Боги среди людей Аткинсон Кейт
Собака, улавливавшая каждое его дыхание, проснулась одновременно с ним. Они устроили Фортуну на ночлег в ящике тумбочки, подстелив туда запасное одеяло, найденное в платяном шкафу.
— Ничего себе, — сказала Нэнси. — Куда уютнее, чем наша с тобой кровать.
Тедди — понимая абсурдность своих мыслей — почему-то стеснялся заниматься любовью с Нэнси на глазах у собаки. Он представил, как Фортуна будет наблюдать за ними в полном недоумении, а то и в тревоге, но в процессе «акта», взглянув на выдвинутый ящик («Что-нибудь не так, милый?» — спросила Нэнси), увидел, что собака вроде бы дрыхнет без задних ног.
А уютный ящик и в самом деле больше подходил для ночлега, чем комковатый контр-адмиральский матрас из конского волоса, твердый, как галеты из летного пайка. Наутро у Тедди ныло все тело, как будто он девять часов сидел скрючившись в «галифаксе». И вновь Нэнси оказалась права (как бывало почти каждый раз): от усталости он не смог бы соответствовать ожиданиям офицерской жены с ее паучьими чарами.
Пока Фортуна не разбудила Нэнси, впрыгнув на кровать (обычно собаке такое позволялось), Тедди выпутался из простыней и бесшумно спустил ноги на пол. Застекленная дверь была оставлена нараспашку, и Тедди, проскользнув между тяжелыми шторами на балкон, потянулся и полной грудью вдохнул свежий, приятно солоноватый воздух. Собака была тут как тут, и Тедди понадеялся, что ей тоже нравится этот вид.
— «Море», — напомнил он.
Прошло двое суток с того момента, как его новый самолет, Q-«кубик», совершил вынужденную посадку в Карнаби. Тамошний береговой аэродром имел расширенную посадочную полосу и мог принимать несчастные подбитые машины, не дотягивающие до своей базы, а также те, которые, подобно Q-«кубику», просто сбились с курса в сплошном мареве. Карнаби был оснащен системой FIDO: Тедди забыл, как расшифровывается это сокращение, — оно имело какое-то отношение к туману. Полоса была покрыта сетью трубок для подвода топлива (тысяч галлонов бензина), которые в тумане начинали светиться, указывая путь домой заблудшим и раненым.
В конце концов, кое-как добравшись до базы, Тедди поймал себя на том, что рассказывает об этой системе, названной собачьим именем, своему личному Фидо{105} — Фортуне. В тот момент до Тедди дошло, что он, вероятно, тронулся умом. Сейчас, почесав собаке макушку, он только посмеялся от этих воспоминаний. Так ли это важно? Весь мир тронулся умом.
Балкону не пошел на пользу морской воздух: сквозь белую краску проступали большие пятна ржавчины. Вся страна пришла в упадок. Сколько же должно пройти времени, подумал Тедди, прежде чем упадок станет необратимым и разъест Британию до ржавой пыли?
Он не услышал деликатного стука в дверь, когда в номер доставили заказанный с вечера чай, и удивился появлению Нэнси, которая вдруг очутилась на балконе рядом с ним и протянула ему чашку с блюдцем. Нэнси вышла в простой хлопковой пижаме — по ее словам, не слишком подходящей для медового месяца.
— А у нас медовый месяц? — переспросил Тедди, прихлебывая быстро остывающий на утренней прохладе чай.
— Пока нет, но должен же быть, как ты считаешь? Сначала, конечно, надо пожениться. Правда ведь? Мы поженимся?
— Прямо сейчас?
Тедди растерялся. У него промелькнула мысль, что Нэнси уже приготовила ему сюрприз: купила лицензию в местной церкви и оповестила Тоддов и Шоукроссов, которые того и гляди ворвутся всей толпой к ним в номер, выкрикивая поздравления. На ум пришел Вик Беннет, который не дожил до собственной свадьбы, — знатная была бы попойка, даром что Лиллиан в положении. Тедди стало совестно, что он больше не связывался с семьей Вика и ничего не знает о ребенке. Об Эдварде. Возможно, конечно, что родилась девочка. Лиллиан с ребенком предстояло жить дальше, а Вик будет мало-помалу тускнеть, пока память о нем не сотрется полностью. «Рассказывал, что лучше вас человека нету». Будь его век длиннее, он узнал бы многих и многих, кто гораздо лучше, заметил про себя Тедди.
— Нет, не прямо сейчас. После войны.
А сам подумал: ага, опять будущее. Великая ложь.
— Да, — сказал он вслух. — Конечно. Договорились? Это помолвка? Хочешь, я преклоню колени?
Поставив чашку с блюдцем на балкон, Тедди под недоуменным собачьим взглядом опустился на одно колено и произнес:
— Нэнси Роберта Шоукросс, прошу вашей руки. (Правильно? Так говорится?)
— Я с радостью, — ответила она.
— Нужно купить кольцо?
Она подняла вверх безымянный палец:
— Пока и это сгодится. А со временем купишь мне бриллиантовое.
На церемонии бракосочетания они обошлись колечком из «Вулворта».
— Оно мне дорого как память, — сказала Нэнси, когда после войны он надел «медяшку» ей на палец в отделе регистрации браков в Челси.
Торжество было очень скромным, и Тедди впоследствии сам удивлялся, почему они не отметили это событие с большим размахом. Гостями, подружками невесты и свидетельницами были Урсула и Беа. Урсула привела с собой Фортуну, привязав ей на ошейник красный бант, и сказала: «Это твой шафер, Тедди».
Колечко так и не сменилось более дорогим, хотя порой оставляло на пальце Нэнси неопрятный черный ободок. А бриллиантовое кольцо, хоть и маленькое, он действительно ей купил — на рождение Виолы.
— Обрученные, — сказала Нэнси, когда они после завтрака рука об руку гуляли по пляжу.
Преодолев галечник и противотанковые ловушки, они добрались до обнаженной низким отливом плотной песчаной полосы. Собака ныряла в волны и выскакивала обратно. Время от времени Тедди забрасывал в море камешек, но Фортуна была настолько поражена морскими впечатлениями, что не отвлекалась на прозаическую собачью обязанность «беги-принеси».
— Заключили помолвку, — весело продолжала Нэнси. — Какая архаика! А почему говорится «помолвка», не знаешь?
— Потому, что двое «молвят слово» — дают друг другу обещание связать свои судьбы, — объяснил Тедди, не сводя глаз с собаки.
— А, в самом деле. Это же так логично. — Она сжала ему локоть, и Тедди вспомнил вчерашнюю офицерскую жену. — Ты счастлив, милый?
— Да. — Он давно забыл, что означает это слово, но если она хочет признания — что ж, пожалуйста. («Ошибочно думать, — говорила Сильви, — что любовь предполагает счастье».) — Хотел тебе рассказать, — продолжил Тедди, оттаяв и решив поделиться с ней той забавной историей о «галифаксе». — Решили мы на прошлой неделе в офицерской столовой перекинуться в картишки. В ту ночь нам предстоял вылет на Вупперталь, а в таких случаях день оказывается совершенно пустым: ну, проверили готовность, ждем инструктажа… — Тедди почувствовал, как ее рука слегка ослабла. Сам он охотно выслушал бы рассказ Нэнси о ее повседневных делах, да только она ничего не рассказывала. — Я могу продолжить?
— Конечно.
— Так вот, слышу рокот двигателя — ничего необычного в этом, естественно, нет, а потом в дверь просовывает голову Сэнди Уортингтон, мой штурман, и говорит: «Тед, сходи глянь: там новый „галифакс“, третьей модели».
— Который гораздо лучше, потому что у него другой хвост, — подхватила Нэнси, как школьница, довольная, что вызубрила скучный урок.
— Нет, интересно другое… хотя да, для меня и это важно — от этого зависят человеческие жизни. Так вот, сажусь я на велосипед — и прямиком на взлетную полосу — столовая у нас на отшибе, аэродром необъятный…
Подняв с песка кусок плавника, Нэнси забросила его в море; собака рванулась было следом, но передумала.
— А самолет этот, — продолжал Тедди, — как раз выруливал вдоль ограды на запасную площадку — и как думаешь, кто был за штурвалом?
— Неужели Герти?
Наконец-то он завладел ее вниманием.
— Точно: Герти. Вот была неожиданная встреча.
Старшая сестра Нэнси служила в транспортной авиации: перегоняла самолеты между эскадрильями, заводами и ремонтными ангарами. Еще до войны она получила удостоверение пилота, и Тедди отчаянно ей завидовал. Бойцы из его эскадрильи, хотя и не всегда признавались в этом вслух, глубоко уважали девчонок («женщин», поправляла Герти) из Вспомогательной транспортно-авиационной службы, которые могли без предварительной подготовки сесть за штурвал хоть «ланка», хоть «москито», хоть «спитфайра» или даже «летающей крепости», — большинство пилотов Королевских военно-воздушных сил не могли бы похвастаться такой разносторонностью.
— Считай, он твой, — сказал начальник базы, когда Тедди, стоя рядом с Герти на запасной площадке, любовался новым бомбардировщиком.
— Мой? — переспросил Тедди.
— А разве не ты у нас командир эскадрильи, Тед? Кому, как не тебе, доверить новую машину?
— Летает классно, — сказала ему Герти.
Так Тедди получил Q-«кубик».
Герти приняли с почетом и пригласили в офицерскую столовую на чашку чая («Да еще с лепешками! Какая вкуснота!» Это было преувеличением). По стечению обстоятельств, Герти не пришлось возвращаться на поезде: один самолет с помятым фюзеляжем требовалось перегнать в ремонт. Машина была не приспособлена к перегрузкам при вхождении в штопор (да и сам Тедди, как ему думалось, не был к этому приспособлен). За время краткого пребывания у них в части Герти не покорила ни одного мужского сердца (как и Уинни, она была резкой и довольно невзрачной) и приглянулась разве что начальнику базы, который отметил, что она не робкого десятка. Тедди для себя расставлял девочек («женщин») Шоукросс в порядке возрастания привлекательности, догадываясь, что так поступают все: от Уинни, наименее миловидной, до Нэнси и хрупкой Беа. Вглубине души он считал Беа самой красивой, но пресекал эту мысль, храня верность Нэнси. «Каждая из девочек Шоукросс миниатюрнее и очаровательнее предыдущей», — подметил Хью, когда те еще были детьми. Милли, средняя, не потерпела бы такой оценки.
В эскадрилье Герти устроили сердечные проводы: во-первых, она доставила новый долгожданный «галибаг», а во-вторых, была не чужой Тедди: «почти свояченица», объяснил он, полагая, что она станет ему родственницей без всяких «почти», если только для них наступит будущее. У диспетчерского пункта собралась целая компания, в том числе и Тедди; они с жаром махали ей вслед, как будто она не перегоняла «галифакс» в Йорк на ремонт, а отправлялась в боевой вылет на Эссен. На прощанье она покачала крыльями и взмыла в синеву. Тедди ею гордился.
— Сто лет с ней не виделась, — призналась Нэнси.
— Ты сто лет вообще ни с кем не виделась, — указал Тедди.
— Моей вины в этом нет, — довольно резко ответила она.
Он был несправедлив: конечно, война и на нее наложила свой отпечаток. Свистнув собаке, он прижал к себе покрепче руку Нэнси.
— Пошли, — сказал Тедди. — Куплю тебе сэндвич в привокзальном буфете. До поезда еще уйма времени.
— Знаешь, чем прельстить девушку, — сказала Нэнси; к ней вернулось доброе расположение духа.
Собака так и не прибежала. Тедди обвел глазами пляж, море и почувствовал, как в груди закипает паника. Фортуна всегда прибегала на свист. Ла-Манш выглядел спокойным, но маленькая собака вполне могла выбиться из сил, или угодить в предательское течение, или запутаться в рыбацких сетях. Тедди вспомнил Вика Беннета, ушедшего под волны. «Ну, в добрый час тогда». Расхаживая вдоль воды, Нэнси выкрикивала кличку собаки. Тедди знал, что собачьи чувства способны настраиваться на какую-то недосягаемо высокую звериную частоту. От ребят из наземного экипажа он знал, как Фортуна ждет его вместе с ними, причем самой первой угадывает приближение его самолета. Когда возвращение задерживалось или самолет совершал вынужденную посадку на другом аэродроме, собаку никакими силами было не сдвинуть с места. И когда Тедди, попав в плен, не вернулся с задания, собака день за днем оставалась на своем посту и упорно смотрела в небо.
В конце концов Фортуну передали с рук на руки Урсуле, и Тедди после возвращения не стал требовать собаку обратно, хотя и соскучился. У него, рассудил он, теперь есть спутница жизни, Нэнси, а у сестры нет никого, и этого песика она полюбила почти так же сильно, как любил его Тедди.
Не так давно собака проникла на борт Q-«кубика». Как ей это удалось — никто не понял. Случалось, Фортуну брали прокатиться на грузовике, который доставлял их на аэродром рассредоточения, но в этот раз они ее не заметили и обнаружили уже над Хорнси, на подлете к расчетной точке встречи, когда собака с виноватым видом вылезла из-под топчана у левого борта.
— Здрасте, — сказал по громкой связи бортрадист Боб Бут, — у нас, кажись, маленький подсадной нарисовался.
Самое неприятное заключалось не в том, что это было нарушением всех правил — наверное, еще хуже, чем взять на борт наземницу. Самое неприятное заключалось в том, что они уже достигли высоты пяти тысяч футов и Тедди отдал приказ надеть кислородные маски. Собака нетвердо держалась на лапах, но это, вполне возможно, объяснялось тем, что ее занесло в чрево огромного четырехмоторного чудовища, бомбардировщика, стремящегося набрать оперативную высоту над Северным морем.
Тедди почему-то вспомнилось, как Мак после рейда на Турин распевал буги-вуги «Молодой горнист». Не то чтобы хозяин подозревал у своей любимицы способности к таким же экстравагантным выходкам, но воздействие кислородного голодания на людей и собак практически не различается.
По всей вероятности, собаке просто стало любопытно посмотреть, что происходит с людьми, когда те скрываются в чреве этого металлического тяжеловеса. А быть может, собакой двигала преданность хозяину или возможность проверить свою собственную собачью храбрость. Как знать, что на уме у собаки?
Все, кроме стрелков, поделились масками с Фортуной, что причинило большие неудобства всем участникам процедуры. «Кислород», — объяснил Тедди Фортуне, надевая свою маску на собачью мордочку. К счастью, в тот раз они вылетели на минирование голландских судоходных путей, а не в длительный рейд на Большой город. После благополучного приземления Тедди тайком вынес Фортуну под курткой.
С той поры Тедди взял за правило прихватывать с собой на борт дополнительную маску на случай появления непрошеного подсадного — чтобы можно было подключить его к центральному кислородному баллону. Впрочем, кто в здравом уме захочет сделаться подсадным в бомбардировщике?
Тедди обернулся: откуда ни возьмись в поле зрения появилась Фортуна, которая устало трусила по берегу, не обещая рассказов о своих приключениях.
Воссоединившись, они пошли дальше все вместе, и в какой-то момент их остановил уличный фотограф. Разрешив ему сделать снимок и заплатив требуемую сумму, Тедди продиктовал адрес эскадрильи, и через шесть дней отпуска, когда он вернулся в часть, фотография, которая успела забыться, была уже там. Снимок оказался удачным, и Тедди решил заказать еще несколько таких же, хотя бы для Нэнси, да как-то руки не дошли. Он, конечно, был снят в форме, а Нэнси — в летнем платье и нарядной соломенной шляпке; грошовое обручальное кольцо в кадр не попало. Они беззаботно улыбались. С ними была Фортуна, тоже довольная собой.
Тедди носил это фото в кармане полукомбинезона, вместе с серебряным зайцем. Оно прошло с ним и войну, и лагерь, а потом было небрежно брошено в обувную коробку с памятными вещицами и наградами. «Раритеты», — говорила Берти, перебирая содержимое после переезда Тедди в «Фэннинг-Корт». Ее всегда интриговала Нэнси — бабушка, которой она не знала. «Да еще и собака!» — воскликнула она, привлеченная умильной мордочкой. («Фортуна», — любовно пояснил Тедди. Хотя собаки не было в живых уже лет сорок с лишним, его каждый раз захлестывала грусть от мысли, что Фортуна покинула этот мир.)
На фотографии темнело бурое пятно, размазанное поверху; когда Берти полюбопытствовала, чем залито изображение, Тедди ответил: «Чаем, наверное»).
Отслужив первый срок, Тедди был переведен в центр летной боевой подготовки на инструкторскую должность, но затем досрочно попросился обратно в часть. «Господи, зачем? — написала Урсула. — Если тебе еще на несколько месяцев была гарантирована относительная безопасность?» По мнению Тедди, слово «относительная» вполне соответствовало действительности. Впервые оказавшись в учебном центре, он насчитал на окрестных полях еще не убранные обломки по меньшей мере пяти самолетов. Для учебных целей использовались большей частью списанные, пришедшие в негодность машины; можно подумать, новичков без этого подстерегало недостаточно опасностей. Тедди не задавал вопросов о судьбе тех, кто находился в разбившихся самолетах. Он для себя решил, что лучше об этом не знать.
«Понимаешь, — написал он в ответ, — работа еще не закончена». А про себя добавил: даже в первом приближении. Птицы тысячами разбиваются о стену, а она знай стоит. И приписал: «К тому же я чертовски хороший летчик, а потому считаю, что принесу больше пользы в воздухе, чем в учебке, где тренирую желторотых юнцов».
Он перечитал письмо. Аргументы звучали вполне убедительно. Не стыдно предъявить хоть сестре, хоть Нэнси, хоть всему миру, просто его немного коробило от необходимости оправдываться, когда еще не отгремели воздушные сражения. Разве у них в семье не ему выпало стать воином? Впрочем, он подозревал, что сей благородный плащ мог достаться и Джимми.
Но правда заключалась в том, что ничего другого он делать не хотел, да и не умел. Бомбежки стали его естеством. Его сущностью. Только одно место манило его к себе: чрево «галифакса», где пахло грязью и соляркой, густым потом, резиной, металлом и кислородом. Он не возражал глохнуть от рева двигателей, терять мысли от холода, грохота и равных долей адреналина и скуки. Когда-то он верил, что его сформирует архитектура войны, но теперь понимал: оа его растворила.
У него был новый экипаж: стрелки Томми и Олуф, первый — «джорди»,{106} второй — норвежец. В четвертой группе служило много норвежцев, но недостаточно, чтобы организовать собственную эскадрилью, как организовали польскую. Норвежцы сражались почти так же люто и кровожадно, как поляки. А те и вовсе не знали удержу. Они жили ради того дня, когда можно будет улететь домой, в свободную Польшу. Но со свободной Польшей так и не сложилось. Тедди часто о них вспоминал, когда Польша прокладывала себе тягостный путь сквозь двадцатый век.
Этот экипаж тоже составила пестрая компания. Сэнди Уортингтон, штурман, был новозеландцем, Джеффри Смитсон, бортинженер, получил диплом Кембриджа («По математике», — благоговейно добавлял он, как истовый верующий). Тедди поинтересовался, не говорит ли ему о чем-нибудь имя Нэнси, и Джеффри ответил, что да, слышал: она же вроде получила премию Фосетт, это так? «Умная девочка», — добавил он. «Умная женщина», — поправил Тедди. Радиста, уроженца Лидса, звали Боб Бут, а бомбардира-наводчика…
— Приветствую, уважаемый.
— А тебя за каким чертом сюда принесло? — отозвался Тедди.
— Понимаете, когда я был инструктором в ЦБП, до меня дошел слух, что прославленный Тед Тодд до срока вернулся в эскадрилью, и я подумал: фига с два он будет летать без меня. Мне предстояло отправиться в какую-то австралийскую часть, но у меня был кое-какой блат.
Тед едва не расчувствовался при виде Кита: в старом экипаже тот был ему ближе всех; их объединяло многое из того, о чем не говорят с посторонними, но при встрече они ограничились коротким мужским рукопожатием. Много позже, на исходе века, Тедди стал замечать, как мужчины мало-помалу теряют сдержанность, а к тому времени, когда двадцатый слился с двадцать первым (и наступили — отталкивающее обозначение — «нулевые»), мужчины, такое впечатление, полностью утратили контроль над своими эмоциями, а быть может, и над здравым смыслом. На футбольном поле и теннисном корте мужчины теперь прилюдно лили слезы, а на улицах рядовые прохожие обнимались и целовали друг друга в щеку.
— Папа, я тебя умоляю, — повторяла Виола, — как можно городить такую чушь? «Контроль над своими эмоциями», подумать только! Неужели ты всерьез думаешь, что мир изменится в лучшую сторону, если мужчины будут скрывать свои чувства?
— Да.
Он до сих пор с ужасом вспоминал, как распустил нюни на кухне у матери Вика Беннета. Кому от этого стало лучше? Уж всяко не ему. Когда умерла Нэнси, он плакал беззвучно, наедине с собой; такая скорбь выглядела в его глазах уважительной.
— Я считаю, в этом повинна Диана, — сказала Берти.
— Диана?
— Принцесса. С ее легкой руки обиженный считается героем. В твое время было как раз наоборот.
Они сидели на крыше «Уайт Хорс» в Килбёрне и ели сэндвичи, которые дала им сухим пайком милая хозяйка гостиницы. Тедди подумал: щенячьи радости закончены.
— Стар я стал для этого мира, — сказал он.
— Да и я тоже, — подхватила Берти.
Нэнси отпустили со службы только на сутки, и они расстались без малого через двадцать четыре часа после встречи, правда на другой платформе. Он с грустью махал ей на прощание, но когда поезд скрылся из виду, Тедди устыдился: он испытал нечто похожее на облегчение.
Кит тоже оказался в Лондоне потому, что получил отпуск; они встретились и мило провели платонический вечер с Беа и ее подругой Ханни, беженкой. Все много пили; Кит подбивал клинья к обеим сразу. Ханни, очень симпатичная, интереса не проявила, а Беа была «не свободна» — помолвлена с каким-то врачом-терапевтом, хотя обе вполне благосклонно принимали ухаживания Кита. С этим врачом Тедди так и не познакомился — в день высадки десанта в Нормандии тот погиб в «Золотом секторе», а Беа после войны вышла замуж за хирурга.
Беа работала на Би-би-си: была продюсером, изредка выступала с комментариями о радиопередачах и занималась разными организационными делами, а Ханни работала переводчицей в каком-то правительственном департаменте с невнятным названием. Во время Лондонского блица Беа вращалась в медицинских кругах и завербовалась на работу в морге, где собирала воедино части тел. По какой-то невероятной причине ее сочли годной к такой работе в силу того, что она получила художественное образование. «Как-никак с анатомией знакома», — говорила она. Даже Тедди, притерпевшийся к виду расчлененных мужских тел, решил, что не смог бы заниматься этим делом. Впоследствии, в эпоху терроризма, Тедди читал о бомбах, заложенных в парках и ночных клубах, в небоскребах и пассажирских лайнерах, о том, как разлетались на части или падали на землю с огромной высоты трупы, и думал, соберет ли кто-нибудь их воедино. Сильви всегда утверждала, что наука — это поиск человеком новых способов убийства, и с годами (как будто военной поры оказалось недостаточно) Тедди заключил, что она, скорее всего, была права.
Танцевал он с Ханни — она лучше подходила ему по росту и благоухала духами Soir de Paris, которые «один знакомый» привез ей из Франции; Тедди подумал, что у нее есть какие-то тайные дела (а у какой из его знакомых женщин их не было?). В ушах у нее поблескивали изумрудные сережки, и когда Тедди их похвалил, она расхохоталась и сказала: «Бижутерия! Неужели я похожа на женщину, которая может позволить себе изумруды?» В Германии у нее остались родные, и она желала, чтобы «немцы все до единого» умерли в муках. Вполне справедливо, думал Тедди.
Они договорились встретиться завтра вечером и сходили вчетвером на «Мышьяк и старые кружева»,{107} фильм, который, по общему мнению, был отличным противоядием против войны.
После войны Беа рассказала Тедди, что Ханни служила в Управлении специальных операций и перед высадкой в Нормандии была заброшена во Францию. Урсула и Беа пытались узнать ее судьбу («у нее теперь никого не осталось»). История оказалась ужасной в своей обыденности.
Оказалось, что прелестные серьги с изумрудами — вовсе не бижутерия, а подлинный шедевр французской работы конца девятнадцатого века и принадлежали ее матери, которая была француженкой («Во мне течет, кроме немецкой, еще венгерская кровь и даже румынская. Европейская помесь!»). Серьги начали свой путь в ювелирной мастерской парижского района Марэ в тысяча восемьсот девяносто девятом году и, как свойственно неодушевленным предметам, намного пережили своих владельцев. Ханни отдала их Беа «на хранение» («Вероятно, меня пару недель не будет»).
— Думаю, она знала, что не вернется, — сказала Беа.
Перед смертью Беа передала серьги Тедди, потому что он оставался буквально единственным в этом мире, кто помнил Ханни; а потом Берти надела их на свадьбу, но Тедди, к сожалению, не дожил до этого дня. Берти выходила замуж зимой; ее избранником стал человек, с которым она случайно познакомилась на Вестминстерском мосту; венчались они в саксонской церкви в Котсуолдс; Берти была в старинной кружевной фате и с букетиком подснежников в руках. После некоторых пререканий она разрешила Виоле быть посаженой матерью. Все прошло идеально.
На другой день, в воскресенье, Кит и Тедди утренним поездом приехали в Лисью Поляну, где Сильви стала настойчиво уговаривать их остаться на обед. Кит охотно согласился: в свой прошлый приезд он очаровал Сильви. К тому же он знал, что кладовая у нее не пустует. Урсула отказалась составить им компанию.
— Пусть мама получит вас в свое полное распоряжение, — сказала она с ядовитым смехом.
Тедди повел Кита знакомиться с миссис Шоукросс, которая всегда с энтузиазмом (куда большим, чем Сильви) встречала боевых товарищей Тедди, приезжавших с ним в Лисью Поляну. Он рассказал миссис Шоукросс, как встретился с Герти, и услышал в ответ:
— Это просто поразительно, только я за нее очень беспокоюсь. Из головы не идет Эми Джонсон, понимаешь?{108}
Милли, приехавшая «на побывку», неприкрыто флиртовала с Китом.
— Эту девушку надо держать на цепи, — смеялся он, вырвавшись наконец-то из ее коготков. — Она не в моем вкусе. — Он не мог забыть Ханни, подругу Беа. — Ну как я такую привезу на овечью ферму? — Кит ни минуты не сомневался, что вернется в Австралию, и Тедди заряжался его уверенностью. — Тем более она еврейка.
— Я знаю.
— Никогда в жизни евреев не встречал, — говорил Кит и как будто сам удивлялся. («Иудейка», — сказала бы Сильви.) — А как славно было бы влюбиться, — добавлял он, неожиданно открывая романтическую сторону своей натуры. — Прислушаться к зову сердца и все такое.
— Успокойся, — отвечал ему Тедди. — Что-то ты заговорил как актеришка, дамский угодник.
(Или как баба.) Через несколько месяцев Тедди сам «влюбился». Прислушался к зову сердца и оказался в тупике, но не слишком возражал.
Романтический эпизод.
Джулия. Высокая, светловолосая — казалось бы, совершенно не во вкусе Тедди.
— Натуральная блондинка, — подчеркнула она.
— По-моему, я таких пока не встречал, — ответил Тедди.
— А теперь встретил, — рассмеялась она, запрокинув голову.
Эта манера могла бы показаться вульгарной, но Джулии только прибавляла очарования. У нее даже не было привычки закрывать рот ладонью, но, в конце-то концов, зубки у нее были хорошие, сливочного оттенка, даже с перламутровым отливом. («Хорошая наследственность, — говорила она. — И хороший дантист».) Смеялась она много и часто.
Она была школьной подругой Стеллы, и Стелла попросила Тедди «проведать Джулию», когда он будет в Лондоне, что было с ее стороны бескорыстным жестом. «Да смотри не влюбись, — предупредила Стелла (как нарочно). — Она многих свела с ума, да таких, что получше тебя будут». Хотя Стелла вряд ли знавала кого-нибудь получше Тедди.
Тедди не хотел погибать не влюбившись, а коль скоро смерть могла подстеречь его в любую минуту, он, безусловно, сам направил десницу Купидона, который и обеспечил ему роман военной поры. Тедди для этого созрел.
Джулия работала в автотранспортной сфере и водила армейские грузовики. На одежде у нее вечно оставались пятна масла или смазки, а под ногтями чернела грязь. Тем не менее она многим кружила голову. Для нее это было так же естественно, как родиться натуральной блондинкой. Она была из тех девушек, которые всегда сидят за лучшими столиками в ресторане и на лучших местах в театре. Таким девушкам все само идет в руки. Было в ней нечто умопомрачительное, гламурное, что зачаровывало окружающих. Тедди тоже угодил в ее сети. На целую неделю.
После того как они впервые вместе поужинали (и впервые переспали), он устроил себе увольнительную. «К чему терять время, золотко», — сказала она, расстегивая его китель. Она и сама была из тех, кто может устроить себе увольнительную. «У папаши большие связи». Папаша занимал таинственный пост «правительственного консультанта», но его единственное чадо пользовалось неограниченной свободой. Джулия в свои двадцать два года была далеко не ребенком. Мама у нее умерла. «Тоска».
Денег у Джулии было «немерено» — папаша носил титул лорда. Тедди учился в школе с сыновьями титулованных отцов и не робел перед ее высоким происхождением, хотя и невольно ахнул про себя, увидев огромный особняк близ Риджентс-парка — их фамильный «лондонский дом». Помимо этого, ее семье принадлежало «родовое гнездо» в Нортгемптоншире и «поместье» в Ирландии. «Ну и еще парижские апартаменты, куда сейчас вселился какой-то гнусный гауляйтер». Папаша дома не жил, он неотлучно находился в Вестминстере, а у Джулии была своя квартира на улице Петти-Франс.
Лондонский дом во время их знакомства стоял нежилым. Обстановка была нетронута и только накрыта чехлами. С потолков по-прежнему свисали гигантские люстры, тоже обернутые тканью, как неловко упакованные подарки. Ценные картины были занавешены, как зеркала в доме, где траур. В качестве чехлов использовались разномастные покрывала и старое (а также не очень старое) постельное белье. Под вязаным пледом Тедди обнаружил кушетку эпохи Людовика Пятнадцатого, под простыней — великолепный комод Булля в стиле Людовика Четырнадцатого, а под пуховым одеялом — письменный стол, якобы принадлежавший Марии-Антуанетте. Кухонное полотенце скрывало портрет кисти Гейнсборо. Тедди даже забеспокоился о сохранности этих вещей.
— Ты не боишься, что они могут пострадать?
— А чего бояться? — (Такое слово в ее лексиконе отсутствовало; ее преступная беспечность и подкупила Тедди.)
— Они могут достаться грабителям или пострадать при бомбежке.
Джулия пожала плечами:
— У нас такого добра полно.
Проходя мимо небольшого Рембрандта, висевшего под лестницей, Тедди всякий раз приподнимал угол скрывавшей его кисеи. Если что — никто его не хватится, думал он. Заслуживают ли эти беспечные люди таких сокровищ? Прихвати он со стены Рембрандта — и жизнь круто изменится. Правда, он станет вором. Но это уже другая история.
В коридоре висело несколько Рубенсов, Ван Дейк и Бернини, а также масса итальянских сокровищ эпохи Возрождения. Но у него не шел из головы тот небольшой Рембрандт. Тедди мог вынести все, что угодно. Под вазой у двери хранился ключ. Но когда Тедди поддразнивал Джулию насчет отсутствия должных мер безопасности, она только хохотала: «Допустим, но ваза-то тяжеленная». (Так и было.)
— Мне не жалко, бери себе, золотко, — сказала она, застукав его за разглядыванием Рембрандта. — Темное, мутное старье.
— Нет уж, спасибо.
Оплот высокой нравственности.
По прошествии времени он пожалел, что не прибрал к рукам ту картину. Никто бы не поверил, что это подлинный Рембрандт, — и полотно висело бы на дачной стене исключительно ради постыдного удовольствия Тедди. В самом деле, напрасно он не решился. В лондонский дом попала «Фау-2», и Рембрандт пропал навеки.
— Возьми себе, — настаивала Джулия. — К сожалению, я жуткая невежда.
По опыту Тедди знал, что люди, которые себя выдают за одних, на поверку оказываются полной противоположностью тому, что сами о себе заявляют, хотя Джулия оказалась права. Она была махровой обывательницей.
На Петти-Франс они не поехали. Их романтический эпизод протекал в лондонском доме и частично в номере люкс отеля «Савой», постоянно зарезервированном, насколько мог судить Тедди, за Джулией. Там они провели памятную бессонную ночь. Шампанское из винного погреба лондонского дома лилось рекой, они всю неделю пили всласть и занимались любовью на бесценных предметах антиквариата. Тедди поразила мысль, что Джулия, по всей видимости, живет так постоянно.
У нее было идеальное тело, как у греческой богини. Она и виделась ему богиней, холодной, равнодушной, удовлетворенно взирающей на раздираемого псами несчастного Актеона. Нэнси — та не ужилась бы на Олимпе: ей больше подходила роль веселой языческой феи.
— Кто такая Нэнси?
— Моя невеста.
— Ой, золотко, это же чудесно.
Такой отклик вызвал у него легкое раздражение. Ревнивые нотки могли бы добавить пикантности этому приключению. Их роман и в самом деле был только приключением — сердце оставалось непотревоженным. Тедди играл в интрижку. Дело было после Гамбурга, после Бетховена, после гибели Кита, незадолго до Нюрнберга, когда ему просто все было побоку, особенно красивые невежды-блондинки. Но он ценил свободный, разнузданный секс («грязишку», как выражалась Джулия), и впоследствии, вернувшись к более традиционным отношениям, по крайней мере помнил, что значит трахаться от души. Ему претило это выражение, но никакого другого с Джулией не подходило.
В последний день своего отпуска он, придя в лондонский дом, сдвинул с места массивную вазу, но ключа не нашел. Под вазой лежала кое-как нацарапанная записка: «Золотко, все было дивно, когда-нибудь еще встретимся. Ц. Дж.». Только он стал там обживаться, как ему откровенно указали на дверь.
Вскоре после этого Джулию направили в артиллерийско-техническую службу, где ее убило в числе семнадцати человек при случайном взрыве бомбохранилища. Тедди уже был в лагере для военнопленных и узнал об этой трагедии лишь годы спустя, читая в своей излюбленной газете репортаж о смерти ее отца («Смерть пэра: скандал на сексуальной почве»).
Ему привиделись идеальные белые руки и ноги Джулии, оторванные от туловища и разбросанные по земле, как обломки античной статуи. Известие пришло к нему с большим запозданием, когда ему уже было все равно, тем более что Нэнси тогда поставили страшный диагноз. Судьба лондонского дома тоже оставалась неизвестной, пока Тедди не прочел статью в той же самой газете («Бесценные сокровища, утраченные в годы войны»). Он горевал по небольшому Рембрандту сильнее, чем по Джулии, о которой долгое время вообще не вспоминал.
Но до этого было еще далеко. А сейчас они с Китом, возвратившись от Шоукроссов, увидели, что в Лисьей Поляне собрались гости, которых Сильви пригласила на обед; никого из этих людей Тедди в глаза не видел, да и не хотел видеть.
Пришел напыщенный местный советник с женой, адвокат (называющий себя старым холостяком), который был не прочь приударить за Сильви. Пришла чья-то престарелая вдова, которая без конца жаловалась, особенно на тяготы военной поры, и, наконец, «иерарх», как называла его Сильви, — высокопоставленный елейный святоша, каким, с точки зрения Тедди, и должен быть епископ.
Они манерно — даже мужчины — потягивали херес, и Сильви обратилась к Тедди и Киту:
— Вы, вероятно, предпочитаете пиво?
— Я бы не отказался, миссис T., — ответил Кит, как истинный австралиец.
Сильви будто нарочно выбрала персонажей какого-то пошлого фарса. Как правило, она не тратила время на буржуазные компании; Тедди не понимал, с какой стати мать надумала расширить свой круг общения за счет великих и добродетельных. И только когда она устроила спектакль вокруг его орденских планок и стала расписывать «подвиги», хотя о «подвигах» (в кавычках и без) он практически ничего ей не рассказывал, Тедди заподозрил, что мать просто похваляется им перед этим благородным собранием. Он поймал себя на том, что не может выдавить ни слова в ответ на расспросы о его «воинской доблести», и предоставил Киту развлекать гостей комичными байками, в которых война представала чередой плутовских выходок, сродни приключениям Августа.
— Но постойте, — не выдержал старый холостяк, ожидавший более брутальных сюжетов, — война — это не игрушки. Вы же бомбите фрицев в хвост и в гриву.
— Да, вы проявляете мужество, — с помпой заявил член муниципального совета. — Высоко несете знамя. Гамбург был крупной победой Королевских военно-воздушных сил, вы согласны?
— Так держать, молодые люди, — подхватил епископ, жестом намекая, что пора выпить еще хереса. — А теперь добейте остальных.
Всех, что ли? — спросил себя Тедди.
«Должна тебя предупредить, — писала ему Урсула, — что дома забили свинку».
Тедди не раз видел принадлежавшую Сильви свинью, купленную еще розовым поросенком. Свинка ему, в общем-то, нравилась. Напрочь лишенная кичливости, она слонялась по сколоченной на скорую руку сараюшке и благодарно принимала любые перепадавшие ей крохи. И этой бедолаге светило только одно: быть расфасованной на бекон, сардельки, ветчину и другие мясопродукты, в которые превращается свинья в другой жизни. Ради того, чтобы оборотистая Сильви могла зашибать деньги.
К столу обещали подать жареную свиную ногу и овощи со своего огорода, а также яблочный соус, с осени укупоренный в бутылки. Меренги для украшения хлебного пудинга обеспечили изможденные домашние несушки. А Тедди все вспоминал, как свинка при жизни бегала на четырех крепких ножках.
— Все из Лисьей Поляны, — гордо повторяла Сильви, — от свинины до яиц и джема для пудинга.
Возможно, своей хозяйственностью она старалась пустить пыль в глаза старому холостяку. Или епископу. У Тедди не укладывалось в голове, что мать может вступить в повторный брак. Достигнув солидного, самодовольного среднего возраста, Сильви наслаждалась своей независимостью.
— От одного этого запаха у мужчины укрепляется боевой настрой, — говорил епископ, втягивая духовитые мясные пары своим утонченным епископским носом.
— Вы чрезвычайно изобретательны, дорогая моя, — у вас же прямо натуральное хозяйство, — обратился к Сильви адвокат, осушив крошечную рюмочку и с надеждой оглядываясь в поисках графина.
— Надо бы учредить медаль для женщин, отличившихся на домашнем фронте, — ворчливо проговорила жена советника. — За нашу изобретательность, если не за все страдания, которые выпадают на нашу долю.
Эта ремарка спровоцировала брюзжание престарелой вдовы («Страдания! Это вы мне рассказываете?»)
Тедди, обливаясь потом, терял терпение.
— Прошу меня извинить, — сказал он, опуская на стол свой бокал с пивом.
— Все нормально, дружище? — спросил Кит, когда Тедди протискивался мимо него.
— На свежий воздух, — бросил Тедди.
— Покурить вышел, — донесся до него миролюбивый голос Кита.
Тедди свистнул собаку, которая во дворе присматривалась к несушкам, надежно защищенным проволочной сеткой. Приученная к дисциплине, Фортуна побежала по переулку вслед за хозяином.
Проскользнув под калиткой, собака оказалась на пастбище и в недоумении замерла при виде коров.
— Коровы, — пояснил Тедди и добавил: — Они тебя не тронут.
Но Фортуна уже зашлась истошным лаем от испуга и задиристости. Такая смесь встревожила обычно невозмутимых коров, и Тедди поспешил увести своего питомца от греха подальше.
Гамбург действительно был «крупной победой», размышлял он. Погодные условия над Северным морем им благоприятствовали, а немцы стали глушить не ту волну, поэтому штурманы уверенно фиксировали цель по системам радионавигации. («Давай поговорим о чем-нибудь более интересном, чем техника бомбометания».)
После долгого перелета в безликой тьме над Северным морем они с облегчением увидели маршрутные маркеры, оставленные самолетами наведения: золотистыми огненными каплями они грациозно стекали к земле, образуя своего рода крокетную калитку и направляя в нее бомбардировщики. На инструктаже подчеркивалось, что самолеты должны идти плотным строем не только для более успешного бомбометания, но и для того, чтобы «Облако», использовавшееся у них впервые, обеспечивало максимальную защиту. К этому таинственному «Облаку» многие вначале отнеслись скептически, но на инструктаже им внушили, что спецы создали по меньшей мере святой Грааль, и во время боевого вылета экипажи оценили эту штуку по достоинству. Облако дипольных противолокационных отражателей стало их новым секретным оружием.
Некоторые самолеты уже были оборудованы специальным люком в нижней части фюзеляжа, но у большинства, в том числе и у Q-«кубика», использовался люк, через который сбрасывались осветительные бомбы. Работка та еще, и Тедди отправил негодующего Кита в нижнюю часть промерзшего фюзеляжа, где тот, еле поворачиваясь со своим портативным кислородным баллоном, фонариком и секундомером, должен был каждые шестьдесят секунд сгибаться в три погибели, чтобы снимать круглую резинку с неудобных упаковок и выпускать наружу ленты. Но какая же это красотища — длинные серебристые полосы, которые, падая на землю, ослепляли немецкие радиолокационные установки, не давая тем навести истребители ПВО на пролетающие бомбардировщики. Прожекторы бесцельно расчерчивали небо, а голубые указательные лучи застывали в беспомощном ожидании. Немецкие зенитные орудия, как шутихи, палили вслепую куда попало. До цели получалось добраться без серьезных повреждений.
Добраться — и обрушить на нее — две тысячи триста тонн бомб и свыше трехсот пятидесяти тысяч зажигательных боеприпасов за час. Мировой рекорд. Первые указатели цели — спускающиеся на парашютах осветительные бомбы — поливали сверху землю красно-золотыми фонтанами, за которыми следовали ярко-зеленые, так что эффект получался как от праздничных фейерверков, каскадами сыплющихся с черного неба. К цветным огням примешивались быстрые вспышки бризантных снарядов и более крупные, будто замедленные, вспышки фугасов весом в тонну, а кроме того, повсюду мелькали белые огоньки — это с неба на город сыпались тысячи и тысячи зажигательных бомб.
По плану тяжелые бомбы должны были поражать открытые сооружения, снося с них кровлю, чтобы зажигалки попадали внутрь и превращали здания в столбы пламени. Задача бомбардировщиков в том и заключалась, чтобы уничтожатьогнем все, что внизу. Город под ними был сухим как солома, влажности никакой, идеальные условия для того, чтобы показать Гитлеру (и британскому правительству), на что способно бомбардировочное командование.
Q-«кубик» шел во второй волне, следом за машинами наведения и «ланкастерами», которые уже осветили ему цель.
Это было похоже на Рождество: всполохи и вспышки в небе. Повсюду алые костры — правда, очень скоро их затянуло темным покровом дыма. В разгар этого пиротехнического представления заговорил Кит: «Левее, вправо, чуток правее…» — и Тедди наконец услышал: «Приступить к бомбометанию», а потом они повернули домой; им на смену к цели беспрепятственно шли следующие четыре волны бомбардировщиков.
Следующей ночью экипажу предстоял вылет на Эссен, еще один полномасштабный рейд, а потом — долгожданный отдых длиной в целые сутки: им на смену шли американцы, которые готовились к двум дневным рейдам на Гамбург для довершения начатого. Тедди мог только посочувствовать американским летчикам: идти плотным строем при свете дня означало подставляться под немецкие системы ПВО. Примерно за месяц до этого Q-«кубик» совершил вынужденную посадку на американской военно-воздушной базе в Шипдхаме; экипаж встретили там как родных. До того раза им не приходилось напрямую сталкиваться с американскими союзниками, а потому было особенно приятно, что в той эскадрилье ребята оказались, по словам джорди Томми, «совсем как мы». Естественно, обмундирование еще не износилось, позолота не потускнела, хотя до этого оставалось недолго. А уж паек там не шел ни в какое сравнение с привычным, и к себе на базу Q-«кубик» доставил плитки шоколада, пачки сигарет, компоты и сердечный привет от союзников.
Погода во время их посадки выдалась как по заказу; парни отдыхали на воздухе в шезлонгах или резались в карты. Кто-то организовал на соседнем поле игру в крикет, но многие просто отсыпались, обессиленные войной. Тедди с Китом долго и неторопливо катались на велосипедах с парой «вспомогашек», а Фортуна неслась рядом. Когда собака утомилась, одна из девушек посадила ее к себе в корзину, и зверь возвышался перед рулем, как гордый кормчий, — только уши развевались по ветру. «Прямо как за штурвалом», — сказала наземница Эдит, такая невезучая, что можно было только посочувствовать. Последние трое летчиков, с которыми она встречалась, не вернулись с боевых заданий, и теперь все обходили ее стороной. У Тедди пару раз мелькала мрачная мысль с ней переспать и посмотреть, чем это для него обернется. Еще не поздно, сказал он себе. Она к нему тянулась, как, впрочем, и все наземницы.
Они перекусили сэндвичами с рыбным паштетом и напились родниковой воды, как будто Третьего рейха не было в помине, а кругом простирались милые сердцу зеленой Англии луга.
Он взглянул на часы. Ровно три. Надо думать, в Лисьей Поляне уже отобедали без него. Во всяком случае, он на это надеялся. Ему казалось, что Кита он оставил на растерзание очень давно.
Они пересекли луг в пышном летнем убранстве из льна и шпорника, лютиков, маков, алого лихниса и ромашки, а потом двинулись вдоль одного из пшеничных полей, примыкавших к фермерскому дому. Пшеница переливалась, волнуемая ветром. Раньше он часто работал на этих полях во время уборки урожая, прерываясь только для того, чтобы под горячим солнцем пообедать пивом и сыром вместе с батраками. Трудно поверить, что жизнь когда-то была такой простой. Сейчас прошлое представало романтичной довоенной идиллией:
- Вы, солнцем опаленные жнецы,
- Чьи шляпы из соломы как венцы
- Горят над лбами, мокрыми от пота!
- Сюда! Дневная кончена работа!
- Пусть каждый нимфу за руку возьмет
- И вступит с ней в веселый хоровод.{109}
Нет, рассуждал он, вряд ли тяжелый труд батраков оставлял место для пасторалей Шекспира; жатва — лишь очередная стадия земледельческого года, состоящего из нескончаемых, изнурительных работ.
Меж колосьев пшеницы то здесь, то там виднелись россыпи красных маков — пятна крови на золоте; он думал о других полях другой войны — войны его отца — и понимал, как мало воспоминаний о Хью он сохранил. Если бы только отец сидел сейчас в Лисьей Поляне и ждал его возвращения, потягивая пиво в саду или виски у себя в «роптальне».
Пес носился среди колосьев, и Тедди потерял его из виду, однако слышал его лай, оживленный, но не испуганный: должно быть, на собачьем пути встретился противник менее страшный, чем корова, — всего лишь кролик или мышь. Тедди свистнул, чтобы Фортуна понимала, в какой стороне сейчас хозяин.
— Нам пора, — сказал он, когда пес наконец примчался обратно.
— Мы уже думали, что потеряли тебя, — сердито сказала Сильвия.
— Пока еще нет, — ответил Тедди.
— Ты в порядке? — спросил Кит, протягивая ему пиво.
Кит сидел на террасе и разглядывал дом. Большой и красивый, тот казался заброшенным.
Последний вечер перед отъездом Тедди решил провести с Урсулой. Кит ушел в загул с земляками.
Прогулявшись по паркам, Тедди остановился у здания, где работала Урсула, и, словно часовой на посту, стал ждать, надеясь удивить сестру, когда та выйдет с работы.
— Тедди!
— Он самый.
— И Фортуна! Вот кого не ожидала увидеть.
И опять Тедди почувствовал, что собаке обрадовались больше.
— Ты как раз вовремя, — сказала Урсула, — хотя, возможно, тебе не понравится мое предложение. Не хочешь сопроводить меня на Променадный концерт Би-би-си?{110} Один знакомый достал мне два билета, но приятельница, с которой мы собирались идти, только что отказалась. После концерта можем перекусить.
— Превосходно, — ответил Тедди.
Он расстроился. Меньше всего ему сейчас хотелось идти на концерт. Морской воздух и сутки, проведенные с Нэнси, не говоря уже об ужине в Лисьей Поляне, выкачали из него все запасы энергии, так что сейчас он с удовольствием отправился бы в кино и подремал в душной темноте зала или, быть может, напился бы в дрова, чтобы забыться и приятно расслабиться.
— Отлично! — порадовалась Урсула.
Собаку она решила оставить в конторе.