Небо в огне. Штурмовик из будущего Политов Дмитрий

А еще нужно много терпения. На войне не всегда самый короткий путь является самым быстрым. Может так случиться, что в каком-то из намеченных вами укрытий придется отсиживаться часами, а то и сутками. При этом чаще всего нельзя будет обогреться, закурить, нормально поесть или оправиться. Почему? Да потому, что скрываться вы будете в таких местах, куда нормальный человек по собственной воле никогда не полезет. Еще раз повторю: противника нельзя недооценивать. Он обязательно будет регулярно осматривать постройки, стога сена, пещеры и другие предположительные укрытия диверсантов и разведчиков. По той же причине забудьте раз и навсегда о том, что можно форсировать водную преграду по мосту, дамбе или при помощи местных плавсредств. Оставьте эти глупости киношникам!

И последнее. Обычно линию фронта пытаются преодолеть на стыке между подразделениями. Избегайте выхода на опорные пункты, позиции наблюдателей и снайперов, на батареи и полевые заставы. Легче всего найти такие места на болотах, в зонах радиоактивного и химического заражения. Однако и там передвигаться непросто. Помните всегда о минах, проволочных заграждениях, осветительных ракетах, патрулях, «секретах», приборах ночного видения и возможном обстреле вражеских позиций своими войсками.

Да уж, матерый был человечище! Страшно даже представить, где он применял свои навыки. А особенно не позавидуешь его врагам.

Впрочем, экспату, естественно, не требовалось использовать все знания. Местная цивилизация, на его счастье, не располагала пока рядом технических приспособлений, о которых предупреждали курсантов. Но и недооценивать противостоящих ему гитлеровцев Григорий не собирался. Осторожность и еще раз осторожность! Лучше по шажочку в день, чем рывок на пулемет. Примитивные-то они примитивные, но даже сверхпрочная шкура не спасет от нескольких выстрелов в упор или взрыва мины под ногами.

Поэтому Дивин вот уже третий день старательно прикидывался ветошью и потихоньку перебирался через линию фронта. Сержант долго раздумывал, не принять ли ему боевую форму, но, в конце концов, решил рискнуть. А то, не дай бог, столкнешься с советской разведкой или сидящими в дозоре пехотинцами, и что прикажете, валить их для сохранения секретности? Нет уж, раз решил, что они свои, то и играть нужно по правилам. То есть, применяя только те способности, что доступны людям. Ну почти…

Он только один раз не сдержался, когда случайно набрел на замаскированную пулеметную точку фрицев. Торчала она, как кость в горле, держа под обстрелом один ну очень удобный участок, и Григорий, прождав несколько часов, выяснил, когда немцы сменяются, да и вырезал их всех до единого, выгадав себе малую толику времени. Ну да, нарушил правила, ну так не святой же он!

Люди умерли быстро, даже не успев толком понять, что за чудовище набросилось на них. Разве что первый номер расчета разглядел нечеловеческую морду и страшные клешни, кромсающие его товарищей. И, похоже, подвинулся рассудком, потому что не предпринял никаких попыток сопротивления, когда подошла его очередь.

Было ли их жаль Дивину? Нет. Они пришли на эту землю непрошеными гостями, творили на ней чудовищные злодеяния, а он, так уж случилось, стал на сторону тех, кто защищался. И старался делать для будущей Победы все, что было в его силах.

Из своего теперешнего укрытия сержант в который уже раз внимательно осмотрел предполагаемый маршрут движения. До траншей, занимаемых советскими войсками, было рукой подать, но Григорий не спешил. Беспокоило его неясное копошение в одной из воронок, лежащих прямо на намеченном им пути. Дивин никак не мог определиться, кто это там колготится — немцы или русские? Даже недавно обретенное ночное зрение не помогало.

Сначала экспат подумал, что там засел советский снайпер. Но за целый день, что прятался под подбитым танком экспат, он не видел, чтобы из воронки раздался хоть один выстрел. И это при том, что немцы нет-нет да и мелькали в своих окопах.

Раненый? Все возможно, но опять же чей? Подумав хорошенько, сержант решил попробовать слегка обойти подозрительное место. Дождался ночи и пополз, замирая и утыкаясь лицом в землю, когда над головой вспыхивал мертвенный свет осветительной ракеты, что запускали то и дело и русские и немцы. Пару раз над головой проносились разноцветные трассы пулеметных очередей, но не прицельно, а так, дежурный беспокоящий огонь.

Обогнув по широкой дуге непонятную воронку, Григорий изготовился для последнего рывка. Он уже слышал какие-то звуки в советской траншее: чьи-то шаги, отголосок тихого разговора. Хотя, может, просто померещилось? Вот шорох со стороны той самой воронки экспат уловил гораздо отчетливее. Замер, прислушиваясь. А ведь точно, ползет оттуда кто-то. Причем к нему, сомнений быть не может. Осторожно, стараясь не шуметь и не выдать своего положения, Дивин развернулся лицом на звук. Скривился недовольно, поняв, что использовать пистолет нельзя — привлечет к себе с обеих сторон сразу столько внимания, что и те и другие с удовольствием нашпигуют его свинцом по самые брови.

И что прикажете делать? А, была не была! Мысленно плюнув на собственный запрет, экспат уже привычным движением превратил кисти рук в смертоносное оружие. А в следующий миг, когда шорох приблизился к нему вплотную, едва удержался, чтобы не перекусить клешней маленькое тельце дрожащего чумазого котенка. Малыш уже даже не мяукал, а только безостановочно трясся, тыкаясь в сержанта мокрым носиком.

— Ты откуда такой здесь взялся? — Григорий быстро перекинулся обратно, лег на спину и осторожно взял котенка в руки. — Дурашка, как же ты туда забрел? Ну не бойся, не обижу. Погоди, давай-ка я тебя за пазуху суну, там тебе уютнее будет.

— Ишь какой заботливый выискался! — раздался вдруг у самого уха насмешливый шепот. — Пойдем, поглядим, что ты за птица. И не вздумай дергаться! — ствол автомата больно уперся в бок, но сержант не обиделся. Дошел!

— Я свой, братцы, летчик! Меня фрицы неподалеку сбили, — торопливо проговорил он.

— Но-но, поговори мне еще, — пригрозил невидимый боец. — Ползи давай в траншею, а там разберемся, какой ты летчик-налетчик!

Экспат решил не нервировать дозорного и проворно помчался на четвереньках к брустверу, стараясь только не раздавить ненароком бедолагу-котенка, доверчиво свернувшегося в клубочек у него на груди.

Сотрудник особого отдела, что проводил спецпроверку, молоденький младший политрук с опухшей щекой, встретил Григория нормально. В измене Родине с порога не обвинял, рукоприкладством не занимался, подписывать ложные показания не заставлял. Спросил анкетные данные, уточнил, когда и при каких обстоятельствах сбили самолет Дивина, мельком поинтересовался, может ли кто-нибудь подтвердить его слова. А потом стал обстоятельно читать показания сержанта с подробным описанием его пребывания на оккупированной территории, задавая время от времени уточняющие вопросы.

Экспат, правда, все время ожидал какого-то подвоха и потому был настороже, взвешивал каждое свое слово. Можно сказать, что подозрительное отношение к особистам было у него в крови еще с времен общения с имперскими контрразведчиками.

Особист, по-видимому, обратил на это внимание. В какой-то момент он отложил в сторону листки с показаниями Григория и «вечную» ручку, положил на стол ладони и недовольно поинтересовался:

— Скажите, Дивин, у вас есть причины скрывать от меня что-то важное? Может быть, вас завербовали гитлеровцы, заслали к нам с заданием от их разведки? Нет? Тогда какого черта, сержант?! Или ты думаешь, мне заняться больше нечем, кроме как вести тут с тобой психологические поединки? — Младший политрук налег грудью на стол и смотрел на летчика с нескрываемым бешенством. — Работы пруд пруди, а он тут выкобенивается передо мной, в молчанку играет! Смотри, Дивин, довыступаешься, я тебе такую резолюцию оформлю, что враз перед строем приговор зачитают и башку дурную продырявят. Понял?

— Понял, — нехотя ответил экспат. — Извините, товарищ младший политрук, больше не повторится.

— Очень на это надеюсь, — особист вдруг схватился за щеку и тихо застонал. — У, вражина!

— Зубы? — осторожно поинтересовался Григорий.

— Они, проклятые, — пожаловался младший политрук. — Застудил, не иначе, болят — спасу нет!

— Так вам к врачу надо, — сочувственно произнес сержант. Ему вдруг стало неудобно за свое поведение. В чем, собственно, виноват этот парнишка, выполняющий свою работу?

— Без тебя знаю, — мгновенно окрысился особист. — Где время для этого найти, если такие, как ты, постоянно ваньку валяют! — Он нервно достал из кармана наброшенной на плечи шинели пачку «Беломора», взял из нее папиросу и щелкнул самодельной зажигалкой. — Покуришь вот, и вроде чуть полегче становится. А потом опять как накатит, спасу нет.

— Можно мне тоже закурить? — попросил Григорий, жадно глядя на папиросы. — Мои-то кончились давно. А от махры горло дерет ужасно, да и кашель страшный. Меня тут пехотинцы угостили, так я чуть не сдох.

— Кури, — младший политрук подвинул к нему пачку.

Сержант взял ее в руки, поднес к лицу и с шумом втянул носом запах.

— Ленинградские. Фабрика имени Урицкого, — с удовлетворением произнес он. — Позвольте зажигалку вашу?.. Спасибо. Как там город, держится?

— Трудно, — тяжело вздохнул особист. — Но стоит, сражается. Недавно вот школы снова заработали. А в конце месяца, говорят, даже футбольный матч проведут, представляешь? — Младший политрук оживился и, казалось, даже забыл про свои болячки. — Вот люди!.. Не то что ты! — вызверился он вдруг с новой силой. — На сотрудничество с органами не идешь, правдивую информацию предоставлять отказываешься. Ох, чует мое сердце, подозрительный ты тип, сержант Дивин!

— Да я…

— Молчать! — особист побагровел. — Надоел хуже пареной редьки. Иди отсюда, чтоб глаза мои тебя больше не видели!

В полк сержант попал спустя неделю после того, как перешел линию фронта. На родной аэродром, где разместился 586-й ШАП, его подбросила попутная полуторка. И первым из знакомых, кто попался ему на глаза, оказался Рыжков.

— Гришка, черт, живой! — вихрем налетел он на несколько ошарашенного такой бурей эмоций экспата. — А мы уже похоронили тебя. Думали, немцы тебя схватили и шлепнули. Это ведь я тогда тебя прикрывал, когда ты на брюхо плюхнулся, видел?

— Отпусти, медведь, задушишь, — отбивался от товарища Дивин. — Хрен им, фрицам этим. Я от них в лесу укрылся. Пробовали погоню за мной организовать, но я отбился и ушел. Даже нескольких эсэсманов из «Мертвой головы» грохнул, — похвастался Григорий.

— Врешь! — не поверил Рыжков. — Это ж зверюги еще те!

— Да я тоже не пальцем деланный, — ухмыльнулся экспат. — Ладно, расскажи лучше, как вы тут?

Прорва сразу погрустнел.

— Трудно. Мы-то еще ничего, так втроем и летаем — комэск, Петрухин и я. Первую эскадрилью здорово пощипали — у них всего четверо «стариков» осталось. На днях, правда, пополнение прибыло, по три летчика в каждую из эскадрилий, но им еще учиться и учиться. Да и с машинами напряг. Механики колдуют, по окрестностям рыскают, со сбитых машин запчасти снимают.

— А ты, значит, у нас теперь весь из себя такой прям ветеран, — с ехидцей подковырнул приятеля Григорий.

— Ну, ветеран не ветеран, а восемь боевых вылетов имеется, — не на шутку обиделся Рыжков. — Еще два, и обещали к награде представить.

— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Дивин. — Ты куда сейчас?

— Известно куда, на ужин.

— Ага, понял. Я к Бате, доложусь, а потом тоже в столовую, — решил сержант. — Наших там предупреди.

— Не учи ученого, — сухо ответил Рыжков, еще, по-видимому, обижаясь на подколку. — Иди, вон как раз Хромов куда-то с Багдасаряном направились.

Григорий повернулся. Командир полка и правда шел вместе с комиссаром, что-то возбужденно объясняя тому. Дивин махнул товарищу и резво припустил вслед за ними.

— Ну вот скажи, сержант, в кого ты такой? — Хромов смотрел на замершего перед ним по стойке смирно экспата с болезненным любопытством. — На кой черт ты на спецпроверке выделывался? Знаешь, что в сопроводительных документах особисты написали?

— Не могу знать, товарищ майор!

— Дурень ты, дурень, — комполка расстроенно покачал головой. — А мы тебя за того сбитого «мессера» к ордену представили, старшего сержанта хотели дать, а ты вон как все повернул. На ровном месте умудрился обгадиться. Придется теперь к комдиву ехать, просить, чтоб он за тебя словечко замолвил. Бои идут страшные, каждый подготовленный летчик буквально на вес золота. В полку каждый день потери. Пополнение присылают едва обученное, им до боевого вылета, как отсюда до Китая раком. Вот объясни мне, зачем было нарываться на скандал с особым отделом? Что молчишь, язык проглотил?!

— Николай Дмириевич, а, может, мы ему задание какое-нибудь потруднее поручим? — вмешался в разговор молчавший до сих пор комиссар. — Предоставим, так сказать, возможность доказать делом, что он настоящий советский летчик. А что, результата командование требует, а обученных пилотов раз-два и обчелся.

— А что, это мысль! — оживился Хромов, зловеще улыбаясь и поглядывая на сержанта с нехорошим блеском в глазах. — У нас на завтра вылет на штурмовку немецкого аэродрома планируется — чуть ли не вся дивизия пойдет, вот и пошлем заодно со всеми и провинившегося. Ты как, Дивин, готов к полетам?

— Готов, товарищ командир!

— Вот и славно, на том и порешим. И попробуй мне только завтра хоть самую капельку напортачить, я тебя собственноручно под трибунал закатаю. Понял? — майор потряс кулаком перед лицом экспата. — Свободен!

Выйдя из просторной землянки комполка, Григорий перевел дух. Надо же, штурмовка аэродрома! Старожилы рассказывали, что из всех возможных заданий это, пожалуй, самое трудное. Да там у фрицев прикрытие такое, что мама не горюй! И зенитки в несколько эшелонов, и «мессеры» постоянно висят — хрен прорвешься.

Интересно, что за гадость про него особист написал, что Батя так взъелся? А, не все ли равно — неизвестно, удастся ли завтра в живых остаться.

— Вот он, я же говорил! — вывел его из тяжелых раздумий чей-то радостный крик. — Смотрите, какой угрюмый, не иначе фитиль Батя вставил!

Григорий обернулся. К нему подходили комэск Малахов, лейтенант Петрухин и техник Свичкарь. А чуть впереди несся возбужденный Рыжков. Экспат вдруг с удивлением отметил, что очень рад им. Неужели эти люди стали ему настолько близки? А ведь и правда, ответил он сам себе на этот вопрос. Может быть, дело еще не дошло до той степени доверия, что присутствовала в его отношениях с друзьями, оставшимися где-то там, в далекой Империи, но, несомненно, нынешние боевые товарищи для него совсем не безразличны. Парадоксально, но факт!

Дивин вдруг почувствовал, как в душе шевельнулось какое-то теплое чувство, словно там все еще находился тот подобранный на нейтралке котенок. И экспат с радостной улыбкой пошел навстречу летчикам, решительно выкинув из головы все тяжелые мысли, пожалев лишь вскользь, что оставил забавного зверька пехотинцам.

На следующий день Григорий поднялся первым. Вышел из избы на улицу, по-быстрому добежал до деревянного домика с сердечком на двери. Потом энергично размялся, выполнив комплекс простейших упражнений, а затем, отфыркиваясь, словно большой тюлень, долго плескался у рукомойника, скинув нательную рубаху.

Малахов вышел на шум, зябко поеживаясь. На щеке у него отпечатался след от наволочки.

— И чего тебе не спится-то? — комэск неодобрительно поглядел на сержанта, вытянул из кармана бриджей пачку папирос, закурил и сладко зажмурился. — Первая — она завсегда самая сладкая! Кстати, Гришка, не забыл, сегодня парами полетим, а не тройками? Ты у Петрухина ведомым, я — с Прорвой. Желторотиков не берем.

— Да, я помню. — Экспат растерся насухо полотенцем и пошел к дому, не надев рубаху. — Товарищ капитан, я вчера на аэродроме «Ил» из соседней дивизии видел, они на нем место для стрелка сварганили. А у нас так не планируют начать делать? Реально ведь жопа, когда «месс» сзади заходит!

Комэск сплюнул.

— Видел я их самоделку. Барахло. Только машину уродовать. Не боись, говорят, скоро нормальные двухместные штурмовики начнут выпускать.

— Дожить бы до них, — с грустью сказал Григорий.

— Ты мне эти разговорчики упаднические брось! — вскинулся Малахов. — И доживем, и Берлин еще под крылом увидим. Иди остальных буди, собираться нужно.

— Как погодка, война будет? — высунулся из дома заспанный Прорва.

— Хорошая погода, — скривился капитан. — Подъем, лежебоки.

До аэродрома добрались на специальном автобусе. Старенькую машину нещадно трясло на ухабах, в салоне нестерпимо воняло бензином, и у Григория жутко разболелась голова. В столовой он заметил санитарку, что-то весело обсуждающую с двумя официантками, и подошел к ней. При его приближении девушки примолкли и выжидательно уставились на него.

— Сестричка, у тебя от головной боли ничего нету?

Санитарка скорчила недовольную гримасу.

— Что я, по-твоему, с собой лекарства таскать должна? Зайди после завтрака в медпункт, выдам что-нибудь, — неожиданно грубо ответила она опешившему экспату.

— Перестань, Лидка, — вступилась за Дивина одна из официанток, миловидная чернобровая толстушка с ямочками на щеках, — парню в бой сейчас идти. Вы садитесь кушать, товарищ сержант, я сейчас вам аспирин принесу, у меня есть.

— Спасибо, — поблагодарил Григорий, повернулся и пошел к столу, где расположились летчики его эскадрильи.

— Господи, ну и страшилище! — услышал он вдруг за спиной. — И зачем только его в полку оставили — каждый раз, когда рожу его вижу, так в дрожь бросает!

Сержант вздрогнул. За последнее время он уже как-то свыкся со своим обезображенным лицом, но все равно каждый раз, когда замечал, как реагируют на его уродство окружающие, накатывала бессильная злость на невозможность что-либо изменить. И вот что прикажете сейчас делать — повернуться и устроить скандал? Дивин замедлил шаг, но исполнить свое намерение не успел. Потому что та самая чернявая официантка вдруг сказала каким-то неживым голосом:

— Вот что, подруженька, вякнешь еще раз что-нибудь подобное, я тебе сама глаза выцарапаю! Этот летчик воюет, пока ты перед командирами задницей крутишь! И на лице его отметины немец огнем оставил, а не как ухажеры тебе засосы после блядок! У, стерва!

— Тая, ты чего? Чего взъелась-то? — испуганно пискнула вторая официантка.

— А ничего! — отрезала та. — Эти ребята каждый день на смерть уходят, скольких уже нет, и не дело насмехаться над ними.

Экспат почувствовал, как распрямляется в душе заведенная до отказа пружина гнева. Надо же, какая хорошая девушка. Как там ее подруга называла — Тая вроде?

— Гришка! — вернул его в реальный мир насмешливый голос Петрухина. — Да очнись ты, смотри, сейчас лавку свернешь, черт здоровенный!

Дивин смущенно улыбнулся хохочущим товарищам и уселся за стол рядом с ними.

Взлетели восьмеркой. По плану должна была идти девятка, — все опытные летчики плюс командир полка, — но у одного из штурмовиков первой эскадрильи обрезал мотор, и он остался на земле.

До цели шли под кромкой не очень густых облаков на высоте в двести метров. Километра за три до линии фронта дымка рассеялась, «Илы» перешли на бреющий, и к ним присоединилась шестерка «Яков». Хотелось бы, конечно, чтобы истребительное прикрытие было побольше, но на постановке задачи Хромов объявил, что два других полка их дивизии срочно перенацелили по заявке наземных войск и штурмовать аэродром придется самим. Соответственно, урезали и прикрытие.

— Напрасно старушка ждет сына домой, в реглане с двумя «кубарями», — тихо пропел строчку из переделанной на авиационный лад известной песенки Прорва, услыхав нерадостное известие. — Сожрут нас, братцы.

— Ты мне покаркай еще! — вызверился комэск. — Илья-пророк выискался. Может, нам, наоборот, это только на руку будет — тихой сапой подкрадемся, отработаем и уйдем.

Линию фронта проскочили все так же на бреющем. «Яки» шли гораздо выше, прикрывая от возможной атаки вражеских истребителей сверху. Но пока все было тихо. Под крылом совсем близко проносились верхушки деревьев, похожие на огромное полчище копейщиков, задравших к небу свое оружие.

— Внимание, — услыхал вдруг Григорий напряженный голос Хромова в наушниках, — слева три транспортных «юнкерса». Все пристраиваемся к ним. Никому не стрелять! «Маленькие», слышите меня, ни в коем случае не атаковать фрицев!

Дивин пригляделся. Картинка послушно приблизилась, детали укрупнились, словно он смотрел в бинокль. Долго так делать пока что не получалось, но Григорий тренировался. Чуть вдалеке от них и в самом деле плыли над лесом так же низко, как и они сами, три камуфлированные туши «Ю-52». Экспат знал, что именно эти самолеты доставляют припасы и снаряжение окруженным немцам. Собственно, их целью на аэродроме тоже являлись как раз эти транспортники. Обычно они летали ночью, и к утру их скапливалось там порядочное количество.

Сержант мгновенно понял замысел майора. Командир решил подойти к аэродрому, сев на хвост «юнкерсам», и использовать их как живой щит, чтобы избежать огня зениток. Что ж, грамотно, вполне может сработать.

Пилоты «Ю-52» заметили крадущиеся за ними советские штурмовики и постарались прибавить газу. Их ведущий начал понемногу набирать высоту, пытаясь, по-видимому, показать преследователей своим зенитчикам.

— А, чтоб тебя! — недовольно ругнулся Батя. — «Горбатые», прижимаемся к фрицам и атакуем. Я бью правого. Малахов — лупи левого. Остальные идут следом. Смотрите по сторонам и не зевайте!

«Ил» комполка рванулся в погоню за немцами. Вести бой на бреющем очень сложно, но майор умело зашел в хвост «юнкерсу» и, не обращая внимания на ожесточенный огонь его стрелков, врезал по фрицу из пушек. Но тот продолжал лететь как ни в чем не бывало, хотя из его крыла и посыпались вниз куски обшивки.

Тем временем Малахов насел на другого фашиста. Вместе с Прорвой он поочередно обстреливал транспортник, стараясь первым делом убить стрелка, а уже потом спокойно разобраться с пилотом.

Но оба атакованных фрица продолжали лететь как заколдованные. Экспат немного забеспокоился — судя по карте, вот-вот должен был появиться немецкий аэродром. И в этот момент «юнкерс», по которому лупил Хромов, вдруг вспыхнул, как свеча, резко пошел вниз и врезался в лес, прокладывая своей тушей нехилую просеку. А следом завалился на правое крыло и рухнул и левый ведомый «Ю-52».

Штурмовики догнали последнего немца и пристроились к нему с боков, зажимая в клещи. Сержант хорошо видел, как мечется в своей открытой турели стрелок, поливая советские самолеты. Но Хромов огрызнулся короткой прицельной очередью, и человек пропал, а ствол пулемета нелепо задрался кверху.

— Работаем! — звенящим голосом скомандовал Батя.

«Ильюшины» синхронно выполнили энергичную горку и зашли в атаку на аэродром. Зенитная артиллерия немцев молчала, опасаясь попасть по своему, и штурмовики сполна воспользовались их заминкой. Они дружно вывалили на ангары и самолетные стоянки бомбы и эрэсы. Внизу разом полыхнули как минимум четыре транспортника, а на месте одного из строений вдруг вспух огненный клубок и во все стороны полетели какие-то обломки.

Григорий держался справа от ведущего. Освободившись от бомб и реактивных снарядов, они развернулись для второго захода, следуя за другими «Илами», и дружно ударили из пушек и пулеметов по гитлеровцам, усиливая хаос и разрушения на аэродроме.

Экспат с удивлением заметил, что последний из «юнкерсов», который они преследовали, заходит на посадку. То ли у пилота окончательно съехала крыша, то ли он видел что-то, чего не видел Дивин, но «Ю-52» быстро снижался. Не желая упускать столь удобный момент, сержант слегка довернул нос своего самолета и нажал на гашетки.

Немец резко клюнул носом и воткнулся во взлетную полосу, покатился по ней, разламываясь на куски. И тут же по штурмовикам открыли огонь зенитки. Воздух мгновенно наполнился огненными трассами от «эрликонов». Но «Илы» уже проскочили их и стремительно удалялись прочь.

Григорий перевел дух. Надо же, прошло всего несколько минут, а уже столько всего случилось. И гимнастерка на спине мокрая, хоть выжимай.

— Молодцы, «горбатые», хорошо поработали! — раздался в наушниках незнакомый голос. Должно быть, говорил командир истребителей. — Подтверждаю уничтожение минимум десяти самолетов.

— Добро! — лаконично отозвался Хромов. И после небольшой паузы устало добавил: — Домой, ребятки.

Минула неделя. Обычная фронтовая неделя с почти ежедневными вылетами, неизбежными потерями, мимолетными радостями и дикой, выматывающей до предела усталостью.

Однажды утром, после завтрака, Григория вызвали к командиру полка.

— Вот что, сержант, нужно слетать на разведку, — не стал ходить вокруг да около майор. — Пойдешь один. В бой не ввязываться. Разведаешь расположение войск противника вот в этом районе, — показал Хромов самодельной деревянной указкой на большой карте, прикрепленной на стене, один из участков фронта. — На твой самолет сейчас устанавливают фотоаппаратуру. Постарайся привезти хорошие снимки — эта информация очень важна для командования фронта.

Дивин поежился. Лететь днем одному, без прикрытия, в условиях, когда «мессеры» вьются в воздухе, будто разозленный рой? Как-то не прельщает такая перспектива. Черт, и не откажешься — приказ есть приказ. Хромов, однако, заметил его колебания и недовольно спросил:

— Что менжуешься?

— Боюсь, вдруг не справлюсь. Я в одиночку, без ведущего, не летал ни разу.

— Хватит прибедняться, — отрезал комполка, — я от Малахова наслышан, что у тебя память фотографическая, карту района боевых действий с первого раза наизусть запомнил. Было такое?

Экспат нехотя кивнул. Спрашивается, кто тянул его за язык и заставлял демонстрировать свои способности? Не иначе, тот самый пресловутый черт, которого так любят поминать люди.

— Разрешите выполнять?

— Иди.

Покумекав над картой, сержант решил поступить по-умному. Зачем сразу демонстрировать немецким наблюдателям на переднем крае, куда он планирует направиться? Лучше полететь чуть в сторону, а уже во вражеском тылу развернуться и зайти оттуда, откуда его не ждут. В принципе, не самое сложное задание, если бы не превосходство противника в воздухе. Зайдет пара «худых» в хвост — и поминай как звали. Впору следовать примеру некоторых летчиков, которые втыкают в кабину крашеный макет — «пулемет системы Оглоблина» — сбить фрица не собьешь, зато напугаешь. Если повезет… Господи, может, закрепить тот же «дегтярь», протянуть тросик в кабину и при появлении «мессеров» шарахнуть по ним? Точность никакая, но… что-то в этом есть, надо подумать!

— Миша, как аппаратура, не подведет? — экспат придирчиво осмотрел установленный на «Иле» фотоаппарат. На первый взгляд натуральное ведро. Как там его, АФА-ИМ или АФАИ? Хрен редьки не слаще! Механик покосился на командира и неопределенно хмыкнул. — Понятно. Ну тогда от винта?

Над линией фронта его обстреляли. Дивин нарочно вел машину не на бреющем, а примерно на пятистах метрах, чтобы дать возможность фрицам засечь его курс и передать сведения в свой тыл. Когда в небе расцвели белые облачка, Григорий отработанным до автоматизма приемом мгновенно нырнул в шапки разрывов, зная, что «снаряд дважды в одно место не попадает» — наводчик старается исправить свой промах, переносит прицел, и у летчика есть все шансы избежать попадания.

Углубившись на занятую гитлеровцами территорию, экспат сверился с картой, закрепленной на левом колене специальным ремешком, и плавно потянул ручку влево. Пора менять курс. А заодно и снизиться. Если наземный пост наблюдения немцев вызовет истребители, то лучше не маячить у них перед глазами, а спрятаться на фоне леса. Не каждый сможет заметить выкрашенный в защитный цвет самолет, который «лег на живот».

К нужному району Дивин подкрался, как и планировал, со стороны вражеского тыла. Набрал необходимую высоту и, выдохнув, лег на боевой курс, начав съемку. Поехали! Теперь самое главное — это вести «Ил» ровно-ровно, как по ниточке, тогда кадры получатся что надо и не смажутся. Вот только противник вряд ли будет столь любезен, что просто будет наблюдать за ним, не предпринимая никаких попыток сбить нахального разведчика.

И точно, прошло всего ничего, а фашисты определились с принадлежностью одинокого самолета и открыли по нему бешеную стрельбу. О, нет, как не вовремя!

Сержант закусил губу. Зверь, сидящий внутри, рвался наружу, чтобы перехватить управление и покарать никчемных людишек, посмевших поднять на него руку. Экспат прилагал неимоверные усилия для того, чтобы удержать взбешенного мантиса. Неужели вторая натура всегда будет проявлять себя в самый неподходящий момент? С чего вдруг вообще такая реакция — после окончательной инициации вроде бы удавалось держать все под контролем, летал не раз на задания — все было в порядке. Вопрос…

Удивительно, но пока Григорий боролся сам с собой, часы на приборной доске бесстрастно отсчитали положенное количество оборотов. А, значит, можно выключать фотоаппарат и уносить ноги пока цел. Ага, пять раз!

Дивин нажал нужную кнопку, свалил машину в пике и с наслаждением откинул предохранительные колпачки с гашеток. Плевать на запреты — душа настоятельно требовала немедленно отомстить за пережитые мгновения бессильного страха. Сержант приник к «наморднику» прицела, поймал в него плюющиеся огнем зенитные орудия и с наслаждением полоснул по ним длинной очередью.

— Что, не нравится?! Получайте, гады!

Уф, прям полегчало как-то сразу. Экспат довольно засмеялся, перевел штурмовик в горизонтальный полет и заложил лихой разворот. Пора и честь знать. Бросил привычный взгляд по сторонам. Чисто. Стоп, а это что за ерунда? Плоскости крыльев обильно украшали свежие «розочки» пробитого дюраля. Да, ничего не скажешь, фрицевские зенитчики жуют свой хлебушек недаром. Но машина тянет нормально, так что этот раунд в итоге остался не за ними.

Вот и линия фронта. Сверху изломанные линии траншей, черные кляксы воронок и маленькие жуки танков смотрелись довольно безобидно, но Григорий совсем недавно поползал на пузе по земле-матушке в подобных «декорациях», вдоволь насмотрелся на ад наземных сражений, и воспоминания о пережитом крепко-накрепко засели в его памяти.

Наверное, поэтому он встрепенулся и, не задумываясь, повернул «Ил», когда увидел девятку «Ю-87», медленно ползущих на позиции советских войск. В голове очень кстати всплыла прочитанная недавно статья из фронтовой многотиражки о хитром приеме, который использовал один из коллег-штурмовиков.

Сержант выпустил шасси и прибавил газу, догоняя фашистские пикировщики. Только бы сразу не начали палить, подпустили бы поближе, с надеждой подумал Григорий. По силуэту «Ил-2» немного походил на «лаптежник», а выпущенные шасси еще больше усиливали это сходство.

«Юнкерсы» шли спокойно. Расстояние до них стремительно таяло, а фашисты пока никак не реагировали на неожиданно появившегося «собрата». Хотя, Дивин уже видел это наверняка, вражеские воздушные стрелки замыкающей тройки заметили его. Вот один из них шевельнулся, характерным жестом поднял к горлу руку — сжал ларингофоны, докладывает командиру. С тебя и начнем, дружок.

Экспат шевельнул ручку, поймал в прицел противника и расчетливо дал короткую очередь. Ярко блестящий на солнце фонарь разлетелся брызгами, «лаптежник» резко клюнул носом и пошел книзу. Есть почин, пошла плясать губерния! Сержант торопливо развернул нос «Ильюшина» и от души саданул по другому немцу. Но тот ловко уклонился, и огненные трассы прошли мимо. Опытный, гаденыш!

— Молодец, «горбатый»! — пробился в наушники с земли восторженный крик. Видать, какой-то авианаводчик. — Дай прикурить гадам, помоги пехоте, браток!

Григорий чертыхнулся с досадой — не до тебя, друг! — и устремился в погоню, стремясь вновь загнать размалеванный фюзеляж фашистского аса в перекрестие прицела, забыв обо всем в азарте. И его сразу же наказали за столь опрометчивый поступок. Стрелки дружно открыли по нему огонь, прикрывая своего товарища. Дивину пришлось бросать тяжелую машину из стороны в сторону, но несколько чувствительных ударов он все-таки пропустил. Штурмовик затрясло, кабина наполнилась гарью и дымом. Подбили.

Твою мать! Экспат взвыл от досады. Вот так всегда, на самом интересном месте! А он ведь только-только почувствовал истинное упоение схваткой. Неужели придется прыгать? Хорошо еще, что внизу свои, не придется опять блукать по немецким тылам.

Погодите-ка, сержант шевельнул ручкой и с удивлением понял, что «Ил» по-прежнему слушается его. За эти несколько секунд он оказался в стороне от «юнкерсов», и те перестали обстреливать его, решив, по-видимому, что он уже не представляет никакой угрозы. «Лаптежники» начали выстраиваться в круг. Дивин знал, что сейчас последует: их ведущий спикирует, устремится к земле, завывая сиреной, с плоскостей сорвутся капли бомб, и на головы нашим пехотинцам обрушится смерть. А следом за ним этот трюк повторят и другие крылатые шакалы. Хрен вам, выругался вслух экспат и кинул штурмовик вдогонку за немцами.

Он зашел еще дважды. С остервенением давил на гашетки, а в голове билось: не дать им отбомбиться, не дать! Григорий уже не надеялся попасть и сбить еще один бомбардировщик, но стремился хотя бы сбить гитлеровцам прицел, поколебать их уверенность в себе.

А потом… потом на поле боя появилась шестерка «Яков», срезала с ходу двух «юнкерсов», и те, побросав бомбы куда попало, легли на обратный курс. Советские истребители попытались было добить их, но на помощь пикировщикам подоспели несколько «мессеров», и завязалась ожесточенная схватка.

Дивин уже не видел всего этого. Он упрямо тянул плохо слушающийся управления «Ил» домой, намертво зажав двумя руками ставшую вдруг непослушной ручку управления. Хорошо еще, что удалось сбить пламя резким пикированием. Вывел, правда, над самой землей, но это уже совсем другой вопрос.

Долетел.

Плюхнулся.

Зарулил на стоянку. «Ильюшин», жалобно чихнув напоследок мотором, замер. Сержант снял с головы шлемофон и вытер лицо промокшим насквозь подшлемником. Откинул фонарь и вылез на крыло.

— Ты слезай, слезай, — обманчиво ласково попросил его Хромов, неслышно подошедший к капониру. За спиной у него топтался начштаба и, чуть поодаль, техники. — О задании поговорим, о приказе не ввязываться в бой… Иди сюда, паскудник! — Лицо командира исказила злая гримаса.

И Григорий с тоской понял, что цветы и оркестр явно отменяются.

В конце мая немцы окончательно отбили наступление советских войск, полностью сняли блокаду со своих частей и пусть и с трудом, но удержали за собой Демянский выступ. Красная Армия хоть и не достигла своих целей, но получила бесценный опыт и готовилась к новым сражениям. Противники собирались с силами.

Полк майора Хромова понес очень большие потери. Из двадцати машин, положенных по штатному расписанию, в строю осталось всего шесть. Да и те требовали серьезного ремонта. И командование решило вывести часть для пополнения и переподготовки. Остатки боевой техники передали в другие части.

— Говорят, в Куйбышев нас отправляют, — вполголоса сообщил всезнающий Рыжков. Поредевший личный состав полка замер в строю перед своими командирами, за спинами которых стоял накрытый красной скатертью стол с коробочками орденов и белеющими прямоугольниками грамот. Майор Хромов как раз произносил торжественную речь, когда Прорва вдруг решил поделиться с товарищами добытой информацией. — Дадут немного отдохнуть, пополнят техникой и людьми, и снова на фронт. Так что радуйтесь, славяне, пока есть такая возможность.

— Замолкни! — Малахов показал исподтишка сержанту кулак. — Нашел время!

Дивин не особо внимательно вслушивался в речь комполка. В принципе, она мало чем отличалась от тех, что звучали в свое время в Империи. Разве что немного иначе расставлены акценты, а так весьма и весьма близко и по смыслу и по духу. Вот с выступлением комиссара дело обстояло иначе. Багдасарян говорил негромко, но очень душевно. И слова сумел подобрать вроде бы обыденные, но очень к месту.

А потом началось награждение отличившихся в боях летчиков и техников. Вручал их у развернутого полкового знамени какой-то незнакомый генерал из штаба фронта. Григорий и к этому отнесся достаточно равнодушно. Нет, он, разумеется, был искренне рад за своих товарищей, но реагировал вяло. Устал, наверное. Перегорел. В этом смысле предстоящая передышка была как нельзя кстати.

Хромов получил орден Ленина. Такой же награды был удостоен и капитан Малахов. Петрухину вручили Красное Знамя. Рыжкову досталась Красная Звезда и еще один треугольник в петлицы. Не обошли орденами и медалями и многих других бойцов и командиров. А вот Дивину…

— Ты только не заводись, Гриша, — комэск смущенно отвел глаза. Летчики сидели в своей избе, выложив на стол немудреную фронтовую закусь — у кого что нашлось в вещмешках — и купленную в поселке в складчину бутыль мутного самогона, — но комиссар сказал, что после всех твоих художеств — и на спецпроверке, и в том разведывательном вылете — комполка лично твои наградные документы и представление на очередное звание порвал. Да еще и ему шею намылил, когда он заступиться попробовал. Но ты не переживай, Багдасарян говорит, что просто надо немного подождать. Батя перебесится, успокоится, и все придет в норму. Ну не будет же майор вечно тебе ордена зажимать. У тебя сколько боевых вылетов?

— Девятнадцать, если ничего не путаю, — равнодушно ответил экспат. — А что?

— Как что? — Малахов всплеснул руками. — Считай, «боевик» ты уже заслужил[7]. Железно! А еще за сбитых фрицев. Представляешь, сразу пару орденов дадут, зуб даю!

— Да ладно, — махнул рукой сержант. — Главное — выжить, а остальное приложится.

— Не скажи, — не согласился с ним капитан. — Разве не здорово явиться домой не просто так, а с заслуженными наградами? Тут тебе и почет, и уважение!

— Домой? — саркастически усмехнулся Григорий. — А вы знаете, где мой дом?

Малахов сконфузился.

— Ох, извини, я позабыл, что ты… в смысле, что у тебя…

— Забыли! — поспешил прийти на помощь командиру Дивин. — Скажите лучше, когда вылетаем?

— Послезавтра, — облегченно улыбнулся комэск. — Сдадим технику, подпишем все необходимые бумажки, и фьюить — на транспортник и в тыл.

— Отлично, — обрадовался экспат, — значит, я завтра с утра успею на рыбалку сгонять. У хозяйки нашей снасти видел, пойду спрошу разрешения их позаимствовать.

— А ты что, разве рыбак? — спросил с удивлением Малахов. — Я за тобой раньше подобного интереса не замечал.

— Да не то чтобы ярый, — смутился Григорий, кляня себя за длинный язык, и принялся лихорадочно выкручиваться, — но пробивается иногда в памяти что-то. Вот всплывало несколько раз, будто сижу с удочками на речке или озере, не скажу точно. Поэтому решил сходить, вдруг окончательно воспоминания вернутся?

— А, тогда ясно, — понятливо кивнул капитан. — Что ж, сходи, развейся. Выпьем? — Он поднял со стола жестяную кружку.

— За Победу! — заорал порядком захмелевший Рыжков, заметивший жест комэска. — А где моя кружка?

— Иди лучше подыши свежим воздухом, — беззлобно засмеялся над ним лейтенант Петрухин. — Проветрись!

— В самом деле, Прорва, ты или закусывай лучше, или завязывай так набираться, — Малахов недовольно дернул щекой. — Мне даром не нужно, чтобы тебя завтра в непотребном виде командование обнаружило. Знай меру!

Рыжков поворчал немного, но подчинился. Встал из-за стола и вышел на улицу, покачиваясь и задевая стены. Экспат залпом жахнул противную теплую жидкость, отдающую сивухой, забросил торопливо в рот кусок вареной картофелины и отправился на хозяйскую половину договариваться насчет удочек.

Но здесь его ждала неудача. Женщина легла спать, и сержант, потоптавшись немного перед плотно закрытой дверью, негромко ругнулся и вышел на улицу перекурить. Постоял чуть-чуть на крыльце, вглядываясь в огромное звездное небо и вдыхая полной грудью свежий воздух, напоенный ароматами молодой травы и листьев, а потом присел на ступеньку рядом c Рыжковым, который благополучно привалился головой к перилам и мирно похрапывал.

Сержант достал папиросу, прикурил и расслабленно замер. Хорошо. Где-то далеко-далеко глухо гремит канонада, со стороны аэродрома доносится едва слышный гул моторов — это летают истребители-ночники. Да, а на «Илах» ночные полеты противопоказаны — выхлопы из движка так ослепляют пилота, что он не может нормально управлять самолетом.

— Гришка, ты? — хрипло вопросил Прорва, неожиданно проснувшись. — Который час?

— Да хрен его знает, — Дивину было откровенно лениво переться в дом за оставленными на кровати наручными часами. — Иди ложись нормально, чего здесь-то дрыхнешь.

— Все путем! — Рыжков попытался подняться, но ноги его совсем не держали, и он плюхнулся обратно. — Дай закурить… и огоньку! — он навалился на плечо экспата и дыхнул перегаром в лицо.

Григорий брезгливо поморщился, отвернулся и попытался отодвинуться.

— Вот ты нажрался, как свинья, — сказал он с досадой, — так будь человеком!

— Что?! — вскинулся вдруг оскорбленно Прорва. — Ты мне поговори еще! Забыл, что я теперь старший сержант, а ты просто сержант? А ну встал, как положено! Ишь, разговорился, мигом о субординации напомню.

— Да успокойся ты, товарищ страшный сержант, — засмеялся Дивин, наблюдая за крохотным алым огоньком на кончике папиросы. — Если хочешь, я тебе даже честь отдам, причем в полном соответствии со всеми требованиями устава. Но только завтра, на трезвую голову. Идет?

Рыжков посопел немного, потом вдруг размахнулся и ударил экспата. Тот смотрел в этот момент в другую сторону и не успел среагировать должным образом. Тяжелый кулак больно врезался ему в ухо с неожиданной силой так, что в голове зашумело, а перед глазами поплыли разноцветные пятна.

— Ты что творишь?! — сержант вскочил на ноги и схватил обидчика за шиворот. — Чего руки распускаешь?

— Пусти, гад! — придушенно захрипел Прорва, пытаясь вырваться. — Пусти!.. Вот тварь горелая!

Последние слова словно ударили Григория током. Темная ярость поднялась изнутри, затопила целиком. Несильно хрустнули кости, изменяя свою форму, темнота привычно уступила место серой дымке, и Дивин, оскалившись, сильно встряхнул человека, точно мешок картошки. Растягивая удовольствие, поднял на вытянутой руке перед собой, сжав его горло клешней так, чтобы не перерубить раньше времени, а потом без особых усилий приблизил к себе вплотную и клацнул страшными жвалами-челюстями у самого носа Прорвы.

Глаза у Рыжкова полезли из орбит. Лицо исказилось, а из горла раздался тоненький, как у поросенка, которого режут, визг.

— И-ииииииииииииииииии!!!

Экспат вздрогнул, приходя в себя. Клешня бессильно разжалась, и человек упал вниз. Покатился по ступенькам, продолжая визжать, вскочил на четвереньки и так понесся к забору прямо через грядки, не разбирая дороги, словно диковинный зверь. Обостренный слух донес до Григория встревоженные возгласы в доме, грохот покатившейся по столу кружки, а потом топот людей, спешащих на улицу.

Сержант сделал несколько шагов в сторону, прячась за густой сиренью, растущей прямо под окнами избы, и торопливо запустил процесс обратной трансформации, ругая себя за несдержанность. Черт, надо что-то придумать побыстрее, а то все пойдет вразнос! Как теперь убедить Рыжкова, что ему все это просто почудилось?

За окном иллюминатора плыли белые облака. Время от времени самолет выдирался из их липких объятий, и тогда в глаза било яркое-яркое солнце. Иногда сквозь редкие разрывы можно было рассмотреть землю, тоненькие паутинки дорог, зеленые прямоугольники полей и синие прожилки рек.

Григорий сразу после взлета откинулся на стенку, поднял воротник шинели, надвинул на глаза пилотку и закрыл глаза. Хороший солдат всегда высыпается впрок. В окно он смотрел только пару-тройку раз, когда кто-нибудь из однополчан замечал внизу что-нибудь интересное и пытался привлечь внимание товарищей. А потом решительно плюнул на это дело. Особенно, когда заметил напряженный взгляд, которым его буквально буравил сидящий напротив Прорва. Да, глупо вышло.

Хорошо еще, что удалось убедить всех, что, мол, померещилось Рыжкову невесть что с пьяных глаз. Комэск Малахов потом долго пугал и без того белого как полотно свежеиспеченного старшего сержанта подступающей к нему вплотную белой горячкой. Прорва кивал, дрожал всем телом, безостановочно икал и смотрел на Дивина, мирно стоявшего в сторонке, с диким ужасом. И спать в одной избе с экспатом отказался наотрез. Собрал нехитрые пожитки и свалил к своей поварихе.

Зато теперь, когда убегать из салона транспортника было просто некуда, бдительно наблюдал за Григорием весь полет, словно опасался, что тот опять обернется чудовищем, набросится на него и довершит начатое. Переубеждать его сержант не стал. Боится? Да и хрен с ним! В следующий раз думать будет, что болтает. Пусть даже и с пьяных глаз.

Но на душе у Дивина все равно скребли кошки. Неладно вышло. Неправильно. Пусть человек тысячу раз виноват, но ведь он свой, товарищ, с которым они не раз ходили в бой, защищали друг дружку. И к этому чувству вины примешивалось опасение: неужели инициация прошла не так, как нужно? А что, если он теперь будет срываться из-за любой мелочи? Спросить бы кого, но только где здесь взять знатока в области психологии молодых мантисов?

Наконец большой, неуклюжий «Ли-2» пошел вниз. Пробил облака, некоторое время плыл в горизонтальном полете, будто примеривался, стоит ему приземляться или нет, а потом не спеша, с чувством собственного достоинства все же пошел на посадку.

Война наложила на Куйбышев свой отпечаток. На улицах появилось очень много людей в военной или полувоенной форме. Лица сосредоточенные, смех и улыбки заметишь на них нечасто. Но летчикам, вырвавшимся ненадолго из огненной круговерти, было все равно. Они чувствовали себя приподнято, чуть ли не празднично.

С аэродрома пилотов отвезли в какой-то пригородный дом отдыха. Они заняли в нем несколько небольших домиков, которые после весьма скудного на комфорт фронтового жилья показались им удивительно уютными. Разве может человек, не испытавший на своей шкуре тягостей и лишений, понять всю прелесть таких обыденных на первый взгляд деталей, как идущая из крана теплая вода, свежие накрахмаленные простыни, тарелка репродуктора, из которой весь день напролет льются еще довоенные записи Лемешева или Руслановой? Конечно же нет!

А вот фронтовикам они доставляли поистине райское наслаждение. И пользовались выпавшими на их долю благами они взахлеб, наперегонки. Одни жадно накинулись на книги в небольшой, но довольно умело подобранной местной библиотеке. Другие без устали гоняли шары в бильярдной, с азартом заключали самые невероятные пари, беззлобно ругались и тут же мирились, распивая втихаря, чтоб не заметили командиры, мировую. Третьи с утра до вечера резались в домино, оглашая окрестности пулеметным треском костяшек и громкими возгласами: «Рыба!» Кое-кто умудрялся даже улизнуть в город.

В один из дней в домик, где разместилась эскадрилья капитана Малахова, заглянул комиссар. Багдасарян с интересом осмотрел комнаты, где жили летчики, мимоходом отругал одного из желторотиков за несвежий подворотничок, а потом собрал опытных пилотов и попросил:

— Ребята, просьба к вам имеется. Нужно съездить на авиационный завод. Он расположен здесь неподалеку. Пообщаетесь с рабочими, расскажете о боях, подбодрите, на наглядном, так сказать, примере покажете, как важен их труд, какое большое дело они делают для страны, для Победы.

— А почему именно мы? — высунулся взъерошенный Рыжков. — Пусть вон первая эскадрилья скатается. У меня, может, планы!

Батальонный комиссар взглянул на него с укоризной.