Из тьмы Чиж Антон

© Чиж А., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

• 1 •

Февраль 1901-го грозил тревогами. Множество знамений открылось в тот год. На папертях юродивые стращали народ последними днями. Падая в конвульсиях, с кровавой пеной на губах, они грозили неизбежной карой за грехи, чаша которых уже переполнена. Рыдали дети на руках матерей, а сами матери, напуганные неотвратимым, истово крестились и просили в молитвах отвести беду. Волнение паствы было столь велико, что священники не могли ее успокоить.

В обществе шептались, что император и императрица съездили в Гатчинский дворец, чтобы вскрыть по прошествии ста лет некое тайное послание, оставленное в запечатанном ларце еще во времена императора Павла I. И что, якобы прочитав пророчество, император уехал в мрачном расположении духа, а императрица не смогла сдержать слез. Что было начертано в том письме, осталось доподлинно не известно, но ничего хорошего династии грядущее не сулило.

В стране глухо, как в закипающем котле, зажатом ржавыми винтами, поднимались страшные силы, способные сорвать не только крышку, но и разорвать сам котел. То там, то здесь горели помещичьи усадьбы, бастовали рабочие заводов, фабрик и рудников. Студенты выходили на демонстрации, которые разгонялись с примерной жестокостью. Идейный студент Карпович выстрелил и смертельно ранил добрейшего министра народного просвещения Боголепова. Со стороны против России назревал опасный союз Англии, Северо-Американских Штатов и Японии, озабоченной проникновением в Маньчжурию.

А в небе, словно указуя на неотвратимые беды, явилось знамение, куда страшней и зримее прочих. Луна из серебряной вдруг окрасилась в багряно-красный, как будто умылась кровью. И хоть астрономы из сил выбились, объясняя в популярных заметках, что ничего, кроме оптического обмана и преломления света, в этом нет и быть не может, публика, и читающая, и безграмотная, была едино напугана столь явным пророчеством возможных потрясений.

Настал Великий пост. Мясные лавки закрылись до Пасхи, императорские театры не давали представлений, так что публика, жаждавшая зрелищ, находила отдушину во французской опере и частных театрах. По обычаю февраля погода угощала столицу империи прокисшей зимой. Лужи грязного снега, сырой ветер и распутица окончательно поглотили мостовые и немощеные улицы города.

В Нарвской части столицы грязь была обильнее, чем на Невском проспекте. Здесь, вокруг Обводного канала, плотно встали фабрики, рабочий люд которых проживал неподалеку в заводских и доходных домах. Окраину убирали из рук вон плохо, а городовые, обязанные следить за всяческим порядком на улицах, ленились гонять дворников. Занятие это было бесполезным: сколько ни ругайся, грязи меньше не станет, а начальство сюда все равно не заглядывает. В попытке найти компромисс между лужами и служебным долгом дворники довели местность до неприличного вида.

Местные жители к такому порядку, а вернее – беспорядку давно привыкли. После трудовой смены обращать внимание, а тем более писать жалобы мало кому пришло бы на ум. Обитатели Обводного отдавали фабрикам по десять часов в день, а по дороге домой – еще парочку трактирам, потому, добравшись до своего угла, им хватало сил лишь на то, чтобы упасть бездыханным телом в чем был: в сапогах и налипшей грязи.

К восьми вечера улицы Обводного пустели. Кто не прилег в канаве или у входа в трактир, спали в своих каморках глухим сном до заводского гудка, поднимавшего рабочий люд в пять утра. Да и гулять с темнотой по Обводному не всяк бы решился. Получить финкой в живот или обухом по затылку было так же просто, как упасть в канал. Убить или ограбить могли без всякого повода, а уж в день, когда выдавалось жалованье, тем более. Грабили не залетные, а все больше свои: те, кто днем трудился у станка, а вечером затыкал за голенище нож, выточенный на заводе, или молоток за пояс, прихваченный в мастерской. Разбой считался, в общем, такой же обычной и неизбежной частью жизни, как и грязь на улицах. Грабителем мог стать каждый, кому не хватало до получки или подружке на гостинец. Местных жителей кровавая луна пугала мало, да и некогда им было разглядывать небеса.

Около девяти, когда тучи разошлись и на улицах не осталось ни единой живой души, на набережной Обводного появилась мешковатая фигура, двигавшаяся нетвердой походкой. Не было в ней ничего примечательного. Фуражка-московка[1] сидела набекрень, потертая тужурка распахнута, как от жара, а ноги в заляпанных сапогах выделывали круговые фортеля. Незнакомец двигался столь проверенным курсом, что мог бы идти и с завязанными глазами, как парусник в родную гавань. В редких газовых фонарях, скупо освещавших пятачки мостовой, он не нуждался. Как видно, гуляку мало беспокоило, что в этот час, проходя мимо опасных подворотен, он играет в рулетку с судьбой. До квартиры, в которой он снимал угол с семьей, оставалось меньше квартала.

Рябов Иван, а гуляку звали именно так, не спеша плыл в густых парах алкоголя, перед глазами у него мелькали разноцветные огоньки, а земля предательски ходила ходуном. Кое-как поборов нетвердую хлябь, Рябов притормозил, чтобы перевести дух. Оглядевшись, он нашел себя там, где положено. Вон крыльцо уже виднеется, окна темные, родные спать легли, не дождались отца-кормильца. Иван ощутил обиду: за такое неуважение супружницу надо как следует проучить. Чтоб помнила, кто домой трудовой хлеб приносит. Он уже взялся закатать рукава, но плотная ткань тужурки плохо поддалась, только рассердив его. Ничего, и так кулак свое найдет.

Качнувшись, Рябов сделал шаг и замер. Теперь остановка имела вескую причину. Откуда ни возьмись, из тьмы перед ним возникло нежданное препятствие. Помеха была не так чтобы высока, не выше его роста, но показалась столь чудной, если не сказать – странной, что Иван даже маленько протрезвел. И было с чего. Перед ним стояла явно человеческая фигура, ну, не столб же, да только не понять, что за особа, какого рода и звания. На плечах не привычная одежка, а какой-то балахон, в темноте не разобрать, на голове и вовсе не пойми что. Иван хоть и был пьян, но припомнил, что видел нечто такое на параде, когда толкался в праздничной толпе. И что только важному господину – а Рябов сразу решил, что господин не простой, а значит, важный, – делать в такое время у них на Обводном? А если забрел, да еще пройти не дает, так, может, его ножичком проверить? Ножик всегда на положенном месте.

Оценив свои силы, Иван счел, что их недостаточно для серьезного разговора, а потому зло махнул, отгоняя помеху, и пробурчал что-то грозное и невнятное. Фигура не шевельнулась. Это было несомненное оскорбление. Иван уже собрался показать свой кулак, вызывавший уважение всей Нарвской части, и даже выставил руку, но на большее его не хватило. Неожиданный гость медленно, словно во сне, поднял голову, до сих пор немного опущенную, явив лицо.

Отшатнувшись, Рябов потерял равновесие и упал на спину, прямо в грязное месиво. Тут же резво вскочив, попятился и, как мог, стал отмахиваться от кошмара, глядевшего на него. Его обуял такой страх, что конечности отказались слушаться. Хмель как ветром сдуло. Отступая и путаясь в ногах, он часто-часто повторял: «Сгинь! Пропади!» – но странный силуэт и не думал исчезать. Он держал Ивана чем-то необъяснимым, словно накинул на шею невидимую петлю, от которой не было спасения. И еще этот страшный, нечеловеческий взгляд, в котором чудилось нечто такое, в чем бы он сам не смог себе признаться.

– Беги…

Голос был тихий и невнятный, но Рябов услышал его отчетливо, и все тело, весь мозг его пронзило раскаленным ужасом. И он побежал. Не разбирая дроги, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, Иван бежал сломя голову. Он задыхался от крика, который рвался из самого нутра его, будто беззащитный зверек воет, ища спасения, уже зная, что спасения нет.

Кажется, Иван завернул в какой-то проулок, где было изрядно темно. На миг он поверил, что оторвался и вот-вот спасется. Но в следующее мгновение наткнулся на что-то, что целиком вошло в него, глубоко, до упора, как булавка в жука, и встало колом внутри, отняв весь воздух.

Иван жадно хватал воздух ртом, но дышать было нечем. То, что проникло в него, вдруг само собой выскользнуло, оставив холодный след, расползшийся по телу. Иван ощутил себя бутылкой, из которой вышибли пробку. Тело его стало легким и невесомым. Колени подкосились, и он упал на что-то мягкое. Стало хорошо, тихо и тепло. Лежа на спине, он увидел, как над ним склонилось нечто темное и тут же исчезло.

Потом Иван увидел высоко над собой край неба в редких разводах туч и луну меж ними. Нынче она была необыкновенно хороша. Яркая и блестящая, луна манила и звала Ивана. Она смеялась. Она светилась цветом крови. Ему захотелось уйти к ней.

• 2 •

Туман, шедший ото льда, вместе с красными бликами луны отражался в темных окнах здания. Департамент полиции, известный далеко за пределами столицы, возвышался над гранитными берегами реки Фонтанки. Чиновники давно попрятали бумаги в папки, завершив присутственный день, и теперь коротали вечер где им было угодно, счастливо забыв о службе. Только на третьем этаже светилось несколько окон в ряд. За ними располагалась криминалистическая лаборатория, ставшая надежной опорой полиции в борьбе с преступниками, в которой одни делали все, чтобы уйти безнаказанными, а другие добывали изобличающие факты и доказательства. Если улики попадали сюда, шансы злодеев выйти сухими из воды уверенно сводились к нулю. Сказать по чести – их не было совсем. В игре против полноправного хозяина этого кабинета, знаменитого на всю Европу и мир статского советника Лебедева, шансов и быть не могло.

В науке Лебедев не знал поражений. Что и составило его славу, если не считать успеха – созданного им антропометрического бюро, в которое стекались данные всех преступников России, и нескончаемого списка трудов по криминалистике. Любой чиновник полиции счел бы за честь принять личное приглашение в это святилище знаний. Ведь попасть сюда могли только самые умные головы, что сводило возможное количество гостей к считаным единицам, для которых хватило бы пальцев одной руки.

Прочие даже не пытались напроситься в гости, прекрасно зная репутацию Лебедева. А репутацию Аполлон Григорьевич заработал ужасную. Все знали, что он лично выбросил в реку Мойку глупого пристава, пытавшегося дерзить ему; что он курит чудовищные никарагуанские сигарки, смертельно опасные для любого нормального человеческого существа; что он ловелас и бабник, не может пропустить ни одну юбку, даже если это юбка законной жены высокого чиновника; что он может нахамить начальству и даже министру. Знали и то, что с огромным ростом, тяжелым кулаком, вздорным характером и налетом гениальности ему не найти равных соперников. Что было во всем этом правдой, а что мастерской ложью, никто не пытался разобраться. Репутация, раз созданная, держалась не хуже гранитного постамента. На нем Лебедеву было спокойно и удобно заниматься своим делом, не церемонясь с «безмозглыми идиотами», «полными тупицами», «отъявленными глупцами», то есть с рядовыми сотрудниками Департамента полиции.

По-настоящему Лебедев любил только свою работу и женщин. Если романы с дамами были бурными и краткими, то любовь с наукой, напротив, – долгой и взаимной. Лебедев готов был не вылезать из лаборатории, только б было чем заняться. Когда свежего дела не находилось, он продолжал заниматься исследованиями, систематизируя и экспериментируя с полученными данными. Когда же и эти труды были переделаны, он просто оставался в дорогих и родных стенах, которые любил и в которых ощущал полный душевный покой.

Аполлон Григорьевич посматривал в ночное небо, лицо его было благостным и умиротворенным.

– А все-таки она прекрасна, – наконец проговорил он, постукивая незажженной сигаркой в стекло там, где виднелся мутный блик ночного светила. – Есть в ней что-то древнее, варварское. Когда восходит красная луна, враз слетают культурные наслоения и в душе просыпается нечто дикое. Так и хочется завыть от щемящего восторга.

– Прошу вас, не стесняйтесь. Назавтра газеты выйдут с аршинными заголовками: «В Департаменте полиции объявился оборотень!» Барышни будут в восторге…

Господин, позволивший столь вольное обращение с гением криминалистики, казался моложе его лет на десять и имел чин на два класса ниже. Ростом он был и того меньше, хотя плотная, крепко сбитая фигура, с прочной, как у римской статуи, шеей, не давала повода усомниться в его физических силах. Он умудрился кое-как примоститься на хлипком диванчике, найдя себе уголок среди журналов, вырезок, пустых коробок из-под химикатов и чучела печального лиса. Иного свободного места в лаборатории все равно не нашлось бы. Каждый вершок был заставлен чем-то особо важным в три, а то и четыре слоя тем, что выбрасывать было нельзя под страхом вечного проклятия. Надо заметить, что дерзкий гость имел правильные черты лица, роскошные кошачьи усы вороненого отлива с непокорным русым вихром. Что частенько приводило женские сердца в волнение.

Показав окровавленной луне спину и присев на скрипящем подоконнике, Лебедев снисходительно улыбнулся и дружески подмигнул.

– Что, Ванзаров, о барышнях только и думаете. Это нехорошо. Чиновник для особых поручений сыскной полиции, знаменит на весь департамент, начальство холит и лелеет, а он все одно: как жокей про кобылу.

– Не тот предмет, чтобы тратить на него энергию мозга, – ответил Ванзаров, борясь с предметом вроде жестяной банки, что подло, из-под кучи хлама, впился острым углом чуть ниже пояса.

– Кстати, чем закончилось ваше сватовство? Когда честным мирком да за свадебку? Шафером пригласите? Что подарить молодым: серебряный поднос или фарфоровых купидонов? Можно уже вас поздравить?

– Поздравить можно, – последовал ответ.

– Неужели? В самом деле? Ну, поздравляю, раз просите…

– Поздравьте с тем, что я сохранил остатки разума и силы воли.

– Так я и знал… – Лебедев взмахнул руками, что могло означать много чего.

– Мне хватило здравого смысла, чтобы в последний миг, буквально стоя на краю пропасти, не сделать отчаянный шаг и не кинуться в пропасть семейного болота, – проговорил Ванзаров, глядя прямо перед собой. – Это самый счастливый день в моей жизни.

– Это заметно, насколько счастливый.

– Наконец я твердо понял, что это не мое: семейная рутина и прочие пеленки не могут быть идеалом… – продолжил он, словно поддерживая спор с самим собой. – Это было последнее испытание, и я справился с ним, как подобает настоящему мужчине. Это большая победа логики и разума над мелким мирком женщин со всеми их финтифлюшками и чепухой. Включая горшки с цветами и модные шторы…

– То есть вам отказали, – закончил Лебедев. – В очередной раз. Указали на дверь. Просили оставить их дочь в покое и забыть дорогу в этот дом навсегда.

Ванзаров рассматривал пол с тем особым спокойствием, которое всегда бывает, когда сказать совершенно нечего.

– В который раз это счастье вам улыбнулось? – не унимался Лебедев.

– Во второй…

– Если не считать тех трех случаев…

– Что их считать, они были в прошлом веке. Новый век – новый отсчет, – сказал Ванзаров.

– В этот раз какова причина?

– Догадайтесь сами…

– М-м… сложновато будет, – сказал Лебедев, поглаживая подбородок. – Пожалуй, применю-ка вашу драгоценную психологику…

– Вам она ни к чему.

– Нет уж! – грозно заявил криминалист. – Придумали погремушку, так дайте хоть другим позабавиться. А не только голову морочить…

– Извольте, – сказал Ванзаров, не имея сил защищать свой метод, который долго и тщательно собирал по крупинкам. Ошибка его была в том, что рассказывать про него, а тем более придумывать ему вызывающее название не стоило. И уж совсем не стоило в дружеской беседе говорить об этом Лебедеву. Аполлон Григорьевич поднял на смех «великое открытие», ничего в нем не поняв, резонно посчитав вызовом и оскорблением всей классической науке. А потому не упускал случая, чтобы не уколоть шуточкой или не растоптать до основания доводы новой «науки». Метод, хоть его не признавал великий криминалист, не перестал быть полезным. Как острым скальпелем, что вскрывает пелену незнания, Ванзаров пользовался им, разумно помалкивая.

– Итак… – Лебедев состроил маску мудреца. – Титулов у вас нет. Золотых рудников нет. Счета в банке нет. Домика своего или завалящей дачки тоже нет. Живете в съемной квартире. К тому же служите в полиции – презренный сатрап[2] и палач. И для чего такое счастье любимой дочке? Ну, как, справился без вашей лженауки?

Ванзаров не позволял себе проявлений эмоций, давно научившись сдерживать свои порывы. Лишь печальный вздох – все, чем была проявлена непозволительная слабость.

– Другое неотступно тревожит меня, Аполлон Григорьевич, – сказал он, отводя разговор от опасной темы психологики.

– Почему юные красотки выбирают глупых, старых, некрасивых, но богатых мужчин? – заметил Лебедев.

– Нет… Зачем мы нужны.

Аполлону Григорьевичу показалось, что он ослышался.

– Зачем нужны… кто… что? – несколько сбивчиво спросил он.

– Вам известно, что происходит в стране. Студенты убивают министров, казаки разгоняют демонстрантов шашками. Крестьяне бурлят, рабочие бастуют, цена жизни стремительно падает; закон, который и раньше был условностью, превратился в половую тряпку… А сыскная полиция гоняется за мелкими воришками или ловит пьяного, ударившего собутыльника ножом. К чему все это? В чем смысл?

– А что говорит ваша бесценная психологика? – спросил Лебедев.

– Молчит, покрывшись румянцем стыда. В новом мире ей делать нечего.

– Так бывает в начале века, страхи одолевают и прочее…

– Нет, Аполлон Григорьевич, наступивший век готовит малоприятные сюрпризы.

– Тем более без полиции нельзя. Мы – скрепы общества.

– Вы – безусловно, а мне в полиции, наверное, делать нечего, – ответил Ванзаров.

Аполлон Григорьевич не любил разговоры, когда перед ним наизнанку выворачивают душу, ожидая в ответ нечто подобное. При всем своем могучем росте и решительном характере он не знал, как вести себя в подобных щекотливых ситуациях. Тем более когда его друг, которого он считал единственной светлой головой во всей полиции, вдруг заводит подобную шарманку…

– В отставку собрались? – спросил Лебедев недрогнувшим голосом.

– В отставке приставу хорошо чаи гонять в яблоневом саду, накопленном на скромное жалованье, – сказал Ванзаров. – А мне в отставке или со скуки, или с голоду погибать. Или то и другое вместе.

– Тогда чего вы хотите? – незаметно раздражаясь, спросил Лебедев. – Учитесь брать взятки.

– Ну, покажите пример.

– Еще слово в подобном тоне, и закурю вашу любимую сигарку…

– Вы у себя дома. Не жалейте гостей…

– Знаете что, Ванзаров, хоть вы и мой друг… – начал Лебедев на повышенных тонах, но все же сумел себя урезонить, хоть и имел характер не менее бешеный, чем о нем судачили. – А что вас держит в сыске? Давно бы уже сделали карьеру с орденами, чинами и почетом. Там, глядишь, и жена сама собой образуется. Так за что цепляетесь?

Вопрос этот был столь прост и при этом сложен, что отвечать на исключительно трезвую голову не следовало бы. Иначе можно прослыть откровенным занудой. Впрочем, о нем и так шептались по углам департамента, путая его волчью хватку с обычным занудством. Занудой он никогда не был, даже когда в Петербургском университете пропускал студенческие пирушки, чтобы успеть проштудировать древних классиков, особо налегая на Сократа. Но и отмахнуться от вопроса или отделаться шуткой было нельзя. Лебедев ждал ответа на совесть.

– Привычка к закону, – помедлив, ответил Ванзаров.

Ответ был принят благосклонно.

– Ужасная привычка, – согласился Лебедев.

– Сам мучаюсь.

– Послушайте, друг мой, а что, если нам… – начал Аполлон Григорьевич, но блестящей, как всегда, идее не суждено было явиться на свет. В кабинет робко заглянул дежурный чиновник слегка заспанного вида, что не помешало ему изложить нижайшую просьбу. Оказывается, только что телефонировали из 3-го участка Нарвской части. Просят срочно прибыть дежурного криминалиста. Так не изволите ли…

– Аполлон Григорьевич, что же сразу не сказали, что сегодня дежурите по городу? – сказал Ванзаров, вставая с мучительного диванчика. – Я бы не лез к вам с пустяками.

– Вот еще! Совсем, что ли, со скуки закиснуть, – тихо ответил Лебедев и громоподобно осведомился у чиновника, что там за ерунда случилась, что из-за нее беспокоят самого великого дежурного криминалиста.

Чиновник, мучаясь от желания как можно скорее уйти, смог доложить только невразумительные сведения: найдено тело, полагается непременный осмотр на месте обнаружения. Лебедев потребовал, чтобы ему немедленно сыскали пролетку. Чиновник счел это веской причиной, чтобы исчезнуть.

Сборы Аполлон Григорьевич завершил молниеносно: вынул из лабораторного стола потертый саквояж желтой кожи, который вмещал все, что могло и не могло понадобиться на месте преступления, и всегда содержался в полной выездной готовности.

– Не желаете за компанию? – спросил он без особой надежды. – Скоренько погоняю идиотов из участка, подпишу им протокол, и отправимся прожигать жизнь. У меня в «Данонъ» вход открыт всегда и столик держат. Отпразднуем нашу мужскую свободу. Тут и дежурству конец.

Ванзаров согласился без колебаний.

• 3 •

Ресторан «Данонъ» держал репутацию не только кулинарными шедеврами. На его кухне колдовали только первоклассные мастера половника и шумовки, в давние годы французские, а теперь – исключительно отечественные. Но одними подливками да консоме публику не удивишь. А «Данонъ» умел удивлять. Робкий провинциал, попадая в ресторан, испытывал глубокий шок от увиденного, сравнимый разве только с посещением царской резиденции.

Начать с того, что потолки ресторана уходили куда-то в небеса, персидские ковры с особо мягким ворсом дарили стопам посетителей нежные объятия. Пальмы и шторы были подобраны в стиле «короля-солнца», а роспись на стенах могла поспорить с любым из дворцов капризного монарха, кончившего жизнь на плахе. Гостя встречали с таким аристократическим почтением, что дух захватывало. С улицы в ресторан могли попасть только постоянные гости, и их, с почетом не меньшим, чем принцев ведут на коронацию, провожали к столику и предлагали расположиться в удобнейших креслах. А дальше каждая мелочь, от лощеного фрака метрдотеля до белоснежных скатертей, от идеально начищенных столовых приборов до хрусталя бокалов, от благоухающих официантов до меню в златокожаном переплете, скромно, но уверенно указывала, что гость оказался в храме кулинарии. Первое впечатление от ресторана было самое сильное. Но даже привыкнув к раю избранных гурманов, гость всегда помнил, какое это великое счастье, что его, простого смертного, пускают в священную обитель и назавтра с друзьями он сможет бросить невзначай: «Ужинал вчера в «Данонъ», рябчик у них удался…»

К услугам гостей имелось множество залов. В больших устраивались банкеты и торжества, а малые служили для встреч без посторонних глаз. Для избранных держали два особых кабинета, оказаться в которых можно было прямо с улицы через неприметный вход. Среди гостей ресторана были и такие, которым незачем было показываться в общем гардеробе или залах. Знали об этих кабинетах только те, кому они предназначались.

На сегодня в одном из таких залов был назначен ужин. Господин, пришедший раньше условленного срока, уже сделал заказ и теперь в некотором нетерпении ожидал появления гостя. Маленькими глотками он дегустировал марочный коньяк. К тайной встрече он оделся настолько скромно, насколько позволял его чин. Костюм от лучшего петербургского портного сидел как вторая кожа, а сам господин, даже если бы сильно захотел, не смог бы притвориться незаметным. В его лице было нечто, что выдавало в нем старого аристократа. Высокий красивый лоб, римский нос, глаза с грустинкой, правильный подбородок и щегольские модные усы надо было спрятать под маску, чтобы они не выдали его принадлежность к графскому титулу. Однако интимность этого кабинета спасала лучше любой маски.

Не успели стрелки карманных часов показать на девять, как в кабинет вошел другой господин. Пальто он скинул на заботливые руки официанта, быстро потер ладони, показавшиеся неприятно холодными, и, выразив глубокое удовольствие от встречи, обменялся с графом крепким рукопожатием. Граф лестно отозвался о пунктуальности своего визави. Что-либо еще кроме пунктуальности, характерное или особенное, заметить в госте было затруднительно. Он обладал настолько средней, незапоминающейся и ни в чем не выдающейся внешностью, что художник запил бы с горя над его портретом, а фотограф долго чесал в затылке: того ли человека он снял. Впрочем, невзрачность может служить иногда большим преимуществом.

Господа обменялись простыми любезностями, граф пригласил за стол, уверив, что заказал скромный ужин по своему вкусу. Говорили они по-английски. Неприметный господин обращался к графу «дорогой Владимир», словно обозначая их равенство, отменяющее титулы, а «дорогой Владимир» называл его «дорогим Чарльзом».

Официанты, молчаливые, как тени, и проворные, как дрессированные серны, подливали вино в бокалы и успели сделать пять перемен блюд, пока, наконец, не подали кофе и сигары. Господа вынуждены были совершить акт вандализма по отношению к этикету и пить кофе за обеденным столом.

Разговор их до сих пор касался тем столь пустяковых и мелких, вроде здоровья родственников и самочувствия жен, что, казалось, не стоил повышенной секретности кабинета. Отодвинув кофейную чашку и поигрывая сигарой, «дорогой Чарльз» подал неуловимый знак, столько незначительный, что заметить его мог только тот, кто его ждал. «Дорогой Владимир», безусловно, ожидал нечто подобное. Недопитую чашку он аккуратно сдвинул подальше и выражением лица показал, что готов приступить к обсуждению настоящей цели их встречи.

– Дорогой Владимир, вы, как никто другой, знаете, что наши отношения настоятельно требуют изменений, – сказал «дорогой Чарльз».

– Убеждаюсь в этом при каждом удобном случае, – ответил граф. – Нынешнее положение не вызывает у меня ничего, кроме огорчения. Со своей стороны я готов приложить все возможные усилия, чтобы исправить его.

– Рад это слышать, дорогой Владимир. Не скрою, вы прекрасно осведомлены, что я, как никто другой, всегда держался и держусь курса на самые теплые и сердечные отношения.

– Это является единственной и моей целью, – согласился граф.

– В прошлом у нас бывали разные времена… К сожалению.

– К счастью, они прошли. Надо забыть плохое и помнить только хорошее.

– Совершенно с вами согласен, дорогой Владимир. Тем более наше сотрудничество, взять хотя бы недавний пример с китайскими боксерами, дало столь выгодный результат.

– Считаю необходимым придерживаться этого курса и в дальнейшем, – согласился граф, ощутив, что настал момент, ради которого и была устроена Чарльзом эта секретная встреча.

Волна взаимопонимания, на которую так мастерски настроились собеседники, дала «дорогому Чарльзу» право сказать то, ради чего он с улыбкой на губах выносил ужасные муки, а именно: давился ненавистным борщом, проклятыми стерлядками и глубоко презираемыми пожарскими котлетами, а также прочей соленой дрянью, какую не стал бы есть ни при каких других условиях. Ненавидя эту дикарскую еду, он не мог не отметить особого мастерства, с каким иезуитская пытка была преподнесена. «Дорогой Владимир» был неплохо осведомлен о вкусовых предпочтениях гостя. Быть может, этим ужином он изящно ответил «дорогому Чарльзу» за неприятные минуты, не раз приходившиеся терпеть у него в гостях.

– Благодарю вас, – последовал ответ.

– Прошу, только укажите, чем я мог быть для вас полезен.

– Полагаю, дорогой Владимир, это не является для вас секретом.

– Боюсь вас огорчить, дорогой Чарльз, но тут моя сообразительность уступает.

– Я могу говорить с вами откровенно?

Граф выразительно показал, что ради этого они здесь и собрались.

– Вы наверняка в курсе того, что неприятности, которые были у нас на юге, подходят к неизбежному концу и вскоре от них останутся лишь мемуары.

«Дорогой Владимир» только вежливо кивнул: обсуждать тут было нечего.

– Однако последствия этих неприятностей еще не до конца устранены, – продолжил «дорогой Чарльз». – Они хоть и незначительные, но их решение в столице Российской империи стало бы для меня облегчением.

– Полагаю, я смогу быть вам полезен, – ответил граф, быстро прикидывая, каким образом отвертеться от наглой, дерзкой и невыполнимой просьбы. – Для начала мне необходимо понимать, что именно стало бы для вас важным шагом в решении этой проблемы.

– Вам требуются дополнительные разъяснения? – с определенным вызовом спросил «дорогой Чарльз», незаметно перестав быть милым и дорогим.

– Разъяснения здесь излишни, разумеется. Однако вопрос может оказаться столь тонким и деликатным, особенно учитывая ваш непосредственный интерес, а усилия предстоят столь немалые, что я был бы крайне признателен, если бы вам было угодно обозначить более непосредственную цель ваших приоритетов.

Сеть, сплетенная графом, оказалась легкой паутинкой. «Дорогой Чарльз» счел, что время слов закончено, настал момент действовать, поэтому вынул из бокового кармана пиджака листы бумаги, сложенные пополам, развернул и передал графу. На них ровными машинописными рядами чернели фамилии. Граф быстро прошелся по списку взглядом, сложил по сгибу и спрятал к себе. Ничего нового для себя он не узнал. Но эти бумаги не предназначаются для чужих глаз. Даже для официантов. Насколько бы ни был надежен «Данонъ», нельзя ручаться, что официанты не доносят куда следует.

– Чем же я могу вас порадовать, дорогой друг? – спросил он.

Подобное обращение означало, что граф действительно готов оказать любезность, но за это рассчитывает на конкретный результат.

– Все, что будет вам угодно, – доброжелательно ответил «дорогой Чарльз», не ожидая, что так просто им удастся договориться. – Только бы помеха в наших отношениях была устранена как можно скорее.

– Возможно, потребуется некоторое время.

– Разумеется, я не жду результата завтра или послезавтра. Но позвольте дружеский совет: не стоит затягивать, чтобы услуга пришлась ко времени.

– Приложу все усилия, какие от меня зависят, – сказал граф.

«Дорогой Чарльз» счел, что его миссия выполнена, а дрянной кофе и мерзкие сигары не стоят того, чтобы из-за них задерживаться. Он попрощался без церемоний и покинул кабинет так же, как появился: никем не замеченный.

Граф остался в компании тяжких раздумий. Отказаться от сделанного предложения он не мог, это было бы вызовом куда худшим, чем открытый скандал, но и выполнить требование – а ничем иным этот список не был – не представлял как. Пойти прямым путем означало поднять такие силы, с которыми он связываться никогда не пожелал бы. А решить вопрос без огласки возможностей не было.

Трудные размышления подсказали идейку, в целом примитивную, но испробовать ее следовало. Явившемуся официанту он сообщил на ухо, кого желает немедленно вызвать из общего зала. Но привести его следует не сюда, а в проходной двор, путь в который лежал через потайной выход из кабинета…

• 4 •

Викентий Александрович искренно ненавидел полицию. Прилежно служа в пехотном полку, по глупой горячности он оказался замешан в скандале с поручиком, в сущности, из-за полной дряни: отозвался невежливо о его любовнице, из-за чего возникла ссора, кончившаяся рукоприкладством. Чтобы не доводить до дуэли, командир полка потребовал подать в отставку, обещая замять скандал и дать отличную характеристику. Выбора не осталось. В гражданской жизни ротмистру деваться было некуда, не идти же в приказчики или клерки. Зато отставных военных охотно брали в общую полицию. После окончания ускоренного курса Викентию Александровичу улыбнулась удача: он получил вакантное место пристава 3-го участка Нарвской части, на которое особо никто не зарился. Нарвская часть среди послуживших в полиции числилась на последних местах по счастью здесь служить. Тут располагались заводы, склады, пустоши и обитал в основном рабочий люд. Давыдову выбирать не приходилось, он был согласен на все.

Вскоре новоиспеченный пристав понял, почему коллеги выражали ему сочувствие, когда он называл место службы. Участок его был самым затрапезным. Лавки мелкие, люд бедный, основное занятие – разнимать домашние драки да поднимать пьяных с тротуаров. Перспектив продвижения по службе никаких. Начальство на такое захолустье и смотреть не желало. Послужив года два, пристав Давыдов понял, что от скуки и безденежья можно и общие правила принять, о которых ему частенько намекали подчиненные. Вскоре у него сами собой появились лишние деньжата, неожиданно возникла дачка в Озерках, после чего жизнь стала совсем приятной. Только порой пристава мучили угрызения совести. Офицер не мог до конца смириться с тем, что перепачкался так, что не отмыться. Резоны – дескать, все так живут, – утешали слабо. Он стал попивать втихую. Чем толще становились пачки купюр в его личном сейфе, тем больше Давыдов ненавидел полицию и считал не годы, а месяцы до отставки, когда сможет бросить все и запереться на своей дачке.

Среди прочих тягот пристава особо раздражало, что по долгу службы он лично обязан был выезжать на каждое серьезное преступление и «прикладывать все усилия для скорейшего раскрытия сего, весьма желательно по горчим следам». Лучше бы этим сыскная полиция занималась, а его оставили в покое. А горячих следов пристав никогда не видел.

Вот и сегодня все как обычно. Валяется мертвое тело в переулке, а вокруг него топчутся городовые, чиновник участка Василий Автономович Макаров пытается протокол вести под керосиновую лампу, спасибо ему. А к чему вся эта возня? Зачем? Ну, зарезали бесполезного негодяя, так и всем лучше. Не искать же убийцу, в самом деле. Нет его, простыл «горячий след», убийца небось сидит уже дома в тепле, водку с чаем попивает. А пристав должен мерзнуть под ветром, исполняя никому не нужную работу. Давыдов решил дождаться вызванного криминалиста и потихоньку исчезнуть. Пусть Макаров за него отдувается. Когда пристав увидел, кого привезла полицейская пролетка, он понял, что вечер будет долгим. К несчастью, дежурным криминалистом оказался сам Лебедев. Про этого господина и его выходки пристав был наслышан. Надо же, такое невезение!

Лениво отдав честь криминалисту, который не удостоил пристава и кивком, спрыгнув с подножки, Давыдов заметил другого гостя. А уж это было совсем ни к чему. Да и с какой стати?! В конце концов, он тут хозяин участка. Тем более господин этот, широко известный в полиции, чуть ли не звезда, вызвал у пристава брезгливую неприязнь. Надо же, сделал человек себе карьеру на том, что сует нос в чужие дела. Как это мерзко, однако. Разговоры про его невероятный талант – пустая реклама, не более. Пристав счел, что отдавать честь этому субъекту не обязан.

– Сыскную не вызывал, сами справимся, – буркнул он.

В ответ Ванзаров учтиво поклонился. Отношение пристава читалось на его лице, окружавшая темнота ничего не могла скрыть.

– Считайте, что меня здесь нет, – ответил Ванзаров. – Я за компанию с господином Лебедевым. Подожду его и нос в ваше расследование, господин пристав, совать не посмею.

Он послушно держался около пролетки, даже не делая попыток осмотреть место преступления. Сладкими речами Давыдов не дал себя обмануть: вот пусть и не суется. Знает он этих прытких типов, дай им только волю – беды не оберешься. Отвлекшись на неприятного гостя, пристав совсем забыл, что Лебедев хозяйничает без всякого присмотра. И это было ошибкой.

Аполлон Григорьевич уже руководил людьми пристава, отогнав городовых, чтобы не натоптали. Одному приказал стоять не шелохнувшись, держа лампу, на Василия Автономовича Макарова рявкнул, чтоб не лез с бумажками. Сам же подстелил клеенку и опустился коленями на ледяную землю. Он навис над лежащим телом, изогнувшись дугой, и что-то тщательно рассматривал. Это очень не понравилось приставу. Но поделать уже ничего было нельзя. Перед грозным криминалистом он немного робел. Давыдов только подумал: не к добру этот проныра возится с телом, – как Лебедев тут же обернулся и крикнул Ванзарову, не желает ли тот взглянуть.

– Аполлон Григорьевич, у меня нет права вмешиваться! – прокричал Ванзаров.

– А мы у пристава разрешение спросим. – Лебедев уставился на Давыдова. – Как, пристав, дозволите своей властью моему коллеге взглянуть на жертву преступления?

Когда к стенке приперли, что тут поделать. Пристав хмуро кивнул: делайте что хотите.

Уговаривать Ванзарова не пришлось, он и так изнывал от любопытства. С проворностью, внезапной для его крупного тела, он в три прыжка оказался у Лебедева.

– Не стесняйтесь, коллега, хоть пляшите тут, – подбодрили его. – Господа городовые вытоптали так чисто, что полицейская собака следов не найдет. Молодец, пристав, в дисциплине людей держит.

Давыдов принял выпад с достоинством, то есть сделал вид, что это его совершенно не касается.

Аккуратно ступая краем подошвы на почти нетронутый снег, Ванзаров подобрался к Лебедеву и опустился рядом с ним. Спина его замерла, зато головой он вертел резко и в разные стороны, как коршун, высматривающий добычу.

– Что скажете? – спросил Лебедев.

– Мужчина, примерно тридцать лет, фабричный, шел из трактира, крепкий, физически сильный, судя по пальцам – токарь, в обиду себя не даст, завоевал авторитет среди уличной шпаны.

– Финка за голенищем?

– Следы порезов на лице. По картотеке нашей его не помню. Что странно. С такой героической биографией обязан бы проходить по учету.

– А это как объясните? – Лебедев указал на рану, что виднелась в районе груди.

Пристав хоть и держался в стороне, делая вид, что ему все равно, но сразу заметил, как незваный гость полез обыскивать карманы жертвы. Ну, этого и следовало ожидать.

– Это не ограбление и не месть за долги.

Ванзаров держал на ладони карманные часы дешевого серебра и пачку красных купюр рублей на пятьдесят – для фабричного рабочего целое состояние.

– Не могу оспорить, – согласился Лебедев. – Так что думаете про рану?

– Полагаю, это ваша область, Аполлон Григорьевич.

Ответ, столь уклончивый, указывал, что у Ванзарова пока нет внятного объяснения.

– Я же не прошу вас назвать вид оружия, которым нанесен удар, – не унимался криминалист. – Но что вы об этом думаете? Что говорит ваша лжепсихологика?

– Следует за вашей мыслью, – сдержанно ответил Ванзаров.

– А конкретно? Давайте начистоту, мой юный коллега.

Когда Лебедев к чему цеплялся, отделаться от него можно было, только дав то, что он жаждал получить. Ванзаров вынужден был признать, что ему непривычно видеть такое широкое ножевое ранение, причем расположенное не вертикально, относительно оси тела, а поперек ему. Нанести такой удар ножом крайне трудно: замах ужасно неудобный, почти слепой, отбить его проще обычного. Направление удара снизу вверх, в живот, размер лезвия настолько широкий, что требует очень сильной руки. Непонятно какого типа режущее оружие.

– Наверняка не финка или обычная здесь заточка, – закончил Ванзаров. – Предположу поварской нож…

– Нет, у раны оба края резаные.

– Если учитывать место, где совершено убийство…

– Соглашусь, коллега. На Обводном в моде простые орудия: чтобы надежно и наверняка. А здесь что-то другое…

Ванзаров резко встал и направился к приставу.

– Надо установить личность погибшего, – потребовал он, забыв, что всего лишь постороннее лицо.

Давыдов брезгливо сморщился:

– Что тут устанавливать: Петр Комаров, по кличке Комар, личность в окрестностях известная. Сколько раз в участке сидел. Долетался, получил свое…

– По каким делам его арестовывали?

Пристав усмехнулся такой наивности.

– Да какие дела! Вот еще, дело на него заводить. То драка, то пьянка, обычные художества нашего участка. Отсидится в камере до утра, протрезвеет, и гнать в шею. Не вашего масштаба делишки, господин Ванзаров.

– Где он живет?

– Тут, поблизости…

– Прошу отвечать точно, ротмистр.

– Как прикажете, господин чиновник, – раздраженно ответил пристав. – От сего переулка, где вы имели честь осмотреть его мертвое тело, через три дома, в доходном доме Матвеева снимает угол. Не женат…

– Кто обнаружил тело?

– Монин, ты нашел? – крикнул пристав, обернувшись к городовым.

– Так точно, вашбродь, – ответил хриплый басок.

– Младший городовой Монин, делая обход, обнаружил сие бесполезное тело, – закончил пристав. – Чем еще могу служить вам?

Чиновник Макаров попробовал было подсунуть Лебедеву протокол, но был кратко и емко отправлен к служебным инструкциям. Тело должно быть доставлено в мертвецкую участка, произведено вскрытие, после чего будет установлена причина смерти. Все это было сообщено несчастному Макарову столь громко и решительно, что на пристава окончательно напала тоска. Теперь настал черед криминалиста. Лебедев спросил, когда на Петьку Комара была составлена антропометрическая карточка. Он хочет быстро найти ее в картотеке и ознакомиться с его художествами.

Лицо пристава приняло самое строгое выражение. С ужасом он понял, что сейчас последует.

– Зачем оформлять карточку? Только время зря терять, – как мог уверенно заявил он. – Мелкая уличная шпана, что с нее взять.

Лебедев уставился на Давыдова глазами кровожадного хищника.

– Ротмистр, это как понимать? – спросил он тихим голосом, от которого у пристава забегали мурашки по спине. – Вы имеете наглость, если не сказать – глупость, игнорировать инструкцию Департамента полиции: на каждого задержанного, подчеркиваю – каждого, составлять карточку и отправлять к нам в архив. Вам что, погоны носить надоело?..

Происходящее не вызывало интереса. Из пристава будут рвать перья и куски живого мяса, зрелище малоприятное. Ванзаров отошел в сторону, чтобы осмотреться. Вокруг, быть может, городовые успели не все уничтожить.

Тело Комара лежало ногами к Обводному каналу, головой в проулок. Упал он в неглубокий сугроб. Дома тут стояли в некотором отдалении от проезжей части, отгороженные хилыми деревцами и пучками голых кустов. Место было темное, ближайший фонарь торчал за поворотом. Ванзаров одолжил у городового керосиновую лампу, чтобы хоть немного посветить под ноги. Слабое пятно света выхватывало темные лужицы подтаявшего снега. Следы в такой каше если и были, то сейчас их обнаружить уже невозможно. Обойдя проулок, Ванзаров в этом с сожалением убедился. На всякий случай он посветил подальше за сугроб, на котором лежал Комар…

Под громом и молниями лебедевских обвинений пристав совершенно сник. Криминалист уже обещал, что лично проследит, чтобы Давыдову сняли голову за служебное небрежение. Но его запал иссякал. Ванзаров подошел, когда ротмистру описывали его ближайшее будущее на помойке.

– Обождите, Аполлон Григорьевич, – попросил Ванзаров. – У пристава будет еще шанс исправиться.

– Что-то нашли? – не без любопытства спросил Лебедев.

– Пристав, у меня для вас сюрприз. Боюсь, малоприятный. Зато сможете проявить себя во всей красе.

Давыдов вымученно улыбнулся, чтобы выразить благодарность господину из сыска.

– Ну-ка, где сюрприз? – опередил его Лебедев.

– Загляните за тот сугроб…

– Это который? – Пристав старался оттянуть хоть на миг то, что ему предстояло неизбежно увидеть.

– На котором труп Комара лежит, – пояснил Ванзаров. – Не забудьте керосиновую лампу.

– Так ведь там кругом всё осмотрели, как требует служебная инструкция…

– А вы не по инструкции, сами извольте заглянуть.

– Может, помочь, а, пристав? – Лебедев нетерпеливо поигрывал крепкими пальцами.

Проверять на себе правдивость истории о выброшенном в реку приставе Давыдову совершенно не хотелось. Крикнув городовому, он отправился узнавать, что же такое важное любезно раскопал и подсунул ему под нос господин из сыска…

• 5 •

Страницы: 1234 » »»