Семена прошлого Эндрюс Вирджиния Клео

Как-то утром яркий солнечный свет затмили грозные тучи, и я поспешила срезать свежие еще от росы цветы. Занимаясь этим, я увидела Тони, которая ставила в вазу молочного стекла свежие маргаритки для Джори. Он работал в саду над акварелью, изображавшей прекрасную темноволосую женщину, собирающую цветы и весьма похожую на Тони. Я была скрыта густым кустарником и могла подслушивать без риска быть увиденной. Моя интуиция подсказывала мне, что сейчас что-то произойдет.

Джори поблагодарил Тони, улыбнулся ей, промыл кисть и, опустив ее в голубую краску, добавил несколько штрихов.

– Никак не найду точного оттенка для неба, – пробормотал он. – Вечно оно меняется… ах, чего бы я не отдал за то, чтобы перенять мастерство Тернера…

Она стояла, наблюдая, как я думала, за тем, как красиво заиграло появившееся солнце на иссиня-черных волнистых волосах Джори. Он перестал бриться, и это шло ему, делая его мужественнее. Он внезапно взглянул на Тони и заметил ее пристальный взгляд.

– Простите за мою небритость, Тони, – смущенно проговорил он. – Но несколько дней и так были потеряны для меня, а сегодня я спешил сделать кое-что до дождя. Ненавижу, когда я не могу выйти порисовать на пленэре.

Она ничего не сказала, продолжая все так же стоять, и солнце красиво золотило ее загорелую кожу. Он также долгим взглядом посмотрел на Тони и добавил:

– Спасибо за маргаритки. Но в честь чего?

Наклонясь, она подняла несколько рисунков, которые были выброшены им в корзину. Прежде чем отнести их в мусоросборник, она задержалась на них взглядом – и вспыхнула.

– Вы рисовали меня, – тихо проговорила она.

– Выбрось это! – резко сказал Джори. – Это все ерунда, нестоящее. Я рисую цветы, горы, неплохо получаются пейзажи, но портреты для меня – сущее наказание. Я никак не могу схватить вашу сущность, Тони.

– А я думаю, что они очень хороши, – несмело запротестовала Тони, не отрываясь от рисунков. – Вы не должны их выбрасывать. Можно мне взять?

Она заботливо расправила складки на листах и подложила их под тяжелую стопку книг на столе, чтобы распрямились.

– Меня наняли для того, чтобы ухаживать за детьми и за вами. Но вы никогда не просите меня сделать что-либо для вас. Ваша мать любит играть с детьми по утрам, поэтому у меня остается много времени… Могу я сделать что-нибудь для вас?

Он неторопливо наложил серые тени на низ облаков на акварели, затем развернул свое кресло так, чтобы видеть ее:

– Когда-то давно я мог бы на что-то надеяться. Но сейчас я предлагаю вам оставить меня. Простите, но паралитикам незачем играть в эти возбуждающие игры, – добавил он с кривой улыбкой.

Она казалась поверженной его отказом, но не ушла, а села в шезлонг.

– Вот и вы теперь ведете себя по отношению ко мне так же, как Барт. «Убирайся, – кричит он, – оставь меня»… Не думала я, что вы так похожи.

– А почему бы нет? – с горькой иронией спросил он. – Мы же братья, сводные братья… У нас обоих есть свои сложности, и в такие моменты нас лучше оставить одних.

– Мне казалось, что он – лучший мужчина на свете, – грустно сказала она. – Но я перестала доверять собственному мнению. Я надеялась, что Барт женится на мне, а теперь он кричит на меня, приказывает не попадаться ему на глаза. Потом зовет меня к себе и просит прощения. Я хотела бы покинуть ваш дом и никогда не возвращаться, но что-то удерживает меня, будто кто-то нашептывает, что мне пока рано уезжать…

– Ну что ж, – сказал Джори, начав снова накладывать мазки, заставляя их ложиться неровно, нарочито пестро, что иногда создавало прекрасный эффект. – Это все Фоксворт-холл. Переступив однажды его порог, вы уже не можете покинуть его.

– Но ваша жена уехала.

– Она – да. Что ж, за это ее можно только уважать.

– Вы говорите с такой горечью.

– Я не горький, а кислый, как маринад. Я вполне доволен своей жизнью. Вечно парю между раем и адом, в некоем чистилище, где ночами бродят призраки моего прошлого. Я слышу звон их цепей и благодарен им, что они никогда не появляются наяву; а может быть, их просто отпугивает шуршание колес моей каталки.

– Но почему вы остаетесь здесь, если это так?

Джори резко обернулся и уставился на нее потемневшими глазами:

– Что, черт побери, держит вас около меня? Идите к своему любовнику. Может быть, вам нравится, когда с вами обращаются подобным образом… или, возможно, вы соберетесь с силами и улизнете из этого дома. Ведь вас здесь ничто не держит, вы не прикованы к этому месту, как цепями, воспоминаниями, мечтами, которые никогда не осуществятся… Вы не Фоксворт и не Шеффилд. К Фоксворт-холлу вас ничто не привязывает.

– Отчего вы так его ненавидите?

– Отчего вы не ненавидите его?

– Иногда ненавижу.

– Тогда поверьте своему чувству и бегите отсюда, пока вы не превратились в одного из нас.

– А как будете жить вы?

Джори подкатил свое кресло к краю цветочных клумб и взглянул на дальние горы.

– Когда-то я жил балетом и ни о чем больше не помышлял. Теперь, когда я не могу танцевать, я должен свыкнуться с мыслью, что ни для кого не представляю интереса. Поэтому мое место – здесь. Я принадлежу ему более, чем любому другому.

– Как вы можете говорить это? Разве вы не верите, что ваша жизнь нужна вашим родителям, сестре, наконец, вашим детям?

– Это смешно: они в действительности не нуждаются во мне. Родителям хватает их самих. У детей есть мои родители. У Барта – вы. У Синди – карьера актрисы. Я странным образом выпадаю из этой цепи взаимосвязей.

Тони встала, подошла к нему и начала массировать ему шею.

– Спина все еще беспокоит вас по ночам?

– Нет, – хрипло и отрывисто сказал он.

Но это была неправда, и я знала это.

Я продолжала состригать розы, спрятанная за кустами, надеясь, что они меня не видят.

– Если она заболит, позовите меня, я сделаю вам массаж.

Джори с бешеной силой развернул свое кресло, так что Тони вынуждена была отпрыгнуть, чтобы не быть сбитой.

– Мне поневоле сдается, что, потерпев неудачу с одним братом, вы взялись за второго, паралитика. Уж он-то не сможет устоять перед вашими чарами, подумали вы, верно. Спасибо, но, впрочем, благодарить не за что. Мать вполне сможет помассировать мою больную спину.

Она отвернулась и медленно пошла прочь, дважды еще оглянувшись. Но, оглядываясь, она не рассмотрела, каким взглядом он провожал ее. Она закрыла за собой дверь дома. А я уронила розы и села на траву. Передо мною близнецы в отдалении играли «в церковь». Как и в детстве моих сыновей, мы следовали инструкциям Криса по увеличению обиходного словаря детей, каждый день давая им для усвоения ряд слов. Метод чудесно себя оправдывал.

– И Бог сказал Еве: иди отсюда и не приходи. – Детский голосок Даррена звучал смешливо и лукаво.

Я взглянула на них попристальнее.

Оба сняли свои песочники и белые сандалии, и Дейрдре уже прилепила листочек на крошечный мужской орган брата. Затем она озадаченно посмотрела на то, что находилось на этом месте у нее.

– Даррен, а что такое грех? – спросила она.

– Это когда убегаешь, чего-нибудь наделавши, – отвечал ей брат. – Плохо только, когда босые ноги…

Они оба хихикнули и, увидев меня, побежали навстречу. Я поймала их и обняла теплые, милые голые тельца, осыпая их мордашки поцелуями.

– Вы ели что-нибудь на завтрак?

– Да, бабушка. Тони дала нам грейпфрут… фу, он невкусный. Мы все съели, кроме яиц… Мы не любим яйца.

Первой и более бойко всегда говорила Дейрдре; так же было и с Кэрри, которая всегда была «голосом» Кори.

– Мама… ты была здесь? – спросил смущенно Джори.

Поднявшись с травы, я с детьми на руках пошла к Джори.

– Я утром смотрела, как Тони учит детей плавать, потом попросила ее сходить к тебе и сделать массаж. Знаешь, твои дети чудесно справляются в воде. Они с такой уверенностью бьют ручонками, и у них уже кое-что получается. А отчего ты не присоединился к нам этим утром?

– Почему ты пряталась сейчас, мама?

– Я просто стригла розы, Джори. Ты же знаешь, я делаю это каждое утро. Чтобы придать дому уют, я каждое утро ставлю в каждой комнате свежие розы… – И я игриво заложила красную розу ему за ухо.

Он раздраженно вырвал ее у меня, но не выбросил, а сунул в вазу с маргаритками, которые принесла Тони.

– Ты слышала нас с Тони?

– Джори, когда на дворе кончается август, я ценю каждый момент, чтобы сделать что-нибудь в саду. И просто люблю бродить. Когда воздух напоен дыханием роз, мне кажется, что я в раю или в саду Пола. Да, у него был самый прекрасный сад, какой только довелось мне видеть. Но у него был строго научный подход: он разделил сад на секции, среди которых была японская, итальянская, английский парк…

– Я все это уже слышал! – нетерпеливо бросил он. – Я спросил, слышала ли ты наш разговор?

– Да, по правде говоря, я услышала много любопытного; а когда могла, даже подглядывала за вами из-за роз.

Он нахмурился в точности как Барт. Я спустила с рук малышей и, шлепнув их слегка по голым попкам, велела им найти Тони, чтобы та их одела. Они поскакали от меня, как две куколки-голышки.

Я уселась, чтобы улыбнуться в ответ хмурому выражению лица Джори. Когда Джори злился, он становился похожим на Барта.

– Джори, я не намеренно. У меня и в мыслях не было подслушивать. Я была там прежде, чем вы пришли. – Я помолчала и взглянула в его хмурое лицо. – Ты ведь любишь Тони, правда?

– Я не люблю ее! Она любовница Барта! Я не хочу, черт побери, вечно подбирать всех и вся за Бартом.

– Вечно?

– Давай не будем об этом, мама. Ты прекрасно знаешь причину, по которой Мел оставила наш дом. Барт выложил все вполне откровенно; так же поступила и она в то рождественское утро, когда внезапно клипер оказался сломанным. Она бы осталась здесь навсегда, если бы Барт сам не прервал их отношения; если бы он по-прежнему «замещал» меня. Я думаю, их связь была случайной: она просто искала способ удовлетворения, ей не хватало секса. Я понял это и согласился с этим. Я часто слышал по ночам, как она плачет. Лежал тупо на кровати, хотел к ней прийти и не мог. Мне было жаль ее, но еще больше – себя. Для меня тогда жизнь была адом. Но и сейчас она ад, только другой.

– Джори, что я могу сделать, чтобы помочь тебе?

Он подался ко мне и заглянул в глаза так, что сразу напомнил мне Джулиана, которому я не помогла, когда могла помочь.

– Мама, несмотря на все горестные воспоминания, связанные у тебя с этим домом, я уже привык к нему, как к своему. Здесь удобные для меня коридоры и двери. Здесь есть лифт, чтобы спускаться и подниматься. Здесь бассейн, террасы, сад и лес. Нечто вроде рая на земле, за несколькими недостатками. Я думал, что не дождусь того момента, когда покину наконец этот дом. А теперь я вовсе не хочу уезжать отсюда. Не хотел бы, если… если бы не несколько моментов. Не хотел раньше волновать тебя, но теперь я должен тебе рассказать.

Предчувствуя дурное, я со страхом ждала этих «нескольких моментов».

– Когда я был ребенком, мне казалось, что мир полон чудес, в нем должны быть лишь приятные тайны, а все неприятное рано или поздно исправится: и слепые прозреют, и хромые вновь побегут, и тому подобное. Эти представления спасали меня от безобразия и несправедливости этого мира. Я думаю, я просто опоздал повзрослеть. Это балет держал меня в своем счастливом плену, в вечном детстве. Вот я и поддерживал в себе веру, что чудеса осуществятся, если их сильно ждать. Так и в балете: если сильно желать, можно достичь всего, – вот я и остался в детстве, став уже взрослым. Мы с Мел во многом были похожи: она так же верила в чудеса, как и я. В балете есть что-то, что сохраняет на всю жизнь, так сказать, девственность в человеке. Ты не видишь зла, не слышишь ничего о нем, хотя не могу сказать, что ты сам невольно не причиняешь кому-то зла. Я знаю, что ты меня поймешь, потому что сама принадлежала к этому миру.

Он взглянул на меня, а потом на потемневшее грозовое небо.

– В этом выдуманном мире у меня была любящая жена. Во внешнем, настоящем мире она очень быстро покинула меня и нашла мне замену. Я ненавидел Барта, потому что он забрал ее как раз тогда, когда она была мне нужнее всего. Потом я ненавидел Мел за то, что она дала шанс Барту взять надо мной реванш. И все-таки он до сих пор берет эти реванши, мама. Я бы не стал тебя беспокоить, мама, своими опасениями, если бы все это не касалось безопасности моих детей. Я боюсь за них, боюсь за себя.

Почему он раньше даже намеками не рассказал мне обо всем этом? Слушая его, я изо всех сил старалась не выказать своих переживаний.

– Помнишь параллельные брусья, на которых я занимаюсь? Так вот, кто-то набил в них металлические опилки, и, когда я, как обычно, провел по ним руками, в моих ладонях оказались металлические занозы. Отец долго трудился, вытаскивая их, и взял с меня обещание не говорить тебе.

Я вздрогнула, представив себе, как это было.

– Что еще, Джори? Это ведь не все?

– Не все, но все так мелко, мама… каждый раз какие-нибудь незначительные неприятности, делающие жизнь человека совершенно невыносимой. Например, насекомые в кофе или молоке. Там, где для меня насыпан сахар, бывало, оказывалась соль, и наоборот… глупые детские розыгрыши, но и они иногда могут быть опасными. В моей постели, в стуле появляются время от времени гвозди, булавки… о, для меня будто весь год продолжается первое апреля. Временами это настолько глупо, что я смеюсь, и все; но когда я надеваю ботинок и там оказывается гвоздь, а я не чувствую его своими обездвиженными пальцами, а потом у меня начинается воспаление, – вот тогда мне не до смеха. Это могло бы стоить мне ноги. Из-за всего этого мне приходится вечно все осматривать, проверять, прежде чем использовать, и каждый день на это уходит уйма времени. Самый последний пример: мои новые лезвия для бритвы внезапно оказались полностью проржавевшими.

Он оглянулся, будто ища глазами Барта или Джоэла, и, хотя мы с ним никого не увидели, его голос снизился до шепота.

– Помнишь, вчера было очень тепло, правда? Ты сама открыла мне три окна, чтобы проветрить. Но затем подул ветер с севера, и стало очень холодно. Ты прибежала тогда с одеялом, чтобы укрыть меня и закрыть окна. Я заснул. Но уже через полчаса мне приснилось, будто я на Северном полюсе. Я проснулся и увидел, что все шесть окон открыты, дождь льет в окно и уже замочил постель. Но это еще было не самым худшим. С меня были сняты оба одеяла. Я хотел позвонить, чтобы позвать кого-нибудь. Но мое переговорное устройство куда-то делось. Я сел и хотел перебраться в свою каталку – ее не было возле кровати, где она стоит обычно. На какой-то момент я впал в панику. Потом, поскольку я теперь стал сильнее, я опустился-таки на пол с помощью рук. Потом подтянулся на стул. Закрыл сам окна, передвигаясь со стулом. Но одно никак не закрывалось, там налипла свежая краска. Однако я, как ты часто говоришь, упорный и не оставлял попыток закрыть его. Ничего не получалось. Я опустился на пол и дополз до двери. Она была закрыта снаружи. Тогда, цепляясь за ножки мебели, я забрался в шкаф, набросил там на себя зимнее пальто и заснул.

Что случилось с моим лицом? Оно будто онемело, и я не могла ни шевельнуть губами, чтобы выговорить хоть слово, ни как-то иначе выразить мое потрясение. Джори пристально посмотрел на меня:

– Мама, ты слушаешь? Ты понимаешь что-нибудь? Не говори ничего, я еще не дошел до конца. Как я уже сказал, забравшись в шкаф, вымокший и замерзший, я уснул. Когда я проснулся, я снова лежал в кровати. Кровать была сухая, меня накрыли новой простыней и одеялами, и пижама на мне тоже была сухая – другая.

Он сделал паузу. Я испуганно смотрела на него.

– Мама, если бы кто-то в этом доме хотел, чтобы я заболел пневмонией и умер, то этот «кто-то» не положил бы меня обратно в постель и не накрыл бы одеялами, как ты думаешь? Отца не было дома. Кто мог меня поднять и отнести на постель, кроме мужчины?

– Но, – еле прошептала я, – но Барт не может тебя так ненавидеть, чтобы… В нем вообще нет ненависти к тебе.

– Возможно, меня нашел Тревор, а не Барт. Но не думаю, что у Тревора хватило бы сил поднять и донести меня до кровати. Одно несомненно: кто-то здесь ненавидит меня. Кому-то я стою поперек пути, и меня хотят убрать. Я думал об этом целый день и пришел к выводу, что это именно Барт нашел меня в шкафу и уложил в кровать. А тебе никогда не приходило в голову, что если бы нас всех: тебя, отца, меня и детей – не было, то Барт полностью унаследовал бы все?

– Но он и так безобразно богат! Ему не надо больше!

Джори развернул свое кресло, чтобы увидеть последние лучи солнца. Лицо его было скрыто от меня.

– Я никогда раньше не боялся Барта. Всегда жалел его, хотел помочь. Думаю, что теперь было бы благоразумно взять детей и уехать отсюда, но это будет трусостью. С другой стороны, если открыл окна Барт, то очевидно, что вскоре он устыдился и пришел ко мне на помощь. Думая о том, кем был сломан клипер, я пришел к выводу, что это не мог быть Барт. Тогда остается одно: Джоэл, которого и ты подозреваешь. Да, он оказывает на Барта колоссальное влияние. Кто-то использует Барта в своих целях, кто-то поворачивает стрелки часов обратно, так, чтобы Барт вновь стал тем мучимым сомнениями десятилетним мальчиком, который желал матери и бабушке, чтобы они горели в вечном огне и искупили свой грех…

– Джори… пожалуйста, ты же обещал больше никогда не вспоминать этот страшный период нашей жизни.

Наступила тишина. Он продолжил:

– Вплоть до того, что кто-то погубил рыбок у меня в аквариуме прошлой ночью. Выключил фильтр. Нагреватель тоже. – Он помолчал, вглядываясь в мое лицо, и спросил: – Мама, ты веришь тому, что я тебе рассказал?

Я задержала свой взгляд на покрытых дымкой голубых вершинах гор вдалеке, подыскивая нужные слова. Эти мягкие округлые вершины напоминали женскую грудь. Солнце вновь выглянуло, позолотив обрывки грозовых облаков, которые разошлись по небу в виде птичьего пуха и перьев, обещая впереди хороший день.

Под этим небом, окруженные теми же горами, мы все когда-то – Крис, Кори, Кэрри и я – страдали, а Бог безучастно взирал на нас. И сейчас, вспоминая это, я машинально нервозно начала отпихивать от себя невидимую паутину, царившую на чердаке.

– Мама, хотя мне не хочется этого, но мы должны покинуть Барта. Нельзя доверять его временной любви к нам. Мне кажется, ему вновь нужна помощь психолога. Честно говоря, мне одно время казалось, что в душе он добр, только не знает, как выразить свою любовь. Но теперь я пришел к выводу, что его нельзя спасти от себя самого. Мы также не можем избавиться от него, поскольку это его собственный дом, иначе как объявить его сумасшедшим и поместить в клинику. Я не хотел бы этого, да и ты, вне сомнения. Итак, остается уехать нам. Не правда ли, смешно: я не хочу уезжать отсюда, даже когда моя жизнь здесь под угрозой. Я привык к этому дому; мне нравится здесь, поэтому я рисковал своей жизнью. Но выходит, не только своей, а жизнью всех вас. Какое-то любопытство – а что произойдет сегодня? – все еще удерживает меня.

Но я уже почти не слушала Джори.

Я увидела, как дети следуют за Бартом и Джоэлом в часовню, которая имела маленькую дверь со стороны сада. Они исчезли в часовне; дверь за ними закрылась.

Я позабыла про свою корзину со срезанными розами и вскочила с места. Где Тони? Почему она отдала детей Барту с Джоэлом? Отчего не сказала мне? Но тут же осеклась: каким образом Тони должна была почувствовать угрозу детям? Откуда ей знать, что взрослые люди могут причинить вред маленьким невинным детям?

Я поспешно сказала Джори, чтобы он не волновался, я вскоре приду с детьми и мы вместе пойдем на ланч.

– Джори, ничего, если я тебя оставлю одного?

– Конечно, мама. Иди за детьми. Я утром попросил переносной телефон на батарейках у Тревора. Тревору можно доверять.

Поверив в верность нашего Тревора, я поспешила в часовню.

Минутой позже я проскользнула на маленькую боковую лестницу. Часовня представляла собой копию того, что можно было видеть в старых фильмах об аристократических семействах, лишь поменьше. Барт стоял коленопреклоненный. С одной стороны возле него стоял Даррен, с другой – Дейрдре. Джоэл находился за кафедрой, он молился, опустив голову. Я крадучись подошла ближе, укрываясь за колонной.

– Нам не хочется быть здесь, – пожаловалась Дейрдре громким шепотом Барту.

– Тише, это храм Божий, – предупредил ее Барт.

– Там мой котенок… – потянул свою руку Даррен.

– Он не твой. Котенок – Тревора, он только разрешает тебе играть с ним.

Оба начали потихоньку хныкать и шмыгать носом. Дети обожали котят, собак, птичек – все, что было маленьким и забавным.

– Тише! – прикрикнул Барт. – Если вы внимательно будете слушать, Бог подскажет вам, как спастись.

– Что такое «спастись»?

– Даррен, почему ты позволяешь сестре задавать здесь вопросы?

– Она любит вопросы.

– А почему здесь так темно, дядя Барт?

– Дейрдре, ты слишком много говоришь.

– Нет! Бабушка любит, когда я говорю… – По ее голосу было слышно, что она вот-вот заплачет.

– Твоя бабушка любит, когда говорят все, кроме меня, – резко ответил Барт, дергая Дейрдре за руку.

Стоя на подиуме, где были зажжены свечи, Джоэл поднял голову. Архитектурно все было продумано и сделано весьма впечатляюще: где бы ни находился слушатель, Джоэл, стоящий за кафедрой, всегда оказывался в скрещенных лучах света, создающих мистический настрой.

Джоэл сказал ясным и громким голосом:

– Воздадим хвалу Господу нашему перед началом службы.

Я никогда не слышала у Джоэла такого авторитетного, четкого голоса, пока он был в доме.

Дети, как маленькие роботы, исполняли все его приказы. Они явно бывали здесь часто без сопровождения Джори, меня или Криса. Они встали по струнке по обе стороны Барта, который властно возложил руки им на плечи, и начали послушно петь гимны. Их голоса были еще слабы, нестройны. Но меня удивил мощный и приятный баритон Барта, уверенно ведущий мелодию. Дети старались следовать за ним.

Отчего же Барт никогда не пел раньше, когда мы все посещали службу? Неужели мы так смущали его, что он скрывал свой чудесный природный дар? И тогда, когда на Рождество мы восхищались пением Синди, он лишь нахмурился, но ничем не показал, что и он одарен чудесным голосом. Сложность его натуры буквально сводила меня с ума.

В других, менее злополучных обстоятельствах я бы немедленно воздала ему хвалу, а мое сердце и без того прыгало от радости. Через витражи часовни на лицо Барта упал солнечный луч и окрасил его в красные, зеленые и розовые тона. Он пел и выглядел так, будто на него и в самом деле сошел Дух Святой!

Я была тронута силой его веры. Слезы навернулись на мои глаза, и странное чувство чистоты, счастья и окрыленности как бы очистило меня от всех злых, подозрительных дум.

Барт, ты не можешь совсем погрязнуть в злобе и зависти, когда ты так поешь. Нет, не может быть поздно спасти тебя, еще не поздно…

Нет ничего удивительного, что Мелоди полюбила его. И Тони не может отвернуться от такого мужчины, как он.

Его голос возвышался, перекрывая тоненькие голоса близнецов. Я была захвачена силой и величием гимна. Я опустилась на колени и склонила голову.

– Спасибо тебе, Господи, – прошептала я. – Благодарю Тебя за спасение моего сына.

Я вновь не могла оторвать от Барта глаз. И вновь я верила в Дух Святой и деяния Божьи. Но тут неожиданно в моей памяти всплыли слова Криса. «Нужно беречь Джори, – предупреждал меня Крис в присутствии Барта. – Его иммунная система ослаблена. Ему нельзя простужаться, иначе у него может возникнуть отек легких…»

И снова я была в смятении, и снова я понимала интуитивно, что Барт никак не может определить для себя границы праведного и грешного.

Сильный голос Барта выводил завершающие ноты гимна.

Ах, если бы Синди слышала его теперь!

Если бы когда-нибудь они спели вместе, если бы их талант соединил их и они стали наконец друзьями…

Когда все кончилось, аплодисментов не последовало. Воцарилась благоговейная тишина, и я даже испугалась, что кто-нибудь услышит удары моего сердца.

Близнецы как зачарованные смотрели на Барта своими широко распахнутыми голубыми невинными глазами.

– Спой еще, дядя Барт, – попросила Дейрдре. – Спой про гору.

Теперь я чувствовала, что дети не зря пришли в часовню.

Барт запел без всякого аккомпанемента. Я была потрясена: такой талант, а он зарывал его в своем офисе.

– Ну, хватит, племянник, – сказал Джоэл, когда второй гимн был окончен. – Сядьте, и начнем сегодняшнюю службу.

Барт послушно сел и посадил возле себя детей. Он так трогательно обнимал их, что я снова была тронута до слез. Может быть, он любит своих племянников? Может быть, он лишь притворяется в своей строгости к ним, потому что они напоминают ему о тех близнецах, дьявольском отродье?

– Давайте склоним головы и помолимся, – сказал Джоэл.

Я тоже опустила голову, с недоверием слушая его молитву. Голос Джоэла звучал так проникновенно, так сочувственно по отношению к тем, кто никогда не испытывал счастья спасения и жизни во Христе.

– Когда вы открываете Христовой любви свое сердце, оно заполняется любовью. Вы найдете во Христе преисполнение Божьего завета. Откройте же свое сердце Богу и Сыну Божьему, который умер за вас и был распят на кресте, приняв муки за род человеческий. Так сложите же свои щиты и мечи, все свои грехи с себя; избавьтесь от алчности и властолюбия. Бегите от своего сладострастия, от вожделения тела, от похоти. Оставьте земные влечения для удовлетворения своих страстей; они ненасытимы. Верьте! Следуйте учению Христа, верьте ему – и вы будете спасены. Спасены от зла, от нечистых вожделений. Спаситесь, пока не пробил час!

Его фанатизм, его фигура казались мне зловещими, пугающими. Отчего же я не верила его словам, как поверила прекрасному голосу Барта? Отчего в воображении моем при этом вставала картина ветра, дующего в окна спальни Джори, дождя, заливающего его кровать? Мне даже показалось, что я предала Джори, на минуту поверив в благообразность Джоэла, в искренность его слов.

Но проповедь на этом не закончилась. Неожиданно Джоэл перешел на обыденный, разговорный тон, будто он обращался персонально к Барту:

– В деревне моментально пошли пересуды о том, что мы возвели в своем горном поместье храм Божий для поклонения Ему. Рабочие, которые возводили дивный храм и его изысканное убранство, конечно, рассказали жителям, что Фоксворты пытаются спасти свои души. И больше люди не мечтают о возмездии фамилии Фоксвортов, которые правили ими на протяжении почти двух веков. Да, они несли глубоко в душе своей обиду и жажду мщения по отношению к нашим себялюбивым и эгоистичным предкам. Они не позабыли о грехах Коррины Фоксворт, которая вышла замуж за своего сводного дядю, о грехах твоей матери, Барт, и грехах родного брата ее, которого она так любит. Под твоей же крышей они все еще совершают нечестивое кровосмешение, и она отдает ему свое тело. Под этим голубым божественным небом они лежат нагие и предаются друг другу, как предаются и другим низменным страстям в этом аморальном, эгоистичном и невоздержанном обществе. Но он, врач, хоть каким-то образом искупает свои грехи, служа человечеству, посвятив жизнь медицине. Поэтому ему воздастся больше и простится легче, чем грешной женщине, твоей матери, которая не дала миру ничего, кроме испорченной дочери, что обещает стать хуже матери своей, и сына, который жил недостойно, танцуя за деньги, показывая свое тело. И за этот грех он дорого заплатил, потеряв свои ноги, тело и жену. Есть мудрость Божия, которая накажет недостойного и наградит достойного. – Он снова замолчал, явно наслаждаясь достигнутым эффектом, и устремил зловещий взгляд на Барта, будто пытаясь выжечь в сознании моего сына свою волю. – Сын мой, я знаю, ты любишь мать и иногда прощаешь ей все. Это неверно, потому что простить ее может только Бог, но простит ли? Не думаю. Спаси ее, иначе как может проститься ей то, что она отдалась своему брату?

Он помолчал, ожидая ответа Барта.

– Я есть хочу! – внезапно возопила Дейрдре.

– Я тоже, – заканючил вслед за ней Даррен.

– Вы должны слушать и молчать, иначе поплатитесь за это!

Близнецы сжались, глядя на Джоэла огромными от страха глазами. Почему Джоэл вселял во всех этот страх? Бог мой, чем я навредила Барту или Джоэлу?

Прошло несколько минут, по-видимому специально предусмотренных Джоэлом для нагнетания напряжения. Мне хотелось пресечь это насаждение вредных идей в детские головки. Но Барт сидел спокойно, будто вовсе не испугавшись слов Джоэла. Взгляд его темных глаз остановился на разноцветном витраже позади кафедры. Витраж изображал Иисуса с маленькими детьми: они припали к Его коленам и с обожанием смотрели Ему в лицо. То же самое обожание было и во взгляде Барта. Он не слушал своего дядю. На него снизошел Дух Святой, и это читалось в его лице. Да, Бог есть и был всегда, даже когда я желала отрицать это. И сегодня слова Христа полны смысла; и каким-то образом они достигли нарушенного сознания Барта, внедрились невидимыми волнами в его мозг.

– Барт, твои племянники засыпают на проповеди! – свирепо прорычал Джоэл. – Ты пренебрегаешь обязанностями! Разбуди их немедленно!

– Пожалейте маленьких детей, дядя Джоэл, – попросил Барт. – Ваши проповеди слишком длинны для них, они устают и вертятся. Они не порочны, не продавали душу дьяволу. Ведь они были рождены в святых узах брака. Они не те, первые близнецы, дядя, не те дети зла…

Барт приподнял детей, как бы защищая их от Джоэла, и в моей душе страх смешался с надеждой. Барт доказал мне, что он так же добр и благороден, как его отец был когда-то. Но тут прозвучали слова, от которых у меня кровь застыла в жилах.

– Опусти их и заставь встать, – приказал Джоэл снова свистящим шепотом, поскольку проповедь была окончена.

Я молилась о том, чтобы эта проповедь отняла у него побольше энергии и он не смог издеваться над детьми.

– Дети, которые не умеют сдерживать своих физических нужд, должны повторить урок. Даррен, Дейрдре, говорите и смотрите на меня! Говорите слова, которые вам нужно удержать в своем сердце и уме. Говорите же, чтобы вас слышал Бог.

Они еще редко произносили более чем несколько слов кряду. Не могли составить предложение, но теперь начали детскими голосками повторять сказанное серьезно и правильно, как взрослые.

Барт внимательно слушал, готовый – я надеялась – прийти на помощь.

– Мы дети, рожденные от дурного семени. Мы – исчадие ада, дьявольское отродье. Мы унаследовали гены порока, которые ведут к ин… инсес… инцесту.

Довольные своим успехом, они счастливо ухмыльнулись друг другу: одолели трудные слова и сказали все правильно. Затем оба взглянули серьезными голубыми глазенками на строгого старика на кафедре.

– Завтра мы продолжим наш урок. – И Джоэл закрыл огромную Библию в черном переплете.

Барт подхватил близнецов, поцеловал их и велел им поесть и хорошенько поспать перед новой службой. Тогда из-за колонны вышла я:

– Барт, кого ты хочешь вырастить из детей твоего брата?

Сын посмотрел на меня и сильно побледнел:

– Мама, тебе не стоит приходить сюда, кроме как по воскресеньям…

– Отчего же? Или ты хочешь, чтобы я не вмешивалась, когда ты лепишь из невинных детей забитых и покорных существ, чтобы потом полностью подчинить их себе? Такова твоя цель?

– А кто же сделал из вас, племянница, ту падшую женщину, которой вы стали? – Голос Джоэла был ледяным, а глазки сделались маленькими и колючими.

Я в ярости обернулась к нему.

– Ваши родители и сделали! – крикнула я. – Ваша сестра, Джоэл, запирала нас, детей, на чердаке; вот здесь, в этом самом доме; и год за годом кормила обещаниями, пока мы с Крисом не выросли, не повзрослели; и нам некого было больше любить, кроме друг друга. Так что вините тех, кто сделал нас такими. Но прежде чем вы скажете свое слово, я доскажу все до конца. Я люблю Криса и не стыжусь этого. Вы думаете, что я не сделала ничего для этого мира и людей, но вот он стоит рядом, ваш племянник, ваша опора, и держит на руках моих внуков, а там, на террасе, еще один мой сын. И они не исчадие ада, не дурное семя! И попробуйте только еще раз произнести эти слова, пока я жива, – и я объявлю вас впавшим в маразм, и вас увезут отсюда и упрячут в сумасшедший дом!

Щеки Барта заалели, а лицо Джоэла изменилось. Глаза его забегали, он отчаянно искал взглядом поддержки Барта, но Барт смотрел на меня, как не смотрел еще никогда в жизни.

– Мама… – только и мог выговорить он, но тут близнецы вырвались из его рук и побежали ко мне.

– Ба, мы есть хотим, мы хотим есть…

Мой взгляд встретился со взглядом Барта.

– У тебя, Барт, самый замечательный баритон, который мне доводилось слышать, – проговорила я, обнимая детей. – Будь сам себе хозяин, Барт. Тебе не нужен Джоэл. Ты нашел свой талант, теперь используй его.

Барт стоял, будто застыв на месте; мне показалось, у него было много что сказать мне. Но Джоэл тянул его за руку, настаивая, а близнецы канючили возле меня, требуя ланча.