Боги среди людей Аткинсон Кейт

— Ага, испугалась! Сама ты цыпленок! — сказал он, указывая на нетронутую тарелку Иззи, и они с сестрой согнулись пополам от смеха.

— Как дети! — сварливо пробормотала Сильви.

Ну-ну, подумал Тедди. Ведь это им двоим вскоре предстояло встать и уйти — защищать Сильви, ее цыплят, Лисью Поляну, последние остатки свободы.

Когда Тедди был в Канаде, сестра писала ему совсем короткие письма («Закон о государственной тайне и все такое»), но между строк Тедди прочитал, что Иззи приходится несладко. Он был еще необстрелянным, а сестра уже хлебнула лиха.

Война, без преувеличения, была кровавой. В уютной и теплой плюшевой безопасности канадских кинотеатров он хрустел попкорном и с ужасом смотрел сводки новостей о стремительном наступлении на Британию. И на Роттердам. И на Варшаву. Франция все-таки сдалась. Тедди так и представлял себе поля подсолнухов, вмятых в грязь тяжелыми танками. (Но нет, подсолнухи не вмяли, подсолнухи никуда не делись.)

— Да, ты много пропустил, — сказала Сильви так, будто он всего лишь опоздал в театр.

Теперь мать, конечно, была в полном курсе боевых действий и держалась на удивление воинственно, что, предположил Тедди, оказалось несложно в относительном спокойствии Лисьей Поляны.

— Ее испортила пропаганда, — сказала Урсула, словно Сильви рядом не было.

— А тебя — нет? — спросил Тедди.

— Я предпочитаю факты.

— Ты у нас прямо как Грэдграйнд.^{60}

— Это вряд ли.

— А что говорят факты? — вклинилась Иззи, и Урсула, чья подруга работала в министерстве ВВС, не стала говорить, что шансов на выживание в первом же боевом вылете у Тедди будет крайне мало, а на то, чтобы дослужить до конца свой первый срок, — и вовсе почти нисколько. Вместо этого она оптимистично сказала:

— Что это справедливая война.

— Тогда хорошо, — сказала Иззи, — а то в несправедливой воевать неохота. Ты будешь на стороне ангелов, дорогой.

— Выходит, ангелы — британцы? — спросил Тедди.

— Несомненно.

— Очень тяжело было? — спросил он Урсулу в то утро, встретив ее с поезда.

Сестра побледнела и осунулась, как будто долго не выходила на воздух. Или побывала в бою. Интересно, встречается ли она еще с тем «мужчиной из Адмиралтейства»?

— Давай хотя бы сейчас не будем о войне. Ну да, было тяжело.

Первым делом они сходили на могилу Хью. Из церкви доносились высокие голоса прихожан, которые явились к воскресной заутрене и усердно вытягивали «Благослови, душе моя, Господа».

Надгробие Хью с избитой на первый взгляд надписью «Любящему отцу и мужу» все еще резало взгляд своей новизной. В прошлый свой приезд Тедди видел отца живым человеком из плоти и крови, а теперь эта плоть разлагалась под землей у его ног. «Избегай мрачных мыслей», — наставляла Урсула; совет, который сослужил ему добрую службу в последующие три года. А если вдуматься, то и до конца жизни. Тедди думал про себя, насколько добрым был его отец — лучшим из всех в семье. Как смириться с этой утратой?

— «Любящему отцу и мужу» — это печально, а вовсе не избито, — сказала Берти уже в девяносто девятом году, почти шестьдесят лет спустя после смерти отца Тедди.

Теперь его собственная жизнь тоже казалась ему историей. Берти спросила деда, какой подарок он хочет получить к своему восьмидесятипятилетию, и он ответил, что мечтает отправиться в небольшую экспедицию по «памятным местам». Тогда она взяла напрокат машину, и они отправились из «Фэннинг-Корта» в «вояж», как называла то путешествие Берти; Тедди называл его «прощальным туром». Он был уверен, что после миллениума долго не протянет, и рассматривал эту поездку как своеобразное подведение итогов его жизни, итогов тысячелетия. Узнай он, что ему отпущено еще более десятка лет, удивлению его не было бы границ. Путешествие получилось и странным, и приятным, исполненным чувств («Мы испытали весь спектр эмоций», — сказала впоследствии Берти), причем подлинных, а не просто ностальгических, которые, на вкус Тедди, стоили бы очень дешево.

С годами надгробие Хью поросло мягким лишайником, и надпись читалась с трудом. Сильви была похоронена в другом месте на том же кладбище, как и Нэнси, и ее родители. Тедди не имел представления, где лежат Уинни и Герти, но Милли тоже покоилась здесь, наконец-то обретя дом после целой жизни неприкаянных скитаний. Все эти люди, думал Тедди, связаны с Берти тонкой красной нитью, хотя она с ними никогда не встречалась. Памела и Урсула, как и Беа, выбрали кремацию. Тедди подождал, когда расцветут колокольчики, чтобы развеять над ними прах Урсулы. Имя мертвым — легион.

— Избегай мрачных мыслей, — посоветовал он Берти.

— А ты бы какую надпись хотел на своем надгробии? — спросила она, пропустив мимо ушей дедовское наставление.

Тедди представились бесконечные белые поля военных кладбищ. Имя, звание, номер. Ему вспомнились строчки из Китса: «Здесь покоится тот, чье имя было начертано на воде» — эпитафия, которую Урсула всегда считала слишком трагичной. Потом он подумал о Хью. Тот вообще однажды заявил: «Можете просто выкинуть мой прах с мусором, я не обижусь». Затем на ум пришло мемориальное кладбище на лугу Раннимид и высеченные на камне имена погибших, у которых вовсе не было могил.

Что-то изменилось. Но что? Ну конечно же: непослушного развесистого конского каштана, отбрасывавшего тень на могилы, больше не было; на его месте высадили небольшие цветущие вишневые деревья. Старая каменная стена, прежде скрытая орешником, теперь оголилась; ее почистили и обновили.

— Похороните меня в лесу, — сказал наконец Тедди. — Без имени, без эпитафии, просто посадите дерево. Лучше всего дуб, но подойдет любое. Только не перепоручай этого маме.

Смерть — конец всему. Иногда нужна целая жизнь, чтобы это понять. Он подумал о Санни, неустанно странствующем в поисках того, что сам Тедди оставил позади.

— Обещай прожить свою жизнь с умом, — сказал он Берти.

— Обещаю, — отозвалась Берти, уже в свои двадцать четыре зная, что это вряд ли возможно.

Гимн «Любовь Божественная, превосходящая любовь земную» возвестил, что утренняя воскресная служба подходит к концу. Тедди бродил среди надгробий. Похороненные здесь люди в большинстве своем умерли задолго до его рождения. В дальнем конце кладбища Урсула собирала конские каштаны. Деревья вымахали огромными, и Тедди задумался, сплетаются ли их корни с костями покойных; представил, как они прорастают через грудные клетки, браслетами обвиваются вокруг запястий и лодыжек.

Когда он подошел к Урсуле, та внимательно рассматривала колючую зеленую скорлупу. Сквозь трещину поблескивал гладкий ореховый бочок.

— Плоды дерев, — сказала она, передавая каштан Тедди. — Media vita in morte sumus. «Посреди жизни мы объяты смертью».^{61} Или наоборот? Правда же, есть нечто волшебное в том, как жизнь зарождается прямо у тебя на глазах, только-только входит в этот мир: как появляется на свет теленок или распускается бутон?

Мальчишкой Тедди видел на ферме рождение телят. Его стошнило от вида склизкого последа, окутавшего новорожденного теленка, отчего тот выглядел так, будто его уже освежевал мясник.

Утренняя толпа прихожан волнами текла из церкви на солнечный свет.

— Ты раньше любил играть в «каштаны», — сказала Урсула. — В этой мальчишечьей игре есть что-то средневековое. Булава — так ведь назывались эти шары с острыми шипами? Или это моргенштерн — утренняя звезда? Какое милое название для жестокого оружия…

Урсула продолжала болтать, и Тедди понял: так она пытается сменить тему, чтобы не говорить об ужасах последней войны. Урсула-то знала, что происходило на земле во время бомбежек; Тедди мог только воображать, но воображению в его мире больше не осталось места.

Разумеется, во время учений он тоже насмотрелся всякой жути, несчастных случаев, но этой темы не стоило касаться за обеденным столом эпохи Регентства, поглощая тушеную курицу.

Он собрал грязные тарелки, чтобы отнести на кухню, проигнорировав слова Сильви о том, что это сделает Бриджет, и вдруг заметил на столе куриный скелет, уже почти без мяса. Тедди стало дурно.

На летных учениях в Онтарио «авро-энсон» у него на глазах пошел на вынужденную посадку: экипаж отрабатывал маршрутный полет, но тут же вернулся из-за неисправности двигателя. Тедди видел, как самолет слишком быстро приближается к аэродрому, виляя из стороны в сторону, а потом с полными баками рикошетит от взлетно-посадочной полосы, как «блинчик» на воде. Прогремел оглушительный взрыв. Большинство очевидцев бросились в укрытия; Тедди спрятался за ангар.

На земле никто не пострадал; к охваченному пламенем «энсону» поспешили кареты «скорой помощи» и пожарные машины.

Поступило сообщение, что один из членов экипажа был выброшен взрывом из машины, и Тедди отправился на поиски вместе с парой товарищей по воздушным тренировкам. Они нашли эту одинокую потерянную душу в кустах сирени, росших по периметру их базы. Позже они узнали, что это был «шкраб», опытный летчик-инструктор ВВС Канады, с которым Тедди летал буквально накануне. Теперь же он представлял собой страшную картину: скелет, чья плоть начисто содрана силой взрыва. (Освежеван, подумал Тедди.) Кишки инструктора гирляндами свисали с цветущей сирени, все еще источавшей различимый аромат, хоть и смешанный с тошнотворной вонью мясной лавки.

Один из товарищей Тедди бросился прочь, крича во все горло и проклиная увиденное. Парень махнул рукой на учебу и с тех пор больше не летал. Ему вменили «Н. М. С.» и с позором уволили из армии; кто знает, что с ним сталось. Другой пилот, валлиец, долго смотрел на останки инструктора и сказал просто: «Вот бедняга». Реакция самого Тедди была чем-то средним. Ошеломленный этим кошмарным зрелищем, он тем не менее порадовался, что сам не сидел в том «энсоне». Впервые Тедди наблюдал непотребства, которые механика войны творит с хрупкими человеческими телами. Его сестра, как он подозревал, такого уже насмотрелась.

— Это на потом, — сказала Бриджет, заметив, как Тедди уставился на ошметки мяса, словно вознамерившись их стащить.

По локти в мыльной воде, Бриджет стояла у глубокой фаянсовой раковины и мыла посуду. Тедди снял с крючка кухонное полотенце и предложил:

— Давай я буду вытирать.

— Нет, ступайте, — ответила Бриджет. Тедди знал, что в ее устах это означает благодарность.

Сколько лет Бриджет? Он даже приблизительно не мог бы определить. На его веку она прожила большую часть своего века, пройдя путь от наивности и даже взбалмошности («только что с корабля», не упускала случая заметить Сильви) до усталой покорности. По ее словам, она «упустила свою удачу» во время минувшей войны, а Сильви уточнила, презрительно усмехнувшись:

— А что такое удача? Каторга замужества, постоянная тревога о детях? Нет, лучше уж тебе быть с нами.

— Вернусь я домой, — сказала она Тедди, неохотно уступая ему мокрую тарелку. — Как только все это закончится.

— Домой? — переспросил растерявшийся на минуту Тедди.

Она повернулась к нему лицом, глядя в упор, и тут он понял, что никогда по-настоящему на нее не смотрел. Или смотрел, но не видел.

— В Ирландию, — уточнила она, словно он ничего не смыслил в этой жизни — а он полагал, что так и есть. — Ступайте за стол. Я сейчас пудинг принесу.

А Нэнси? А что с Нэнси? Где она, спросите вы? В одночасье выдернутая год назад из загадочного мира натуральных чисел и помещенная в тайное укрытие. Когда ее спрашивали о роде занятий, она отвечала, что работает в одном из подразделений Торгового совета, которое перевели из Лондона в безопасную загородную местность. Чтобы предотвратить дальнейшие вопросы, она монотонно бубнила: нормирование дефицитных материалов отечественного производства. Тедди надеялся с ней повидаться, но в последнюю минуту она ему позвонила:

— Никак не могу вырваться, очень жаль.

Без малого полтора года прошло — и ей «очень жаль»? Как удар пд дых, но Тедди быстро ее простил.

— До чего же скрытная! Не знаю, когда увидимся, — жаловался он Урсуле, когда они «слонялись» по аллее. («Люблю это словечко, — сказала ему сестра. — Теперь слоняться особо не получается».)

Перед тем как вернуться в Лисью Поляну, они остановились выкурить по сигарете. Сильви не разрешала курить в доме. Урсула глубоко затянулась и сказала:

— Ужасная гадость. Но все лучше, чем война.

— А письма присылает вообще ни о чем. — Тедди снова завел разговор о Нэнси. — Как будто над ней цензор стоит. Уж такая секретность. Как по-твоему, чем она занимается?

— Ну, в любом случае чем-то очень математическим, — с явной уклончивостью ответила Урсула, которую охотно просвещал «мужчина из Адмиралтейства». — Думаю, ей будет легче, если ты не станешь дознаваться.

— Германскими шифрами — так мне кажется.

— Только никому не говори, — сказала Урсула, подтверждая тем самым его догадку.

После обеда Тедди предложил Урсуле выпить виски в «роптальне». Это было бы данью памяти отца — Тедди чувствовал, что они не помянули его должным образом.

— В «роптальне»? — переспросила Урсула. — К сожалению, ее больше нет.

Просунув голову в дверь задней комнатки, Тедди убедился, что в скромном отцовском пристанище устроена, по выражению Сильви, «швейная».

— Теперь здесь уютно, светло и просторно, — сказала мать. — А раньше царил мрак.

Стены она перекрасила в нежно-зеленый, на полу расстелила обюссонский ковер, а тяжелые бархатные шторы заменила льняными занавесками ажурной работы. Рядом с кушеткой, которую Сильви «купила за гроши у антиквара в Биконсфилде», угнездился викторианский швейный столик, прежде ютившийся в спартанской комнате Бриджет.

— Здесь кто-нибудь шьет? — спросил Урсулу Тедди, вертя в руках катушку хлопчатобумажных ниток, извлеченную из корзины для рукоделия.

— А ты как думаешь?

Итак, вместо «роптальни» они отправились на прогулку в сад, который теперь в основном занимали грядки с овощами и просторные курятники. Своих кур Сильви держала под надежным замком: в округе расплодились лисы. Среди лужайки по-прежнему непоколебимо стоял развесистый бук, но остальная часть сада, за исключением розария Сильви, начала приходить в запустение.

— Не могу найти приличного садовника, — сердито посетовала Сильви.

— От этой войны — сплошные неудобства, — съязвила Иззи, подмигивая Тедди, который, однако, смолчал: не вступать же с ней в сговор против матери, хотя та кого угодно могла вывести из себя.

— Моего последнего садовника забрали в отряд гражданской обороны, — продолжала Сильви, не обращая внимания на Иззи. — И если на пути войска захватчиков окажутся такие, как старик Мортимер, нам останется только уповать на Господа.

— Свинью хочет завести, — сообщила Урсула Тедди, под кудахтанье и квохтанье заточенных в клетки несушек.

— Кто?

— Мама.

— Свинью? — Почему-то Тедди не мог представить мать у свинарника.

— Да уж, с нашей мамой не соскучишься, — согласилась Урсула. — Кто бы мог подумать, что в ней проснется торгашеский дух? Теперь еще будет продавать с черного хода бекон и сосиски. Ее предприимчивости можно только поаплодировать.

В другом конце сада они набрели на целую полянку маргариток, — должно быть, они перекочевали сюда с луга.

— Еще одно захватническое войско, — отметила Урсула. — Пожалуй, возьму небольшой букетик с собой в Лондон.

К удивлению Тедди, она достала из кармана пальто большой перочинный нож и принялась срезать тонкие стебли.

— Я еще не то с собой ношу, — засмеялась Урсула. — Будьте готовы! Ну, ты знаешь — это девиз девочек-скаутов, да и всех скаутов: «Будьте готовы к любым трудностям и опасностям, зная, что и как следует делать».

— У скаутов по-другому: требования длиннее и подробнее, — возразил Тедди.

К мужчинам требования выше, думал он, хотя все его знакомые женщины тут же оспорили бы эту мысль.

Урсула постоянно забывала, что Тедди так и не перешел из бойскаутов младшей дружины в старшую. Ей-то самой никогда не приходилось страдать в «Киббо Кифте».

Тедди решил поехать в Лондон с Урсулой, хотя и знал, что это расстроит маму, которая рассчитывала удержать его еще хотя бы на денек. Но без отца Лисья Поляна опустела, и это удручало.

— Если мы выйдем сейчас, то успеем на ближайший поезд, — сказала Урсула, подталкивая Тедди к дверям. — Расписание можно не смотреть, в любом случае оно сбилось…

После прощаний, когда они уже шли переулком, Урсула сказала:

— На самом деле у нас еще куча времени, я просто спешила унести ноги. С мамой всегда сложно общаться, с Иззи еще хуже, а вдвоем они просто невыносимы.

Поезд прибыл на вокзал Марлибон, и Урсула спросила:

— Остановишься у меня?

Нет, ответил Тедди, разыщу старого приятеля, устроим ночную гулянку. Он и сам толком не знал, зачем лжет и почему не хочет остановиться у сестры. Мучительная потребность быть свободным — возможно, в последний раз.

— Ой, чуть не забыла! — воскликнула Урсула, порылась в сумочке и наконец извлекла на свет небольшую, потускневшую от времени серебристую вещицу.

— Кролик? — спросил Тедди.

— Нет, скорее заяц, хотя отличить сложно. Узнаёшь?

Нет, он не узнал. Заяц — или кролик — смирно сидел в корзинке. У него были заостренные уши и гравированная шубка. «Да, определенно кролик», — подумал Тедди.

— Когда ты был совсем маленьким, — напомнила Урсула, — он висел на твоей детской коляске. А до этого — на наших. Думаю, изначально это была мамина погремушка.

Этот заяц действительно когда-то был украшением на детской погремушке Сильви, с бубенчиками и детским зубным кольцом цвета слоновой кости. Однажды Сильви этой погремушкой чуть не выбила глаз своей матери.

— Это мне? — удивился Тедди.

— На счастье!

— Серьезно? — скептически усмехнулся Тедди.

— Это талисман. Вместо кроличьей лапки я дарю тебе целого зайца, который будет тебя охранять.

— Спасибо.

Он даже развеселился. Урсула, обычно не суеверная, не признавала никаких талисманов.

Взяв зайца, Тедди небрежно опустил его в карман, где уже лежал конский каштан — другой подарок от сестры, успевший потерять свой блеск. Тедди обратил внимание, что маргаритки Урсулы, завернутые во влажную газету, совсем поникли, почти завяли. Ничто не хранится, думал он, все утекает сквозь пальцы, как песок или вода. Или время. Может, ничего и не нужно хранить. Но это была аскетичная мысль, которую он тут же отогнал.

— Мы начинаем умирать с момента рождения, — когда-то некстати сказала Урсула, глядя, как Бриджет, сутулясь, вносит в столовую блюдо с печеными яблоками.

— Яблок нынче прорва уродилась, — возвестила Бриджет.

С тех пор как миссис Гловер, уйдя на покой, перебралась к сестре в Манчестер, Бриджет решила, что настал ее черед ходить с недовольным видом. Сильви успела продать большую часть обильного урожая, а между тем яблоки были единственными фруктами, к которым Бриджет относилась без подозрений. («Она выросла в Ирландии. Там фрукты не в почете», — объяснила Урсула.) Перед отъездом Тедди кухарка сунула ему в руку неказистое, с червоточинами, яблоко «на дорожку», и теперь оно покоилось в оттопыренном кармане Тедди.

Вместо встречи с мифическим приятелем Тедди прошелся по лондонским пабам и изрядно напился: угощали доброжелатели. Он обнаружил, что форма ВВС привлекает девушек, хотя и пытался избегать «артиллерии Пиккадилли» — так солдаты, с которыми он пересекал Атлантику, называли вест-эндских проституток. Это были самоуверенные, грубоватые девицы; Тедди мог только гадать, пробавлялись они своим ремеслом до войны или же выплыли на свет как ее неизбежные последствия.

В конце концов он дошел до Мэйфера, раздумывая, где бы провести эту ночь. В сумерках он налетел на девушку («Айви, приятно познакомиться»), и они продолжили путь вместе, под руку, пока не набрели на отель «Флемингс» на Кресент. Ночной портье посмотрел на них крайне неодобрительно, над чем они позже смеялись, когда, лежа на покрывале и опираясь на подушки, прикладывались к болшим бутылкам пива, которые Айви раздобыла неизвестно где.

— Неплохое местечко, — отметила Айви. — Ты, как я погляжу, богатый парень.

Сегодня он был богат: Иззи вручила ему очередную компенсацию за Августа — двадцать фунтов, которые жгли карман.

— В могилу денег не заберешь, — любила приговаривать транжира Иззи.

Айви оказалась девушкой беспечной: работала в службе воздушного движения на зенитной батарее, а сюда приехала в отпуск из расположения в Портсмуте. («Ой, что-то я разболталась».)

Завыла сирена воздушной тревоги, но они не побежали в укрытие, а вместо этого смотрели бесплатные фейерверки, устроенные воздушными силами вермахта. Тедди был рад, что застал окончание Лондонского блица.

— Вот гады! — весело сказала Айви, когда над крышей загудели бомбардировщики. Она работала на «приборе управления зенитным огнем».

— Я — оператор номер три, — доложила она. («Ой, снова тайну выболтала!»)

Тедди понятия не имел, о чем она говорит.

— Жарьте, мальчики! — крикнула она, когда взорвавшиеся снаряды озарили небо красным.

Луч прожектора выхватил бомбардировщик. «Так вот каково это — быть по другую сторону», — подумал Тедди, затаив дыхание и размышляя о пилоте бомбардировщика. Через пару недель в таком самолете будет он сам.

Налетчик ускользнул от прожектора, и Тедди выдохнул.

— Только ничего этакого, — предупредила Айви, раздевшись до нижней юбки; затем они наконец забрались в холодную постель. — Я хорошая девочка, — чопорно сказала Айви, дурнушка с кривыми зубами.

У нее был жених, из флотских, и Тедди решил, что не станет к ней приставать; а ко всему прочему, он изрядно напился. Однако в какой-то момент этой, теперь мирной, ночи они придвинулись друг к другу на середине кровати с продавленным матрасом, и Айви так мастерски извернулась, что Тедди, полусонный, тотчас же оказался в ней, и протестовать было бы просто не по-джентльменски. Все закончилось быстро, очень быстро. В лучшем случае чувственно, в худшем — сально. Когда они проснулись, оба с набрякшими от вчерашнего пива веками, Тедди ожидал, что Айви будет раскаиваться, однако та только потянулась, зевнула и придвинулась к нему, ожидая продолжения. В тусклом утреннем свете у нее был вульгарный вид; не обладай она такими познаниями в области зенитного огня, Тедди принял бы ее за девицу из «артиллерии Пиккадилли». Тедди обругал самого себя: Айви — неплохая девушка, составила ему компанию, так нечего заноситься; тем не менее он извинился и ушел.

Он заплатил за ночь и, сунув портье щедрые чаевые, распорядился, чтобы в номер доставили завтрак («для моей жены»).

— Разумеется, сэр, — позволил себе ухмыльнуться, невзирая на чаевые, портье.

Днем на вокзале Кингз-Кросс Тедди сел на поезд до УЧБП. Учебная часть боевой подготовки. После — в ЧБПП, часть боевой переподготовки. Как говорила Урсула, война — это сплошные сокращения.

Тедди вздохнул с облегчением, когда переполненный поезд наконец отошел от платформы, увозя его из грязных руин Лондона. Как-никак война продолжалась, и нужно было воевать. Он нащупал в кармане мелкое, сморщенное яблоко и съел его в два приема. Надеялся, что будет сладкое, а оказалась кислятина.

1993

Мы, кто остался^{62}

— Ну вот, с этой коробкой покончено, — сказала Виола, как будто разделалась с неприятной обязанностью — например, уборкой омерзительного чужого мусора, хотя всего-то упаковала чистую стеклянную посуду; кассета со скотчем выглядела у нее в руках как оружие.

Краем глаза Виола заметила, как Санни вытряхивает из пачки сигарету «силк кат», и, не дав ему чиркнуть спичкой, заорала: «Не смей!», словно он собирался поднести спичку к бикфордову шнуру.

— Мне девятнадцать лет, — прошипел Санни. — Я имею право голосовать на выборах, жениться и умереть за родину, — («Готов ли он воспользоваться хоть одним правом?» — спросил себя Тедди), — а по-быстрому перекурить не имею права?

— Это гадкая привычка.

У Тедди вертелось на языке: «Ты же сама курила», но он понял, что этой фразой зажжет еще один бикфордов шнур. Поэтому он лишь молча поставил чайник, чтобы напоить чаем грузчиков.

Санни повалился на софу. Софа, как и почти вся мебель Тедди, оказалась чересчур громоздкой для нового жилища и была приготовлена на выброс. Ее заменил недорогой компактный диванчик «для гостей». Для себя Тедди приобрел какое-то кресло-кровать («подходит для лиц пожилого возраста») и с неохотой признал, что оно необычайно удобное. Выражение «лица пожилого возраста» ему не понравилось: оно внушало определенные предрассудки, как в прежние времена — слово «молодежь».

Большая часть личных вещей Тедди ждала отправки в благотворительные магазины. Оставить пришлось больше, чем забрать с собой в новую квартиру. Годы жизни набегали и набегали — а какова теперь им цена? Как видно, не слишком высока. «У деда горы всякого дерьма» — так Санни сказал Виоле, а Тедди случайно услышал. Можно подумать, кто-то воспринимает как моральное оскорбление подшивку выписок по банковским счетам за последние десять лет или пятилетней давности настенный календарь с репродукциями японских гравюр, изображающими птиц, — такая красота, что у Тедди рука не поднялась его выбросить. «Ты не сможешь взять с собой весь этот хлам, ясно тебе или нет? — Виола говорила с ним как с ребенком, который цепляется за свои многочисленные игрушки. — Неужели ты никогда не избавляешься от лишнего?»

По правде говоря, за последние год-два его прежняя бережливость приняла иные формы: он устал от безжалостной сортировки и отбраковки, которых требовал материальный мир. Легче копить все без разбора и дожидаться великого избавления от материальных благ, которое принесет с собой смерть. «Оно и к лучшему, — говорила сыну Виола, а Тедди услышал. — Когда его не станет, просто начнем выбрасывать все подряд».

То ли еще будет, когда Виола доживет до старости — «до зрелых лет», как выражалась Берти, — и детям придется разгребать ее «хлам»: талисманы, образа с подсветкой («ироничные»), отрезанные кукольные головы без кукол (тоже «ироничные»), стеклянные шары-обереги, «которые не пускают на порог злую силу».

Санни, похоже, уснул, будто выбился из сил после изнурительных трудов, тогда как на деле только передвинул пару коробок. Всю тяжелую работу сделали грузчики, а Санни тем временем перебирал документы и папки, каждые пять минут дергая Тедди: «Это нужно? Это нужно? Это нужно?» — ни дать ни взять косноязычный попугай. В конце концов Тедди пришлось сказать: «Оставь это мне, Санни. Я сам разберу. Но тебе все равно спасибо».

Тедди поставил на поднос тарелку с печеньем и две кружки чая. И тарелка, и кружки, и поднос вскоре должны были отправиться в благотворительный магазин «Оксфам». «У тебя четыре подноса! Четыре!» — выговаривала ему Виола, как будто Тедди нес личную ответственность за капиталистическую алчность к чайным подносам. «Четыре подноса никому не нужны. Возьмешь с собой только один». Тедди выбрал самый старый, исцарапанный, затертый, который служил ему с незапамятных времен. Раньше он принадлежал безвестной старушке, которая жила и скончалась в сельском доме, где он поселился сразу после женитьбы. «Бестелесное создание», говорили о ней, как о дружелюбном призраке, у них в семье.

— Такое старье? — возмутилась Виола, брезгливо разглядывая поднос. — А где тот симпатичный бамбуковый, мой подарок?

— Этот мне дорог как память, — решительно сказал Тедди и понес чай в сад, где отдыхали грузчики.

Те откинули борт кузова и курили, наслаждаясь последним солнцем; чаю они обрадовались.

Медленно, как просыпающийся кот, Санни открыл глаза и спросил:

— А мне? В самый раз бы чего-нибудь хлебнуть.

Тедди подозревал, что такой эгоцентризм Санни унаследовал от родителей. И Виола, и Доминик всегда ставили свои желания на первое место. Доминик даже умер как эгоист. Их сына пришлось долго уламывать, чтобы он учился прочно стоять на ногах и осознавать свое место в этом мире, где существуют и другие люди, а не он один.

— Чайник н кухне, — сказал ему Тедди.

— Да неужели? — саркастически отозвался Санни.

— Оставь этот тон, — одернула Виола (твой же собственный тон, отметил Тедди).

Воинственно сложив руки, она гневно смотрела в окно на грузчиков.

— Нет, ты только посмотри: бездельники, распивают чай, да еще денег хотят.

Насколько помнил Тедди, даже при жизни Нэнси Виола терпеть не могла, когда другие наслаждались жизнью, словно от этого в мире что-то убывало, а не прибавлялось.

— Помнится мне, ты всю жизнь была на стороне рабочих, — мягко сказал Тедди. — Да и вообще, я им плачу из своего кармана. Они славные ребята; пускай минут десять передохнут и за мои деньги попьют чайку.

— Ладно, я возвращаюсь к нескончаемой разборке этого хлама. Ты хоть знаешь, сколько у тебя стекла? Я пока что насчитала восемь коньячных рюмок. С каких пор тебе требуется восемь коньячных рюмок? Будь уверен, на новом месте они тебе не понадобятся, — наседала она.

Ее слова прозвучали намеком на переселение в загробный мир, а не в социальный дом, хотя Тедди предполагал, что это примерно одно и то же.

— Вероятность того, что у тебя в новой квартире соберутся восемь человек и все одновременно потребуют коньяка, микроскопически мала, — не унималась Виола.

А что, подумал Тедди, можно будет организовать некое подобие суаре с дегустацией коньяка — на восемь персон, разумеется. И нащелкать фотографий, чтобы утереть нос Виоле.

— Ладно хоть собаки у тебя нет, а то и от нее пришлось бы избавиться, — сказала дочь.

— «Избавиться»?

— На новом месте животных держать нельзя. Пришлось бы ее отдать.

— Ты бы ее к себе взяла.

— Ну нет, это исключено: у меня же кошки.

Какого лешего они взялись обсуждать воображаемую, несуществующую собаку? — спросил себя Тедди.

— А что Тинкер сдох — оно и к лучшему, — продолжала Виола, порой чудовищно бессердечная.

Раньше Тедди об этом не задумывался, но сейчас понял, что Тинкер был его последней собакой. Наверное, раньше он предполагал, что заведет следующую, только не щенка (щенок отнимает слишком много сил), а взрослую собаку, либо от других владельцев, либо из приюта. Коротали бы вместе свои последние деньки. Тинкер умер три года назад. От рака. Ветеринара вызвали на дом, чтобы усыпить беднягу, не подвергая неизбежным мучениям. Хороший был пес, лисогон, все понимал. Когда ветеринар делал Тинкеру инъекцию, Тедди крепко обнимал своего любимца, глядя ему прямо в глаза, пока в них не угасла жизнь. То же самое Тедди когда-то сделал для человека. Для своего друга.

— А я любил Тинкера, дедушка Тед, — неожиданно вклинился Санни, в котором вдруг проснулся шестилетний сорванец. — Мне его не хватает.

— Знаю, знаю. Мне тоже. — Тедди погладил внука по плечу. — Налить тебе чайку, Санни?

— А мне? Или меня здесь уже не замечают? — фальшиво защебетала Виола, привычно изображая счастливое семейное единение. («Семья, у которой не функции, а сплошные дисфункции», — говорила Берти.)

— Еще как замечают, — ответил ей Тедди.

Этот дом в Йорке принадлежал им с шестидесятого года. После «Мышкиной Норки» была ферма в Эйсвике, где прошло раннее детство Виолы. Переезд из сельской местности в Йорк стал для Тедди ударом, но впоследствии на него обрушились куда более тяжелые удары, и он свыкся с Йорком, а потом даже прикипел к этому городу.

Дом, примыкающий стеной к соседнему, стоял в предместье и ничем не отличался от тысяч других по всей стране: наружная штукатурка с гравием, намеки на фахверк, в эркерах — оконные переплеты с мелкими ячейками, приличных размеров палисадник и задний двор. В этом доме прошла половина (несомненно, худшая) детства Виолы, но дочь всегда давала понять, что ни в грош не ставит это жилище. В угрюмом переходном возрасте она закусила удила и старалась как можно реже бывать дома («скукота», «мещанство», «клетушки» и так далее). Когда она уехала учиться, в доме будто развеялся глубокий мрак. Тедди понимал, что Виолу он потерял, но затруднялся точно сказать, как это произошло. («А ты никогда не думал, что дело было с точностью до наоборот? — сказала ему Берти. — Что, скорей всего, это она тебя потеряла?» — «Так не бывает», — ответил Тедди.)

Он готовился переселиться в «Фэннинг-Корт». «Размещение, уход». Такое описание больше подошло бы гостинице для собак или лошадей.

— Не говори глупостей, — одернула его Виола. — Там ты будешь под надежным присмотром.

Сколько он помнил, дочь всегда рассматривала его как досадную помеху. С годами будет только хуже, думалось ему. Виола взяла его измором, требуя переехать в такое место, где ему обеспечат «размещение и уход».

— Мне всего-то семьдесят девять, — упирался Тедди. — Я способен сам за собой ухаживать. Из ума пока не выжил.

— Вот именно, пока, — отвечала Виола. — Но раньше или позже это произойдет, и, скорее всего, раньше. По лестнице тебе подниматься тяжело, содержать в порядке сад — и подавно.

Сад, как ему казалось, он содержал в полном порядке, наняв себе помощника, который приходил раз в неделю и выполнял тяжелые работы, а летом еще и косил газоны. В дальнем конце двора высились плодовые деревья, а прежде Тедди даже вскапывал грядки. У него знатно росло все: картофель, горошек, морковь, лук, бобы, малина, черная смородина. Был парник для помидоров и огурцов. Тедди даже соорудил маленький курятник, а на протяжении нескольких лет еще и ставил ульи. Славное было времечко. Теперь, конечно, почти весь сад занимал газон с неприхотливыми кустарниками и цветами — в основном с розами. Летом у него по-прежнему пестрел душистый горошек, а к осени расцветали георгины, но теперь это давалось все тяжелее.

Расставаться с садом было невыносимо. Поселившись в этом доме, Тедди думал, что сад не сможет стать заменой сельской природе, но он ошибался. А что теперь станет заменой саду? Пара цветочных горшков на балконе, а то и ящик на подоконнике. У Тедди сжималось сердце.

Виола много лет талдычила про органические продукты и про здоровое питание, которое обеспечивает своим детям, но не слушала, когда он втолковывал, что она сама как раз и выросла на органических продуктах — «прямо с грядки». Откуда там органические продукты? — говорила она, как будто до нее никто не слыхивал про навоз и ручной труд. В детстве она не интересовалась пчелами, не желала кормить кур и бегать за яйцами, твердила, что страдает аллергией на цветочную пыльцу. Неужели это у нее не прошло?

— У тебя летом по-прежнему бывают приступы аллергии? — спросил Тедди.

— Я бы взяла тебя к себе, — продолжала она, словно не слыша вопроса («взяла»? — переспросил про себя Тедди), — но у нас жуткая теснота, да к тому же тебе лестницу не одолеть. Для пожилых она не приспособлена.

Несколько лет назад Виола перебралась из Йорка в Лидс. В Йорке она работала в отделе социальной помощи (Тедди не представлял, что это означает), но затем получила место в Лидсе — в консультации по вопросам семьи и брака. Это тоже звучало весьма туманно, а кроме того, судя по названию, вряд ли входило в компетенцию Виолы. Переезд, конечно, был связан с тем, что она вышла замуж за Уилфа Ромэйна. («Я с ним сбежала», — взахлеб рассказывала она в интервью журналу Woman and Home за 1999 год. У Тедди не было уверенности, что это уместное выражение для женщины за тридцать с двумя детьми.)

Нынче она обреталась в Уитби, где, насколько мог судить Тедди, сама сидела на социалке, хотя этой темы они не касались. На средства, полученные после развода с Уилфом Ромэйном, Виола купила старую рыбацкую хижину. Теперь, в возрасте сорока одного года, она перебивалась подачками: от Тедди, от родни Доминика («сущие гроши»). Брак с Уилфом ее подкосил. «Если б знать, — в сердцах говорила она, будто обвиняя неизвестно кого, — я бы повременила с материнством и не связывалась с мужчинами, а сразу после университета начала бы строить карьеру. Наверняка уже сидела бы на Би-би-си в контрольном совете, а то и где-нибудь в МИ-пять». Тедди в ответ бормотал что-то неопределенное.

В ее хижине были четыре кривые комнатенки, одна над другой. Узнай Тедди, что она целенаправленно подыскивала жилье, «не приспособленное для пожилых», он бы ничуть не удивился. Можно подумать, он мечтал жить с ней под одной крышей («Лучше смерть», — соглашалась Берти).

Виола, по ее собственному выражению, «взялась за перо». Тедди не вполне понимал, что за этим кроется, но помалкивал: не из равнодушия, а просто потому, что Виола на любой вопрос отвечала дерзостью. Таков же был и Санни, выходивший из себя от самых нейтральных вопросов. «Чем сейчас занимаешься?» — спросил внука Тедди, когда утром тот (нехотя) появился у него в доме, чтобы помочь с переездом. На любой вопрос о житейских планах Санни пожимал плечами, вздыхал и цедил: «Да так как-то».

— Вылитый отец, — говорила Виола. (Нет, думал Тедди, вылитая мать.) — Сил моих нет. Он еще не повзрослел, а только вытянулся. Будь он сейчас ребенком, ему бы наверняка поставили диагноз «дислексия», да еще и «гиперактивность». А то и «нарушение координации». Даже «аутизм».

— Аутизм? — переспросил Тедди. Удивительно, как она вечно уходила от ответственности. — Мне он всегда казался нормальным ребенком.

Это было легкой натяжкой: Санни до сих пор шел по жизни спотыкаясь и пошатываясь, но должен же кто-то защитить беднягу. Если бы «диагноз» ставил Тедди, он бы нашел у парня только один недуг: отсутствие счастья. Тедди любил внука до сердечной боли. Боялся и за него самого, и за его будущее. Берти он тоже любил, но попросту, более оптимистично. Ясноглазая, умненькая, внучка порой напоминала ему Нэнси (Виола — никогда). Та же неуемная натура, живая душа; хотя в посмертных воспоминаниях (которые теперь слились с прижизненными) Нэнси, пожалуй, стала более задорной.

— Это еще что? — возмутилась Виола, как будто небольшая прямоугольная коробка, даже не распечатанная, непростительно оскорбила ее чувства. На крышке была изображена кофемолка.

— Кофемолка, — резонно ответил Тедди.

— Эту кофемолку я подарила тебе на Рождество. Ты ею ни разу не воспользовался.

— Да, верно.

— У тебя была какая-то допотопная. Ты сам сказал, что хочешь новую… — она принялась распахивать дверцы кухонных шкафчиков и наконец вытащила на свет то, что искала, — кофемолку. Ты сам себе купил другую? Я последние деньги потратила на подарок для тебя. Нет, постой… — Она вытянула перед собой руку, будто пытаясь остановить танк. — Постой… Ну конечно…

Вошедший в кухню Санни застонал:

— Какую еще драму разыгрывает наша королева сцены?

Виола сунула ему под нос нераспечатанную коробку с кофемолкой.

Страницы: «« « 23456789 » ... »»