со своей дочкой. Ведь они никого не прощают, думаешь ты. Даже наличие детей не может являться смягчающим обстоятельством. Можно не сомневаться, что Пашу тоже обвинят в терроризме.

Ты все чаще вспоминаешь об Ане, нюхаешь кончики своих пальцев и ладони, но они давно уже пахнут казенным бельем.

Наконец допросы прекращаются. Третий день тебе не лезет в глотку тюремная еда, но охранник предупреждает, что за несанкционированную голодовку тебе грозит двое суток карцера. А тебе просто не хочется есть. Единственное, что ты можешь делать, – лежать на спине, глядя в потолок. На длинные колбы ламп дневного света. Одна из них уже который день мигает. Тебе кажется, ты начинаешь сходить с ума. И лишь иногда удается заснуть.

Тебя выпускают на сорок пятый день. В тесной комнатенке охранник в черной униформе протягивает тебе документ, гласящий, что ты «отбыл сорок пять суток общественно-полезных работ за хулиганство и порчу имущества Корпорации». Твой автомобиль и еще какая-то бытовая техника, по решению суда, будут реализованы. Средства, вырученные от реализации, поступят на счета корпорации в качестве компенсации ущерба. К документу прилагается справка от мирового судьи, в которой значится, что твой брак расторгнут «по обоюдному согласию сторон без имущественных претензий».

– Куда теперь? – спрашиваешь ты.

– На улицу, – отвечает человек в черном.

– Как?

– Молча. Личные вещи забери и распишись в получении.

Охранник возвращает тебе одежду, документы, ремень и шнурки.

– Лучше бы тебе остаться здесь, парень, – говорит он на прощанье. – Все равно через месяц-два снова увидимся.

Ты отвечаешь что-то невнятное, киваешь и двигаешься вперед. Скрипучая дверь выпускает тебя на улицу. Ты на мгновение слепнешь от непривычного света. Ты дышишь воздухом. Ты все еще не веришь в реальность происходящего. Ты делаешь несколько неуверенных шагов прочь от входа, оглядываешься, замечаешь табличку «Б-блок», и вдруг пускаешься бежать. Без оглядки.

Пробежав квартал, ты понимаешь, что за тобой никто не гонится, и переходишь на шаг. У случайного прохожего стреляешь сигарету. Дым кружит голову, и ты прислоняешься спиной к автобусной остановке, а потом сползаешь и садишься на корточки.

Ты ощупываешь свое лицо, не понимая, что в нем изменилось. Всего-навсего выросла небольшая борода. Ты куришь, думая о том, что Загорецкий, похоже, не обмолвился о тебе ни единым словом, иначе ты бы уехал на «тренинг». Безвозвратно.

Еще ты смотришь вперед, туда, где сизые облака переходят в сумерки, и на небе появляются первые звезды. Ты думаешь, что где-то там, далеко, возможно, начнется другая жизнь. Если тебе повезет, ты найдешь Аню, и вы будете вместе. Сигарета догорает, обжигая пальцы, и тебе не хочется вставать, но ты делаешь над собой усилие, ведь нужно двигаться дальше. Куда? Ты и сам не знаешь…