Английская мадонна Картленд Барбара

Глава 4

И вот перед ней объект искушения для Александра Колвина — картина Никола Пуссена, основоположника французского классицизма. Чеканная и ритмичная композиция, выстроенная самым выгодным для зрителя образом. Фигуры персонажей настолько живые, что, кажется, могут вот-вот сойти с картины, и до них можно будет дотронуться и заговорить с ними.

Теодора стояла в студии, глядя на изображение известных античных героев — Аполлона и Дафны, — и убеждалась все больше: картина требует огромной, колоссальной работы.

Это было одно из величайших произведений Пуссена, и она знала, что ее отец назвал бы его хорошим образцом интеллектуального наполнения коллекции.

У них в Маунтсорреле имелся Тьеполо на тот же самый сюжет и с тем же названием — «Аполлон и Дафна». Что ж, разные живописцы нередко запечатлевали на полотне одни и те же события истории и мифологии, одних и тех же героев. Взять хоть Венеру! Кто только ее не писал… Боттичелли, Джорджоне, Веласкес — и не только они писали ее: рождающейся из морской пены, спящей, перед зеркалом…

Но этим чудесным полотном Пуссена, очевидно, пренебрегали уже много лет, и Теодора понимала: нужен не один день, а возможно, и не одна неделя, чтобы вернуть ему первозданное совершенство. К чести сказать, их менее значительный в художественно-изобразительном отношении Тьеполо в Маунтсорреле — в безупречной сохранности!

После ланча Теодора поднялась наверх и заглянула в спальню отца. Тот дремал, полуоткинувшись на подушки, в постели. Она решила его не тревожить и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь. Возвращаться ко всем ей не хотелось, и девушка предпочла посидеть в студии и почитать. Но увидев картину, она поняла, что работа, ради которой они приехали в замок, ждет и что ей пора начинать.

Ланч был неприятным. Леди Шейле Теодора явно мешала, в том не было никаких сомнений, и красавица демонстрировала это, либо полностью игнорируя Теодору, либо посылая в ее сторону недобрые взгляды во время общего разговора.

Теодора ощущала, что леди Шейла в присутствии графа воздерживается от того, чтобы вести себя с ней столь же откровенно грубо, как накануне, но та успешно и с удовольствием компенсировала это тем, что ей искусно удавалось удерживать внимание исключительно на своей персоне — в чем чувствовался немалый опыт.

Вся в алмазном блеске, леди Шейла во многих отношениях была, по мнению Теодоры, так обворожительна, что ее не удивляло повальное восхищение, какое она вызывала у всех мужчин за столом. Тем не менее было отчетливо ясно, кого леди Шейла хотела поймать в свои сети — конечно же, графа.

Это было понятно не только по выражению ее глаз, когда она смотрела на графа, но и по тому, как она то и дело прикасалась к нему своими длинными тонкими пальцами. Казалось также, что она каким-то особенным образом ухитрялась подобраться поближе к нему, значительно ближе, чем это принято или, с осуждением подумала Теодора, чем это следует считать пристойным.

Одета леди Шейла была все так же эффектно, можно даже сказать, разодета. На ней было зеленое платье, но другого оттенка, нежели накануне, и было ясно: она старается подчеркнуть редкостный цвет своих глаз и волос. Надо ли говорить, что успех был на ее стороне?

Едва все сели за стол, леди Шейла взяла нить разговора в свои руки — точнее сказать, уста — и Теодора занервничала, осознав, что говорить что-либо в данных обстоятельствах будет попросту неразумно.

Ей показалось, что граф раз или два взглянул в ее сторону, но она сидела, старательно потупив взор, за исключением тех мгновений, когда любовалась картинами на стенах или архитектурным великолепием самой столовой.

Когда ланч был окончен и леди Шейла впереди всех поплыла в гостиную, Теодора сбежала, едва проронив графу, проходя мимо:

— Пойду навестить папу…

— Пуссен отослан в студию, — быстро ответил он.

Она улыбнулась и уже собиралась было сказать ему, как она рада будет рассмотреть картину вблизи, однако, убоявшись тонкого слуха леди Шейлы, ограничила выражение своей радости милой улыбкой. Как два заговорщика! — невольно подумалось ей, и она торопливо побежала вверх по ступенькам, ощущая себя так, будто спасается от возмездия.

А не счистить ли старый лак? Такая мысль посетила Теодору сразу же, едва она внимательно осмотрела картину. Этим она избавит отца от лишней подготовительной работы. Словно предвидя, что она захочет это сделать, Джим уже разложил на столе то, что ее отец называл «ремесленным инструментом». Там были мастихины, кисти, краски, очистители, лаки и все остальное, что он собирал в течение многих лет. «Картины как пациенты, — любил говорить отец. — Каждой нужен индивидуальный уход, чтобы вернуть ей здоровье».

Рядом на стуле лежали блузы, в которые облачали себя и Теодора, и Александр Колвин во время работы. Блуза Теодоры, очень старая, когда-то была ярко-синей, но от времени побледнела, поблекла, сделавшись того оттенка, близкого к приглушенно-сизому, какой часто можно увидеть на живописных полотнах.

Когда Теодора надевала эту сизую блузу, кожа ее казалась ослепительно-белой, и, хотя она не замечала того, в ее волосах играли голубоватые тени, если на них падал свет из северного окна.

В студии стояли несколько мольбертов, и кто-то поставил Пуссена, вынутого из рамки, на мольберт. Это была как раз нужная и удобная высота. Теодора взяла со стола инструменты и принялась за работу.

Углубившись в работу, мастерица забыла обо всем на свете, отрешилась и вдруг почувствовала, что за ней наблюдают. Или ей это почудилось? Девушка посмотрела на дверь. Дверь была плотно закрыта. Привиделось! Не в меру разыгралось воображение! И она продолжила бережно счищать старый темный лак. Однако у нее осталось острое необъяснимое ощущение, что она не одна.

Служанка, которую, как она теперь знала, звали Эмили, говорила, что студия — «жуткое место», и, хотя это и казалось нелепым, Теодора не могла не признаться себе — она испытывает именно это чувство: ей жутко. Ощущение было таким явственным, почти физически осязаемым, что Теодора прекратила работу и оглянулась вокруг, чтобы найти объяснение.

Круглая часть стены студии, она была в этом уверена, представляла собой наружную сторону башни, а оставшаяся часть стены соединяла комнату с внутренней частью дома. Дверь отсюда, ведущая в коридор, была не только закрыта, но и хорошо подогнана под проем. Теодора обернулась к камину и увидела, словно впервые, что, хотя он и был мраморным и явно не новым, с другой его стороны была обивка приблизительно времен Якова I, первого короля Англии из династии Стюартов — а это… — она прикинула — семнадцатый век. Какая старая!

Обивка была холщовой, со складками, которые были уложены довольно замысловато, и у Теодоры мелькнула мысль, что где-то тут может быть дырочка, через которую кто-то за нею подглядывает.

На ватных ногах, но решительным шагом она подошла к камину. Ни звука, ни движения за обивкой… Но по каким-то необъяснимым признакам она поняла, что наблюдатель, кто бы то ни был, ушел.

Теодора постояла, осматривая камин, но не видела ничего, что подтвердило бы ее предположение, никакого отверстия, через которое мог бы смотреть человек. И все же она была уверена, что не ошибалась.

Она поколебалась и позвала Эмили — та была в соседней комнате. Их с отцом спальни были развернуты в противоположных направлениях, и трудно было понять, как спланировано это крыло замка. Несколько поразмыслив, Теодора предположила, что студия находится в конце коридора. Из любопытства она отворила дверь и обнаружила, что там, где, как она думала, стена, на самом же деле — дверь. Может быть, за дверью той — еще комната? Не повернуть ли ручку и не проверить ли, что там, дальше? Но, потоптавшись, она вернулась в студию — ей показалось не слишком уместным хозяйничать в чужом доме: она будто услышала мамин голос с нотками осуждения…

И она продолжила работу над картиной. Но теперь за ней никто не наблюдал, и час спустя, отдыхая, Теодора решила, что грезила наяву. Никому нет никакого дела до того, чем она тут занимается, и для подглядывания нет никаких поводов. Откуда им взяться, если она здесь не делает ничего секретного и недозволенного?

Когда Джим пришел доложить, что отец проснулся, Теодора, не мешкая, побежала к нему — ей очень хотелось рассказать, что она делала в студии.

— Это отличный Пуссен, папа! Но мне одного взгляда хватило, чтобы понять, в каком ты будешь ужасе от его состояния. Так что я сразу спросила графа, не может ли он отправить его в студию, чтобы мы могли осмотреть его при северном свете[17]. Ты ведь не сердишься, что я уже начала удалять с него лак?

Дочь взглянула на отца с легкой робостью. Но он, к ее облегчению, ответил вполне обнадеживающе:

— Надеюсь, граф оценит твои усилия, но я не намерен работать ни над одной из его картин прежде, чем я увижу их все и решу, какие из них стоит спасать.

Теодора радостно улыбнулась:

— Да ты прямо диктатор, папа!

— Еще какой! — усмехнулся отец. — Пусть знают! Я не забыл, какую они приготовили нам встречу вчера! И не их заслуга, что все вышло иначе!

— Думаю, ты должен винить в этом секретаря его светлости, — сказала Теодора. — Он явно ошибочно понял инструкции, данные ему графом.

Говоря это, она понимала, что отца эти объяснения не пронимают. Он все еще не расстался с обидой на хозяина замка, что тот не знал ничего о коллекции Маунтсорреля и считал его, обедневшего барона Александра Колвина, просто ремесленником, а не ровней — в социальном смысле — себе и своим друзьям.

Опасаясь, что гордость отца усложнит положение дел, Теодора положила свою руку на его руку и мягко проговорила:

— Кто бы тебя ни увидел, папа, он сразу поймет, даже не зная, какой ты фамилии, что ты элегантный и приятный джентльмен!

— Спасибо, моя дорогая, — ответил Александр Колвин с прохладцей в голосе. — И поскольку мне уже гораздо лучше, я намерен сегодня вечером спуститься к ужину.

— Ты в самом деле достаточно окреп, папа?

— Моя усталость прошла! — уверенно сказал отец. — Я готов к чему угодно, даже ко встрече с этой прекрасной рыжеволосой сиреной!

— А ты не пытаешься с ней заигрывать, папа? — поддразнила отца Теодора.

— С такой женщиной любой не отказался бы позаигрывать! — подхватил шутку отец.

— Ты о ней что-нибудь знаешь?

Этот вопрос дался Теодоре с трудом, ибо она горестно сознавала: ее неприязнь к леди Шейле все возрастает. И это было ей самой неприятно.

— Она сказала мне, что она вдова — и что она дочь графа Фроума, — поведал дочери Александр Колвин. — Если память не изменяет мне, несколько лет тому назад он обанкротился, и все его имущество было распродано. Помнится, Левенштайн имел отношение к каким-то его картинам. Да-да, именно так!

Теодора отлично понимала: в памяти отца имя графа Фроума запечатлелось исключительно в связи с картинами. Однако почему, если отец леди Шейлы банкрот, на ней такие роскошные украшения? Или муж ее был так баснословно богат?

Как бы то ни было, Теодора подумала, что отцу будет приятно, если она выпьет с ним наедине чашечку чаю. Спускаться к достопочтенному обществу ей не хотелось. А уж созерцать леди Шейлу с ее кокетством — и подавно. Теодора была уверена: мама сочла бы подобное поведение фривольным и уж точно не отвечающим времени.

Новое правление королевы Виктории принесло с собой дух новой морали, каковой, к несчастью, так не хватало во времена правления ее дяди Георга.

Те семь лет, что правили Вильям IV и королева Аделаида, они пытались как-то укрепить нравственные устои в правящем клане, вызволить двор из бездны порока, в котором тот грязнул, делая достоянием общества один скандал за другим.

Но король Вильям умер еще до того, как удалось добиться чего-либо значительного на этом поприще, и все изменила лишь его взошедшая на престол в восемнадцать лет племянница Виктория, словно взмахнув над всей страной волшебной палочкой и заставив ее жить иначе.

По крайней мере, так считала с недавних пор Теодора, а ее мать с отцом уже вскоре после вступления на престол королевы Виктории что ни день повторяли, как же отрадно им видеть юную королеву! И милая, и прекрасная, а уж чем особенно хороша — так это что советов государственных мужей не гнушается. Эта добьется многого, пусть только пройдет нужное количество лет…

— А чем был так плох Георг Четвертый, мама? — спросила как-то раз Теодора, когда мать стала описывать ей времена, когда она сама только-только начала выходить в свет.

Миссис Колвин с сомнением замялась, помедлила.

— Плох — не вполне точно, — отвечала она задумчиво, — но он вел себя… аморально. И, разумеется, стар и млад ему подражали, то есть он подавал очень дурной пример своим подданным.

— Но что они делали, мама? — настаивала Теодора на разъяснениях.

Мать тактично ушла от ответа, ограничившись все теми же смутными и малопонятными Теодоре фразами, но, поскольку отец выражался отнюдь не двусмысленно, а газетные журналисты были и вовсе достаточно откровенны, Теодора узнала, что миссис Фитцгерберт, леди Джерси, леди Хертфорд и маркиза Кенингэм — все они ходили в любовницах короля.

Мало того, у Вильяма IV было десять незаконных детей от актрисы миссис Джордан до того, как он женился на своей юной, чопорной и добродетельной немке Аделаиде.

Только вернувшись в студию и снова увидев перед собой полунагую мужскую фигуру, жадно обнимающую обнаженную женскую, которая замерла в его крепких руках почти в обмороке, Теодору вдруг осенило, какое положение леди Шейла занимает здесь, в этом доме. Лоб ее от стыда покрылся испариной. Какой позор! А она-то вчера спрашивала про ее мужа, имея в виду графа Хэвершема! Ну какой же он муж леди Шейле! Она просто его любовница, в этом можно не сомневаться. Потому-то рядом с нею и нет никакого другого мужчины.

Теодора отчего-то почувствовала, что все это ей хочется опровергнуть. Но чем больше она о том думала, тем более уверялась: она права. Иначе — почему в доме не гостят другие женщины? Почему леди Шейла настолько интимна с графом? И последнее: не что иное, как богатство графа, является источником ослепительных украшений рыжеволосой красавицы леди Шейлы.

Объяснение лежало перед нею как на ладони, потрясая ей разум и чувства, но оно было тем, во что она не желала верить. Внезапно Теодоре расхотелось работать. Невероятно, но она словно бы попадала в плен изображенного на картине Пуссена. Мысли путались, накатывали неизведанные, необъяснимые чувства, размышления углублялись, уводя в направлении, какое Теодору смущало. Чтобы освободиться от темного колдовства Аполлона и Дафны, как была, в синей блузе, она выскочила из студии и побрела по коридору, сама не зная, куда идет.

Еще не достигнув главной лестницы, которая привела бы ее в холл, Теодора увидела другую, поменьше, боковую — по такой на другой стороне дома граф вел ее в свои апартаменты.

Повинуясь извечному женскому любопытству, она выбрала эти боковые ступеньки. Внизу лестница оканчивалась дверью в стеклянном обрамлении. Дверь вела в сад. Нужно было лишь отодвинуть задвижки и повернуть ключ, что Теодора и сделала. Дверь тихо скрипнула, впуская ее в ту часть сада, которую было видно из окна ее спальни — обладая хорошим пространственным воображением, Теодора не затратила и пары секунд, чтобы понять это.

Сад был чудесный и был очень похож на французский — с маленькими изящными клумбами, окаймленными крошечными живыми изгородями. В центре сада играл фонтан, и в его каменной чаше, меж стеблей водяных лилий, беззвучно скользили золотые рыбки.

Все это было столь очаровательно, что Теодора невольно остановилась и засмотрелась на рыбок, на лилии и на фонтан, струи которого ловили солнечные лучи и, радужно переливаясь, снова падали в чашу. Как прекрасно… да это же сказка: замок, принц и она сама, Теодора, среди всей этой чарующей красоты, в чудесном волшебном саду. Вот сейчас появится принц…

И раз она так подумала — граф не мог не явиться.

Послышался звук шагов, и Теодора, не оборачиваясь, поняла, кто подошел к ней.

Он встал рядом и тоже стал смотреть на воду. Оба, казалось, зачарованно оцепенели…

— Я чувствовал, что вы найдете путь сюда — рано или поздно, — вкрадчиво проговорил граф, когда их обоюдное молчание переполнилось внутренним состоянием каждого, как спелый плод переполняется соком и срывается с ветки дерева. — Это было мое любимое место в детстве, и если рыбки не те самые, которых я запустил в воду на мой седьмой день рождения, то уж точно приходятся им детьми или внуками.

— Лилии очень… красивые, — едва слышно шепнула Теодора, еще не сбросив с себя гипнотического оцепенения.

— Их посадила моя мать, и я обещал себе, что однажды закажу их изображение. Только теперь я знаю, чья рука должна их держать и кто должен надеть такую вот синюю блузу, чтобы позировать в ней.

Теодора, очнувшись, опустила глаза, чтобы удостовериться — речь о ней, это на ней сейчас синяя блуза. С извиняющейся улыбкой за непорядок в одежде она ответила:

— Это мой рабочий костюм, и раз он на мне, думаю, вы можете угадать, чем я занималась.

— Я очень признателен вам, — тоже с улыбкой ответил ей граф. — Но что об этом скажет Александр Колвин?

— Папа еще не видел этого полотна. — Теодора стала серьезной. — Но он чувствует себя значительно лучше, поэтому сегодня спустится к ужину.

Она немного помедлила.

— Вы ведь… постараетесь… не показывать, что… ждете, чтобы он занялся реставрацией? Я знаю, что он… собирается предложить это сделать.

— Так вы отказываете мне в чувстве такта?..

— Ну что вы! Напротив, — с горячностью воскликнула Теодора. — Но папа…

Она замялась, и граф с улыбкой закончил фразу:

— …очень гордый!

Теодора не смогла сдержать смеха.

— Очень, очень гордый! До невозможности! И все еще немного обижен тем, как его встретили.

— Нужно ли мне извиниться перед вами за то, как глупо и бестолково я себя вел во всей этой истории? — напрямик спросил граф Хэвершем.

— Нет-нет, я все понимаю! — поспешила Теодора с ответом, воодушевленная тем, что услышала. — Но, пожалуйста… помогите мне. Я знаю, что, если папа побудет здесь еще… сколько-то времени… его здоровье пойдет на лад, он станет… самим собой.

— Вы знаете: я сделаю все, что в моих силах.

В голосе графа зазвучали какие-то новые, глубинные ноты, их прежде не было, и Теодора подняла на него глаза. Их взгляды встретились. Они молча смотрели друг на друга, проникнувшись тем же оцепенением, какое завладело обоими в первые минуты их встречи в этом саду. Граф прервал молчание первым:

— Я искал вас… всю мою жизнь. — Голос его звучал странно глухо. — Картина в моих покоях — одна из первых в мире вещей, которые я помню чуть не с младенчества, и раньше она висела в спальне моей матери.

— И наша тоже висела в маминой спальне! — порывисто воскликнула Теодора, пораженная таким совпадением. — И когда мама умерла, картину перенесли… ко мне!

Снова воцарилось молчание.

— Но как же вы… как же вы можете так ошеломляюще походить на Мадонну? — с изумлением спросил затем граф, развернувшись всем корпусом к Теодоре и вглядываясь в ее лицо. — Не может ли быть, чтобы какая-то из ваших прабабушек… Колвин… послужила моделью художнику?

Теодора, смутившись было, прыснула и с сомнением потрясла головой:

— В этом случае вам придется признать, что наш Ван Дейк — настоящий, написанный его рукой, а у вас — копия!

— Пока мне важно лишь то, что вы — настоящая…

Сердце Теодоры перевернулось и затрепыхалось в ее груди. Чтобы его унять и успокоиться, она стала смотреть на рыбок. Те плавали замысловатыми кругами, двигаясь в прозрачной воде между стеблями лилий то вперед, то вспять, и Теодора машинально пыталась мысленно вычертить этот рисунок.

— Вы очень красивая, Теодора, — продолжил меж тем граф Хэвершем, и голос его прерывался, словно он силился удержать в себе океан чувств. — Но дело не только в этом. Что-то внушает мне ощущение, что вы частица моего мира и принадлежите мне так же, как и мои картины, однако не просто как собственность, а как часть того, чем я живу и дышу.

В сознании Теодоры вспыхнул маленький фейерверк. Но быстро угас: леди Шейла! Ах, леди Шейла! Инстинктивно, не отдавая себе отчета в том, что это способ ее защиты, соломинка, за которую она ухватилась, чтобы не потерять самообладания, она приняла гордый вид, вздернув вверх подбородок.

Нужны ли были ему слова, чтобы понять ее чувства?

— Простите меня! — скорбно уронил граф, поверженный принц… — Простите! Я не имел права так говорить с вами.

Не произнеся более ни звука, он тихо пошел прочь.

Теодора, не оборачиваясь, напряженно слушала звук его удаляющихся шагов, и каждый шаг отзывался в ее сердце немым эхом. В ее душе клокотала горячая смесь оттенков одного горького чувства: смятение, замешательство, недоумение, но сильнее их была острая боль утраченной радости. Как он мог допустить, чтобы она, нежданно вняв ангельскому пению, тут же рухнула в злую пучину ада?

Ей хотелось броситься за ним вдогонку и гневно потребовать у него объяснений. И… хотелось смотреть в его глаза и смотреть… и знать, что он не отведет взгляда. Но ударом молнии ее сразила внезапная чудовищная догадка: ну конечно! Какая же она недотепа… Граф Хэвершем помолвлен с леди Шейлой и намерен на ней жениться! Это все объясняет: и тот факт, что леди Шейла гостит в его замке одна, и то, как она ведет себя с другими его гостями, которых сама не приглашала.

Но мыслимо ли такое? Как он может намереваться взять в жены такую грубую, такую ужасную женщину?

Все, что в одночасье свалилось на Теодору, так потрясло ее, что она ощутила себя беспомощной, глупой, потерянной — одной в целом мире… А сам мир представился ей пугающим лабиринтом. Где же, где искать выход?

Мысли ее метались, и никакие рыбки, за которыми она все продолжала следить, чтобы не сорваться и не наделать глупостей, не спасали… Тяжесть давила грудь.

Сад утратил для нее очарование, сказочный мир потускнел, поблек, развалился кусками тыквы, и Теодора, не забыв поставить задвижки в прежнее положение, понуро вернулась в дом и поднялась по ступенькам. Заглянув через замочную скважину в спальню отца и увидев, что он еще спит, быстрым шагом она пошла в студию, зная, что там она будет одна и никто не потревожит ее, пока ее чувства не успокоятся.

Картина ждала Теодору, но она была в полном изнеможении… Сил на работу не было. Да и работать в таком состоянии категорически запрещается: велик риск сделать неправильное движение, что-то забыть, да и просто нельзя касаться творения, принадлежащего Времени, если струны души зазвучали вразлад. Теодора сдернула с себя синюю блузу, как бы стараясь вместе с ней освободиться от невидимых пут гипноза: коварно впечатавшихся в ее мозг слов графа, что он хотел бы увидеть ее портрет в этом наряде… Ей хотелось немедленно забыть все, что сейчас случилось между ними в саду, — и эти слова тоже.

Девушка подошла к книжному шкафу. Все книги в нем были на тему искусства. Одни содержали описания живописных полотен в иностранных музеях, другие повествовали о знаменитых художниках. Наугад открывая одну за другой, Теодора обнаружила на форзацах экслибрис «Шарлотта Хивер». Кто это такая? Та самая тетка графа, увлеченная живописью?

Выбрав книгу, Теодора уселась в кресло возле окна. Но строчки расплывались перед ее глазами. Вместо букв она видела лицо графа, его серые глаза и слышала голос, говоривший ей: «Вы частица моего мира, вы принадлежите мне так же, как и мои картины, однако не просто как собственность, а как часть того, чем я живу и дышу»… Она мысленно возмутилась было: что значит — он ею владеет? Как он смел так сказать? Но тайный голос шептал ей: граф сказал чистую правду!

С того самого мига, как она впервые его увидела, она понимала это выражение его глаз: граф Хэвершем словно вглядывается в глубь ее существа в поисках чего-то, что могла дать ему только она, Теодора Колвин.

Теперь она знала: отчасти причиной тому было ее сходство с Мадонной Ван Дейка.

И сама она — невероятно, но именно так — была абсолютно уверена: он тоже ей необъяснимо знаком, возможно, сквозь время и расстояние.

Впрочем, что с нею творится? Как ей в голову приходят такие вещи? Абсурд, нелепица, следствие длительного переутомления, смещение реальности и фантазии…

Пока Теодора тщетно боролась с собой, дверь студии отворилась. Не сразу, а очень и очень медленно, так медленно, что, когда Теодора повернула голову, чтобы посмотреть в сторону входа, ей подумалось, что, может быть, это какое-то сверхъестественное движение, дуновение чьей-то чужой ауры, которую она безошибочно уловила, работая над картиной.

Она смотрела на дверь — не то чтобы испуганно, а в ожидании, и в комнату проникла фигура.

Это была женщина. Маленькая, худая, одетая в то, что поначалу показалось Теодоре белым платьем, но, к своему удивлению, она разглядела, что это ночная сорочка, очень красивая, богато отделанная кружевом, с длинными рукавами.

Ноги женщины были босы. Волосы, светлые, не слишком длинные, в беспорядке спадали на плечи.

Теодора молчала, не шевелясь, никак не обозначая своего присутствия, и только сильнее вцепилась в книгу, желая совсем вжаться в кресло, чтобы стать невидимой. Но женщина заметила ее и подошла к ней.

Ее босые ночи двигались мелкими шажками, беззвучно, и на какое-то мгновение Теодора уверилась, что это не реальная женщина, а продолжение ее фантазии, вызванное разогретым воображением и общим расстройством. Но женщина подошла ближе, и Теодора смогла разглядеть, что лицо ее очень худое, немолодое, о чем свидетельствовали впалые щеки и морщинки в уголках губ и у глаз. Следы былой красоты странно сочетались в этом неподвижном лице с чем-то пугающим — прозрачно-голубые глаза смотрели без всякого выражения. И женщина заговорила.

— Зачем — вы — здесь? — спросила она. — Что вы — делаете — с этой — картиной?

Речь ее звучала вполне связно, но несколько неестественно. Слова соскальзывали с ее губ очень медленно, словно у ребенка, который постигает азы чтения, ведя пальцем по книжной строке.

— Я… в гостях здесь… в замке, — только и сумела пролепетать Теодора.

— Вы — должны — уехать! Вы — должны — непременно — уехать — немедленно!

Потом голос женщины изменился, и в нем прозвенело обвинение. Пристально глядя на Теодору, она завизжала:

— Вы хотите забрать его у меня! Вот что вы пытаетесь сделать! Уходите! Уходите! Прочь! Вон из замка!

Она выкрикивала эти слова так громко, что они почти оглушили Теодору.

Теодора попыталась встать с кресла, но в комнату уже стремительно входили двое. Быстро подойдя к женщине, они взяли ее под руки. По их одежде Теодора поняла, что это сиделки-мужчины.

— А теперь пойдемте с нами, миледи, — вежливо и спокойно сказал один. — Вам нужно поспать и отдохнуть.

— Она пытается забрать его у меня! Она не даст ему меня видеть! Отошлите ее! Отошлите ее!

Голос женщины перешел в пронзительный вой.

Мужчины бережно развернули даму в белом и полуволоком сноровисто препроводили в открытую дверь. Теодора еще слышала ее крики, но вскоре раздался звук тяжело захлопнувшейся двери, и наступила гнетущая тишина. У Теодоры звенело в ушах, немного кружилась голова…

Что это было? Кто эта странная женщина? Почему она одета в ночную сорочку, почему босиком? Теодора чувствовала себя полностью опустошенной — душевно, умственно и физически. У нее хватило сил лишь на то, чтобы откинуться в кресле.

Так кто эта женщина? Вне всякого сомнения, она не вполне в разуме — это было сразу видно и по ее глазам, и по тому, как она говорила, и по ее выкрикам. Как это все неприятно… За этим ли она сюда ехала? Сердце Теодоры колотилось, руки дрожали.

Но появление безумной женщины объясняло то недавнее ощущение присутствия в студии невидимого постороннего! Теодора потерла лоб. Кончики пальцев онемели, и она потерла ладонь о ладонь… И… и теперь ясно, что спрятано за дверью в конце коридора!

И все же оставались вопросы, ответов на которые у Теодоры не было. Или она не хотела их знать. А ей так мечталось, что пребывание в замке станет для нее волнующим приключением! Как ей вернуть себе это чувство?

А еще лучше — не сбежать ли отсюда? Могла ли она предположить, отправляясь сюда, что на ее голову свалится столько всего необычного и непонятного? Теодора прикрыла глаза. Перед ее внутренним взором в беспорядке замелькали лица: графа Хэвершема, отца, леди Шейлы, красивой безумной женщины в кружевах… Затем завертелись рыбки, солнечный свет в саду, струи фонтана…

— Я не понимаю! — беззвучно, одними губами, но напрягая до боли шею, издала дикий крик Теодора. Она чувствовала, что вовлечена в вереницу событий, откуда уже нет возврата, стремительный поток нес ее в неизвестность.

Назад пути не было, и неясная мысль, куда и какой мучительной ценой она движется, была ей невыносима.

Девушка сидела в студии до тех пор, пока солнце не начало клониться за линию горизонта, золотя верхушки деревьев в саду. А четверть часа назад боковой предзакатный свет придавал саду воздушность. Теодора очень любила этот непродолжительный отрезок уходящего дня, когда солнце преображало все, на что попадали его желтые или розовые лучи. Если бы у Теодоры был художественный талант, она непременно запечатлела бы кистью этот момент, эту подсветку зримого мира из мира невероятной, неземной красоты.

Отец, должно быть, в недоумении, почему она все еще не зашла к нему, зная, что он намерен спуститься к ужину. Теодора встала из кресла, прошлась по студии. Пора принять ванну и переодеться.

Как раз в тот момент, когда она промокала полотенцем волосы, Эмили принесла ее единственное вечернее платье из гардероба, и Теодора с ноющей под ложечкой тревогой подумала, что все ее страдания усугубляет унижение от того, что ей нечего больше надеть. Она твердила себе, что вовсе не хочет видеть графа, но отрицать в себе непреодолимое женское желание выглядеть красавицей девушка не могла.

— Но как можно претендовать на это, если рядом с леди Шейлой я выгляжу деревенской птичницей? — вполголоса спросила себя Теодора.

И все же, как бы скромница ни противилась, нечто внутри нее жаждало быть подле графа, смотреть на него, слушать его голос.

Внезапно Теодора поежилась — вообразив себе графа и леди Шейлу в позе пары с картины Пуссена… Холод пробрал ее до костей. Но еще более страшным ей казался вопрос — как граф Хэвершем связан с той полувысохшей красавицей в кружевах, которую прячут в потайной комнате? А то, что между ними есть связь, — несомненно! Ведь женщину прячут в его замке — и не может быть, чтобы без его ведома.

— Это… невыносимо! Не хочу никогда больше видеть этот ужасный замок! — со стоном пробормотала Теодора, понимая, впрочем, что она лжет самой себе: случись сейчас возможность уехать, она бы ею пренебрегла. Все же ей слишком — к добру ли, нет ли — хотелось во всем разобраться и узнать, чем все закончится.

— Вам стоит подумать о покупке нового платья, мисс, — голос Эмили вернул мечтательницу к действительности.

— Я знаю, — собрав в кулак все свое самообладание, ровным голосом ответила ей Теодора, — но дело в том, Эмили, что мой отец и я не можем позволить себе такую роскошь, как наряды, уже очень давно.

— Жаль, — сочувственно прощебетала сердобольная горничная. — Если бы у вас было хоть одно платье из тех, что носит ее светлость, вы смотрелись бы как картинка! Ей до вас было бы далеко!

Теодора не отвечала, глотая горечь, и Эмили продолжила свою задушевную трескотню:

— У нее их сотни, сотни! Каждый шкаф в ее комнате, и в соседней тоже, забит до отказа, а она покупает новые!

Эмили хихикнула.

— Хорошо, когда подвертывается кто-то, чтоб заплатить за них!

Теодора хотела было велеть ей замолчать, но слова к ней не шли.

В полном отчаянии она стала молиться матери: «Помоги мне, мама, милая, помоги! — бормотала она еле слышно. — Я не понимаю, что происходит, и боюсь собственных чувств. Скажи мне, что делать и что будет правильным!»

Она вся сосредоточилась на молитве. Эмили тем временем вышла — и снова вошла в комнату, держа в руках бархатную ленточку, которую Теодора повязывала на шею накануне вечером.

— Я ее погладила, мисс! — торжественно доложила Эмили. Немного же у нее было обязанностей по уходу за гардеробом хозяйки, каковой временно была для нее Теодора, с иронией усмехнулась последняя. — Жаль, что у вас нет какого-нибудь украшения, чтобы прикрепить к этой бархотке. Например, медальона или камеи.

Теодора хотела ответить, что, если бы у нее было что-то подобное, оно давно было бы продано, чтобы они могли купить себе еды, но ограничилась благодарностью:

— Спасибо, Эмили. Вчера вечером ты очень красиво повязала мне эту ленточку. — Она секунду подумала, стоит ли снова завязать бантик сзади или завязать его по-иному, спереди.

— Эмили, пожалуйста, сделай так снова. — Пусть она повторится, но бантик сзади смотрится лучше.

Конечно, ленточка ее не спасет. Глядя в зеркало, Теодора отлично понимала, что ее кружевной воротник плачевен и его якобы воздушность есть следствие тления, а не особой тонкости изготовления кружева, и, как бы искусно она его ни заштопала, было ясно: над ним изрядно поколдовали иголкой с ниткой.

Оскорбляющие моду прямые линии юбки так и взывали к язвительным насмешкам леди Шейлы. Что она там говорила вчера про Ноев ковчег? Когда-то, в стародавние времена — конечно, не в то время, когда Ной собрал на своем ковчеге всякой твари по паре, — женщины заплетали волосы в две длинных косы, а головы покрывали небольшим круглой формы покрывалом, стянутым металлическим обручем. И носили туники. Нижняя туника была льняная или же шерстяная. Верхняя, прилегающая на бедрах, а затем ниспадающая, по бокам шнуровалась и была на груди с вырезом, демонстрируя нижнее одеяние. Знатная дама украшала себя поясом, усыпанным драгоценными камнями, и пояс, дважды опоясывающий талию, завязывался сзади. Вот откуда Теодора перехватила идею с бантиком, завязанным сзади — на шее. Ее согревала мысль о причастности этой детали к кругу избранных, дворянских семей с древней родословной.

Но сейчас ей захотелось притвориться больной и остаться тут, наверху.

А не предложить ли все же отцу, чтобы они уехали? Подобрать убедительную причину…

Нет, вряд ли у нее это получится. К тому же имеет ли она право лишить его возможности поправить здоровье и заняться любимым делом — а себя лишить возможности выплатить долг мистеру Левенштайну? Безрассудно и безответственно идти по пути малодушия… И очень многое поставлено сейчас на карту. К тому же она слишком сильно любит отца, чтобы так его ранить… Все это говорила себе Теодора, пока Эмили крутилась за ее спиной, завязывая бантик и сопровождая свои действия несмолкаемой болтовней.

В итоге гордость, циркулирующая в крови Колвинов постоянно, а в минуты особых трудностей взмывающая к точке кипения, заставила Теодору, с ее нахально бессменным бантиком, вобравшим в себя для нее благородную патину времени, расцвести лучезарной улыбкой, когда она вошла в покои отца.

— Как ты у меня красив и элегантен! — обворожительно улыбнулась она, вложив в слова побольше чувства.

Эта же гордость заставила ее сойти вниз по ступенькам с высоко поднятой головой, как будто на ее голове блистала золотая тиара.

Чувство собственного достоинства заставило ее встретить взгляд графа с вызовом, а не застенчиво отвернуться, когда он подошел к ним.

— Я так рад, что вы смогли присоединиться к нам, — сказал он Александру Колвину, и, вне всякого сомнения, говорил искренне.

Со вздохом облегчения Теодора обнаружила, что леди Шейлы поблизости нет.

Лорд Ладлоу и сэр Иэн объявили девушке, что им не хватало ее общества весь день, и предположили, что картины графа показались ей более интересными, чем они есть в действительности.

— Я пока что видела только несколько, — с игривой улыбкой ответила Теодора.

И сэр Иэн нарочито разохался.

— Картины! Всегда картины! — изображая обиду и безутешность, воскликнул он. — Вот я, если мне предоставят выбор, предпочитаю женщин из плоти и крови. Ничего не имею против картин, когда они висят на стенах, но, уверяю вас, существуют куда более увлекательные занятия, которым мы с вами могли бы себя посвятить.

Неужели сэр Иэн пытается с ней флиртовать? Теодора, пока длился его маленький монолог, успела приготовить ответ — который, как она надеялась, не прозвучит вызывающе. Однако проверить это ей не пришлось: дверь отворилась, чтобы впустить леди Шейлу. Сразу было ясно — та очень готовилась произвести фурор своим появлением.

Если Теодора воображала себя с золотой тиарой на голове, то леди Шейла удовлетворилась серебряным платьем, и в нем была ослепительна, как первая зажегшаяся на небосклоне звезда. Ее воздушно-пышная юбка была сплошь расшита серебряными цветами с алмазными серединками, платье ловило отблески свечей в канделябрах, и, с бриллиантами вокруг шеи и в огненных волосах, леди Шейла представилась Теодоре окутанной лунным светом райской птицей — среди рисунков Одюбона она таких видела: цвета пламени, с пушистыми изящными крылышками… Это было так театрально и так восхитительно, что Теодора внутренне сникла: наверное, слова графа в саду у фонтана ей просто приснились. Ну как можно думать о ком-то другом, когда есть леди Шейла, птица из райского сада, облако неземного очарования?

А леди Шейла именно такого эффекта и ожидала. Приблизившись к графу и подняв к нему сияющее лицо, она грациозно чмокнула его в щеку.