До свидания там, наверху Леметр Пьер
Просто формальность. Все выстроились в домике, передавая друг другу ручку с пером, как кропило в день похорон. Мерлен ткнул толстым указательным пальцем в реестр:
— А здесь — представитель родственников…
Национальный союз ветеранов оказал достаточно услуг правительству, чтобы фигурировать везде. Мерлен мрачно смотрел, как Шнайдер ставит свою подпись.
— Шнайдер… — вымолвил он наконец (Мерлен произнес Шнаи-да, чтобы подчеркнуть, что имеется в виду), — звучит несколько по-немецки, не так ли?
Тот тотчас полез в бутылку.
— Не важно, — оборвал его Мерлен и опять ткнул в реестр. — Здесь — служащий по учету актов гражданского состояния…
Повисло холодное молчание. Подписание документа завершилось в полной тишине.
— Господин Мерлен, — завелся было Шнайдер, — ваше суждение относительно…
Но Мерлен уже встал, возвысившись над Шнайдером на две головы и буравя его своими огромными серыми глазами.
— В ресторане можно будет заказать курицу? — спросил он.
Курица была его единственной радостью. Когда он ел, то весь перепачкался. К чернильным пятнам теперь добавились пятна от жира, — похоже, он никогда не снимал жилета.
Во время обеда все, кроме Шнайдера, который все еще размышлял, как ответить Мерлену, пытались завязать разговор. Мерлен же, уткнувшись в тарелку, удостоил их всего лишь каким-то ворчанием и очередным цыканьем, отчего у всех окончательно пропала охота разговаривать. Однако, поскольку проверка была завершена, хотя инспектор министерства оказался весьма неприятным типом, вскоре за столом воцарилась атмосфера легкости, почти веселья. Начало переустройства кладбища было нелегким, обнаружилось немало проблем. В таких делах не бывает все именно так, как задумано, и инструкции, даже самые детальные, никогда не отражают действительности, которая бросается вам в глаза, стоит приступить к работе. Сознательность и порядочность мало чем могут помочь, когда возникают непредвиденные обстоятельства и нужно принимать решения, а затем, поскольку стиль уже задан, возвращаться назад…
В настоящее время всем хотелось, чтобы кладбище побыстрее очистили и с этим было покончено. Инспекция завершилась положительными выводами. Но если оглянуться назад, то все же каждый немного опасался. Соответственно, выпито было немало, раз пили за казенный счет. Даже Шнайдер забыл про свои обиды, решив презреть грубость министерского чиновника и выпить еще Кот-дю-Рон. Мерлен трижды попросил добавки курицы, поедая ее, как голодающий. Его толстые пальцы блестели от жира. Закончив трапезу, он, не обращая ни на кого внимания, бросил на стол салфетку, которой так и не воспользовался, встал и вышел из ресторана. Это застало всех врасплох, началась суета, пришлось срочно доедать, допивать вино, просить счет, проверять его, платить. Все поспешно направились к двери, по пути расталкивая стулья. Когда они вышли из ресторана, Мерлен справлял малую нужду на колесо автомобиля.
Прежде чем отправиться на вокзал, пришлось заехать на кладбище за сумкой Мерлена и его реестрами. Поскольку его поезд отходил через сорок минут, никто и не предполагал задерживаться в этом месте, тем более что дождь, переставший было во время обеда, снова зарядил, причем очень сильно. В машине по дороге Мерлен не проронил ни слова, ни малейшей фразы, чтобы поблагодарить за прием, за приглашение на обед; форменный мерзавец.
Оказавшись на кладбище, Мерлен рванул вперед. Доски, проложенные через глубокие лужи, под его огромными башмаками опасно прогибались. На его пути оказался тощий рыжий пес. Мерлен вдруг, не сбавляя скорости и не останавливаясь, дал ему такого пинка в бок своей здоровенной правой ногой, что пес взвыл, взлетел на целый метр и упал на спину. Не успел он подняться, как Мерлен прыгнул в лужу, где воды было по щиколотку, и, чтобы собака не сбежала, наступил на нее своим огромным башмаком. Животное, боясь захлебнуться, стало ужасно выть, крутясь в воде и пытаясь укусить обидчика; все были ошеломлены. Мерлен наклонился, вцепился правой рукой псу в нижнюю челюсть, а левой — в верхнюю, пес взвизгнул, извиваясь. Мерлен, который уже крепко держал пса, саданул его в живот, разжал пасть, будто это был крокодил, и быстро выпустил, собака скатилась в лужу, вскочила и убежала, съежившись и пригибаясь к земле.
Промоина была глубокой, башмаки Мерлена полностью погрузились в воду, на что ему явно было наплевать. Он обернулся к обалдевшим чиновникам, которые с трудом удерживали равновесие на шатком деревянном настиле, и потряс перед ними костью длиной сантиметров двадцать.
— А вот в этом я разбираюсь, это не куриная кость.
Если Жозеф Мерлен и оказался неопрятным, отталкивающим типом, неудачником на служебной лестнице, то все же это был старательный чиновник, скрупулезный и на самом деле честный.
Он не подавал виду, но эти кладбища надрывали ему сердце. Шазьер-Мальмон был третьим проверенным им кладбищем с тех пор, как ему поручили миссию, на которую никто не зарился. Для него, ощутившего войну только через ухудшение питания и служебные записки министерства по делам колоний, первое посещение оказалось ошеломительным. Его мизантропия (давно уже не бывавшая под пулями) пошатнулась. Причиной послужила не массовая бойня, к этому привыкаешь, во все времена землю разоряли катастрофы и эпидемии, а война — лишь комбинация тех и других. Нет, что его затронуло за живое, так это возраст погибших. В катаклизмах погибают все, эпидемии поражают и детей, и стариков, но лишь война уничтожает столько молодых. Мерлен не думал, что будет так потрясен этим фактом. На самом деле какая-то его частица осталась там, во временах Франсины. В этом огромном, непропорциональном, пустом теле оставалась еще частица души молодого человека, того же возраста, что и погибшие.
Будучи куда умнее, чем большинство его коллег, он при первом же посещении воинского кладбища въедливым взглядом чиновника сразу заметил, что тут что-то не так. Увидел много сомнительных записей в ведомостях, плохо замаскированные нестыковки, но чего же вы хотите, когда оцениваешь размах операций, видишь бедных, промокших до костей сенегальцев, думаешь об этой невообразимой бойне, прикидываешь, сколько человек нужно выкопать, перевезти… можно ли оставаться педантичным и непоколебимым? Закрываешь глаза, и все. Трагические обстоятельства требуют определенного прагматизма, и Мерлен считал справедливым смотреть сквозь пальцы на некоторые неточности, лишь бы быстрее расквитаться с этим, господи, лишь бы покончить с этой войной! Но здесь, в Шазьер-Мальмоне, от тревоги у него сдавило грудь. Когда сопоставляешь вместе две-три детали, сброшенные в яму доски от старых гробов, которые будут закопаны вместо того, чтобы их сожгли, количество отправленных гробов и количество вскрытых могил, сомнительные отчеты за некоторые дни… Поневоле приходишь в замешательство. И понимание, что справедливо, а что нет, размывается. А когда натыкаешься на подпрыгивающего, как танцовщица, пса, держащего в пасти локтевую кость солдата-фронтовика, не вернувшегося с Первой мировой, то в тебе закипает гнев. Хочется разобраться.
Жозеф Мерлен пропустил поезд, остаток дня он провел в проверках, требуя объяснений. Шнайдер весь вспотел, как в летнюю жару. Поль Шабор не переставая сморкался, и только адъютант Турнье продолжал щелкать каблуками каждый раз, когда представитель министерства обращался к нему; это машинальное движение не имело уже ровно никакого смысла…
Время от времени все поглядывали на Люсьена Дюпре, который уже понимал, что призрачная перспектива повышения зарплаты окончательно бледнеет.
Что касается выписок, ведомостей, описей, то Мерлен отказался от чьей бы то ни было помощи. Он сновал от гробов на складе к гробам, подготовленным к отправке, добрался даже до разрытых могил. Затем вернулся на склад.
Издалека было видно, как он ходит туда-сюда, возвращается, почесывает затылок, оглядывается по сторонам, будто ища решение математической задачи; столь угрожающее поведение субъекта, хранившего упорное молчание, действовало на нервы.
Затем он наконец произнес долгожданное слово:
— Дюпре!
Каждый чувствовал, что близится момент истины. Дюпре зажмурился. Перед визитом инспектора капитан выдал ему наставления: пусть этот тип смотрит на работу, проверяет, делает замечания, плевать, да? Но запасные гробы — вы уж их укройте в надежном месте… Я на вас рассчитываю, Дюпре!
Дюпре так и сделал: запасные гробы были перемещены на муниципальный склад, два дня работы, однако представитель министерства, такой неказистый на вид, умел считать, пересчитывать, сравнивать информацию и делал это довольно быстро.
— Не хватает гробов, — сказал Мерлен. — Причем много не хватает. И мне хотелось бы знать, куда вы их запинтерили.
И все из-за этого чертова пса, который приходил сюда время от времени пожрать. Надо же, чтобы он приперся именно в этот день! Раньше его отгоняли камнями, жаль, что не прибили; вот куда может завести человечность.
В конце дня, когда на стройке все стихло и напряжение спало, рабочие уже ушли, Мерлен, вернувшись с муниципального склада, просто пояснил, что еще не закончил, заночует в домике для служащих, не берите в голову. И этот немолодой человек широко и решительно зашагал назад к могилам.
Дюпре, прежде чем звонить капитану, в последний раз обернулся.
Там, вдалеке, на северной окраине кладбища, держа в руке ведомость, Мерлен остановился. Он наконец снял жилетку, обернул ею ведомость и опустил на доски, взял лопату и своим тяжелым башмаком вонзил ее в землю по самый черенок.
25
Куда он отправился? Остались ли еще какие-то люди, о которых он никогда не упоминал и у кого он мог найти пристанище? И что станет с ним без морфина? Сможет ли он его раздобыть? Быть может, он решил вернуться к родным, — самое разумное решение… Да только в самом Эдуаре не было ничего разумного.
А вообще, каким он был до войны? — гадал Альбер. Что он был за человек? И почему Альбер не расспросил г-на Перикура во время пресловутого ужина, хотя вполне имел право задать несколько вопросов, узнать, каким был его товарищ по оружию до того, как они познакомились.
Но главное, куда же он ушел? Вот что занимало мысли Альбера с утра до вечера с тех пор, как четыре дня назад ушел Эдуар. Альбер перебирал страницы их жизни, перетряхивал, как старик. Честно говоря, нельзя сказать, что он скучал по Эдуару. После его исчезновения у него даже возникло внезапное облегчение; круг обязанностей, который накладывало на него присутствие товарища, вдруг распался, Альбер вздохнул, почувствовав свободу. Вот только спокойствия как не бывало.
Но ведь это не мой ребенок! — думал Альбер, хотя, если учесть зависимость Эдуара от наркотиков, его незрелость и упрямство, может показаться, что это сравнение не лишено основания. Но пришла же ему в голову дурацкая мысль заварить аферу с памятниками павшим воинам?! Альберу все это казалось нездоровым. Ну, допустим, то, что у него мог возникнуть такой план, можно было понять, ему, как и всем, хотелось возмездия. Но то, что Эдуар совершенно не желал внять доводам Альбера, — уму непостижимо. Он вообще не ощущал различия между планами и мечтами! Этот парень просто не стоял на земле обеими ногами — такое нередко случается в богатых семьях, будто реальность вообще не имеет к ним отношения.
Париж окутал влажный, пронизывающий холод. Альбер настоятельно просил, чтобы ему заменили щиты с рекламой, — они отсыревали и к концу дня становились страшно тяжелыми, — но добиться ничего не мог.
По утрам они забирали возле метро свои деревянные доспехи и снимали их лишь в обеденный перерыв. Работали по большей части демобилизованные, еще не нашедшие нормального места, человек десять на округ; вдобавок имелся инспектор-извращенец, вечно подстерегавший тот момент, когда ты останавливался на минутку, чтобы растереть ноющие плечи, тут-то он и возникал, угрожая выгнать с работы, если ты немедленно не возобновишь обход.
Был вторник, день бульвара Осман, между Лафайет и Сент-Огюстен (спереди: Равиба — окрасит и оживит ваши чулки, с другой: Лип… Лип… Лип-ура-аа! — Часы победы). Дождь, который ночью было перестал, около десяти утра зарядил вновь. Альбер как раз добрался до угла улицы Паскье. Но даже притормозить на миг, чтобы достать из кармана каскетку, запрещали, нужно было шагать без остановки.
— Твое дело двигаться, — наставлял инспектор. — Ты ведь служил в пехоте, так? Ну вот, это то же самое!
Но холодный проливной дождь не стихал. Альбер оглянулся по сторонам, потом отступил к стене дома, присел, опустил щиты на землю; он нагнулся, чтобы сбросить через голову кожаные ремни, как вдруг на него обрушилось какое-то сооружение. Передний щит всей тяжестью придавил голову.
Удар был настолько сильным, что голова откинулась назад и увлекла за собой тело, затылок ударился о каменную стену, щиты сместились, затянув ремни. Альбер практически задохнулся. Он сопротивлялся, будто утопающий, дыхание перехватило, и без того тяжелые щиты сложились, как аккордеон, — не сдвинуть; когда он попытался подняться, ремни обвились вокруг шеи.
И тогда у него всплыло воспоминание: это та же ситуация, что в воронке от снаряда. Видно, так на роду написано, что он погибнет скованным, задыхающимся, неподвижным, с перехваченным горлом. Альбера охватила паника, он задергался, попытался крикнуть, но ничего не получалось, все вышло быстро, очень быстро, слишком быстро; он почувствовал, что его схватили за лодыжки, что его вытягивают из-под обломков, ремни еще туже перетянули шею; он хотел ослабить зажим, чтобы глотнуть воздуха, в этот момент в один из щитов резко ударили, удар грохотом отозвался в голове, вдруг обозначился просвет, ремни спали, Альбер жадно, едва не давясь, глотал воздух, начался кашель, и его едва не стошнило. Он пытался защититься — но от чего? Отбиваясь, он был похож на слепого котенка, защищающегося от опасности; наконец открыв глаза, он понял: обрушившаяся на него махина приняла человеческие очертания, над ним склонилось разъяренное лицо с выпученными глазами.
— Подонок! — кричал Антонапулос.
Его одутловатая физиономия, толстые щеки пылали от ярости, казалось, что взглядом он жаждет пронзить Альбера насквозь. Грек, только что уложивший соперника, извернулся, поднялся и грузно сел на сломанные щиты, его грузная задница обрушилась на доску, прикрывавшую грудь Альбера, он вцепился ему в волосы. Устроившись поудобнее, он принялся молотить свою жертву кулаками.
Первый удар рассек бровь, второй — губу, Альбер ощутил во рту вкус крови, не силах сдвинуться с места, придавленный Греком, продолжавшим вопить, сопровождая каждое слово ударом в лицо. Один, два, три, четыре, Альбер, уже почти не дыша, слышал крики, он попытался уклониться от ударов, но голову взорвал удар в висок, и он отключился.
Шум, голоса, суета вокруг…
Вмешавшимся прохожим удалось оттащить вопящего Грека, перевалить его на бок — пришлось налечь втроем — и в конце концов высвободить Альбера и уложить его на тротуар. Кто-то твердил, что нужно срочно вызвать полицию. Грек запротестовал: он не хотел, чтобы явилась полиция; совершенно очевидно, все, чего он хотел, — это прикончить лежавшего в луже крови мужчину, на которого он указывал, потрясая кулаком с воплем: подонок! Его пытались успокоить, женщины при виде лежащего без чувств окровавленного человека отходили подальше.
Двое мужчин, герои уличной стычки, удерживали Грека плашмя, как черепаху, не позволяя ему перевернуться. Люди выкрикивали различные советы, никто не понимал, что произошло, но уже вовсю комментировали. Верите ли, кто-то сказал, что схватились из-за женщины. Держите его! Правильно! Держите его! Да помогите же мне! Но этот придурок Грек был действительно силен, он пытался перевернуться — чисто кашалот. Но он был чересчур массивным, чтобы представлять реальную опасность. И все-таки, крикнул кто-то, было бы неплохо позвать полицию!
— Полиция — нет полиция! — орал Грек, размахивая руками.
При слове «полиция» его ярость и гнев удесятерились. Он одной рукой опрокинул одного из добровольцев; женщины разом восхищенно вскрикнули, но на всякий случай отступили подальше. Люди, которым было совершенно все равно, как разрешится спор, тем не менее гадали: он турок? — да нет, говорит по-румынски! — Да нет же, опроверг весьма осведомленный тип, румынский язык похож французский, это точно турецкий!
— Вот! — воскликнул первый. — Турецкий, я так и говорил!
Тут прибыла полиция, два агента, что тут стряслось, дурацкий вопрос, ведь видно же, что они пытались удержать человека, который пытался прикончить другого, лежащего без сознания в четырех метрах отсюда. Ладно-ладно, сказала полиция, поглядим. На самом деле они вообще ничего не увидели, потому что события резко ускорились. Прохожие, до сих пор удерживавшие Грека, ослабили хватку, завидев людей в форме. Этого оказалось достаточно, чтобы он перевернулся на живот, встал на четвереньки, поднялся, и тут уж никто не мог его удержать, он был вроде набравшего скорость поезда, раздавит запросто, никто и не стал рисковать, а тем более полиция. Грек устремился на Альбера, который в бессознательном состоянии, должно быть, почуял приближение опасности. И в тот момент, когда Антонапулос добрался до него, Альбер — на самом деле это действовало всего лишь его тело, у него были закрыты глаза, и он покачивал головой, как сомнамбула, — в свою очередь перевернулся на живот, вскочил и пустился наутек. Петляя по тротуару, он скрылся вдали, преследуемый Греком.
Народ был разочарован.
Только интрига приобрела новый оборот, как оба протагониста скрылись из виду. Толпу незаконно лишили ареста, допроса, ведь, в конце-то концов, они принимали участие в случившемся, имели они право узнать, чем дело кончилось, или нет?! Разочарования не испытывали лишь полицейские, они обескураженно развели руками — что поделаешь, судьба! — надеясь, что эта парочка остановится не скоро, потому что за пределами улицы Паскье уже начинался чужой участок.
Гонка преследования, впрочем, длилась недолго. Альбер отер лицо рукавом, чтобы лучше видеть, он бежал так, словно смерть гналась за ним по пятам, намного опережая куда более грузного Грека, скоро их разделяло уже два квартала, потом три, потом четыре. Альбер свернул направо, потом налево, и — разве что он сделает круг и вновь натолкнется на Антонапулоса — он должен был отделаться легким испугом, если не считать двух выбитых зубов, рассеченной брови, ушибов, ужаса, боли в ребрах и тому подобного. Окровавленный прихрамывающий человек непременно должен был привлечь вновь внимание полиции. И так уже прохожие встревоженно оглядывались на него. Альбер, понимая, что ему удалось оторваться от преследователя на приличное расстояние, сообразил, что выглядит плачевно, остановился у фонтана на улице Скриба и плеснул воды на лицо. В этот момент удары, нанесенные Греком, начали причинять ему боль. Особенно рассеченная бровь. Кровь текла, и остановить ее было невозможно, даже прижав рукав ко лбу, — кровь была повсюду.
Молодая женщина в шляпке и костюме сидела, прижимая к себе сумочку. Едва Альбер вошел в приемную врача, она отвела взгляд, было нелегко сделаться незаметной, ведь, кроме нее и Альберта, здесь никого не было, а стулья были поставлены друг против друга. Она изогнулась, устремила взгляд в окно, в которое ничего нельзя было увидеть, и даже прокашлялась, чтобы заслонить лицо рукой, больше опасаясь обратить на себя внимание, чем смотреть на этого истекающего кровью мужчину, — тот уже с головы до ног перепачкался в крови, а по лицу его было видно, что в последние четверть часа ему здорово досталось. Еще через четверть часа на другом конце квартиры послышались шаги, звук голоса, и наконец появился доктор Мартино.
Женщина было привстала, чтобы двинуться к нему, но тотчас застыла на месте. Оценив состояние Альбера, доктор кивком велел ему пройти в кабинет. Альбер пошел, молодая женщина, не промолвив ни слова, вновь уселась на свой стул, будто ее наказали.
Доктор, ни о чем не расспрашивая, пощупал и понажимал то там, то сям и строго огласил диагноз: «Вам изрядно расквасили физиономию…» — заткнул ватными тампонами дыры на месте выбитых зубов, посоветовал обратиться к дантисту и наложил швы на рассеченную бровь.
— Десять франков.
Альбер вывернул карманы, опустился на корточки, чтобы подобрать закатившиеся под стул монетки, Мартино сгреб протянутые деньги, десяти франков там не набралось, куда там, врач смиренно пожал плечами и молча подтолкнул Альбера к выходу.
Альбера тотчас настиг приступ паники. Он ухватился за ручку ворот, все кружилось перед глазами, сердце учащенно билось, подкатила рвота, ему казалось, что он плавится или погружается в зыбучие пески. Жуткое головокружение. Держась за сердце, он вытаращил глаза, будто человек, застигнутый сердечным приступом. Тотчас подоспела консьержка:
— Надеюсь, вы не собираетесь облевать мой тротуар?
Он не мог выдавить ни слова. Консьержка, посмотрев на его заштопанную бровь, покачала головой и укоризненно возвела глаза к небу: что за неженки эти мужчины!
Паника вскоре прошла. Приступ жестокий, но хоть недолгий. Такое с ним уже бывало в ноябре и декабре восемнадцатого, после того как он побывал под завалом, — неделя за неделей, даже по ночам, он вдруг просыпался — под землей, мертвый, задохнувшийся.
Улица плясала под ногами, когда он попытался сдвинуться с места, все казалось ему новым, более зыбким, чем в реальности, расплывчатым, танцующим, шатким. Спотыкаясь, он потащился к метро, подскакивая от любого шума или стука, он раз двадцать оборачивался, каждый миг страшась увидеть выплывающую громаду Пулоса. Вот невезуха! В таком огромном городе можно и за двадцать лет не встретить старого приятеля, а он наткнулся на Грека.
Альбер начал ощущать страшную боль в челюсти.
Он зашел в кафе, чтобы выпить кальвадоса, но, уже собираясь сделать заказ, вспомнил, что последние деньги отдал доктору Мартино. Попытался спуститься в метро, но в замкнутом пространстве начал задыхаться, его внезапно накрыла тревога, он вышел наверх и продолжил путь пешком, вернулся совершенно без сил и остаток дня дрожал от пережитого, непрестанно пережевывая все подробности случившегося.
Порой он приходил в ярость. Надо было еще на той первой встрече прикончить этого мерзавца Грека! Но чаще его одолевала мысль, что жизнь его не что иное, как неописуемый крах, у него щемило сердце от сознания собственной ничтожности, он смутно ощущал, что выбраться из этого состояния будет трудно, что-то подломилось в его воле к жизни.
Он взглянул на себя в зеркало, лицо раздулось до впечатляющих размеров, кровоподтеки отливали синевой — вылитый каторжник! Его товарищ совсем недавно вот так же смотрелся в зеркало, убеждаясь в своей трагедии.
Альбер отшвырнул зеркало — без гнева, собрал осколки и выбросил.
Назавтра он не смог проглотить ни кусочка. До самого вечера он кружил по комнате, как лошадь в манеже. Стоило ему вспомнить о происшедшем, как его вновь одолевал страх. И в придачу дурацкие опасения: Грек его найдет, он отправится на поиски, доберется до его нанимателя, найдет Альбера здесь, чтобы потребовать свое, чтобы убить его. Альбер устремлялся к окну, но там не было видно улицу, откуда мог появиться Пулос, а только дом мадам Бельмонт и саму вечно сидящую у окна владелицу, невидящий взгляд, лицо, погруженное в воспоминания.
Будущее вырисовывалось мрачное. Работы он лишился, Грек гонится за ним по пятам, придется переезжать, искать другую работу. Будто это легко.
Потом он успокаивался. Грек сюда не доберется, это уж было бы смешно, его подводит воображение. Ну что бы он сделал прежде всего? Поднял на ноги всех сородичей, чтобы отыскать коробку с ампулами морфина, содержимое которой давно испарилось? Откровенная нелепица!
Но что бы там ни думал мозг Альбера, тело не поддерживало его. Его по-прежнему била дрожь, иррациональный страх не поддавался никаким доводам рассудка. Текли часы, пришла ночь, а с ней призраки, ужас. Темнота уничтожила остатки его способности анализировать ситуацию, он поддался панике.
Альбер плакал в одиночестве. Можно было бы написать историю слез в жизни Альбера. Эти — безнадежные — слезы текли от печали к ужасу, в зависимости от того, думал он о своей жизни или о будущем. Холодная испарина чередовалась со взрывами отчаяния, сердцебиением, темными мыслями, ощущением головокружения и удушья; мне никогда не выбраться из этой квартиры, думал он, но и оставаться он никак не мог. Слезы струились в два ручья. Бежать. Бежать — это слово внезапно прогрохотало в его мозгу. Бежать. Поскольку дело было ночью, идея разрослась, подавив все остальные варианты. Будущего для него здесь больше не было — не было не только в этой комнате, но и в этом городе, в этой стране.
Он кинулся к ящику, достал снимки колониальных стран, почтовые открытки. Начать все сначала. Внезапно перед ним мелькнуло лицо Эдуара. Подойдя к шкафу, Альбер достал оттуда маску, изображавшую голову лошади. Надел ее так осторожно, будто это было бесценное старинное произведение искусства. И тотчас почувствовал себя в безопасности. Ему захотелось посмотреть на себя, он извлек из мусора достаточно большой осколок зеркала, но ничего не смог разглядеть. Тогда он принялся разглядывать свое отражение в оконном стекле, увидел изображение лошади, и страхи его растворились, его окутало благодетельное тепло, мышцы его расслабились. Его привыкший к темноте взгляд упал на другую сторону двора, на окно мадам Бельмонт. Ее там уже не было. В квадратике окна можно было разглядеть лишь слабый свет в дальней комнате дома.
И вдруг все стало очевидным и ясным.
Альбер сделал глубокий вдох, прежде чем стянуть маску лошади. Возникло неприятное ощущение холода. Но как жаровня, вобравшая в себя жар, еще долго хранит тепло угасшего огня, Альбер сохранил немного сил, достаточно, чтобы открыть дверь, зажав маску под мышкой, спуститься по лестнице, поднять брезент и увидеть, что коробка с ампулами исчезла.
Он пересек двор, прошел несколько метров по тротуару, стояла непроглядная темень, прижав покрепче маску, он позвонил в дверь.
Мадам Бельмонт заставила себя ждать. Узнав Альбера, она молча отворила дверь. Следуя за ней, Альбер прошел по коридору в комнату, оконные ставни там были закрыты. Луиза спала глубоким сном на детской, слишком тесной для нее кроватке, поджав ноги. Альбер склонился над ней, во сне она была несказанно прекрасна. На полу, укрытый белой простыней, в темноте обретшей оттенок слоновой кости, лежал Эдуар, уставившись на Альбера широко распахнутыми глазами. Рядом стояла коробка с морфином. Альбер тотчас со знанием дела оценил, что ампул не слишком поубавилось.
Он улыбнулся, стремясь сбросить с себя тяжесть, надел маску лошади и протянул Эдуару руку.
Ближе к полуночи Эдуар уселся у окна рядом с Альбером, старательно разложив на коленях листы с эскизами памятников. Он разглядел лицо друга. Отметелили по полной программе.
Альбер сказал:
— Ладно, растолкуй мне все как следует. Эта твоя затея с памятниками, как ты все себе представляешь?
Пока Эдуар писал в новой разговорной тетради, Альбер перелистывал альбом с рисунками. Они всесторонне рассмотрели вопрос. В этом деле все было вполне разрешимо. Они не станут создавать подставное предприятие, достаточно счета в банке. Не нужно никакой конторы, просто почтовый ящик. Идея заключалась в том, чтобы выдать весьма привлекательное предложение, ограничив срок, собрать максимум авансов под набранные заказы… и тотчас укатить, прихватив кассу.
Оставалась лишь одна проблема — зато существенная: такое дело без денег не начнешь.
Эдуар не понимал, почему вопрос о необходимых средствах, который раньше приводил Альбера в бешенство, ныне выглядел несущественным препятствием. Вероятно, это было связано с состоянием Альбера, ушибами, с рассеченной бровью и фонарем под глазом… Эдуар подумал о свидании Альбера несколько дней назад, о разочаровании, постигшем его по возвращении; он воображал любовную историю, страдания. Он гадал, не принял ли Альбер свое решение под воздействием вспышки гнева? Вдруг он передумает на следующий день или через день? Но выбора у Эдуара не было, если он хотел броситься в эту авантюру (и бог знает, как ему этого хотелось!), то следует действовать так, будто решение товарища было обдуманным. И скрестить пальцы.
Во время разговора Альбер казался обычным, рациональным, он говорил вполне обдуманные вещи, разве что порой посреди фразы его вдруг с головы до ног сотрясала дрожь, и, хотя было не жарко, он страшно потел, особенно ладони. В такой момент в нем будто было два разных человека: один — дрожавший как заяц, ветеран, погребенный заживо, другой — рассудительный бывший бухгалтер, подбивающий счет.
Итак, чтобы вести дело, нужны деньги, как их раздобыть? Альбер долго глядел на голову лошади, та спокойно разглядывала его. В этом устремленном на него безмятежном благожелательном взгляде было поощрение.
Альбер встал.
— Думаю, что смогу найти деньги… — сказал он.
Он подошел к столу, неспешно освободил его. Сел, положив перед собой лист бумаги, чернила и ручку с пером, долго размышлял, а потом, вставив вверху слева свое имя и адрес, написал:
Уважаемый господин Перикур,
в тот вечер, когда вы меня пригласили к себе, вы были так добры, предложив мне место бухгалтера на одном из ваших предприятий. Если это предложение все еще в силе, знайте, я…
Март 1920
26
Анри Прадель, человек простой и прямолинейный, легко доказывал свою правоту, так как его грубость часто побивала разумные доводы собеседников. Так, он невольно считал Леона Жардена-Болье, который был ниже его ростом, заодно и менее умным. Что было явно неверно, но в то же время сам Леон развил в себе комплекс на этот счет, лишивший его уверенности, и Прадель всегда оставался в выигрыше. Превосходство было связано не только с ростом, но и с двумя другими причинами, причины звались Ивонна и Дениза; были они соответственно сестрой и супругой Леона и обе — любовницами Анри. Первая пребывала таковою более года, вторая стала за два дня до собственной свадьбы. Анри предпочел бы даже, чтоб это случилось накануне церемонии, а лучше — в то же утро, но обстоятельства этого не позволили; и без того результат был неплох. С того дня он охотно сообщал близким друзьям: «В семействе Жарден-Болье я не охватил только мать». Шутка имела успех, поскольку мать, мадам Жарден-Болье, была женщиной, малоспособной вызвать желание и исключительно добродетельной. Анри добавлял с присущей ему грубостью: «Первое объясняет второе».
В общем, в партнеры себе Анри выбрал двух людей, которых презирал, — полного идиота Фердинанда Морье и пребывавшего в ступоре из-за своих комплексов Леона Жардена-Болье.
До сих пор у него были развязаны руки и он все делал по-своему — быстро и результативно, а его «компаньоны» довольствовались тем, что получали дивиденды. Анри не посвящал их ни во что, это было его предприятие. Он уже преодолел столько препятствий, не ставя их в известность, так что теперь не было смысла все менять.
— Вот только, — сказал Леон Жарден-Болье, — в этот раз все более компрометирующе.
Анри бросил на него высокомерный взгляд. Когда он разговаривал с Леоном, он всегда умудрялся делать это стоя, чтобы заставить того поднять голову, словно разглядывая потолок.
Леон быстро заморгал. Он хотел сообщить важные вещи, но этот человек его пугал. Леон ненавидел его. Он страдал, когда узнал, что его сестра спит с Праделем, — однако разулыбался, как если бы был соучастником или даже сам подстроил это. Когда до него долетели первые слухи о Денизе, его жене, это было другое дело. Унижение вызвало у него желание умереть. Он женился на красивой женщине, потому что обладал состоянием, но никогда не строил иллюзий по поводу ее верности — в настоящем или в будущем, но то, что отвратительная новость оказалась связана именно с Праделем, было болезненней всего. Дениза всегда относилась к Леону пренебрежительно. Она злилась на него за то, что он добился своей цели, потому что имел необходимые для того средства. С начала их супружества она смотрела на него свысока. А он не стал противиться ее решению завести отдельную спальню и каждый вечер запирать дверь. Он не женился на мне, думала Дениза, он меня купил. Она не была жестокой, но надо ее понять, в то время в отношении к женщинам сквозило презрение.
Что до Леона, необходимость тесного общения с Анри по причине совместных дел ранила его чувство собственного достоинства. Как будто недостаточно злосчастных супружеских рогов! Он настолько затаил обиду на Праделя, что, если бы их баснословная затея с государственными структурами потерпела фиаско, он бы и пальцем не пошевелил — потери он бы пережил, — он даже с наслаждением дал бы компаньону утонуть. Но здесь дело не только в деньгах. Речь шла о его репутации. А слухи, которые доходили до него со всех сторон, были все более тревожные. Бросить Праделя значило потерпеть крах вместе с ним, ну уж нет! Говорили об осложнениях обиняком, никто не знал точно, о чем речь, но раз упоминают закон, то речь идет о его преступлении… Преступлении! Бывший однокурсник Леона, будучи вынужденным работать, занимал должность в префектуре.
— Дорогой мой, — сказал он обеспокоенно, — все это не слишком хорошо пахнет…
Что именно он имел в виду? Леону не удалось узнать, даже приятель из префектуры не знал. Или, что хуже, не хотел об этом говорить. Леон представил, что его вызывают в суд. Один из Жарден-Болье перед судьей! Эта мысль потрясла Леона. К тому же он ничего не сделал, совсем ничего! Но попробуй докажи…
— Компрометирующе… — спокойно повторил Анри. — Что же тут такого компрометирующего?
— Я-то понятия не имею. Это ты мне должен объяснить.
Анри поджал губы, мол, не знаю, о чем речь.
— Говорят о рапорте… — снова начал Леон.
— А-а! — воскликнул Анри. — Ты об этом? Это ерунда, все улажено. Недоразумение.
Леон этим не удовольствовался. Он продолжал настаивать:
— Судя по тому, что мне стало известно…
— Что? — прорычал Прадель. — Что тебе стало известно? Ну? Что?!
Внезапно с напускного простодушия он сорвался на резкий тон. Наблюдая за ним в последние недели, Леон вообразил себе кучу всего, потому что находил Праделя совершенно вымотанным и не мог избавиться от мысли, что тут не обошлось без Денизы. Но хотя у Анри были неприятности, усталый любовник все же счастливый любовник, а он оставался напряженным, еще более раздражительным, чем раньше, резким. Так эта внезапная вспышка ярости…
— Если все улажено, — отважился спросить Леон, — почему ты так злишься?
— Потому что меня достало, малыш Леон, достала обязанность давать тебе отчет, когда мне приходится все делать самому! Потому что вы с Фердинандом оба получаете свою прибыль, а кто тратит время на организацию, дает инструкции, следит за делом, считает… Ты?! Ха!
Смех был неприятным. Леон, подумав о последствиях, сделал вид, что не обратил внимания, и продолжал:
— Единственное, чего я хочу, — это помочь тебе, но именно ты отторгаешь помощь! Ты всегда отвечаешь, что ни в ком не нуждаешься.
Анри глубоко вздохнул. Что ответить? Фердинанд Морье — кретин, а Леон — бездарность, от него нечего ждать. По существу, если бы не его имя, связи, деньги — все эти не имеющие к нему самому отношения вещи, — кем бы был Леон? Рогоносцем, и все. Анри расстался с его женой два часа назад. Причем было это достаточно утомительно, каждый раз приходилось двумя руками отцеплять ее от себя, терпеть бесконечное кривлянье в момент прощания. Его и впрямь уже достала эта семейка.
— Леончик, все это слишком сложно для тебя. Сложно, но ничего серьезного. Успокойся.
Прадель хотел, чтобы это прозвучало успокаивающе, но его вид выдавал тревогу.
— Тем не менее в префектуре, — гнул свое Леон, — мне сказали, что…
— Что еще? Что там сказали, в префектуре?
— Что их тревожит то, что происходит!
Леон принял решение идти до конца, надо было разобраться и понять, потому что на этот раз речь шла не о легкомысленном поведении жены, не о возможном падении его акций в предприятии Праделя. Леон боялся оказаться втянутым в более серьезные вещи, так как к делу примешана политика.
Он прибавил:
— Кладбища — очень чувствительный сектор…
— Вот как? Надо же, «очень чувствительный»!
— Именно, — повторил Леон, — я бы даже сказал — уязвимый! Такой момент, малейшая неосторожность — и скандал! С этой палатой…
Ах, эта новая Палата депутатов! На выборах в прошедшем ноябре, первых после Перемирия, Национальный блок получил подавляющее большинство голосов, причем больше чем наполовину это были ветераны. Идеи блока были патриотическими и националистическими, его даже прозвали Палатой синих горизонтов из-за цвета французской формы.
Хотя Леон, по выражению Анри, старался держать нос по ветру, тут он попал в точку.
Именно это большинство позволило Анри заполучить львиную долю в правительственном заказе и обогатиться со скоростью, близкой к скорости света; за четыре месяца поместье Сальвьер было отстроено более чем на треть; в отдельные дни на площадке работало до сорока рабочих… Но депутаты были худшей из угроз. Это собрание героев ревностно отнесется ко всему, что касается их «любимых павших». Сколько будет сказано громких слов! Выходные пособия демобилизованным выплатить не смогли, работу им не нашли, а теперь мы еще и погрязнем в нравоучениях! Это то, что Анри дали понять в министерстве пенсионного обеспечения, куда его вызвали — не пригласили, а именно вызвали.
— Дорогой мой, все идет по курсу?
Он был зятем Марселя Перикура, поэтому с ним говорили осмотрительно. То, что он был партнером сына генерала и сына депутата, заставляло их обращаться с ним в бархатных перчатках.
— Этот рапорт префекта, как его…
Сделав вид, что пытаются припомнить, они внезапно, будто взрыв смеха:
— Ах да, префекта Плерзека! Ничего страшного, пустяк! Что же вы хотите, всегда есть мелкие правительственные чиновники с их придирками, неизбежное бедствие. Нет-нет, и, кстати, рапорт уже положили под сукно. Представьте, дорогой, префект чуть ли не извинялся, да, да. Эта история уже почти забыта.
И тут же взяли доверительный тон, будто делились с ним секретом:
— Тем не менее будьте осторожны с этой инспекцией чиновника министерства. Пусть он и мелкий служащий, но педант и маньяк.
И ничего больше. «Будьте осторожны».
Дюпре описал ему этого Мерлена: жук-навозник. Старой формации. Грязный, говорят, недоверчивый.
Прадель никак не мог представить, как он выглядит; пожалуй, ему такие не попадались. Чиновник самого низшего разряда, незадавшаяся карьера, никакого будущего, эти самые опасные, вечно стремятся к реваншу. Такие обычно не имеют права голоса, никто к ним не прислушивается, их презирают даже в собственных учреждениях.
— Все так, — продолжали в ведомстве. — Но это не помешает… Такие типы имеют возможность навредить…
Последовавшее молчание тянулось как резина, готовая лопнуть.
— Теперь, дорогой, лучше всего было бы сделать все быстро и ладно. «Быстро», поскольку стране уже пора переключиться на что-то новое, а «ладно» — потому что палата придирчиво относится ко всему, что касается наших героев, и это можно понять.
Это просто предупреждение.
Анри с понимающим видом улыбнулся в ответ и тут же перезвонил в Париж всем своим подельникам во главе с Дюпре; каждому пригрозил, дал четкие указания, бросил предупреждения, посулил премии. Но как проконтролировать такую работу: его предприятие работало на более пятнадцати сельских кладбищах на первом этапе, и на семи или даже восьми больших некрополях работы подходили к концу!
Прадель посмотрел на Леона. Глядя на него сверху вниз, он вспомнил, что так же смотрел на рядового Майяра, угодившего в воронку от снаряда, и потом, несколько месяцев спустя, на него в той же позе — в могиле неизвестного солдата, откопанного в угоду Мадлен.
То время, теперь уже давнее, казалось ему отмеченным милостью Небес: генерал Морье послал к нему Мадлен Перикур! Настоящее чудо. Эта невероятно своевременная встреча положила начало всем его успехам; умение не упустить шанс — все отсюда.
Анри придавил Леона взглядом. Тот действительно походил на обреченного рядового Майяра, не успеет и ахнуть, как его погребут.
Между тем сейчас он мог бы еще пригодиться. Анри положил ему руку на плечо:
— Леон, проблемы нет. А если бы и была, твоему отцу достаточно обратиться к министру…
— Но… — пискнул Леон, — это невозможно! Ты прекрасно знаешь, что мой отец — депутат-либерал, а министр входит во фракцию республиканцев!
Все ясно, подумал Анри, кроме того, что он мне предоставляет свою супругу, этот придурок мне абсолютно бесполезен.
27
Четыре дня он ждал, мучась тоской и нетерпением, и вот наконец его клиент г-н де Уссорэ появился!
Если вам никогда не доводилось прихватывать там-сям больше нескольких франков, то, украв сотню, а потом и тысячу за две недели, вы бы ощутили головокружение. А Альбер уже третий раз за месяц собирался надуть своего работодателя, а также и клиента, он не спал уже четыре недели и похудел на пять кило.
Г-н Перикур, с которым он столкнулся два дня назад в холле банка, спросил, не болен ли он, и предложил отпуск, хотя Альбер только что вступил в должность. Для того чтобы тебя невзлюбили начальство и коллеги, лучшего подарка не придумаешь. Да еще по рекомендации г-на Перикура…
В любом случае об отпуске не могло быть и речи, Альбер пришел в банк, чтобы работать, то есть чтобы пошуровать в кассе. Времени терять было нельзя.
В Банке промышленного кредита у Альбера был широкий выбор тех, кого можно обобрать. Он решил выбрать самый старинный и самый надежный из банковских методов: по внешнему виду клиента.
Г-н де Уссорэ выглядел просто отлично. Цилиндр, рельефные визитные карточки и трость с золотым набалдашником: он источал восхитительный запах человека, нажившегося на войне. Альбер в его тревожном состоянии наивно думал, что будет проще, если он выберет кого-то, кого сможет ненавидеть. Подобные приемы свойственны любителям. В качестве оправдания заметим, у него были веские причины для беспокойства. Он крал деньги в банке, чтобы профинансировать жульничество с подпиской; проще говоря, он крал деньги, чтобы иметь возможность украсть еще больше, здесь любой дебютант потерял бы голову.
Первая кража спустя пять дней после появления Альбера в банке, семь тысяч франков.
Перечисление без перевода денег.
В кассу от клиента принимаются сорок тысяч франков, которые зачисляются на его счет. В колонку прихода было занесено только тридцать три тысячи, а вечером Альбер сел в трамвай с кожаным портфелем, до отказа набитым купюрами. Вот преимущество работы в большом банке: никто не мог разобраться в чем бы то ни было до еженедельного сопоставления — подсчет лотов с акциями, подсчет процентов, платежи, ссуды, выплаты, компенсации, вклады до востребования и так далее, — на что требовалось около трех дней. Все на этом сроке и держалось. Было достаточно дождаться конца первого дня проверки, чтобы списать позицию с только что проверенного счета и приписать в счет, откуда были взяты деньги и который будет проверен только на следующий день. Глаза проверяющего не находили в этих двух счетах ошибок, и все повторялось через неделю с новыми позициями — будь то текущее функционирование, кредит, инвестиции, учетные операции, акции и тому подобное. Это классическое жульничество называлось «мост Вздохов»; оно предполагало огромные нервные затраты, зато было легким в исполнении, требовало сноровки, но никакой хитрости — идеально для такого парня, как Альбер. Недостатком было то, что оно обрекало вас на все большие кражи и на адскую еженедельную погоню контролеров. Никто не выдерживал больше нескольких месяцев, после чего инициатор был вынужден бежать за границу или оказывался в тюрьме, что случалось куда чаще.
Как и множество случайных воров, Альбер решил, что это всего лишь заем: получив первые деньги за памятники павшим, он все вернет банку, прежде чем сбежать.
Эта наивность позволила ему приступить к делу, но быстро исчезла, вытесненная другими заботами.
После первого же хищения его чувство вины хлынуло в брешь, уже пробитую хронической тревогой и повышенной эмоциональностью. Его паранойя вскоре превратилась в пантофобию.[10] Альбер прожил этот период будто в судорожной лихорадке, вздрагивая от малейшего вопроса, прижимаясь к стене, руки потели до такой степени, что приходилось постоянно их вытирать, это усложняло работу в конторе; его настороженный взгляд все время скользил к двери и обратно, и даже положение его ног под столом говорило о человеке, готовом сбежать в любую минуту.
Коллеги находили его странным, но безвредным, вид у него был скорее больной, чем опасный. Фронтовики, которых брали на работу, демонстрировали самые разные патологические симптомы, к этому все привыкли. К тому же у Альбера была поддержка, что добавляло ему симпатий.
В самом начале Альбер сказал Эдуару, что запланированной ими суммы в семь тысяч франков ни на что не хватит. Надо было издать каталог, купить конверты, марки, заплатить персоналу, который будет надписывать адреса, приобрести пишущую машинку для ответов на письма с требованиями дополнительных разъяснений, завести почтовый ящик до востребования. Семь тысяч франков — это смешно, утверждал Альбер, я тебе это говорю как бухгалтер. Эдуар сделал неопределенный жест, означающий, да, наверное. Альбер еще раз пересчитал. Минимум двадцать тысяч франков, определенно. Эдуар ответил философски, ну хорошо, пусть будет двадцать тысяч. Конечно, не ему же их красть, подумал Альбер.
Поскольку он так никогда и не признался Эдуару в том, что он однажды ужинал у его отца, сидел напротив его сестры, и в том, что бедная Мадлен вышла за подлеца Праделя, источник всех их неприятностей, Альбер не мог ему признаться, что принял от г-на Перикура место бухгалтера в банке, где тот был основателем и главным акционером. Давно уже не «человек-бутерброд», Альбер все равно чувствовал себя словно между двумя щитами, Перикуром-отцом, благодетелем, которого собирался обмануть, и Перикуром-сыном, с которым будет делить плоды своих краж. Разговаривая с Эдуаром, он лишь сослался на невероятную удачу, старинный друг, встреченный случайно, свободное место в банке, удачно проведенное собеседование… Эдуар же посчитал чудо своевременным и уместным, не задаваясь вопросами. Он ведь родился богатым.
На самом деле место в банке Альбер с охотой сохранил бы. Когда в первый день его посадили за отведенный ему письменный стол — полная чернильница, заточенные карандаши, чистейшие счетные листы, вешалка из светлого дерева, куда он повесил пальто и шляпу, ее он тоже мог считать своей, совершенно новые люстриновые нарукавники, — все это давало ощущение душевного покоя и умиротворения. В сущности, это могло стать вполне приятным существованием. Как раз то, что он представлял себе, когда думал о жизни в тылу. Если бы он мог сохранить это так хорошо оплачиваемое место, он мог бы даже попытаться приударить за той хорошенькой горничной… Вполне симпатичное существование. Вместо этого вечером Альбер, которого лихорадило до тошноты, сел в метро, держа портфель с пятью тысячами франков в крупных купюрах. Было очень свежо, и он оказался единственным вспотевшим пассажиром.
У Альбера была еще одна причина поторопиться — его друг, который мог везти тележку только одной рукой, должно быть, уже зашел в типографию и забрал каталоги.
Оказавшись во дворе, он заметил перевязанные пачки. Они уже здесь! Это было впечатляюще. Значит, началось. Раньше была только подготовка, теперь первый бросок.
Альбер закрыл глаза, унимая головокружение, снова их открыл, поставил портфель на землю, провел рукой по одной из пачек, снял веревку.
Каталог компании «Патриотическая Память».
Просто как настоящий.
Он, кстати, и был настоящим, издан братьями Рондо, улица Аббесс, все абсолютно серьезно. Десять тысяч отпечатанных экземпляров. Тираж на восемь тысяч двести франков. Он потянул верхний каталог, чтобы перелистать, но его движение было прервано лошадиным ржанием. Смех Эдуара было слышно на нижней площадке лестницы. Смех рзкий, взрывной, с дрожащими трелями, из тех, что, затихнув, долго висит в воздухе. Чувствовалось, что это странная веселость, будто хохочет нервнобольная. Альбер схватил портфель и поднялся по ступенькам. Когда он открыл дверь, его встретило громогласное восклицание, что-то вроде рраагггрр (это непросто передать), выражающее нетерпение и облегчение, что он наконец-то появился.
Этот крик был не менее странным, чем сама картина. Эдуар в этот вечер был в маске птицы с очень длинным клювом, загнутым книзу, но странным образом приоткрытым, так что можно было видеть два ряда очень белых зубов, казалось, что стервятник смеется. Маска, выдержанная в красных тонах, подчеркивавших дикость и агрессивность, закрывала все лицо Эдуара до лба, за исключением двух отверстий для смеющихся и подвижных глаз.
Альбер, который радовался, хотя и испытывал при этом смешанные чувства, что вот-вот покажет им новенькие банковские купюры, понял, что Эдуар и Луиза его обскакали. На полу комнаты раскинулся ковер из листов каталога. Эдуар сладострастно на нем возлежал. Его большие босые ступни покоились на одной из перевязанных пачек, а Луиза, опустившись на колени, аккуратно покрывала его ногти красным лаком живого алого оттенка. Увлеченная процессом, она едва подняла голову, чтобы приветствовать Альбера.
Эдуар снова зашелся смехом, звучным и жизнерадостным (рраагггрр), с удовлетворением указывая на пол, как фокусник после особенно удачного номера.
Альбер не мог не улыбнуться; он поставил портфель, снял пальто, шляпу. Только здесь, в их квартире, он чувствовал себя защищенным, обретал немного покоя… Но не ночью. Его ночи были беспокойными и останутся такими еще долгое время; он вынужден был перед сном класть рядом с собой лошадиную голову, на случай паники.
Эдуар смотрел на него, положив одну руку на пачку каталогов, вскинув кулак другой руки в победном жесте. Луиза, все так же молча, теперь полировала лак на его широких ногтях полоской замши, сосредоточившись, будто от этого зависела ее жизнь.
Альбер присел рядом с Эдуаром и взял экземпляр.
Это был небольшой, на шестнадцать страниц, буклет, напечатанный на красивой бумаге цвета слоновой кости, в прямоугольном формате два к одному, с очень элегантным шрифтом.
На обложке значилось:
КАТАЛОГ
литейных мастерских
ПАТРИОТИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ
Стелы, памятники и статуи
во славу наших героев
и победившей Франции
Дальше открывалась великолепно отпечатанная страница, где в верхнем левом углу было напечатано:
Жюль д’ЭПРЕМОН
скульптор
Член Академии
улица Лувра, 52,
Почтовый ящик 52
Читать бесплатно другие книги:
