Бобо в раю. Откуда берется новая элита Брукс Дэвид
Первая особенность духовного мира бобо, которая сразу бросается в глаза, – это ретроспективность. Духовный поиск других социальных групп устремлен в утопическое будущее, но мы, бобо, ищем божественное не в будущем, но в прошлом, в старых традициях, обрядах и ритуалах. Мы так много делаем, читаем и смотрим фильмов, что в наших попытках забраться повыше, мы позабыли о чем-то очень важном – таково общее мнение. Мы стали такими занятыми, что уже не замечаем и не ценим самого важного. Мы теперь такие обеспеченные, такие утонченные и разборчивые, что пора бы уже обернуться и восстановить простые и естественные связи с миром. Пришло уже время, думает иной бобо, вспомнить старые ценности, навести мосты к островкам традиций, невозмутимого спокойствия и строгой простоты.
Подобные устремления прослеживаются даже в том, как мы обустраиваем наш быт. Бобо окружают себя вещами, оставшимися от небольших устойчивых сообществ, от которых исходит душевное спокойствие. Мы подробно обсуждали это во второй главе: столы в стиле секты шейкеров, деревенские еловые скамьи, потрепанная мебель, старинные орудия сельского труда, ванны на ножках со звериными когтями, доисторические ремесла, артефакты индустриальной эры, корзины китобоев и так далее и тому подобное – и каждый предмет архаичнее, даже реакционнее прежнего.
Зайдите опять же в сетевые магазины, которыми пользуется образованный класс – Pottery Barn или Crate & Barrel. Эти и им подобные сети стараются восстановить на своих торговых площадях давно потерянный мир стабильности и порядка. Магазины Resoration Hardware, которые плодятся, как «Старбаксы» по моллам Америки, предлагают своим дипломированным покупателям старомодные фонарики из гофрированной стали (такие же, как в летнем лагере), ножницы ручной ковки, архаичные свистульки и вафельницы, классические точилки Boson Ranger, подносы с отделениями, как в школе, классические стаканы Pyrex из стали и стекла, в каком ваш доктор держал палочки для прижимания языка. Все это ностальгические вещицы из покинутого нами прошлого, тихой заводи, которую мы оставили ради учебы или работы в большом городе.
Замечательная иллюстрация духовной сумятицы образованного класса содержится в видеоролике, созданном Resoration Hardware для потенциальных инвесторов в 1998 году в преддверии публичного размещения акций компании. Голос за кадром объясняет мифологию сети: «В наше коллективное бессознательное наравне с образами Эйзенхауэра, Донны Рид и Джорджа Бейли проникло совершенно четкое ощущение, что вещи той эпохи делались на совесть, а потому и ценились чуть выше». На экране мелькает хроника сороковых – пятидесятых. «Что же произошло? Медленно, но верно наша страна стала лидером производства и соответственно потребления». Здесь идет изображение крупных пригородных районов и огромных торговых центров. «Это было дальновидно, это было правильно». Следует «пластмассовая» сцена из «Выпускника». «Этот образ мысли отразился в сфере торговли: понадобилось больше торговых площадей, больше, еще больше и еще больше. Но однажды поколение людей, уже привыкших к изобилию, отшатнулось в ужасе от неуемного потребления, огляделось вокруг и стало искать новых путей».
Вот вам и пожалуйста. Поколение, у которого уже был не ограниченный выбор, отшатнулось и обнаружило, что оно «ищет новых путей». Наше подспудное желание вернуться в некий потерянный мир вековых традиций и установлений проявляется в тысяче разных вещей. Мы ощущаем, что ценой за нашу обретенную свободу стало ослабление связей между людьми, распад местных сообществ. Нам хочется восстановить эти связи. И все же мы едва ли готовы действительно вернуться в эпоху ограничений, что означало бы сужение спектра возможностей.
Грандиозное попурри
В итоге мы имеем грандиозное духовное попурри, в котором смешались и желание автономности, и тяга к сообществу. Нередко молодые бобо становятся активными членами церковной общины или синагоги, однако они вовсе не заинтересованы, чтобы кто-то извне – Папа Римский, священник или ребе – учил их жизни. Воинствующая секуляризация осталась в прошлом. Люди возвращаются к религии, но одной им часто бывает недостаточно. Социолог из Принстона Роберт Ватнау сообщает о 26-летней работнице системы соцобеспечения, дочери методистского проповедника, которая свою религиозную принадлежность обозначает как «методистский даосист индейский шаман русско-православный квакер буддистский иудей». Конечно, не все нахватали столько блюд со шведского стола религий, но даже в более традиционных кругах, когда люди возвращаются в религиозную общину, все понимают, что участие в общинной деятельности для них не менее важно, чем собственно религия.
Не так давно New York Times Magazine выпустил специальный религиозный номер, хитроумно озаглавленный «Религия возвращается (вера на очереди)». Умонастроения бобо замечательно отразил Фрэнсис Фукуяма в своей работе 1999 года «Великий разрыв»:
«Если раньше сообщество возникало как побочный продукт непоколебимой веры, то сегодня люди возвращаются к религии в стремлении стать частью сообщества. Иными словами, причина возвращения к религиозным традициям не обязательно в том, что люди верят в истинность откровения, но, безусловно, в том, что ослабление сообществ и мимолетность социальных связей в секуляризированном обществе порождает острую потребность в причастности к ритуалам и культурной традиции. И вот они уже помогают бедным и ближним, но не потому, что так велит религиозная доктрина, но из желания быть полезными сообществу и убедиться в том, что религиозные организации предлагают наиболее верный путь к удовлетворению этой потребности. Древние молитвы и вековые обряды они повторяют не потому, что верят, что их ниспослал Господь, но ради того, чтобы передать своим детям правильные ценности и самим испытать умиротворяющий эффект ритуала и связанное с ним ощущение соборности. Можно сказать, что саму религию они и не воспринимают всерьез. Религия становится источником обрядовости для лишившегося ритуалов общества и, таким образом, вполне объяснимым проявлением естественного стремления к причастности, присущего всем людям от рождения».
Нельзя сказать, что прихожане из бобо стараются меньше других. Посты и прочие ограничения они зачастую блюдут даже строже обычного. Однако пост в их случае не означает смирения. В прежние века верующие ощущали, что свобода каким-то парадоксальным образом достигается через полное повиновение воле Божьей, однако подобное слепое подчинение для душевного склада бобо просто неприемлемо. К примеру, среди иудеев растет движение молодых ортодоксов, которые знают иврит, изучают Тору и соблюдают кашрут. Строго следуя традициям, они при этом позволяют себе выбирать, и те из древних законов, что задевают их современные чувства – к примеру, почти все правила, ограничивающие роль женщины, – они просто не замечают. То же самое происходит, когда какие-либо из библейских установлений противоречат плюрализму, когда иудаизм преподносится как единственная истинная вера, а остальные религии – как неполноценные или ошибочные. Ортодокс без слепого следования букве и в самом деле – флексидокс.
Организованная религия, когда-то отвергнутая как безнадежно устаревший институт и опора для слабых духом, сегодня снова набирает авторитет. Упомянув за ужином свое участие в жизни церкви или синагоги, бобо ощущает легкий прилив морального удовлетворения. Это демонстрирует, что он не какой-нибудь зацикленный на себе нарцисс, а член религиозной общины. И все же религиозный дискурс изменился. Сегодня межконфессиональные диспуты, отнимавшие столько сил у теологов прошлого, выглядели бы нелепо. «Я, конечно, не религиовед, – пишет Вацлав Гавел в журнале Civilization, – но, на мой взгляд, в основных религиях куда больше общих черт, нежели готовы признать их последователи. У них общая отправная точка – что этот мир и наше в нем существование повинуется не слепому случаю, но мистическому, непреложному порядку, источник, направление и цели которого нам сложно постичь во всей полноте. Нравственные законы, налагаемые этим мистическим порядком, тоже очень похожи. На мой взгляд, совокупность всех существующих различий в этих религиях не перевесит их фундаментального сродства».
Иными словами религиозный порыв – штука гибкая и в разных культурах способна принимать различные формы. И сам этот порыв куда важнее, нежели конкретные ограничения и правила, налагаемые той или иной сектой или конфессией. Поэтому невредно и осмотреться, примерить на себя несколько религий, прежде чем сделать окончательный выбор. Можно выбрать и сразу несколько, чтобы свободно перемещаться между ними в зависимости от насущных нужд и предпочтений. Так мы примирили выбор и преданность.
Грандиозное примирение
Большинство считает такое примирение возможным или, по крайней мере, готово попробовать. Может, и получится. Роберт Нисбет, чья книга 1953 года «В поисках сообщества» стала предвестником сегодняшнего всеобщего интереса к подобным институтам, считал, что жить в сообществе много лучше, однако ограничивать себя одним сообществом вовсе не обязательно, а правильнее попробовать несколько. «Свобода таится в пустотах между монолитами власти и питается конкуренцией между авторитетами», – писал Нисбет. Таким образом, человек может одновременно испытывать причастность и пользоваться плодами свободы. Нисбет цитирует французского писателя Пьера Жозефа Прудона: «Умножайте связи, и будет вам свобода».
Но есть и те, кто не верит в возможность совмещения максимальной свободы и духовной самореализации, считая, что созданная индивидуалистами теория изначально является ложной. Эти люди вроде бы готовы к совместной деятельности и все время говорят о традиции, корнях, сообществе, но любовь к этим добродетелям не идет у них дальше слов. Когда им приходится делать выбор, то общему делу они всегда предпочтут личную выгоду. Они забудут о местном сообществе, как только им предложат работу поинтереснее. Они откажутся от традиций и правил, если сочтут их утомительными. Разведутся, если брак перестанет доставлять удовольствие. Забудут друзей, если они им наскучат. И бросят ходить в церковь или синагогу, когда это перестанет приносить удовлетворение. При этом все это самообман, потому что в итоге всех этих передвижений в поисках свободы и самопознания окажется, что им буквально не за что зацепиться – все в их жизни было слишком легковесно и недолговечно.
Сравнивая нашу жизнь с той, что он описал в своей книге про Чикаго 1950-х, Алан Эренхольт уподобляет нас человеку, который сидит перед телевизором и щелкает пультом дистанционного управления, этим «абсолютным оружием персонального выбора, дающим возможность в течение часа выбирать и отвергать десятки видеоразвлечений, чья способность удерживать внимание изначально подточена опасением, что на следующей или последующей частоте идет что-то еще более завораживающее». Далее Эренхольт пишет: «Слишком многое из того, что мы делаем, и в большом и в малом, стало напоминать переключение каналов. Процесс этот сопровождается обескураживающей, по-видимому, бесконечной чередой вариантов, которая так никогда и не складывается ни в логическую, ни в нравственную систему, потому что вариантов просто слишком много, а помочь с выбором некому. Нам нечего противопоставить постоянному искушению попробовать еще один вариант, лишь бы не смотреть всю жизнь одно и то же».
С Эренхольтом сложно не согласиться. Чем шире и разнообразнее мы живем, тем выше опасность утратить ощущение принадлежности. Связи человека, ограничивающего себя одним сообществом или партнером на всю жизнь, безусловно, глубже и сильнее, нежели у того, кто потратил свой век на эксперименты. Человек, вверивший себя одной религии, будет верен ей куда больше, нежели тот, что любопытствующим агностиком маневрирует между различными учениями. Жизненный опыт монастырского монаха ограничен, зато, вероятно, и существование его наполнено особым смыслом.
Жизнь бобо – это мир широкого выбора, но лишенный беззаветной преданности, как, наверное, и глубочайших озарений, самых сильных чувств и самых честолюбивых планов. И пусть наши старания примерить свободу и преданность, добродетель и изобилие, автономность и сообщество и не ведут к катастрофическим последствиям или соскальзыванию в безнравственность и декаданс, однако на этом пути слишком много компромиссов и духовной галиматьи. Дорога к бесконечному выбору, возможно, приводит к недопринципам и полусвободам, к умеренной, но бесцветной жизни. А в окрашенных всеми оттенками серого сердцах нет места героизму, вдохновению, абсолюту.
Бывает, оглядываясь по сторонам, я думаю, что совместить несовместимое нам удалось, только став поверхностными – мы просто откинули глубокие мысли и высокие идеалы, которые мучили бы нас, если б мы оценивали себя в соответствие с ними. Иногда мне кажется, мы слишком многое себе прощаем. По иронии судьбы, духовный путь бобо начался с большого взрыва – раскрепощение, отказ от старых ограничений, первые, самые сладкие эксперименты с тотальной свободой, – а заканчивается в тихой гавани.
Богема с отвращением взирала на пресное существование буржуазии, на их тупое довольство и благопристойные нравы. Поэтому они призвали среднее сословие отказаться от проторенных веками путей. Жизнь – это приключение! Однако если мы сами выбираем свой путь, что нам делать с людьми, которые предпочли другую дорогу? В жизни столько несоизмеримых ценностей, в каждой религии есть крупица истины, и каждый путь отражает реальную человеческую потребность. Поэтому богемный деятель, устремившийся к новым горизонтам, преисполненный героическими мечтаниями, довольно быстро осекается и начинает учиться терпимости, учиться не слишком рьяно отстаивать свои убеждения, чтобы не оскорбить соседей и не быть оскорбленным в ответ. И вот пылающий костер раскрепощения уже становится оберегаемой от ветра свечкой терпимости и умеренности.
Представители образованного класса с подозрением относятся к страстным речам и опасаются людей, яростно, бескомпромиссно отстаивающих свои взгляды. Сомнения вызывают также те, кто излучает уверенность в собственной правоте и нетерпимость к инакомыслию. Бобо стараются держать порох подальше от огня и сторонятся тех, кто «навязывает» свои взгляды и представления. Они предпочитают цивилизованную терпимость. Бобо свойственна гносеологическая скромность, они верят, что истина во всей полноте неведома никому, поэтому правильнее, преодолевая разногласия, находить что-то общее. Будь умерен в своей вере, потому что у тебя нет ответов на все вопросы, и не пытайся навязать ее другим.
И это вполне гуманистические умонастроения. Рядом с бобо приятно находиться, и это уже немало. Но как всегда, есть и обратная сторона. «Никто не торопиться признавать учение истинным только потому, что оно приносит людям счастье и делает их добродетельными», – писал Ницше. В конце концов, пророки и святые верили не потому, что им от этого было легче. Многие из них стали мучениками именно потому, что держались за правду, невзирая на земные последствия подобного поведения. Бобо – народ куда более практичный. Такой самоотверженности и героизма им, пожалуй, не потянуть.
Социолог Алан Вульф называет нравственность верхушки среднего класса «малогабаритной моралью». В 1998 году Вульф опубликовал книгу «В одной стране живем, в конце концов» по материалам интервью с 200 представителями среднего класса и его верхушки, живущих в пригородных зонах по всей Америке, – и эта демографическая выборка больше чем наполовину совпадает с тем, что мы называем образованным классом. В группу Вульфа попали и ортодоксальные верующие, и те, чья вера носит сугубо индивидуалистский характер, в частности женщина, нашедшая Бога в себе и рассказавшая об этом примерно в тех же выражениях, что и Шейла из «Привычек сердца» Роберта Беллы тринадцать лет назад. В результате Вульф приходит к заключению, что представители верхушки американского среднего класса ценят религию, но не готовы ставить ее выше плюрализма.
«Американцы всерьез относятся к религии, – пишет Вульф, – но очень редко это доходит до убеждения, что религия должна быть единственной или даже просто самой важной основой для определения правил поведения других людей». Курсив Вульфа. Сто шестьдесят из его респондентов в общем или безоговорочно согласились с тем, что «встречаются слишком религиозные люди». В этом прослеживается критическое отношение к тем, кто судит других или наставляет на путь истинный с помощью собственных религиозных убеждений. Такая терпимость и уважение к разнообразию, по мнению Вульфа, приводит к полному вытеснению из религиозного дискурса соперничества и взаимных претензий. Подавляющее большинство его респондентов сторонятся резких суждений любого толка.
Представители верхушки американского среднего класса предпочитают нравственность «скромную, непритязательную, тихую и недекларативную. Не пытаясь изменить мир, они стараются делать его лучше там, где это возможно», – заключает Вульф. Это означает, что представители верхушки среднего класса воспринимают нравственность как дело сугубо личное. Их заботит нравственность взаимоотношений с близкими, но не установление правил морали для всего человечества. И советы, касающиеся вопросов нравственности, они дают с большой осторожностью. Они «разуверились в возможности найти вневременное этическое учение, а если б случайно и нашли, то вряд ли захотели возвести его принципы в непререкаемый закон». Имея возможность черпать нравственные образцы из множества источников – от Библии до кинофильмов, – они устанавливают собственные подвижные ориентиры. Они различают, где верх, где низ, но всегда готовы подкорректировать собственные этические представления в зависимости от ситуации. Столкнувшись с неизбежным конфликтом разных этических установок, они стараются размыть, ослабить и ту и другую: «Можно сказать, что амбивалентность – или, если угодно, неразбериха – является стандартным морально-этическим состоянием американского среднего класса; поскольку все позиции равны, люди просто не могут остановиться на чем-то конкретном». Иными словами это та нравственность, что не пытается проповедовать с высоких позиций божественного откровения или достичь высот романтического поиска вечных истин. Ей вполне достаточно мирного оазиса нижнего порядка с его выполнимыми задачами. Адепты этой нравственности идут по пути наименьшего сопротивления.
Давайте попробуем взвесить все сильные и слабые стороны духовности бобо. Это больше похоже на манеру поведения, чем на веру. Моралисты из бобо далеки от подвигов, зато ответственны. Они предпочитают знакомое неизвестному, конкретное абстрактному, умеренное пылкому, цивилизованность и сдержанность конфликтам и треволнениям. Им нравятся утешительные религиозные ритуалы, но непоколебимые нравственные законы им не близки. Им нравится участвовать в духовных начинаниях, но они сторонятся религиозного энтузиазма и крестовых походов за нравственность. Они с удовольствием впитывают глубокие сентенции, особенно если они универсальные, и обожают теологические дискуссии, если в них больше славословий, нежели нападок. Они способны не реагировать и принимать как данность то, что не касается их напрямую.
Они терпимо относятся к экспериментам, при условии соблюдения безопасности и умеренности. Их оскорбляет такая явная несправедливость, как жестокость или расовые предрассудки, а вот ложь и прочие грехи, не причиняющие очевидного вреда ближнему, оставляют их равнодушными. Они ценят добрые намерения и готовы терпеть многое от людей в целом добросердечных. Их цель не святость, но пристойность, не геройское величие, но прозаическая добропорядочность, не глубокие прозрения, но объективность. Коротко говоря, они предпочитают мораль, которая не ведет к новому миру, но защищает существующее положение вещей там, где оно пристойно, и аккуратно пытается улучшить то, что требует улучшения. Такая мораль подходит для построения приличного общества, но не годится для тех, кого интересует то, что находится за пределами нашего существования, к примеру жизнь вечная.
Рай для бобо
Сложно даже представить, что при такой умеренной малогабаритной нравственности будет с нашим братом бобо, когда настанет конец света. Каким будет Судный день, когда Бог образованного класса отделит спасенных – тех, кто сдавал газеты в макулатуру, – от проклятых, то есть тех, кто не сдавал. Умеренная и непритязательная нравственность бобо плохо сочетается с непереносимыми ужасами ада. Впрочем, с окончательностью и совершенством рая она тоже сочетается не важно. Может, вместо Судного дня будет Дискуссионный?
Или, может, как в фильме Робина Уильямса «Куда приводят мечты», Монтана действительно больше всего похожа на рай? Может, наш рай совсем не так далек от действительности? В конце концов, духовный заряд мы получаем от вполне осязаемых вещей, выразительных предметов и мест с особой атмосферой. Возможно, если б в наше сознание был встроен соответствующий нравственный закон, то и в мире сверхъестественного мы бы чувствовали себя как дома. Но поскольку наша вера в загробную жизнь слаба, то и духовные прозрения мы стараемся испытать, все еще пребывая в физической реальности. Мы склонны прозревать великие истины в деталях – в чуде древесного листа или форме детского ушка, – нежели в божественных откровениях. Мы ищем и обретаем мир в тиши природы, так, может, второй дом на живописном склоне и есть наш рай? Может быть, наш рай – это эманация реальности?
Представьте себе: праведная женщина из бобо на вершине холма с лучах заката остановилась, задумавшись о деле в суде, инвестиционном фонде или преподавательской нагрузке где-то далеко-далеко. Воздух еще благоухает, и даже ее собаки Халев и Джордж остановились, чтобы насладиться тишиной. Ветерок становится прохладным, и она прижимает к шее воротник мелкотканой сорочки. Она видит, как зажигаются огни в разбросанных по долине домиках, где бывшие профессионалы из больших городов поселились, чтобы основать собственные деликатесные мини-производства – «Песто Дяди Дэйва» на северной оконечности, западнее «Соусы Салли», а несколько сотен акров к югу от Салли расположились «Вчерашние Чатни». Она смотрит на поросшее цветами поле, а ведь, когда они купили это ранчо, здесь была свалка мусора. Потом бросает любящий взгляд на старую сосну, ради спасения которой ей пришлось нанять специалиста.
Кто-то сказал, что вся американская история – это, по сути, монетизация рая. Однако, обладая некоторым доходом, приложив определенные усилия и наняв правильных подрядчиков, образованный человек может вложить деньги в строительство рая. На сотни миль вокруг довольные парочки усаживаются на скрипучие диваны в своих B&B[55] и раскрывают книжки, написанные авторами, которые сами давно переехали в Прованс и теперь издают квазипорнографические романы для перетрудившихся горожан. И вот бобо решает, что пора спуститься по тропинке к своему второму дому. Она старается не утаптывать почву на древесных корнях, помятуя замечательную фразу Стейнбека о добром человеке, что «высоко поднимает ноги, если букашки ползут по земле».
Женщина идет мимо беседки, которую она затеяла еще в прошлом году, и бассейна, который они с партнером установили, чтобы купаться нагишом, – здесь они куда чувственнее, чем в городе, впрочем, ничем таким предосудительным вне дома они не занимаются. Она подходит к дому, откуда уже доносится звуковая дорожка фильма компании Merchant Ivory[56], и мелодии отражаются от стен хозяйственных построек, перестроенных под гостевые домики.
Самая серьезная задача, поставленная ими по приезде, – в три раза увеличить все окна. Им хотелось, чтобы интерьер сливался с экстерьером, чтобы они могли быть еще ближе к природе. Как сладко, проснувшись в спальне за стеклянной стеной, понежиться еще с часик в постели, наблюдая за восходом солнца (еще лучше, когда дом стоит посреди собственного участка в 150 акров, и соответственно соседей, которым было бы видно, как вы наблюдаете закат, просто нету). На подходе к дому она останавливается, чтобы полюбоваться на изысканные мхи, обрамляющие дорожку к входной двери. Она вдыхает аромат местных трав, которыми они засеяли пространство вокруг дома, и неспешно поднимается на круговую террасу, проведя рукой по осиновой поленнице, сложенной возле двери. Эти дрова не для топки. Им просто так нравится сама поленница, ее форма и текстура, что кажется, будто без нее дом был бы уже не тот.
Она открывает кленовую дверь, доставленную из Новой Англии самолетом, и слышит, как ее друг работает в своем кабинете. С появлением этого дома у него появилось и время на занятия, которого раньше катастрофически не хватало. Помимо нового увлечения – он читает дикторский текст в документальных фильмах про окружающую природу, – ее друг снова играет на скрипке, читает романы азиатских писательниц и участвует в общественной жизни, исполняя должность казначея местного природоохранного общества.
Она заходит в просторную гостиную. Широкие половицы поблескивают, оттеняя каминную полку красного дерева, украшающую их огромный, сложенный из камней очаг. Дерево для полки три года назад сломал ураган, а камни для очага они нашли, гуляя по горам Колорадо. Мебель деревенская, но удобная. По углам расставлены массивные, размером с «фольксваген», кресла, в которых можно свернуться калачиком. Они куда удобней кресел с прямой высокой спинкой, какими пользовались во времена ее родителей. В родительских нужно было сидеть прямо, а вот потертый шик нынешних позволяет принимать любое удобное положение.
Бобо бросает взгляд на свою коллекцию деревянных черпаков. Ее, как обычно, трогают их мягкие изгибы – свои черпаки она ценит больше других предметов, выловленных в многочисленных походах по лавкам. На большой стене развешаны черепашьи панцири и камбоджийские статуэтки. Ей самой больше всего нравится статуя Бодхисатвы – эта духовная сущность уже достигла просветления, но откладывает собственную нирвану ради того, чтобы помочь другим прийти к нему.
И вот, уже испытывая сладостное умиротворение, она замечает стоящего в дверях кухни Ангела Смерти. Это специальный Ангел – его посылают только к бобо. От его потертого твидового пиджака исходит сияние, и, судя по громадной керамической кружке в его руках, которую она купила прошлой весной на ярмарке ремесел в Санта-Фе, он уже какое-то время ее ожидает. Ангел Смерти подробно расспрашивает о ремонте, который они закончили в прошлом году. Она рассказывает, как они решили пристроить новую кухню по скандинавскому методу с использованием соломенных блоков, которые позволяют сохранять строевой лес. Как они возводили землебитные стены, для этого берут сырую почву и прессуют ее с такой силой, что получается прочный стройматериал цвета карамели, источающий запах леса. Новые двери сделаны из древесины разобранного приходского дома в Аризоне и характерно скрипят при открытии. Незаметные глазу датчики контролируют обогрев и вентиляцию помещения и выключают свет, когда в комнате никого нет.
Ангел Смерти подивится тому, как им удалось, втрое увеличив площадь дома, сохранить в неприкосновенности его дух. После чего сообщит, что она только что умерла, но никуда забирать ее он не собирается. Ей предстоит вечное существование в окружении этих превосходных вещиц. Единственная просьба будет поменять плитку в коридоре, которая в любом случае не выглядит так нарядно, как она рассчитывала. Блаженство спасения не предназначено для этого места вечного отдохновения, но вечность эта чуткая, в духе нью-эйдж, и на всех частотах играет Национальное общественное радио. Она благодарит Ангела Смерти, и, сделав последний глоток шоколада, он растворяется вдали, прихватив с собой ее «рейндж ровер».
7. Политика
Если задаться целью прочесть все книги и эссе со словосочетанием «дух времени» в названии, легко обнаружить, что вне зависимости от времени написания там всегда будет фраза следующего содержания: «Мы живем в эпоху перемен». Будь то 1780-е, 1850-е или 1970-е, людям всегда кажется, будто они живут на вулкане. Прежние установки и методы кажутся непоправимо устаревшими. Новые порядки и идеи – еще не вполне созревшими.
Но мы особенные. Мы живем не в эпоху перемен, а сразу после нее. Не так давно закончилась культурная война, бушевавшая в Америке не одно поколение. С 1960-х по 1980-е силы богемы и буржуазная коалиция неоднократно сходились на поле боя. Представители богемной контркультуры атаковали истеблишмент, пригородные районы, а затем и рейгановские 1980-е. Консервативные политики и авторы нападали на 1960-е, обвиняя это десятилетие чуть ни во всех бедах Америки. Каждая вылазка леворадикального крыла богемы, будь то студенческие лидеры или феминистки, порождала ответные действия буржуазных правых от движения «Моральное большинство» до сторонников экономики предложения[57]. Последнее обострение длительного конфликта было весьма конвульсивным: с протестами, бунтами, массовыми волнениями и прямо-таки крушением изжившего себя общественного строя.
Но в центре этой бури уже ковался новый компромисс. Появился и новый порядок, и новый истеблишмент, который я пытался описать на предыдущих страницах. Члены этого нового правящего класса с нечетко обозначенными границами воплотили в себе обе противоборствующие стороны прошедшей культурной войны. Они восприняли и уроки шестидесятых, и опыт восьмидесятых. Они по-своему уравновесили буржуазные и богемные ценности. И этот баланс позволил нам восстановить в обществе мир, утраченный во время переходных десятилетий.
Политика умеренности
Политики, преуспевшие в новую эру, поженили богемные 1960-е и буржуазные 1980-е и смешали соответствующие системы ценностей. Такие деятели не используют военную риторику ушедшей эпохи. Это не размахивающие кулаками «политики твердых убеждений» эпохи конфронтации. Они предпочитают совмещение различных подходов. Они стачивают острые углы и примиряют противоположности. Они умеют найти подход к разным социальным группам. Их цель – найти третий путь за пределами традиционных разделений на левых и правых, и они маршируют к ней под объединяющими знаменами сострадательного консерватизма, практичного идеализма, устойчивого развития, продуманного роста, процветания не ради одного только процветания.
Что бы там ни было, но администрация Клинтона – Гора воплотила в себе дух компромисса, составляющий основу всего бобо-движения. Начнем с того, что в 1960-х Клинтоны участвовали в антивоенных протестах, а в 1980-х ворочали фьючерсами. В Белый дом они пришли с хорошим багажом богемных идеалов и буржуазных амбиций. Они развернули кампанию против «отживших свое ярлыков», подразумевая левых и правых. Выступая в 1997 году перед Советом руководства демократической партии, Билл Клинтон, по сути, сформулировал свое политическое кредо: «По целому ряду вопросов нам пришлось последовательно отказываться от этого навязанного, несуществующего выбора, от беспочвенных споров о том, либеральную или консервативную позицию мы занимаем, споров, ведущих только к расколу в обществе и тормозящих развитие».
Столкнувшись с культурным противостоянием сторонников традиционных ценностей и борцов за свободу, администрация Клинтона включала задымление и перемешивала противников, стараясь их примирить. Сторонники Клинтона взяли на постоянное вооружение три ключевых слова «Возможность, ответственность, сообщество», даже не задумываясь о том, нет ли между этими понятиями противоречий. Они совмещали введение школьной формы и другие инициативы в традиционном русле с раздачей презервативов в той же школе и прочими либеральными мерами. Клинтон стал третьим углом между бескомпромиссными бойцами справа и слева, воплотив мягкое и удобоваримое сочетание. Он объявил, что сможет сбалансировать бюджет без болезненных сокращений, провести реформу соцобеспечения, не снижая выплат, подкорректировать политику равных возможностей, но не ставить на ней крест, усилить борьбу с наркоманией, но больше средств выделять на реабилитацию, сохранить систему народного образования, но развивать и частные школы. Обжегшись в самом начале срока на противостоянии вокруг гомосексуалистов в вооруженных силах, клинтонцы сошлись на принципе: «Не спрашивай, не говори». Эта формула, пожалуй, наиболее полно отображает усилия последователей третьего пути по поиску компромисса.
Далеко не все попытки Клинтона примирить противоположные политические позиции увенчались успехом. Тем не менее его администрация реализовала созвучные эпохе бобо политические принципы, которые приобрели огромное влияние. Так называемый третий путь – это постоянное балансирование между либералами и консерваторами, рьяными представителями контркультуры и благоразумными буржуа. Окинув взглядом развитые страны, вы убедитесь, что адепты третьего пути – эдакие третьи углы – стоят во главе многих правительств.
Теоретики прошлого предсказывали, что представители нового класса будут более идеологизированы, чем их предшественники, а утопические идеи и абстрактные концепции будут иметь на них еще большее влияние. В действительности когда дети 1960-х добрались до власти, то заняли скорее центристские, неоднозначные и уж точно далекие от идеологии позиции. Такую политику они выбрали, потому что она близка состоятельным жителям пригородов и людям, контролирующим денежные потоки, медиа и культуру в сегодняшнем американском обществе. В стране сегодня более девяти миллионов семей с доходом более 100 000 долларов, и это самая заметная и активная часть населения. Поэтому новый истеблишмент, господствующий в обеих ведущих политических партиях США, считает нужным сглаживать углы и снижать накал идеологической борьбы.
Бобо-демократ может работать в инвестиционной компании типа Lazard Freres. А бобо-республиканец – слушать Grateful Dead. Им не нужны противостояния и жаркие дебаты по поводу основополагающих принципов, как не нужны и президентские кампании, разделяющие общество на два непримиримых лагеря. Если старый протестантский правящий класс был по большей части консервативно-республиканским, сегодняшний бобо-истеблишмент скорее склоняется к центристским и независимым кандидатам.
В 1998 году National Journal составил графики распределения голосов избирателей в 261 самом богатом городке Америки. Обнаружилось, что все они движутся в одном направлении – к центру. По мере заселения фешенебельных городков типа Уэйна в Пенсильвании представителями образованного класса количество голосов, отданных за демократов, неуклонно росло. В 1980-м за них проголосовало 25 % богатых, в 1996-м уже 41 %. В тот год на выборах в Конгресс партия Билла Клинтона выиграла в 13 из 17 самых благополучных избирательных округов.
Именно зажиточные пригороды направляют умеренных республиканцев или умеренных же демократов завоевывать капитолийский холм. На заседаниях Конгресса эти политики тратят уйму времени, сетуя на непримиримость коллег, избранных менее благополучными округами. Они не могут понять, почему их либеральные и консервативные братья так зациклены на борьбе. Их менее уживчивые коллеги, напротив, негодуют на очевидное взаимовлияние (вплоть до сращивания) благополучных, постоянно выдвигая сколь радикальные, столь и безумные идеи: распустить Федеральную налоговую службу, национализировать систему здравоохранения. Все это чуждо политикам из районов, заставленных «рейндж роверами» и «лексусами». Как и их бобо-избирателям, консенсус им нужнее противостояния, а учтивость милее перебранки.
И действительно, в эпоху бобо внутрипартийные споры куда ярче, нежели межпартийные. Причину этого парадокса обозначил философ из Чикагского университета Марк Лилла: ключевое противоречие сегодня не между шестидесятыми и восьмидесятыми, а между теми, кто совместил ценности обеих эпох, и теми, кто отказался от такого совмещения. У республиканцев умеренные и новые консерваторы борются с непримиримыми, желающими отыграться за 1960-е. У демократов новые демократы противостоят тем, кто так и не смирился с реформами Тэтчер и Рейгана.
Умеренность бобо не по сердцу тоскующим по радикализму левым и правым. Они видят серьезные проблемы нашего общества и призывают к радикальным переменам. Новый центристский истеблишмент подавляет их радикальные идеи, и все же им невероятно сложно вступить в конфронтацию с властной элитой с открытым забралом. Проблема в том, что у бобо-элиты забрала этого как будто и нет. Они не выстраивают последовательной стратегии, не представляют на суд оппонентов содержательной идеологии, которую можно было бы оспорить и опровергнуть. Вместо этого они впитывают и поглощают. Будь ты радикал или консерватор, бобо сможет перенять твою риторику и практические предложения, каким-то магическим образом вытянув из них весь радикализм. Они иногда слегка правеют или чуть-чуть левеют, но никогда не ввязываются в драку. Бобо идут своей веселой дорожкой, совмещая, перемешивая, примиряя и радуясь жизни. И пока левые и правые жаждут борьбы и изменений, бобо живут, следуя афоризму, вышитому на диванной подушке: «Благополучие – лучшая месть».
Проект
Все вышесказанное не означает, что у политики бобо нет четкого направления. У бобо есть план, который в ближайшие годы будет определять политическую конъюнктуру. Суть их плана в исправлении перегибов двух социальных революций, приведших их к власти.
Несмотря на диаметральную противоположность богемных шестидесятых и буржуазных восьмидесятых, две базовые ценности у них были общие: индивидуализм и свобода. Авторы обоих десятилетий могли сколько угодно разглагольствовать про общественные организации и местные инициативы, но основной целью была индивидуальная свобода. Восставшая в шестидесятые богема ратовала за культурную свободу: свободу самовыражения, свободу мысли, свободу секса. Это была попытка сбросить узду конформизма и социальных запретов, убежать от опустошающего действия бюрократической машины и всякого рода руководящих и ответственных. С другой стороны, буржуазное возрождение восьмидесятых стремилось к расширению экономических и политических свобод. Предпринимательская деятельность поощрялась через приватизацию и ослабление государственного регулирования экономики. «Большой брат» подвергался постоянным нападкам и часто уступал. Уютные корпоративные междусобойчики были вскрыты и разворошены. Снизилась бюрократическая нагрузка и количество чиновников. Еще в 1994 году республиканцы получили большинство в Конгрессе, назвавшись коалицией «Оставьте нас в покое». Они ратовали за расширение границ индивидуальной свободы, чтоб правительство не вмешивалось в жизнь граждан.
Многие лидеры политических движений как шестидесятых, так и восьмидесятых наивно полагали, что достаточно отменить старые ограничения и дать людям свободу, и лучшая жизнь настанет сама собой. Но жизнь не так проста. Начните искоренять устаревшие общественные установления, и вскоре вы заметите, что вместе с ними ослабли и весьма полезные нормы типа вежливости и прочих приличий. Ослабьте социальные узы, чтобы облегчить индивидуальное самовыражение, и вы заметите, что эрозии подверглись и важные связи внутри сообществ. Усилия по смягчению начальнического гнета приводит к ослаблению всякой власти. Авторитет учителей, родителей и демократических институтов снижается наряду с ролью бюрократических деспотов и чопорных блюстителей нравственности. Обогативший миллионы экономический бум в то же время поставил под угрозу небольшие сообщества и социальную стабильность, столь ценимую многими. В девяностые американцы стали все больше ощущать необходимость работы над ошибками. Если шестидесятые и восьмидесятые были заняты расширением свобод и укреплением индивидуализма, сегодняшним бобо приходится как-то справляться с излишней свободой и избыточным индивидуализмом.
Вот почему «сообщество» и «контроль» – самые важные понятия в политическом проекте бобо, каким мы видим его в последней главе этой книги. Мы видим, как в разных слоях американского общества предпринимаются последовательные усилия по восстановлению социальных связей, укреплению авторитета власти и в целом – обузданию джиннов, выпущенных из бутылки за последние четверть века. В университетах усиливается «родительский» контроль с восстановлением часов отбоя, наряду с ужесточением правил общежития, сексуального поведения и введением наказаний за несанкционированное употребление алкоголя, несогласованные вечеринки и дедовщину.
Колин Пауэлл поднял волну волонтерского движения, и миллионы наших сограждан стали посвящать свое свободное время присмотру за детьми работающих родителей, организации досуга взрослых, уборке и соответственно наведению минимального порядка в неблагополучных районах. Законодательные органы по всей стране предпринимали попытки установить контроль над непристойным контентом в интернете, над оборотом оружия, над рекламой табака, контролировать или, по крайней мере, ввести возрастные ограничения на телепрограммы и видеоигры, содержащие сцены насилия. По стране прошла историческая реформа системы соцобеспечения, в ходе которой местные, окружные и федеральные власти существенно ужесточили правила и ограничения для получателей социальных пособий. В городах по всей стране были восстановлены запреты на попрошайничество, бродяжничество, распитие в публичных местах и даже несанкционированный выброс мусора. Местные органы охраны порядка стали наделять полицейских расширенными полномочиями в районах с высоким уровнем преступности.
Политики, в свою очередь, приняли на вооружение новую риторику. Республиканцы больше не выступают столь решительно за невмешательство правительства в дела граждан. «Моя основная цель – это способствовать началу эпохи ответственности», – сказал Джордж Буш-младший, объявляя о своем намерении баллотироваться в президенты. Спустя несколько месяцев Буш уже обрушился на «деструктивную установку, что все наши проблемы решаться сами собой, если только правительство не будет нам мешать. У адептов такого подхода нет ни высокой цели, ни благородного устремления, только желание, чтоб их оставили в покое». В то же время Эл Гор постарался дистанцироваться от противопоставляющих себя любой власти однопартийцев. «Ты должен быть хозяином собственной жизни, если претендуешь на моральное право воспитывать своих детей», – сказал он, объявляя об участии в выборах. – Конечный результат зависит не от какого-нибудь президента, но от всех американцев, каждый из которых готов взять ответственность за себя и за «ближнего».
Наиболее серьезные усилия по восстановлению авторитетов были предприняты в семьях и на местах. В 1960-х человек по имени А.С. Нейл организовал в Англии школу Summerhill, в которой правила устанавливали исключительно сами ученики. Книга Нейла с описанием методики Summerhill продалась в Соединенных Штатах тиражом более двух миллионов экземпляров. Движение за предоставление детям максимальной свободы, чтоб они могли исследовать, творить и развиваться «естественным образом» всеми возможными способами, приобретало в те годы все больше последователей. Все, кто учился в то время, могут вспомнить программы и прогрессивные реформы, призванные расширить свободы учащихся, пробудить в них индивидуализм – школы без стен, открытые классы, открытые кампусы. В государственных школах старших классов были даже комнаты для курения, хотя курить несовершеннолетним запрещалось.
Сегодня, однако, тенденции поменялись с точностью до наоборот. Видные политики из обеих партий ратуют за возвращение школьной формы. Детей контролируют, отслеживают их передвижения, окружают запретами и всевозможными устройствами. Забота о безопасности детей достигла беспрецедентного накала, став ключевым проявлением судорожных усилий по защите и контролю над нашими чадами. Производители велосипедов рапортуют о снижении продаж, поскольку родители все реже позволяют детям просто рассекать на великах по району. Нотации, которыми сегодняшним детям целыми днями заливают баки, по интенсивности превосходят даже морализаторство на пике Викторианской эпохи: детские телепрограммы проповедуют на всевозможные темы от переработки отходов до расизма; от учителей требуют давать наставления и наказы по всем вопросам от наркотиков до норм поведения. После стрельбы в Литлтоне, Колорадо, в 1999 году прессу захлестнула волна материалов на эту тему, однако все комментаторы сходились в одном: родители должны усилить контроль над своими детьми.
Прошли времена свободы в духе Руссо. Не меньшее впечатление производит стремление жителей – в особенности зажиточных городков – установить контроль над ростом и развитием их районов. Сторонники Рейгана воспевали преимущества неограниченной свободы предпринимательства, однако сегодня такой подход окончательно вышел из моды в большинстве населенных бобо пригородов. В любом бобо-районе действует влиятельная группа граждан, выступающая за ужесточение правил городского планирования, против строительства новых коммерческих комплексов. Они выступают против сноса старых домов, когда владельцы хотят построить на своем участке здание покрупнее, и активно борются с подобными «улучшениями». Прогресс и развитие в зажиточных районах уступили место ретротенденциям и консервации, а их обитатели стремятся сохранить свое стабильное упорядоченное прошлое, или, по крайней мере, создать сообщество, скроенное по лекалам того, что сегодня кажется стабильным и упорядоченным прошлым.
Бобо больше времени тратят на восстановление утраченных сокровищ, сохранение старой архитектуры, обновление старых институций, нежели на создание новых, экспериментальных. Бампер каждого третьего принадлежащего бобо автомобиля украшен наклейкой с призывом «Спасем…». Бобо спасают старые театры, старые районы, старые фабрики и склады, спасают даже исторически значимые ужины. Даже если эти, как правило, зажиточные активисты соглашаются на строительство нового здания, то только при условии, что оно будет соответствовать архитектурным образцам прошлого. Все это под предлогом сохранения местного характера, борьбы с обезличиванием и неконтролируемым ростом, а также повышения «благоустроенности» и «качества жизни». В этой сфере бобо тоже стараются сохранить порядок и стабильность и поддержать систему местного самоуправления.
Местное самоуправление
Основной посыл политики бобо сводится к восстановлению системы местного самоуправления. Крупномасштабные властные полномочия и сверхусилия, с ними связанные, их не слишком интересуют. Столетие назад Герберт Кроли сформулировал идеи прогрессизма, суть которого в создании общества с мощным централизованным правительством, которым будут руководить квалифицированные эксперты, способные организовать и рационализировать жизнь в Америке. То была эра консолидации, когда неведомая центростремительная сила стягивала небольшие структуры в крупные – компании, госучреждения, города. Однако сегодня уже понятно, что эра консолидации прошла, уступив место противонаправленному процессу.
Представители американской элиты, как и большинство американцев, без особого энтузиазма воспринимают новые политические инициативы, будь то очередная либеральная война с бедностью или консервативная война с моральным упадком. Они с недоверием относятся к навязанной сверху формальной иерархии и олимпийским законотворцам, ниспосылающим свою волю с заоблачных вершин. Бобо в целом разочаровались в национальной политике. Это поле деятельности уже не видится им таким уж славным и возвышенным, как еще двадцать лет назад. Такого рода утопизм исчез практически полностью. Политику они воспринимают скорее как последовательность неловких экспромтов, разыгранных с осторожной надеждой и легкой тревогой. Куда выше они ценят политику действия на местном уровне, когда общение происходит напрямую, а в спорах, как правило, куда меньше идеологии.
Сталкиваясь с особо тернистыми проблемами, какими являются для нас бедность и образование, бобо предпочитают децентрализацию и делегирование полномочий непосредственно на места, чтобы каждый гражданин или сообщество могли прийти к собственному прагматичному решению, не тратя время на очевидно бесплодные споры о первопричинах.
Местное самоуправление не может быть вертикальным. Это своего рода мягкий, но неослабевающий присмотр, который осуществляют добрые родители или хорошие соседи: будь вежлив при встрече с незнакомцем, не мусори в саду, не ври, если видишь, что человеку сложно нести сумки – помоги, в горе – утешь, в растерянности – придай веры в себя. Местное самоуправление это не про написание инструкций и законов; это про правильные примеры для подражания, неписаные правила, хорошие привычки, и создание контекста, в котором людям легко и приятно было бы проявлять личную ответственность. Это и рекламно-информационные пункты, чтобы приезжие чувствовали себя частью взаимозависимого сообщества. Это и волонтерство в подростковых центрах, чтобы детям было куда пойти. Это может быть и банальная банка с мелочью возле кассы, чтобы сосед мог при необходимости взять из нее. А может, и планы благоустройства всего района в соответствие с установками нового урбанизма, архитектура которого подразумевает, что улица всегда под присмотром, жители приглядывают друг за другом, содействуя соблюдению принятых здесь норм поведения.
Местное самоуправление по устоявшейся примиренческой традиции и есть тот третий путь между избыточным индивидуализмом, с одной стороны, и исходящей извне формальной властью – с другой. Эта сила не в физическом понимании, когда одно крупное тело осуществляет давление на тело меньшего объема. Это сила скорее биологического характера, когда все члены экосистемы осуществляют едва заметный контроль над всеми в интересах процветания всей системы.
Именно такого рода давление душило старую богему. Именно оно заставляло их бежать из маленьких городков в безликую свободу большого города. Сегодня же большинство бобо ценят сообщество и контроль выше раскрепощения и свободы. Бобо стали консерваторами.
Консерваторы в джинсах
Когда я называю представителей образованного класса консерваторами, я употребляю это слово не в республиканском понимании, подразумевающем четкую позицию по снижению налогов, ограничению роли правительства и повышению оборонного бюджета (хотя многие бобо, безусловно, ее и поддерживают). Я имею в виду то старое понимание консерватизма, которое описывает скорее темперамент, характер, нежели идеологию, и в этом значении объединяет большинство бобо.
Эдмунд Берк называл современных ему крупных собственников «балластом на судне государства». В некотором смысле это верно и для сегодняшних собственников из верхушки среднего класса. Сегодняшние бобо стремятся сохранить созданный ими мир, в котором буржуазия примирилась с богемой. Поэтому они высоко ценят цивилизованность и ненавидят любые проявления страстной приверженности, которые только мутят воду. Они хотят сохранить простые вещи, выдержавшие испытание временем. Они вовсе не прочь восстановить благородные авторитеты. Религию они признают важнейшим институтом, если она подается в духе умеренности, без излишнего пыла и пафоса. Они очень любят хорошие манеры, местные обычаи и традиции. Они также ценят то, что Берк называл «маленькой пожарной командой», местные установления и организации, которые определяют облик своего района, своего города. Продвижению радикальных перемен они предпочитают восстановление порядка.
Британский консерватор XIX века Уолтер Баджет писал: «Чрезвычайно важно, чтобы среди наиболее состоятельных и благополучных граждан было достаточное количество тех, кто смолоду приучен к трезвости и сдержанности». Сегодняшние бобо в полной мере привержены этим добродетелям, пусть даже их представления о трезвости и сдержанности ближе к рекомендациям Американской медицинской ассоциации, нежели к суровой викторианской морали.
Консерваторы по духу бобо почти всегда отказываются от грандиозных рационализаторских проектов, понимая, что мир слишком сложноустроенная штука, чтобы его можно было улучшить с помощью чьих-то умопостроений. При том что их превосходство зиждется, прежде всего, на образовании, к силе научного знания они относятся без придыхания. Напротив, бобо обладают обостренным пониманием того, как мало знают о мире даже лучшие умы и как сложна реальность по сравнению с нашими о ней представлениями. Благодаря таким событиям, как война во Вьетнаме, им известно, что решение, принятое технократами без учета всего разнообразия местных контекстов, может привести к чудовищным последствиям. Благодаря краху плановых экономик Восточной Европы им известно, что эффективное управление сложной системой должно быть децентрализовано. Иными словами, они весьма сдержанны в оценке своих познавательных способностей, чего от них и ждали консерваторы типа Берка и Оукшота.
Они предпочтут сохранить несовершенные институты, которые тем не менее доказали свою, пусть ограниченную, дееспособность, нежели увлекутся непроверенным визионерством. Из истории им известно, что за революцией всегда следует реакция и что постепенное реформирование – лучший способ социальных преобразований. Многие бобо из кожи вон лезут, лишь бы их только консерваторами не назвали, однако патлатые парни в конопляных штанах чаще всего самые охранители и есть. В Беркли и Берлингтоне можно воочию убедиться, как непосредственно из либеральных устремлений рождается такого рода консерватизм.
Достижения бобо
Во многом благодаря влиянию бобо-истеблишмента мы живем в сравнительно стабильную эпоху. Политические партии, по крайней мере их руководство, взяли курс на центризм. Впервые с 1950-х годов можно сказать, что между партиями нет глобальных идеологических разногласий. Старая шутка о том, что основная конкуренция в президентской гонке разворачивается между Траляля или Труляля, снова становится актуальной.
Университетские кампусы давно не озаряются пламенем борьбы и яростных протестов. Интеллектуальная жизнь по-прежне му разнообразна, но говорить о злободневности левого или правого радикализма не приходится. Страсти поутихли. В Вашингтоне стало скучновато. (Поверьте, я сам там живу.) За последние 30 лет общество пережило драматические преобразования. Стране совсем не повредит немного спокойной жизни, чтобы успели сформироваться и окрепнуть новые общественные нормы и окончательно утвердился новый бобо-консенсус.
Пока все идет по плану. Многие язвы общества, распространявшиеся со скоростью эпидемии в 1960-е и 1970-е, стали понемногу рассасываться. Снизился уровень преступности, стало меньше разводов, абортов, кокаина на улицах, подросткового пьянства и беспорядочных связей. В то же время национальная экономика, которая существует не в отрыве от национальной культуры, бьет рекорд за рекордом.
Вклад, который внесли бобо в развитие своей страны, достаточный повод для гордости. Где бы они ни обосновались, жить становится веселее (для тех, кто может себе это позволить). Улучшается ассортимент магазинов, несравнимо лучше становится еда в ресторанах и продуктовых лавках. По районам рассыпаны места для отдыха и встреч. Жилье становится менее формальным и более комфортабельным. Более того, бобо удивительным образом повлияли на американский капитализм. Бизнесмены из бобо создали корпоративный стиль, настроенный под информационную эпоху, с упором на творческую активность, горизонтальную иерархию, гибкость и свободу выражения. Ни с чем не сравнимый успех, которого американские информационные технологии достигли за последнее десятилетие, оспаривать бессмысленно.
В конечном счете интеллектуальная жизнь тоже стала богаче. Конечно, накал интеллектуальных споров поугас. Немногие теперь живут идеями, как когда-то авторы Partisan Review. Но тот утонченный и изысканный мир замыкался сам на себя, даже несмот ря на то что его обитатели боролись за права рабочего класса. Они были оторваны от политических и общественных реалий. Сегодняшние интеллектуалы-карьеристы обеими ногами стоят в мире пенсионных накопительных планов и социальной мобильности, и поэтому у них больше непосредственного опыта той жизни, которой живет большинство их соотечественников. Сегодняшние интеллектуалы куда обстоятельнее, куда менее склонны к полубезумным идеям, нежели интеллектуалы прошлого, которые увлекались марксистскими утопиями и идеализировали революционеров типа Че Гевары. В конечном счете вменяемый и практичный интеллектуал, пожалуй, даже лучше глубокомысленного, но вдохновенного деструктивными идеями.
Разнообразнее стал и отдых. И пусть экологические туры в джунгли или блуждания меритократов по деревушкам Тосканы неизменно собирают хороший урожай насмешек, само побуждение к поиску духоподъемных впечатлений вполне достойно восхищения. Кроме того, бобо умудрились найти здоровый баланс между беспечной сексуальностью и чопорным пуританизмом. Они приручили многие чувственные удовольствия, и теперь ими можно наслаждаться, не слишком угрожая общественному порядку. И это тоже вполне себе достижение.
Вспомнив пройденный нами материал о нравах и манерах бобо, можно сказать, что среди них есть и смехотворные, и прекраснодушные, но есть и просто замечательные. Бобо начали создавать нравственные и поведенческие стандарты для нормального функционирования в новом столетии. И жизнь в бобо-мире легка и приятна.
Век благодушия
Не хочется заканчивать книгу панегириком бобо. Духовная жизнь бобо вялая и невзыскательная. (Действительно, несложно представить, что следующие поколения, устав от наших консенсусов, прагматичной амбивалентности и половинчатости, устремятся к очищающей чистоте жанра, и нашему материализму предпочтут духовный пыл, а нашей талой морали – ортодоксальный пуризм.)
Более того, достигнутое нами сравнительное спокойствие, к которому, учитывая возможные альтернативы, не стоит относиться с пренебрежением, может привести к застою. Продвигая политиков компилятивно-центристского толка и предпочитая поместную утилитарность обсуждению серьезных идеологических и общенациональных вопросов, мы рискуем утратить связь с высокими устремлениями, всегда выделявшими Америку среди других стран.
В предисловии к этой книге я упомянул, что в начале 1990-х провел четыре с половиной года в Европе. Вернувшись, я предупреждал своих друзей об угрозе бельгийской культурной гегемонии, и в моей шутке была только доля шутки. Я старался втолковать им о сопутствующих благополучию соблазнах. Мы можем стать нацией, наслаждающейся комфортом частной жизни, но утратившей всякое представление о единстве и уникальной исторической миссии. Опасность в том, что упадок Америки начнется не от перенапряжения и истощения, но от безволия, явившегося следствием того, что самые видные граждане предпочли комфорт гигантских кухонь хлопотному служению родине. Возможно, такого рода опасения беспокоили и Токвиля, когда он размышлял о будущем Америки. «Больше всего меня тревожит, – писал он в „Демократии в Америке“, – опасность того, что в непрерывной суете и заботах частной жизни наши устремления утратят и силу, и величие, что человеческие страсти, смягчившись, станут более низменными, в результате чего развитие социального организма постепенно затормозится и перестанет возбуждать умы».
Это уже не футурология. Опасения Токвиля оправдались. Сегодня мы по большей части не утруждаем себя участием в национальной политике, поскольку это считается делом неприглядным и требующем недвусмысленной приверженности. Большинство американских граждан практически не участвуют в общественной жизни, и на все, что не касается их непосредственно, смотрят с безразличием на грани отвращения. Наши политические взгляды разлагаются под воздействием псевдоцинизма, предполагающего, что все политики – жулики, а любая политическая кампания – профанация.
Опросы общественного мнения неоспоримо свидетельствуют, что мы разуверились не только в общественных, но и во многих частных институциях. Здоровый скептицизм в отношении правительственных инициатив обернулся разъедающим негативизмом, отчего мы бездействуем, даже когда на наших глазах принимаются политические решения и используются политические технологии, за которые просто стыдно. Коротко говоря, национальная идея сузилась, дух поражен язвой цинизма, способность к достижению великих целей ослаблена бездействием. Мы стоим на пороге нового века благодушия, который угрожает нашим мечтам об идеальной Америке не меньше имперских притязаний или поражения в войне.
Перед бобо стоит задача вернуть Америке ощущение государственной и национальной общности, не нарушая индивидуальных свобод, завоеванных за последние десятилетия, не ослабляя институтов местного управления, которые сегодня активно восстанавливаются. Таким образом, нам нужно консолидировать результаты, которых мы добились каждый в отдельности и в рамках небольших сообществ, и направить общую энергию в русло национальной политики. В знаменитом высказывании, где Берк восхваляет «маленькие пожарные команды» семейной и общинной жизни, он же делает не менее важное, но куда менее цитируемое наблюдение. Привязанность к месту, пишет он, «это лишь первое звено в цепи, на конце которой любовь к родине и всему человечеству». Здоровые семьи и сообщества не помогут, если страна в упадке. Здоровая личная заинтересованность в отрыве от более общих национальных и всечеловеческих идеалов оборачивается самопоглощенностью.
Это предполагает необходимость преобразований внутри страны и пересмотра внешнеполитической деятельности, реформирования институтов, которые не вызывают в нас ни гордости, ни уважения. Речь идет о системе финансирования выборов, превратившейся в коррумпированное болото, до предела запутанном налогообложении, бюрократизированных службах социального обеспечения. В международной сфере это означает принятие присущих великой державе обязательств по продвижению демократии и прав человека, по употреблению нашего могущества в соответствие с американскими идеалами.
Чтобы американцы снова стали принимать активное участие в общественной жизни и гордиться своими общественными учреждениями, бобо нужно принять на себя роль лидера. Бобо – это самый образованный сегмент общества и один из самых состоятельных, и тем не менее мало кто из них посвятил свои усилия обществу. Бобо, конечно, работают в правительстве, однако политическая арена так и не стала центром притяжения для представителей образованного класса. В результате в общественной жизни Америки наблюдается лакуна. Заполнить эту лакуну значит сделать то, что сделал послевоенный правящий класс, а именно – создать пример служения обществу, в основе которого понимание (которое разделяли такие люди, как Дин Ачесон, Джон Макклой, Джордж Маршалл, Дуайт Эйзенхауэр), что тем, кому дано, с того и спрос, и что государственная служба – это наивысшее из мирских призваний.
Ретроспективный взгляд на послевоенный правящий класс выявляет и ошибки, и неуемные амбиции. Но прежде всего мы видим группу мужчин и женщин, чья искренняя преданность Америке зачастую превалировала над их личными интересами. Кому из нас не хотелось бы видеть во власть предержащих то же чувство служения родине и трезвого патриотизма, только более соответствующее современным условиям? И кто из нас усомниться, что бобо с их мозгами и добрыми намерениями смогут внести сопоставимый вклад, если направят свою энергию в нужное русло?
Бобо – это молодая элита, пока еще смутно осознающая свое место в истории и не до конца уверенная в своих возможностях. Это люди, выросшие с биркой «высокий потенциал», и их потенциал во многих отношениях по-прежнему много выше их достижений. Хорошо воспитанные и еще лучше образованные, они освободились от многих старых предрассудков и создали новые социальные связи. Большинство из них не знало ни экономического упадка, ни войны. Иногда они кажутся придурковатыми. Но если они поднимут голову и зададутся главными вопросами, они смогут войти в историю как класс, который привел Америку к новым высотам.
Читать бесплатно другие книги:
