Девять Сенников Андрей

1

Итак, я пришел к себе в номер, положил на язык таблетку и запил ее водой. Я знал, как действует Венина таблетка: она усиливает, укрепляет состояния, в которых нуждается организм. Если хочется спать – ты выспишься наилучшим образом, отдохнёшь так, будто целый месяц провёл на Мальдивских Канарах. Если тебе нужно поработать мозгами, голова станет ясной, как божий день. Необходима активность физическая – тебе обзавидуется и Геракл, автор самого пикантного подвига в истории человечества. Желаешь снять похмелье – лучшего способа не найти: вмиг станешь трезвее трезвого.

Короче – действует избирательно, но всегда позитивно, обнаруживая слабые места и мобилизуя ресурсы организма для решения неотложных задач.

Вот почему каждое утро Веня был бодр и свеж, несмотря на регулярные оргии. И его приятели смотрели на его с большим уважением: в их глазах он давно уже приобрёл репутацию супермена.

Однажды после разудалой попойки с Веней, напоминавшей, как всегда, последний в мире шабаш, я проснулся в тёплом предбаннике, один. В камине догорали дрова; вся компания перебралась в главный гостевой коттедж, а я остался (сознательно?) в роскошном банном комплексе, который располагался в стороне от других строений.

Сделав усилие, я принял сидячее положение на деревянной кровати, застланной какой-то кошмой. О прямохождении и речи быть не могло: до морса – вот он, рукой подать, – было не дотянуться. Минут десять провёл я в прострации. Голова раскалывалась и ныла, раскалывалась и ныла, чувство вины, растравленное стыдом, а также характерное для таких состояний запоздалое раскаивание (отсюда уже рукой подать до идеи наказания – до божественной протоидеи), набросились на меня как пираньи и образцово-показательно пожирали меня в назидание потомкам. (Зря, кстати: чужие ошибки не столько учат, сколько привлекают неразумных очевидцев.)

Было очевидно: я потерял над собой контроль. Сил сопротивляться «абсолютной нравственности» не было, и я старался быть распятым своими же руками достойно. Старался не поддаваться греху отчаяния.

Вдруг отворилась дверь – и вошёл свежий Веня, самый нежеланный свидетель дурацких мук моих (но он-то наверняка предвкушал зрелище, и просто не мог его пропустить). Вошёл, взглянул на меня и сказал: «Понятно».

Это прозвучало примерно так: он (я, то бишь) такой же, как все; он ничем не лучше других; он такой же слабак, который мне в подмётки не годится. Лузер.

Стыд и раскаяние вновь показали мне свои длинные языки.

Но Веня на сей раз был великодушным палачом. Он достал пилюлю (где-то в поясе у него была вшита таблетница), разломил её надвое и подал мне.

– Что это?

– Цианид.

Впрочем, мне было всё равно. Вопрос я задал так, из вежливости, а также из чувства приличия: хотелось предстать перед хозяином не окончательной свиньёй.

Таблетку я проглотил (не помню, как).

Минут через десять («через девять, секунда в секунду», – заявил Веня) я переродился. Живая вода – просто парное молоко по сравнению с этим колдовским зельем.

Первое, что вернулось ко мне вместе с крепостью мышц, – чувство уверенности и отдельно чувство уважения к себе. Сразу два, нет, три чувства. Я отчётливо вспомнил всё, что было накануне, и обрёл почву под ногами: мне нечего было стесняться самого себя. Кажется, я относительно чистым выбрался из Содома и Гоморры (вопрос «а стоило ли появляться в этом вертепе?» был решён заблаговременно: стоило; так было надо). Я поблагодарил Веню (он лукаво улыбался), позвонил Алисе и стал раскланиваться с хозяином.

– Рекомендую уложить в постель Алису прямо сейчас.

– Что ты хочешь этим сказать?

Я уже был в состоянии оберегать свою личную жизнь от любого нескромного вмешательства.

В этот момент в предбанник вошла Венера в чёрном купальнике (ёе сходство с Алисой заставило меня вздрогнуть и покраснеть), за ней – очень здоровая, белотелая девушка, идеальная натурщица для купальщицы, с выбритым лобком и молочными железами таких размеров, что их разводы напоминали мордашку упитанного младенца.

Веня сбросил с себя халат и указал на разногабаритных и разномастных спутниц – на то, что было тайным смыслом его слов. Впечатляло. Женщины смеялись.

– Присоединяйся, – сказал Фантомас.

– Оставайся, – по-свойски сказала Венера, не глядя на меня, но и не сбрасывая пока лоскутков купальника (кусочки обгоревшей ткани на смуглом теле). Она была в облике жгучей брюнетки, ногти её были выкрашены в чёрный цвет.

Во рту у меня пересохло. Венера не просто была похожа на Алису – она была страшно на неё похожа, была её двойником, и глаза прятала точно так же, как это делала бы Алиса. Здоровая девушка (работающая под псевдонимом Прасковья, как потом выяснилось) навалилась на меня и вдавила в кошму под визг, хохот и аплодисменты честной компании. Когда я выбрался из-под неё, хохот усилился: моё мужское достоинство – ракетоносец, рвущийся в небеса – предстало их взорам во всей красе. Женщины аплодировали с особым чувством. Фантомас выжидающе улыбался.

Когда я выходил из предбанника, напоминавшего уютный банкетный зал и альков одновременно, Венера стояла уже обнажённой перед Прасковьей, к которой сзади козлом подбирался Барон. Моей особой, судя по всему, никто особо не интересовался. Их сознание уже было изменено.

Я устремился к Алисе. Мне так важно было обнаружить её в другом месте, убедиться, что она – это не Венера. (Это смешно, я знаю; но иногда ничего с собой не поделаешь, пока не убедишься в очевидном, не требующем никаких доказательств.)

Мы провели с ней в постели весь день. Нам было хорошо, просто замечательно, но мне никогда больше не хотелось повторять этот трюк с таблеткой. Было в нём что-то неестественное и стыдное – словно к нам с Алисой присоединялся некто третий, благодаря которому мои сексуальные способности усиливались в невероятной степени. Я уже был не равен себе: в чём-то лучше, а в чём-то и хуже. Под воздействием этих микстур натура во мне стала перевешивать культуру. Кстати, не могу сказать, что Алиса была в полном и окончательном восторге; нам бывало и лучше, ох, как бывало; её, скорее, несколько раздражала моя «не моя» сила. Стоит ли быть сильнее, чем ты есть на самом деле? У чужой, взятой напрокат силы нет неистощимого резерва – твоей слабости, которая позволяет оживить культурный потенциал, то, что женщины ценят в мужчинах больше всего. Пьют таблетки лишь те, кто испытывает проблемы с разумом – кто не делает его центром своей вселенной. Стимуляторы для мыслящего человека унизительны.

Вынужден вернуться к началу начал: во всём соблюдай меру.

Долгое время я таких таблеток не пробовал – впрочем, Веня и не предлагал. В тот раз он просто приоткрыл занавес, чтобы я мог оценить масштаб его могущества.

Он, как всегда, запугивал. Подавлял. Побеждал.

Он на самом деле был Великий Диктатор.

Вене-Дикт.

Итак, я проглотил таблетку…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

2

«Когда Филя пришёл в себя (о нём, увы, нельзя было сказать «открыл глаза», ибо вместо глазных яблок и зрачков у него были пустые глазницы, прикрытые дрожащими веками), то первым делом попросил ручку (жестами) и, получив короткий толстый тёмно-синий карандаш, написал в приобретённой по такому случаю школьной тетрадке большими печатными буквами, вкривь и вкось: «УБЕЙТЕ МЕНЯ, БЛЯ БУДУ. ПОЖАЛУСТА. МАЛЮ».

Вместо этого его взбодрили, оживили и заставили говорить (под воздействием препаратов, сам Филя по доброй воле наотрез отказывался сообщать что-либо заботливому палачу Барону).

По поводу «говорить»…

Во рту у Фили шевелился только обрубок языка; по воле всемогущего Барона для важного свидетеля раздобыли специально для подобных случаев разработанную компьютерную установку, которая считывала гортанные мышечные импульсы и воспроизводила звуки русской речи – «разговаривала» подобием человеческого голоса, чем-то напоминавшим монотонную электронно-механическую воркотню пришельца (зелёного или фиолетового, как водится).

– Кто выколол тебе глаза? – был первый вопрос Босса.

Веки у Фили задёргались, тело напряглось, покрылось испариной и изрекло с модуляциями чревовещателя:

– Ведьма. Ведьма.

– Спокойно, Филя, расслабься – сказал Барон. – Как она выглядела?

Утробный голос бесстрастно сообщил:

– Красивая баба.

– Одета в чёрное, космы, клыки?

Филя отрицательно покачал головой:

– Сиськи и нежные пухлые руки.

– Этими руками тебе и выкололи глаза?

– Нет.

Филя вновь несогласно дернул головой.

– Чем же?

– Ничем.

– Поясни.

– Они просто взорвались. Лопнули, как воздушные шарики.

– Больно было? – сочувственно спросил Барон.

– Не знаю, – глупо сообщил чревовещатель.

– Так. О чём вы говорили?

Тело вновь напряглось и заскрипело.

– Давай, Филя, давай. А то я тебе яйца отрежу.

– Их уже нет, – чёрный юмор неплохо сочетался с нечеловеческим спокойствием звуков.

– Когда это произошло, Филя?

– Секунду назад.

Встревоженный Барон распорядился. Филю тут же осмотрели (догадка больного полностью подтвердилась: он был лишён самого ценного по самое некуда, однако обошлось без вульгарного кровотечения – чудеса!) и обнесли его просторную комфортабельную кровать щитами, лучше сказать, специальным защитным экраном, ограждающим от излучений всякого рода, – получилась комната в комнате, квадрат в квадрате. Всё строго по космическим технологиям. Там-то, возле прямоугольной кровати, и продолжалась волнующая беседа.

– Филя, меня очень интересует вот этот бесконтактный способ общения, гм. Что говорила тебе ведьма? Я пришью тебе язык, восстановлю всё, Филя. Накуплю тебе лучших тёлок на пять лет. Хорошо, продлю телок на десять. Только дай мне информацию. Такие свидетели, как ты, на вес золота.

– Я хочу Ведьму, – сказало то, что говорило вместо Фили.

– Которая отхватила тебе всё твоё хозяйство с языком впридачу?

– Да, – был звук.

– Филя, блядь, ты в своём уме?

– Да.

В этом месте Филя впервые улыбнулся – пустым чёрным ртом и оскаленными зубами.

– Как она выглядела, твоя Ведьма? Голая?

– Нет. В вечернем платье. Светлые волосы, голубые глаза. Декольте. Пахнет духами.

– Какими?

Филя пожал плечами и опять улыбнулся во весь рот.

– Филя, скажи мне… Чего ты хочешь?

– Как говорил Вася, когда ещё был жив, прошу смерти.

– Погоди, Филя. Мы же давно знаем друг друга. Всякое бывало. У нас есть шанс изменить историю. Давай, поможем друг другу. Я же чувствую: ты что-то знаешь.

– Они везде, – прочревовещал Филипп и перестал жить.

Толпой сбежались врачи (по знаку босса, разумеется, то бишь Босса). Бледная Фатима была под рукой.

– Что? Ну, что? – время от времени вскрикивал Барон, держась в стороне от остывающего тела.

– У него появился язык. И вырос исчезнувший член, – невозмутимо сказал Главный Доктор Яков Кобальт, который рассматривал всё с медицинской точки зрения. – Очень любопытно. Позвольте, я опять отрежу эти части тела? Я разоблачу эти фокусы с материей. Тысячи лет развития науки чего-то значат…

– Фатима! – то ли позвал, то ли спросил Барон, то ли наорал на Кобальта.

Она качала головой и быстро крестилась, после чего мусульманским жестом – лодочкой из ладошек – проводила по лицу. Из ясновидящей она превратилась в затурканную бабу.

– Тьфу! – сказал Барон и направился в угол, обходя молодую медсестру. Резкий («неземной», отметилось в сознании) запах духов заставил его обернуться в её сторону (он продолжал идти, а голова поворачивалась, не в силах оторваться взглядом от «неё»). Она смотрела на него голубыми глазами. У неё были роскошные светло-русые волосы. И явно не маленькая грудь.

Фантомас хотел раскрыть рот – но отчего-то не мог этого сделать: мышцы рта были парализованы.

– Не надо ничего говорить, – ясно различил он звук её голоса (хотя она стояла перед ним и улыбчиво молчала).

– Кто вы? – подумал он (обращение на «вы», да ещё мысленно, было первым за последние годы унижением).

– Ведьма, разве ты не видишь, – отчётливо раздалось у него в ушах (губы её не шевелились).

– У вас есть имя?

– Пожалуйста: Надежда.

– Это вы «опекали» (второе унижение подряд!) раба божьего Филиппа?

– Раба Филю? Нет, это была моя сестра-близняшка Вера. Только он не был божьим рабом.

– Чего вы от меня хотите? – мысленно послал он не тот вопрос, который хотел задать за секунду до этого. – Денег?

– Что ты! Мы не хотим от тебя абсолютно ничего. Ты всё делаешь правильно, строго в соответствии с инструкцией. Мы с тобой в одной команде, одинаково служим – только не Богу, иному Господину, чтобы не называть Его имя всуе. Только ты здесь, на Земле, а мы – всё время рядом вращаемся, около… Ты ведь хотел спросить, чьим рабом был Филя, не так ли? Надеюсь, ты догадываешься, что и он к Богу не имел никакого отношения. Следовательно…

– Чем вы так пленили Филиппа?

– А чем я так пленяю тебя, когда ты овладеваешь мной в облике Венеры? Показать тебе родинку на попе?

Рот у Вени отмер, ожил, нижняя челюсть задвигалась, язык словно оттаял. Он оглянулся. Фатима по-прежнему пребывала в трансе, в отключке – она была временно отключена от своих сверхъестественных способностей. Надежда отошла от него и светлым пятном влилась в толпу белых халатов.

– Яков! – позвал он, скорее, для того, чтобы проверить, вернулся ли к нему голос. Голос вернулся. Доктор оказался рядом мгновенно. Всё возвращалось в привычную колею.

– Вы знаете, Барон, – сказал Яков с убедительной, практически пророческой одесской интонацией, – случай достаточно банальный. Мы имеем дело не с исчезновением материи, а с оптическим обманом. Язык никуда не исчезал, понимаете? Но вот феномен коллективного ослепления…

– Яша, давно у тебя служит голубоглазая медсестра? – он ни на секунду не терял из поля зрения роковую блондинку.

– У меня в штате нет голубоглазой медсестры.

– Вон та, стоит спиной к нам. Позови её.

– Таня! – окликнул Яков Кобальт.

Фигура Наденьки развернулась – и перед ними предстала девушка Таня, чем-то неуловимо похожая на Венеру. Темноглазая и темноволосая. С роскошным бюстом.

– Ясно, – процедил Барон. – Продолжайте заниматься делом.

– Мы забираем тело в морг, – то ли распоряжался, то ли советовался Доктор.

Барон сделал жест, который мог означать: делайте, что хотите, это ваше дело; только не забывайте о программе исследований, ради которой вас всех наняли. Спрос будет – за результат, а не за какое-то тело.

– Но пациент жив, – доложила Таня, мило улыбаясь.

– Жив? – брови Якова изобразили профессиональное удивление. – Что же, получается, мы кому прозевали? Но ведь пульса не было, сам проверял. Многовато загадок для одного трупа, – больного, если выразиться корректнее.

– Таню я на часок заберу, – бросил уже на ходу Барон.

Он не удивился, когда выяснилось, что она обожает в анал.

И стонала она, казалось, голосом Надежды.

Или Веры».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

3

За моей бессмысленной репликой «жизнь отдам за сыромак» скрывалась полная растерянность. Хорошая мина при плохой игре. Чем меньше был я в себе уверен, тем увереннее хотелось выглядеть. Таков закон огрызающейся слабости.

Мои мысли, понукаемые возрастом и первыми жизненными неудачами, двигались вот в каком направлении.

«Москва слезам не верит» – присказка правильная; но в переводе на язык более глубоких смыслов она означает всего лишь «человек человеку волк». Вой себе на здоровье; слабому не верят, верят только сильному. Москва не слезам не верит, она плевать хотела на того, кто публично дает слабину. Будь сильным, а слабости оставь при себе. Будь волком. И тогда все остальные, вся Москва, соборно выражаясь, тебе поверят, то есть примут тебя как кремень-человека. Человек человеку волк. Логически доказано.

Ах, если бы так. Это была бы идиллия. На самом деле человек человеку волк в овечьей шкуре, волк поневоле, волк потому, что не сумел стать другом. Волк – зверь по отношению к себе: вот что страшно.

Человек человеку – проблема.

Я ощущал себя как проблему, с которой мне, и никому другому, предстояло что-то делать. Истребление иллюзий казалось мне путем, единственно достойным человека; но путь этот вел не к счастью, а к погибели. Разве катастрофа – это достойный личности финал?

Ума-разума не хватало, а интуиция подсказывала: Алиса вполне может стать твоим шансом; но ум, который я уже накопил, подсказывал: не слишком доверяй интуиции. Хотя все же доверяй…

Моя случайная жена (достоин сожаления человек, жена которого – дело случая, а не результат обретения себя) оказалась такой лютой и энергичной коброй, что я стал опасаться женщин вообще; меня возмущала беспринципность, которую жена моя возвела в ранг принципа. Чем хуже становились наши отношения, тем тоньше и деликатнее она вела себя в отношении с нашими друзьями, знакомыми и родственниками. Со мной она позволяла себе все, принцип «на войне как на войне», казалось, был жалким обобщением ее поведения; с другими она вела себя так, что «война» в отношении этой нежной особы всем казалась прямым изуверством. Другие в один голос говорили мне, что я лгу, когда я, доведенный до отчаяния, пытался открыть им глаза. Ты лишаешься сокровища, твердили они, ты отказываешься от своего счастья. При этом покачивали головами: дескать, как может мужчина унизиться до таких обвинений в адрес своей исключительно порядочной жены. Просто уму непостижимо.

Особенно преуспевали в покачивании головами женщины; однако Алиса казалась мне – я готов был поклясться в этом! – исключением из правил. Она казалась не женщиной – настолько она была другой женщиной; помимо воли своей я воспринимал Алису как образцовую женщину.

И все-таки она была женщиной. Между прочим, способной совершать глупости. Кто мог дать мне гарантию, что в ней не проснется кобра?

Вновь оказаться в дружном террариуме?

Здравый смысл подсказывал мне: держись от женщин, в том числе и от Алисы как прелестной представительницы этого племени, подальше.

Незрелый разум уклончиво намекал, что все на свете противоречиво.

Интуиция смело заявляла: потеряешь Алису – не найдешь себя.

Что я сказал, когда я сказал «жизнь отдам за сыромак»?

Я сделал ставку на интуицию.

Я знал, что я сделаю предложение Алисе.

Но я не готов был его делать.

В этот момент в моей жизни появилась (язык не поворачивается сказать «случайно появилась») еще одна женщина, Офелия Виноград, которая прельстила меня дотоле неизвестной мне сладкой заповедью: она принимала меня таким, каким я был, не пытаясь переделывать меня; более того, получая удовольствие от того, что я такой, какой я есть. Она была рядом – а присутствия ее не ощущалось; никаких обязательств, никакой несвободы, никаких женских прав на мужчину. У меня могла быть другая женщина – Офелия закрывала глаза, ибо Офелию устраивало то, что нравилось мне. Это был сказочный вариант. Для эгоиста, для «волка». А «волк», надо сказать, – это человек, которому не дано познать себя. «Волк» – это скотина, подзаборно выражаясь. Юный разум, правда, вновь порадовал коготком принципиальности – завел было свое о единстве противоположностей, но здравый смысл был несравненно старше и тверже.

Алиса – посланница из космоса; а Офелия – земная баба. «Синица в руках или журавль в небе?» – пытал здравый смысл.

Голова у меня пошла кругом. Вместо ответа в голове моей вертелся упрек неизвестно кому: ну, почему, почему принимать судьбоносное решение надо именно тогда, когда ты к этому готов меньше всего?

Из вихрей мироощущения родился компромисс: «Жениться следует тогда, – думал я, что я думаю, – когда уже знаешь, как поведет себя жена в случае развода. Еще до женитьбы желательно побыть с ней в процессе развода».

Я не знал, прав я или нет.

А когда не знаешь, начинаешь настаивать на том, что оказывается под рукой. Хватаешься за соломинку. Из страха перед разумом делаешь ставку исключительно на опыт.

Ведешь себя как сумасшедший.

Желаешь изо всех сил понравиться Москве. Коллективному бессознательному в себе.

Ибо не понимаешь: личность Москве не верит.

Личность-Европа не верит Москве-Азии.

Это, кстати, и называется завоевать Москву.

Когда ты перестал верить Москве, когда ты понял, что «Москва слезам не верит» есть глупость вселенская, афористически упакованная, тогда только ты завоевал Москву, вытравил ее из себя.

Правда, толку от этого никакого: к тому времени, когда ты поймешь это, тебе станет глубоко наплевать на тип отношений, столь любезный Москве, – ты с отвращением отвернешься от «завоевать», «слезам не верить», «подтолкнуть падающего», и сердце твое – чрез врата разума – откроется любви.

И больше нигде не ищи золота.

Вот и весь Дао.

Но в тот момент я еще не знал того, что откроется мне по прошествии Времени.

Я был в начале Пути.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

4

Темнота.

Мефистофелевская ухмылка.

Откуда она взялась?

Из темноты.

Каждый раз после вещего (содержательного) сна я просыпался другим. В таком сне всегда что-то происходило. Я одновременно обогащался и что-то при этом утрачивал.