Я выбрал бы жизнь Коэн Тьерри
— О! Ну-ка успокойтесь, месье Делег! Я вас просто помою, и все! Ну же, прекратите этот цирк! И не надо так на меня смотреть. Странный он все-таки! Может лежать себе спокойно, как паинька, а потом вдруг, ей-богу, как будто убить готов.
Жереми поискал глазами, кому адресовались эти слова. Он увидел на другом конце палаты еще одну санитарку, которая мыла старика — тот послушно позволял себя ворочать.
— Ну вот, теперь вы чистенький. Сейчас надену вам пижаму и халат. Сегодня у вас, может быть, будут гости.
Поняв ситуацию, Жереми пришел в ужас. Это пробуждение обернулось новым кошмаром, еще хуже предыдущих.
Закончив его одевать, санитарка быстро побрила ему бороду и причесала волосы.
— Теперь вы красавчик, месье Делег. Сейчас я вам покажу.
Она поднесла ему зеркало.
Жереми почти инстинктивно зажмурился. Что он увидит? Надо ли смотреть в лицо этой новой действительности, как он предчувствовал, жестокой?
Но любопытство пересилило — он посмотрелся в зеркало. И сразу же об этом пожалел. На него смотрел пожилой человек. Старик. Морщинистая кожа, впалые глаза, почти совсем седые волосы. А на лбу — выпуклый круглый шрам.
Это видение было ужасно. Оно говорило не только о множестве потерянных лет, но и об отсутствии будущего. На что он мог еще надеяться, немощный, навеки прикованный к этой кровати?
Узник своего тела, он попытался успокоиться и рассуждать здраво. Не означала ли эта ситуация его полную победу над другим Жереми? Он выиграл поединок. И готов был терпеть последствия.
Подошла санитарка.
— Ну вот, а теперь мы покушаем, — объявила она, повязывая ему салфетку.
После завтрака Жереми вывезли на прогулку. Потом, к концу обеда, санитарка прикатила его в столовую. Она принесла ему пирог, в который была воткнута зажженная свечка.
— С днем рождения, месье Делег! — провозгласила она, гордая собой. — Для шестидесяти пяти свечей места не хватило, я поставила одну. Задуйте!
Жереми принял эту информацию с полным безразличием. Шестьдесят пять лет, подумал он. А на вид ему было много больше. Он перепрыгнул двадцать два года своей жизни. Двадцать два года беспробудного сна. Не важно: теперь он ближе к смерти.
Санитарка захлопала в ладоши, призывая к вниманию всех пансионеров в столовой.
— Сейчас мы споем для месье Делега. Ну-ка, хором!
И все старики и старухи, в здравом уме и не очень, веселые, грустные, калеки и паралитики, запели «С днем рождения». Жереми смотрел на них с испугом. Жизнь издевалась над ним. Он и хотел бы смириться с ней, обречь себя на безразличие до самой смерти, но она настигала его, изобретательная и беспощадная. Он был двадцатилетним юношей, заключенным в теле немощного старца. Вокруг него лица — отсутствующие, приветливые или безумные — пели ему об уходящем времени. И тут он засмеялся, истерическим смехом, приглушенным его неспособностью раскрыть рот, смехом безумца, смехом больного, не в силах объяснить, чему смеется.
«Я среди живых мертвецов. Я на своем месте. У меня нет больше семьи. Я один. Как же, должно быть, несчастен тот, кто разрушил мою жизнь! Неподвижный в кресле на колесиках, он ест с ложечки и поет с сумасшедшими!»
Жереми успокоился. Солнечные лучи ласкали его кожу. Санитарка вывезла его на террасу, и он нежился в одиночестве под теплым ветерком.
Ему хотелось умереть сейчас, в этом состоянии покоя и блаженства. Он закрыл глаза, чтобы уснуть, в надежде ускорить свой конец.
— С днем рождения! — сказал рядом голос, который он тотчас узнал.
Перед ним стоял Симон с подарком в руке.
Удивление и радость встречи, но и неловкость от своего жалкого положения смешались в нем, его охватил страх. Чего хотел от него сын? Почему улыбался так приветливо? Он уже видел его таким?
Симон сел напротив него. Он выглядел смущенным, поджимал губы с каким-то неопределенным выражением.
Жереми хотел заговорить с ним, но издал лишь сдавленное мычание.
Не зная, что сказать или сделать, Симон показал подарок и, улыбаясь, положил сверток на колени Жереми.
— Я тебе его разверну, если хочешь.
Жереми был счастлив услышать от него «ты».
Симон разорвал бумагу и достал кепку и шейный платок. Поколебавшись, он повязал платок на шею отцу. Потом надел ему на голову кепку и отступил на шаг, чтобы посмотреть на него.
— Тебе идет.
Жереми едва заметно дернул головой в знак благодарности и тихонько поднял руку. Внимание Симона было ему бальзамом на сердце.
Он осторожно вдохнул, пытаясь произнести хоть слово, но опять издал лишь невнятные звуки.
— Ты хочешь со мной поговорить? Сестры сказали, что ты можешь писать правой рукой. Они дали мне бумагу и ручку.
Стало быть, у него остался способ общения.
Он взял бумагу и ручку и написал:
«Почему ты пришел меня навестить?»
Симон взял у него из рук листок и, прочитав вопрос, не сразу поднял голову. Он задумался, невесело усмехаясь.
— Потому что у тебя день рождения. И сегодня ты, может быть, мой отец.
Эти слова взволновали Жереми.
Жестом он потребовал бумагу.
«Ты уже приходил после нашей последней встречи?»
Симон кивнул:
— Да, часто. И в каждый твой день рождения. Но ты никогда не задавал мне таких вопросов.
Они обменялись глубокими взглядами, в которых было столько слов, столько жестов любви, столько сожалений и столько радости.
— В каждый свой приход я надеялся, ждал знака, взгляда, который сказал бы мне, что передо мной тот человек, которого я оставил тогда, в гостиничном номере. Первые пять лет ты отказывался меня видеть. Потом я все-таки прорвался к тебе, но ты оставался холодным, недоступным. Я видел, как мечутся твои глаза, силясь понять, что я здесь делаю. И каждый раз я понимал, что ты не в нормальном твоем состоянии. Что внутри этого неподвижного тела ты — тот, другой. Сегодня — иное дело. Странно, я это понял почти сразу.
Глаза Жереми затуманились. Его сын искал его, ждал. Симон взял его за руку.
— Как ты ухитрился оказаться в таком состоянии? — спросил он мягко. — Разве не было другого выхода?
«Может быть, но тогда у меня не было выбора. Расскажи мне о себе, о своей жизни, о брате. О матери».
— Думаешь, это хорошая идея? — спросил Симон, подняв брови.
Жереми кивнул.
— Мама и Тома не знают, что с тобой случилось. Я никогда не рассказывал им ни о нашей встрече в день твоего выхода из тюрьмы, ни о нападении на тебя — я узнал о нем назавтра, когда пришел к тебе в гостиницу. Я сочинил для них байку об автомобильной аварии. Ты, мол, прикованный к инвалидному креслу, живешь где-то во Флориде. Я должен был удалить тебя от них, пусть думают, что ты где-то не здесь, безобидный для них, в каком-то смысле наслаждаешься жизнью. Скажи я правду, мама бы себе не простила. Она решила бы, что ты довел себя до такого состояния, чтобы спасти ее. И она не смогла бы жить спокойно, зная, что ты так близко и дела твои так плохи. Это я поместил тебя сюда. Я консультировался со специалистами. Читал медицинскую литературу, искал случаи амнезии, похожей на твою, но ничего не нашел. Врачи говорят, что вряд ли к тебе полностью вернется твоя истинная личность. Но я не теряю надежды…
Жереми сжал руку Симона. Ему, недостойному отцу, повезло с сыном. С сыном, который все еще надеялся вновь обрести своего отца, пусть даже парализованного.
— Ах да, — продолжал Симон, — забыл тебе сказать: мы с Тома оба женаты и у нас есть дети! У меня мальчик и девочка. Моему сыну двенадцать лет. Его зовут Мартен, как… твоего отца. Жюли шесть. У меня есть фотографии.
Он достал бумажник и открыл его. Жереми увидел двух прелестных детишек, стоявших в обнимку на пляже.
— Забавные, правда? — улыбнулся Симон. — А у Тома сын Саша, пять лет. Они живут в Лионе. Тома — управляющий французского филиала крупной американской компании. А я художник. Мои картины неплохо продаются. Ну вот, что еще сказать? Знаешь, нелегко уложить столько лет в несколько слов.
Эти фотографии, комментарии Симона, то, как он был рад поделиться с отцом, — все это наполнило Жереми радостью. У него есть семья, внуки! Он одолел своего двойника и помог этому счастью осуществиться.
«Я счастлив за вас.
Ты не сказал, что сталось с твоей матерью. Можешь мне рассказать. Я надеюсь, что она счастлива».
Симон промямлил, запинаясь от смущения:
— Замуж она больше не вышла, но живет с мужчиной уже пятнадцать лет. Его зовут Жак. Он адвокат. Она больше не работает. Предпочитает заниматься внуками. Она чудесная бабушка.
Жереми опустил глаза. Виктория больше не принадлежала ему. Лишь считаные часы, считаные дни прожил он с ней.
«Я устал. Отвези меня в палату, пожалуйста».
Симона, казалось, огорчила внезапная усталость отца.
Он подкатил кресло к его кровати. Снял с него одежду, поднял на руки и уложил. За дверью санитарки уже начали разносить ужин.
Симон подоткнул отцу одеяло. Его рука неуверенно приблизилась и погладила ему лоб.
— Я буду приходить к тебе, часто. И непременно каждый год в твой день рождения.
Жереми сжал руку и протянул кулак. Симон с минуту смотрел на него, потом нежно стукнул своим кулаком о кулак отца.
— Я очень хорошо это помню. В тот день все было наоборот: я лежал на больничной койке, а ты стоял рядом. Я часто нуждался в тебе все эти годы. Мне так хотелось, чтобы ты был моим отцом и жил счастливо с мамой. Хотелось настоящую семью!
Он удержал слезы, перехватившие ему горло, нагнулся и поцеловал отца.
— Прошу тебя, возвращайся в следующий раз поскорее, — шепнул он и вышел.
Жереми остался один; его ждал сон.
Глава 9
8 мая 2055
Это был его последний день. Он понял это, едва проснувшись.
Жереми узнал больницу. Та же палата или другая, похожая.
Он был стар, и тело его больше не боролось за жизнь.
Он не мог рассеять плотные клубы густого пара, колыхавшиеся в его мозгу, душившие мысль, туманившие видение, заглушавшие звук.
Он не был этим безвольным телом, которое мыли чужие руки. Он был душой, которая входила и выходила, искала направление, не зная, куда двигаться.
Санитарки поздравили его с днем рождения, как малого ребенка. Одна из них выдала ему информацию, которой он ждал.
— Через год, месье Делег, мы отпразднуем ваш юбилей — три четверти века!
Он давно все подсчитал между двумя отсутствиями и расположил каждый свой поступок в проблесках своей жизни.
Жизнь длиной в девять дней. И столько событий. Мало из них можно назвать счастливыми, но подлинно счастливые хранили дыхание страсти.
Девять дней. И так много утраченных надежд.
Его одели в антрацитового цвета костюм и белую рубашку с бордовым галстуком. Тщательно причесали и побрызгали одеколоном. Жереми подумал, что ему готовят маленький праздник в честь дня рождения.
Он боялся момента, когда ему поднесут зеркало, чтобы он мог полюбоваться собой, но ни одна санитарка об этом не подумала. Ему не хотелось видеть, каким он стал. Он попытался пошевелить правой рукой, но она стала такой же неподвижной, как и все остальное тело. В этом теле, как в могиле, была погребена душа, которой было всего лишь двадцать лет и несколько дней.
Он был телом — без жизни.
Он был стариком, и единственной его надеждой было увидеть своего сына.
Ему было необходимо наполнить смыслом свои последние часы, проститься с жизнью, не сползти тупо в небытие, не уйти, не увидев в последний раз дорогое существо, не ощутив ласку любящей руки.
Жереми усмехнулся про себя при мысли, что его сыну еще может быть интересна эта руина из плоти и струпьев. Может быть, он уже не надеется?
Весеннее солнце ласкало его кожу. Он замечтался, представляя себе, как лучи проникают в каждую пору, чтобы отогреть клетки, пробудить жизненные функции, подзарядить их недостающей энергией. Еще немного — и он сможет встать, пройтись, заговорить и засмеяться.
Облако заслонило солнце, и Жереми мысленно выругался. Он открыл глаза, чтобы оценить размер помехи.
Перед ним стоял Симон. Жереми почувствовал, как в нем разлилось тепло. Еще один источник энергии.
Симон всматривался в глаза Жереми, и тот понял, чего он ищет. У него вырвался невнятный звук. Симон подошел ближе. Жереми пристально уставился на него, щуря глаза и хмуря брови, изо всех сил стараясь дать ему понять, что он здесь.
Симон протянул руку и накрыл ею ладонь старика. От этого прикосновения Жереми почувствовал, как его рука чуть двинулась. Он сосредоточил всю свою волю на этой части тела — и пальцы зашевелились. Он собрался еще, боясь, как бы густой туман возраста не унес плод его усилий.
Симон понял и устремил глаза на его руку, которая едва заметно шевелилась.
И тогда вся его любовь, вся воля, вся энергия солнца и счастья вновь увидеть сына позволили ему согнуть пальцы и приподнять сжатый кулак на несколько сантиметров.
Симон растроганно улыбнулся. Он приложил свой кулак к кулаку отца и посмотрел на него с победоносным видом.
— Значит, ты вернулся наконец? — прошептал он. — Я так счастлив! Это как знак свыше! Я так на это надеялся! Сегодня свадьба моего сына. Я хотел, чтобы ты на ней был!
Он сел, взял руку отца и потер ее.
— Я знаю, ты понимаешь все, что я говорю. Знаю, что ты задаешь массу вопросов. Постараюсь на них ответить. Во-первых, я навещал тебя, часто. Не только в твои дни рождения. Меня так взволновала наша встреча девять лет назад. Конечно, каждый раз я убеждался, что тебя нет. Но проводить с тобой время, знать, что где-то за этим неподвижным телом — душа моего отца, мне было достаточно.
И когда мы назначили дату свадьбы Мартена, я молил Бога, чтобы ты вернулся. Мне так хочется познакомить тебя со всей семьей.
Я говорил им о тебе вчера вечером. Мы собрались у нас дома. Я сказал детям, что у них есть дедушка и что сегодня они с тобой познакомятся. Они были взволнованны, сам понимаешь. Даже рассердились, что я скрывал от них правду. Я и сам засомневался, прав ли я был, храня эту тайну для себя одного. Слишком поздно, подумал я. Все пришло слишком поздно. И жизнь прошла.
Я рассказал о тебе и маме, и Тома. Они были потрясены. Тома даже, кажется, обиделся на меня, сам толком не зная почему. А мама как будто вздохнула с облегчением. Признаюсь, она волнуется при мысли, что увидит тебя сегодня. Вообще-то она не знает, что и думать. Она считает, что ты не в своем уме, — так ей, наверно, легче принять мысль об этой встрече.
Вот. Я не знаю, ответил ли на все твои вопросы. Не знаю, хочешь ли ты пойти со мной, но есть в жизни моменты, когда сын должен принять решение за своего отца.
Жереми шевельнул рукой, успокаивая сына. При мысли предстать перед Викторией таким ущербным он сначала испугался. Но, подумав о совсем близкой смерти, ощутил необходимость увидеть ее в последний раз.
— Ты просто красавец-дедушка, — сказал Симон. — Борода тебе очень идет. Санитарки, наверно, уже собрали твои вещи. Я приду за тобой через несколько минут.
Симон встал и скрылся. Жереми почувствовал, как им овладевает безмерная усталость.
Эта встреча потребовала слишком много энергии, всколыхнула слишком много чувств.
Его одолела дремота.
Они были перед синагогой.
Симон на руках вынес его из машины и осторожно усадил в инвалидное кресло. Теперь он катил его перед собой среди гостей, которые здоровались друг с другом на тротуаре. Много глаз устремилось на Жереми. Он слышал вопросы и шепоток за спиной.
Подошла молодая девушка, и Жереми на миг показалось, что он бредит. Она была вылитая Виктория, такая, какой он оставил ее в день своего двадцатилетия.
— Познакомься, это Жюли, моя дочь. Твоя внучка, — сказал Симон, глядя поочередно на него и на нее.
Первое удивление прошло, и Жереми с нежностью рассматривал внучку. У нее были повадка и улыбка бабушки, но лицо тоньше, чем у Виктории. В темно-голубых глазах светилась нежность, готовая излиться на все живое и неживое. Маленький прямой носик был шедевром гармонии.
Она нагнулась и поцеловала его.
— Здравствуй, дедушка. Я счастлива с тобой познакомиться.
Неподвижность тела Жереми и отсутствие реакции, кроме неуловимой усмешки в уголках губ, удивили ее. Она подняла глаза на отца, и тот грустной улыбкой ответил на ее незаданный вопрос.
— Я поручаю тебя Жюли. Она будет с тобой во время церемонии. Сам я должен идти об руку с тещей моего сына. Семейные обязанности! — сказал Симон и скрылся среди гостей.
Жюли устремила на деда ласковый взгляд:
— Я правда очень рада с тобой познакомиться. Я мало о тебе знаю… но все равно счастлива.
Жереми заворожило это лицо, так напоминавшее ему его утраченную любовь. И тут ему подумалось, что Виктории ведь столько же лет, сколько ему. Как глупо, что он не сообразил этого раньше! С самого приезда он высматривал ее в толпе гостей. Неужели она так же постарела, как он? Он содрогнулся: не лучше ли было сохранить образ ее красоты, который до сих пор не давал ему покоя?
— Ну, поехали. Там есть специальные места для семьи.
Сердце Жереми так и подпрыгнуло от этих слов. У него есть семья!
Жюли поставила его кресло в конце ряда, справа от балдахина для новобрачных, и села рядом.
К нему стали подходить люди; с ним знакомились, говорили любезные слова, целовали. Жюли пыталась всех представлять, но Жереми быстро запутался. Тут были кузены, племянники, дяди и тети. Время от времени чье-то имя казалось Жереми знакомым, но другие лица отвлекали его слишком быстро, чтобы разобраться в родственных узах, связывавших его со всеми этими мужчинами и женщинами, кружившими вокруг. И все же он был счастлив быть в центре этого движения, включиться в эту кипучую жизнь, слышать любезности и теплые слова.
— Вот, начинается, — шепнула ему на ухо Жюли.
Звуки скрипки возвестили о начале церемонии.
Жереми не мог видеть двоих вошедших. Они были слишком далеко, и он различал лишь два смутных силуэта, вышагивавшие под музыку. Согласно обычаю, это должны были быть жених и его мать. Они встали под балдахином, затем вошла невеста под руку со своим отцом. Следом шел сияющий от счастья Симон с матерью невесты. Проходя мимо отца, он улыбнулся ему и подмигнул дочери.
Вошло старшее поколение. Когда две тени приблизились к балдахину, Жереми сразу узнал осанку, походку и посадку головы Виктории. Кровь прилила к его мозгу, пурпурно-золотое убранство синагоги поплыло перед глазами. Волнение было так сильно, что он боялся потерять сознание. Но затем оно сменилось иным, отрадным чувством. Он ощутил биение своего сердца, и приятное тепло разлилось по всему телу. Он наконец чувствовал себя живым. Только Виктория еще могла пробудить его к жизни.
Когда она оказалась меньше чем в трех метрах от него, он смог разглядеть ее лицо, и глаза их встретились. Она смотрела на него достаточно долго, чтобы Жереми мог изучить каждую черточку ее лица, понять каждое слово, безмолвно ею сказанное. В ее взгляде сквозила нежность, но и растерянность, и, может быть, немножко — страх. Она все еще была очень красива. Возраст лишь смягчил ее черты, да несколько морщинок залегло в уголках глаз.
«Вот и ты, — говорили глаза Виктории. — Мы снова сошлись вместе после стольких лет, чтобы присутствовать на освящении любви, счастливого результата нашей. Я помню нашу любовь, Жереми. Она могла бы быть невероятно прекрасной, если бы все не рухнуло. Если бы ты не пытался покончить с собой, если бы я раньше поняла, что ты — мужчина моей жизни, если бы тебя вылечили, если бы… просто если бы ты остался тем человеком, который когда-то, в день своего двадцатилетия, сумел в нескольких словах объяснить мне, что я не смогу больше жить, не согреваемая его дыханием. Мы должны были пройти долгий путь и закончить его не так. Должны были прийти сюда вместе. Сидеть рядом, любоваться нашим творением и гордиться этим новым пламенем, которое будет пылать ярче нашего. Но посмотри на нас, Жереми! Ты — в инвалидном кресле, с застывшим лицом. Я — бабушка, прилагающая столько усилий, чтобы выглядеть моложе. И в твоих глазах, которые, кажется, одни только и живут, я читаю те же сожаления об этой потерянной жизни».
И Жереми отвечал ей:
«Да, вот так мы встретились. Невероятно и бессмысленно. Наши пути пересеклись. Еще и сегодня, на пороге смерти, судьба посылает мне образ моего краха и эхо долгого крика моей утраты.
Я пришел проститься с тобой, Виктория, отдать последнюю дань этому шансу, который так коварно ускользнул от меня, точно вода в пригоршне моих иссохших рук, утек, не утолив моей жажды, лишь смочив мои губы и оставив на них ощущение ожога.
Сказать ли тебе, как мне больно за все то зло, что я тебе причинил? Сказать ли тебе, как я жалею о жизни, которую мог бы прожить с тобой? Сказать ли тебе, как я был бы счастлив, если бы мы сидели сегодня рядом и вместе гордо наблюдали, как плод нашей любви продолжает начатую нами историю?
Зачем говорить тебе все это? Чтобы больше помучиться перед уходом или чтобы оставить тебе сожаления, как последний отпечаток моего пребывания на земле?
Я ничего не оставлю, Виктория. Моя жизнь — бездна, черная дыра, поглощающая свет. Черная дыра, Виктория. Длинный туннель, в котором лишь редкие просветы позволяли мне видеть сияние солнца, ощущать ласку ветра, — и снова в темень, в долгий путь без жизни, без тебя, без меня, до следующего просвета. Перед лицом смерти, говорят, надо оправдать свою жизнь, чтобы заслужить превращение небытия в наполненность.
Что же могу перед лицом смерти предъявить я? Лишь несколько дней жизни, смысл которой теряется в минутах до и после?
Я все еще люблю тебя, Виктория, как в первые дни.
Ведь это и есть мои первые дни».
Виктория села в кресло у балдахина, спиной к Жереми. Элегантно одетый мужчина рядом с ней приветствовал Жереми улыбкой, в которой было больше сочувствия, чем вежливости.
Виктория выглядела смущенной, сидя очень прямо в своем кресле. Она знала, что Жереми видит этого мужчину подле нее, и понимала, какие чувства он должен испытывать. Потом гости расселись и скрыли от него Викторию. Жереми почувствовал, как силы покидают его. Он слишком долго старался сосредоточиться, и теперь подступала старческая слабость.
Чья-то рука легла на его плечо, и это привело его в себя.
Рядом с ним был Пьер. Лысый, согбенный старик. Его глаза по-прежнему светились живым умом.
Он, казалось, был рад снова встретить своего друга и опечален его нынешним положением.
Для Жереми Пьер был если не по-прежнему другом, то человеком, поддерживавшим Викторию в трудные годы, и он был ему за это благодарен.
— Здравствуй, Жереми. Я счастлив тебя видеть.
Он помолчал.
— Мне трудно с тобой разговаривать. Да и что тебе сказать? И все же много лет я представлял себе эту встречу. Хороша была моя роль, сам понимаешь. Я выкладывал тебе напрямик все, что думаю, находил самые верные слова, чтобы задеть тебя.
Он с горечью пожал плечами.
— Это был как будто и не я! Но все же я был так обижен.
Он снова помолчал, вспоминая ту пору, для него такую далекую.
— Какой в этом смысл сегодня? Мы с тобой — два старика, которым не дает покоя прошлое. Хотя… Тебе, думаю, еще хуже. Я знаю, что, хоть ты по-прежнему помнишь лишь несколько дней рождения, воспоминания для тебя еще ярче и, наверно, мучительнее. Мои кажутся такими далекими, что порой как будто мне не принадлежат. И потом, должен тебе признаться, ты оказал мне большую услугу. Клотильда была не создана для меня. Я женился на другой и счастлив. Я не готов благодарить мерзавца, которым ты был, но… Я знаю, что ты сделал, чтобы защитить Викторию и детей. Я понял, как сильна твоя любовь к ней. Все это так несправедливо, Жереми. Такая любовь и такая беда…
Он глубоко вздохнул.
— Мы и оглянуться не успели, а смерть уже близко. Жизнь слишком коротка, твердят старики. Мы ничего не понимаем, пока молоды. Идем, полные надежд, к тому, что мы называем будущим. Это слово обманчиво, в нем заключена идея вечной гонки. Но жизнь кончается, а оно так и не обретает смысла. Жизнь впереди пуста и полна позади. Сегодня я богат своим достоинством мужчины, отца, мужа, друга. Это наследство я завещаю тем, кого люблю, чтобы они не гнались за будущим, а трудились, строя свое прошлое.
Раздался шепоток: Пьера просили замолчать. Начал говорить раввин.
Рука Пьера сжала плечо Жереми.
— Я оставлю тебя, — сказал он, — пойду сяду. Встретимся позже.
Время опять выбилось из ритма: церемония, как ему показалось, длилась лишь считаные секунды.
Когда дошло до молитв, Жереми почувствовал, что слабеет. Каждое слово, каждая интонация били его наотмашь. Кровь застыла в жилах, и холодный пот выступил на лбу.
— Что с тобой, дедушка? Почему ты так вспотел? Эй! Ты в порядке? — встревожилась Жюли.
Она поняла, что ему нехорошо, и, пока гости вставали, покатила кресло, насколько могла незаметно, к выходу.
— Хочешь, я позову кого-нибудь? — спросила она, отирая ему лоб. — Тебе, кажется, получше, нет?
Чей-то голос окликнул ее. Он прозвучал из-за спины Жереми.
— Ступай, Жюли, я займусь твоим дедушкой.
Жюли колебалась. Ей хотелось увидеть конец церемонии, но было совестно оставлять Жереми.
— Нет, я останусь с ним, — ответила она.
— Уверяю тебя, ты можешь идти, — продолжал голос ласково и твердо. — Твоему дедушке уже лучше. Я останусь с ним. Мы давно не виделись, и мне хотелось бы поговорить с ним немного.
И человек взялся за ручки кресла Жереми, показывая свою решимость.
Жюли улыбнулась деду:
— Все будет в порядке? Я скоро вернусь.
Человек подкатил кресло к скамье и сел напротив Жереми.
Это был Абрам Шрикович. Его волосы и бороду овеяло белое дыхание времени. За очками с толстыми стеклами прятались живые глаза. Он смотрел на Жереми серьезно, поглаживая бороду и чуть заметно покачиваясь.
— Вы меня помните, не так ли? — спросил он.
Впрочем, не столько спросил, сколько завязал таким образом разговор.
— Ваш сын сказал мне, что вы будете здесь сегодня. И только что он шепнул мне на ухо, что вы… в самом деле здесь.
Он помолчал, подбирая нужные слова. Жереми испытывал то же нетерпение, что в их прошлую встречу в тюрьме. Он хотел знать, хотя теперь это было уже ни к чему.
— Я не мог забыть вас. Наша встреча глубоко запала мне в душу. Вы заронили в меня зерно сомнения. Как вы тогда поняли, была у меня мысль насчет вашей истории. Вы говорили о каком-то сведении счетов между Богом и вами. О вызове, каким был ваш поступок. О смеси тяги и отторжения, которую вы испытывали ко всем проявлениям религии. После нашей встречи я попытался связаться с раввином, который был авторитетом в области… иудейской мистики. Мне это не удалось. День прошел, и я мучился, зная, что вы ждете от меня знака, слова. Я встретился с ним несколько дней спустя и рассказал ему вашу историю. Он решительно попросил меня забыть о вашем случае и прекратить всякие поиски. Советы таких людей в моей среде не обсуждаются. Я выбросил вас из головы. Постарался не думать о вас больше. Но я не мог забыть ваших слов. Ваш молящий взгляд и правдивые интонации не давали мне покоя.
Хасид помолчал, обдумывая дальнейший рассказ. Он выглядел озабоченным.
Жереми боролся с усталостью, стараясь сохранить ясную голову. Он понял, что Абрам Шрикович знает правду.
Абрам Шрикович между тем продолжал, поглаживая бороду:
— И я встретился с вашим сыном, Симоном, много лет спустя. Он наводил о вас справки и виделся с вами, когда вы вышли из тюрьмы. Ему было известно, что я навещал вас там, и он хотел знать, о чем мы говорили. Его рассказ возбудил мое любопытство. Тогда я снова стал думать о вас. И вот что я понял.
Волнение захлестнуло Жереми. Он наконец узнает правду! Он испугался, что потеряет сознание или умрет, не успев услышать, что скажет ему Абрам Шрикович. Надо было продержаться еще немного!
— Вы упоминали псалмы тридцатый, семьдесят седьмой и девяностый. Они дают кое-какие ключи к пониманию вашей истории. Псалом девяностый предостерегает того, кто бросает вызов Богу. В свете Всевышнего никакая ошибка не прощается, и гнев Его сокрушителен. «Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук».[8] И человек, растерянный, обращается к Богу и молит Его о прощении. Псалом семьдесят седьмой: «Глас мой к Богу, и я буду взывать; глас мой к Богу, и Он услышит меня. В день скорби моей ищу Господа; рука моя простерта ночью, и не опускается».[9] Послушайте это, Жереми! Встретившись с вашей истерзанной душой, эти слова зазвучали по-особому и глубоко потрясли вас. «Размышляю о днях древних, о летах веков минувших; припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает: неужели навсегда отринул Господь, и не будет более благоволить? Неужели навсегда престала милость Его, и пресеклось слово Его в род и род? Неужели Бог забыл миловать? Неужели во гневе затворил щедроты Свои?»[10] В этих псалмах рассказана ваша история! В них говорится о вашей борьбе против Бога, о Его способности уничтожать тех, кто бросает Ему вызов. О данной людям возможности прожить в полной мере свою жизнь… или прожить свою смерть. И еще — псалом тридцатый. Он о власти Бога прощать, даровать душе способность снова петь, строить, расцветать в благодарности тому богатству, что есть жизнь. Бог часто дает второй шанс. Было ли вам в нем отказано, Жереми? Не думаю. Правда в другом. То есть… правда. У меня нет никакой уверенности… нет, в самом деле… никакой уверенности, — произнес он почти неслышно.
Его лицо вдруг помрачнело, взгляд затерялся в мыслях и словах, которые он с усилием подбирал. Теперь он, казалось, сомневался, интересны ли этому старику его откровения.
А Жереми только и хотелось, что умолять его продолжать, но неподвижное тело мешало. Силы начали покидать его. Он чувствовал, что вот-вот уйдет, потеряет сознание на время или навсегда. Он сделал последнее усилие, собирая остатки энергии, еще рассеянные в уголках его воли. Взбунтовавшись против своего тела, он попытался крикнуть, но смог издать лишь слабый стон. Раввин поднял голову, и Жереми посмотрел на него с решимостью. Его взгляд выражал всю твердость непонимания, накопившуюся за долгие дни амнезии. Он не хотел потерпеть крах так близко к цели. Он хотел узнать — прежде чем умрет.
Абрама Шриковича испугал взгляд Жереми. Он кивнул, потом нагнулся и дрожащим голосом прошептал ему на ухо:
— Жереми, я думаю, что… вы действительно умерли восьмого мая две тысячи первого года.
Его тело вдруг соскользнуло в бездну. Не осталось никаких ощущений. Только голос Абрама Шриковича он еще слышал.
— Вы умерли восьмого мая две тысячи первого года. Но вы также умирали в конце каждого из дней, в которые вы осознавали последствия вашего самоубийства, Жереми.
Жизнь — богатство, которое люди не могут в полной мере оценить. Каждый наш выбор открывает возможность иного мира. При каждом пробуждении огромный мир открывается нам. Сколько путей! Сколько выборов! Лишь мы сами можем отыскать тот, что ведет к счастью. И всегда есть один, худший из всех и порой самый соблазнительный. Этот путь — отказаться выбирать. Отказаться идти вперед. Отказаться жить.
Восьмого мая две тысячи первого года вы сделали этот выбор, Жереми. Ваше решение было вызовом, оскорблением, брошенным Богу. Наши души живут на земле, чтобы учиться. На жизненном пути они должны облагораживаться, совершенствоваться. Тот, кто губит свою душу, не созидая себя, не стремясь расти всю свою жизнь, живет как труп. Бесполезный. Бесплодный. Так много на этой земле людей, чья душа потерялась в забвении главного. Столько потерявших память. Столько неприкаянных душ! Еще детьми люди познают ценности и чувства, которые должны их направлять. Но они предпочитают видеть мир на свой вкус. И вы тоже, Жереми, позабыли о ваших ценностях. Ваш поступок был худшим оскорблением жизни. Худшим оскорблением Богу. И Богу было угодно, чтобы вы осознали вашу ошибку. Тогда… тогда другая душа вселилась в ваше тело, душа, созданная, чтобы наслаждаться, мараться и разрушать. Даже не совсем другая душа. Темная сторона вашей. Та, которую выпустил на волю ваш выбор.
А подлинная ваша душа возвращалась в ваше тело ненадолго, на несколько дней, чтобы позволить вам оценить последствия вашего поступка, увидеть, как ваш выбор разрушил целый мир. Лишь несколько пробуждений, несколько явлений в важные моменты этой жизни, от которой вы отказались.
Отринув жизнь, вы выбрали ад. Ад — это осознание наших ошибок без возможности их исправить. И Бог показал вам плоды вашей ошибки. Вы осознали ваше преступление, но загладить его не могли. И внутренний огонь сжег вас. Быть может, это и есть ваш ад, Жереми…
Однако иногда Бог прощает. Он дарует второй шанс. Было ли вам в нем отказано? А вы-то о нем просили? Вы хоть раз молили Его о прощении?
Жереми перестал дышать, и плотное облако, плывшее перед его глазами, внезапно окутало все его существо.
Глава 10
Он лежал в темной комнате, и тело его покачивалось на легкой волне, тихонько увлекавшей его куда-то. Вдали проблеск приветливого света, казалось, ждал его.
Читать бесплатно другие книги:
