Семена прошлого Эндрюс Вирджиния Клео
– Милая моя, твое волнение передалось мне, и я все время думаю о том, не случилось ли чего с вами. Имей терпение. Я приеду через час. У тебя все в порядке?
– А почему у меня не должно быть все в порядке?
– Просто спрашиваю. У меня дурные предчувствия. Были.
– Я люблю тебя.
– И я люблю тебя.
Близнецы были сегодня беспокойны, не желали играть, не желали делать предложенное мною.
– Не хотю-ю-ю, – ныла Дейрдре.
Она не желала правильно произносить слова. У нее было поистине упрямство Кэрри. К тому же Даррен во всем следовал за ней.
Я укачала их. Но перед этим они капризничали, пока не вошла Тони и не прочитала ту самую сказку, которую я им только что читала три раза подряд! Однако и капризам приходит конец, и вскоре они заснули. Как милы они были в своих кроватках, повернувшись во сне личиками друг к другу, совсем как Кори и Кэрри.
Я проверила, как там Джори, который был увлечен чтением руководства по тренировке мускулатуры, и отправилась к себе, чтобы привести в порядок рукопись. Но вскоре я устала от полной тишины и пошла будить детей.
Их не было в кроватках!
Джори с Тони были на террасе; лежали, обнявшись и слившись в страстном поцелуе, на мате.
– Простите, что помешала, – сказала я, смутившись, – но где дети?
– Мы думали, что они с тобой, – подмигнув мне, ответил Джори. – Беги найди их, мама… Я занят уроком, ты видишь.
Я быстро пошла в часовню. По дороге я бросила тревожный взгляд на зловещие тени, наползавшие на землю. В воздухе висел странный запах. Я вспомнила: то был запах ладана. Я побежала быстрее. У дверей часовни я немного отдышалась и как можно тише я пробралась внутрь.
С тех пор как я была здесь в последний раз, Барт с Джоэлом установили орган. Джоэл сидел за инструментом и играл. Играл прекрасно, доказывая тем самым, что он действительно когда-то был профессиональным музыкантом с истинным талантом. Барт пел стоя. На передней скамье сидели близнецы и слушали Барта как зачарованные, и все мои страхи мгновенно покинули меня. Душа исполнилась мира и благодарности.
Гимн закончился. Дети машинально встали на колени и сложили руки под подбородком. Они казались херувимами или же ягнятами на заклание.
Но отчего такая мысль пришла мне в голову? Зачем эти кровавые сравнения? Ведь это святое место.
– И мы, идущие дорогой смертною, долиной смертной тени, не убоимся зла… – говорил Барт, стоя на коленях. – Повторяйте за мною, Даррен, Дейрдре.
– И мы, идущие долиной смертной тени, не убоимся зла… – послушно выводила заунывным детским голоском Дейрдре, подавая пример Даррену.
– …ибо Ты со мною…
– …ибо Ты со мною…
– …Твой жезл и Твой посох успокаивают меня.
– …Твой жезл и Твой посох успокаивают меня.
Я не выдержала:
– Барт, зачем ты опять это делаешь? Ведь сегодня не воскресенье, и у нас никто не умер…
Он поднял голову. Его взгляд встретился с моим; он был так печален.
– Мама, пожалуйста, выйди.
Я подбежала к детям, которые охотно вскочили мне навстречу.
– Нам плохо здесь, – прошептала мне девочка. – Нам не нравится.
Джоэл поднялся. Он стоял, тонкий и высокий, и на его лицо падали разноцветные блики витража. Он не произнес ни слова, только смотрел на меня уничтожающим взглядом.
– Мама, я прошу тебя, иди в свою комнату.
– У вас нет права вбивать в голову детям страх перед Богом. Когда хотят научить религии, Барт, то следует говорить о любви Бога к сынам человеческим, а не о страхе и карах.
– У них нет страха перед Богом, мама. В тебе говорит твой собственный страх.
Я начала медленно отступать к двери, взяв детей за руки.
– Когда-нибудь любовь посетит тебя, Барт, и ты все поймешь. Ты поймешь, что любовь приходит не к тому, кто хочет ее и нуждается в ней; она приходит лишь к тому, кто заслуживает ее своими деяниями. Она приходит в тот момент, когда ты меньше всего этого ожидаешь; просто встает на пороге, тихо закрывает за собой двери – и остается навсегда. И ты не должен планировать любовь или соблазнять кого-то полюбить тебя; не должен и торопить ее приход. Ты должен заслужить любовь, иначе с тобой никто не пройдет по этой жизни до конца.
Он стоял молча, видимо потрясенный. Затем двинулся ко мне.
– Мы уезжаем из твоего дома, Барт. Это должно обрадовать тебя. Ни один из нас больше не станет тебя беспокоить. Джори с Тони едут с нами. Ты наконец-то полностью вступишь в права наследства. Будешь хозяином всего. Каждая комната в этом огромном одиноком доме в горах станет твоей. Если ты пожелаешь, Крис передаст попечительство до твоего тридцатипятилетия Джоэлу.
На мгновение в лице Барта появился страх. А в водянистых глазах Джоэла, конечно, торжество.
– Скажи Крису, чтобы передал попечительство над моим наследством моему нотариусу, – быстро проговорил Барт, будто опасаясь чего-то.
– Хорошо, если ты так хочешь. – И я улыбнулась Джоэлу, на чьем лице была написана вся гамма чувств.
Он кинул на Барта мгновенный негодующий взгляд, подтверждая мои подозрения. Да, Джоэл ненавидел Барта за то, что тому досталось то, что могло быть его.
– Утром мы выезжаем, – прошептала я, подавляя подступившие слезы.
– Да, мама. Счастливо – и удачи вам.
Я пристально смотрела на Барта. Где я уже слышала слова, сказанные им только что? Ах… вспомнила, но это было так давно. Тот высокий кондуктор, который стоял на подножке поезда, привезшего нас сюда детьми. Все в поезде спали, вагоны были темны. Кондуктор сказал нам эти слова на прощание, и поезд дал скорбный свисток расставания.
Барт будто ждал от меня еще каких-то слов. Завтра я уже ничего не смогу сказать ему: скорее всего, разрыдаюсь.
Он заговорил первым:
– Мне кажется, что все матери покидают своих сыновей на страдания. Почему ты оставляешь меня?
Надрывный тон его голоса разбил мое сердце.
– Потому что это ты оставил меня много лет назад. – Я не могла не сказать этого, наконец. – Я люблю и всегда любила тебя, Барт. Ты не желал верить этому. Крис тоже любит тебя. Однако тебе не нужна его любовь. Ты каждый день внушаешь себе, что твой родной отец был бы лучшим отцом. Но ты ведь даже не знаешь, что за человек он был. Он не был верен жене, моей матери, и я была не первым его увлечением. Нет, я не желаю говорить неуважительно о человеке, которого когда-то так любила, но он был далеко не тем семьянином, каким является Крис. И он не способен был отдавать себя другим так, как Крис.
Солнце упало сквозь стекло на лицо Барта и осветило его зловещим красным светом. Он вновь мучился. Ладони его сжались в кулаки.
– Не смей! – закричал он. – Ни слова больше! Я всегда нуждался в отце, я всегда хотел только своего отца, своего! Крис дал мне лишь чувство стыда и муки. Убирайся! Я рад, что вы уезжаете. Заберите с собой свою грязь и свой грех – и забудьте обо мне!
Прошло несколько часов, а Крис все не приезжал. Я позвонила в университет. Его секретарь сказала, что он выехал три часа назад.
– Он уже должен был доехать, миссис Шеффилд.
Мне в голову полезли мысли о моем отце. Несчастье на дороге. Неужели мы повторим судьбу наших родителей, только по пути не в Фоксворт-холл, а наоборот – из него? Слышался мерный ход часов. Мое сердце билось, но не мерно, а срываясь.
– Мама, прекрати шагать взад-вперед, – приказал Джори. – Это действует мне на нервы. И отчего эта спешка, зачем вы так сорвались с места? Объясни мне.
Вошли Джоэл с Бартом. Барт сказал:
– Ты не обедала сегодня, мама. Я прикажу повару приготовить тебе отдельно. – Он взглянул на Тони: – Ты можешь остаться.
– Благодарю тебя, Барт, но я уезжаю. Джори сделал мне предложение, и я его приняла. – Она гордо подняла голову. – Он любит меня так, как ты не умел любить.
Барт посмотрел в глаза Джори. В его взгляде отразилась боль.
– Ты не можешь жениться, Джори. Какой из тебя теперь муж?
– Такой, о котором я мечтала! – крикнула Тони, кладя руку на плечо Джори.
– Если ты жаждешь денег, то знай, что у него нет и процента того, что есть у меня.
– Я бы вышла за него, даже если бы не было ничего, – гордо отвечала Тони, прямо встретив темный бешеный взгляд Барта. – Я люблю его так, как не любила ни разу в жизни.
– Ты просто жалеешь его, – догадался Барт.
Джори скривился страдальчески, но промолчал. Он понял, что Тони с Бартом должны разобраться одни.
– Да, когда-то я действительно жалела его, – призналась Тони. – Мне казалось, что это так ужасно, такой красивый мужчина, такой талантливый – и приговорен к инвалидному креслу. Но потом я поняла, Барт, что каждый из нас в каком-то смысле ущербен – и каждый приговорен. Просто Джори – в прямом смысле, а ты, например, скрыто: ты болен, Барт. Ты настолько болен, что теперь мне жаль тебя.
Барт смешался: на его лице была отражена буря эмоций. Я взглянула на Джоэла и увидела, что он взглядом приказывает Барту молчать.
Не зная, что сказать, Барт грубо бросил мне:
– Какого черта вы все собрались здесь? И почему не ложитесь спать? Уже поздно!
– Мы ждем приезда Криса.
– На шоссе случилась авария, – заговорил Джоэл. – Я слышал сообщение по радио. Один человек погиб.
Казалось, ему доставило удовольствие сообщить мне эту новость.
Сердце мое упало. Фоксворты всегда погибали при несчастных случаях. Еще один?..
Только не Крис, только не мой Кристофер Долл. Нет, нет…
Я услышала, как открылась и закрылась дверь кухни. Может быть, отъезжающий повар – или Крис? Я с надеждой посмотрела в сторону кухни. Нет… не было сияющих голубых глаз Криса, не было протянутых ко мне рук… Он не приехал.
Проходили минуты, потом часы. Мы все смотрели друг на друга. Всем было нелегко. Хватит ждать. Он давным-давно должен был приехать.
Джоэл смотрел на меня с ехидством. Казалось, он знал что-то, но молчал. Я опустилась на ковер рядом с креслом Джори, и он обнял меня.
– Я боюсь, Джори, – плакала я. – Он должен был приехать. Столько часов… даже зимой по обледенелым дорогам он не ездил так долго.
Никто ничего не ответил. Ни Джори, ни Тони, ни Барт, ни даже Джоэл. Все собрались и сидели молча, и это затянувшееся ожидание лишний раз напомнило мне тридцать шестой день рождения моего отца, когда к накрытому столу пожаловали два полисмена и сообщили, что отец погиб в катастрофе.
Когда я увидела, как на нашу дорогу сворачивает белая машина с красной мигалкой, я чуть не закричала от ужаса.
Время повернуло вспять. Нет! Нет! Нет!
Они вежливо и сочувственно рассказали, что врач, ехавший в момент столкновения на своей машине, остановился и вышел из машины, чтобы помочь раненым, и, пока он пересекал шоссе, его сбил мчавшийся на большой скорости автомобиль.
Я слушала их, и все эти факты разворачивались перед моими глазами, как во сне. Мой мозг отказывался принять это.
Они осторожно и уважительно выложили на стол вещи Криса, как когда-то – вещи отца.
Я смотрела на эти вещи, желая одного: чтобы это был кошмар, от которого вскоре очнешься.
Нет! Вот фотография в его бумажнике – моя собственная… Вот его наручные часы… Вот сапфировое кольцо, которое я ему подарила на Рождество… Нет, только не он! Только не мой Кристофер Долл…
Предметы стали расплываться у меня перед глазами. Все было как в тумане. Сумрак затмил все мое существо. Я была вне времени и пространства. Полисмены уменьшились в размерах. Джори с Бартом были где-то далеко-далеко. Тони показалась мне огромных размеров, потому что подошла ко мне помочь.
– Кэти, я вам соболезную… это так ужасно…
Наверное, она говорила еще что-то. Но я вскочила, вырвалась из ее рук – и побежала. Побежала что было сил от всех кошмаров, преследовавших меня в жизни. Зови несчастье – и оно придет.
Я бежала и бежала, сама не сознавая куда, пока не оказалась у часовни. Там я рухнула перед кафедрой и начала молиться – так, как не молилась никогда в жизни.
– Боже, этого не может быть… Ты не можешь этого допустить! Это несправедливо… нет чище и лучше человека, чем Крис… Ты же знаешь это…
И я разрыдалась.
Мой отец был замечательным человеком – и он погиб. Смерть не ищет ненужных, нелюбимых, одиноких и дурных людей. Смерть безжалостной рукой выхватывает самых достойных – точно и навсегда.
Моего Кристофера Долла похоронили не на семейном кладбище Фоксвортов, а там, где лежат Пол, моя мать, отец Барта и Джулиан. Неподалеку находится и маленькая могилка Кэрри.
Я уже распорядилась, чтобы моего отца перезахоронили здесь же, чтобы он не лежал один в холодной земле Пенсильвании. Я была уверена: он бы одобрил.
Из четырех «дрезденских куколок» осталась лишь я одна… И я хотела уйти туда, к ним.
Светило яркое солнце. Был чудесный день. Можно было купаться, играть в теннис и развлекаться, а мы хоронили Кристофера.
Я старалась не глядеть на его мертвое лицо, на его закрытые теперь голубые глаза. Я смотрела на Барта, который произносил надгробную речь со слезами на глазах. Голос его доносился до меня откуда-то издалека. Он говорил прекрасно – все те слова, не высказанные Крису при его жизни; слова любви, благодарности и уважения.
– В Библии сказано, – начал Барт проникновенным голосом, которым умел говорить, когда хотел, – что никогда не поздно просить о прощении. Я надеюсь и молю, чтобы мое слово о прощении было услышано. Я молю, чтобы душа его сегодня взглянула на нас с высоты – и простила меня за то, что я не был благодарным и любящим сыном, которого он заслуживал. Отец, которого я отказывался признавать отцом при жизни, несколько раз спасал меня… и вот я стою сейчас здесь, и все мое существо пронизано болью и чувством вины и стыда за то, что так много времени ушло… так много лет, когда я мог сделать его счастливее.
Его темноволосая голова поникла; слезы блеснули на солнце.
– Я люблю тебя, Кристофер Шеффилд Фоксворт. Надеюсь, ты слышишь меня. Я надеюсь, ты простишь меня за то, что я был слеп и не видел, каким замечательным человеком ты был.
Слезы заструились по его щекам. Голос охрип. Люди вокруг тоже заплакали.
Только я стояла с сухими глазами. И сердце мое было высушено.
– Доктор Кристофер Шеффилд отказался носить фамилию Фоксворт, – продолжил он, обретя голос. – Теперь я понимаю, отчего он это сделал. Он был врач, и жизнь его до последнего момента была посвящена людям. Он посвятил жизнь тому, чтобы избавлять людей от страдания; а я, его сын, отказывал ему в праве быть моим отцом. И теперь униженно, покорно и скорбно я склоняю голову перед ним…
Он говорил еще, но я отупела от горя и не слышала.
– Разве он тебя не поразил, мама, своей речью? – спросил меня Джори одним пасмурным днем. – Я плакал и ничего не мог с собой поделать. Он склонился перед ним в раскаянии – он склонился перед лицом огромной толпы! С ним такого еще не бывало. Мы должны отдать ему должное – и верить.
Он умолял меня взглядом поверить Барту.
– Мама, ты должна поплакать. Нехорошо, что ты вечно сидишь и смотришь в пространство. Прошло уже целых две недели. Ты не в одиночестве, помни это. У тебя остались мы. И Джоэл уехал умирать в свой монастырь – вместе с раком, который он себе выдумал. Больше он нам не помешает. Он написал, что не хочет быть похороненным на земле Фоксвортов. У тебя есть я, есть Барт, Тони, твои внуки. Мы все любим тебя, и ты нам нужна. Близнецы давно спрашивают, отчего ты больше с ними не играешь. Не исключай нас из твоей жизни. Ты всегда выходила из каждой трагедии. Вернись к нам и сейчас. Вернись ко всем нам – но главным образом для блага Барта. Если ты сама себя сведешь в могилу, ты погубишь и его.
Для блага Барта… для его блага я осталась в Фоксворт-холле, чтобы жить в мире, который больше не был моим.
Прошло девять одиноких месяцев. В голубом небе мне виделась лишь голубизна ярких глаз Криса. В золоте деревьев я видела цвет его волос. Я останавливалась на улице как вкопанная, заметив мальчишку, похожего на Криса в его мальчишеские годы. Я оборачивалась на каждого седоволосого высокого мужчину, надеясь, что он тоже обернется – и окажется, что это мой Крис. Иногда они действительно оборачивались, но я опускала глаза: это опять был не он.
Я бродила по лесам и горам, ощущая, что он рядом со мной, недостижимый, но по-прежнему рядом.
Пока я гуляла в одиночестве, я поняла, что в нашей жизни не было ничего случайного. Было предначертание, и оно сбылось.
Барт изо всех сил старался вернуть меня к действительности, и я пыталась улыбаться, даже смеяться и чувствовала, что он рад моему пониманию – ему всегда этого недоставало.
И все же – кто я теперь и зачем? Барт нашел себя. Я часто сидела одна в большом холле и размышляла.
Я перебирала в мыслях все трагедии, горечь и ярость, патетику и случайности нашей жизни – и наконец поняла. Странно, что это не пришло в голову всем психиатрам Барта: он просто примеривался к той или иной роли в жизни. Он прошел через несчастливое детство, через ветреную, яростную юность, чтобы отбросить все уродство своей души, которое он в себе видел; и его вера спасла его. Вера в то, что добро должно побеждать зло. Эта вера господствовала над всей его жизнью. В его глазах мы с Крисом и были злом.
Окончательно Барт нашел себя в служении Богу и людям. По воскресеньям утром я включала телевизор и видела моего сына: он молился за нас, он пел, он стал наконец знаменитым евангелистом. Его отточенные слова убеждения вонзались в сознание. Свои деньги и сборы с программ он использовал на нужды проповедничества.
Однажды утром меня ждал сюрприз: на подиум поднялась и встала рядом с Бартом Синди. Она взяла его под руку, Барт горделиво улыбнулся и объявил:
– Моя сестра и я посвящаем эту песню нашей матери. Мама, если ты сейчас видишь нас, ты поймешь, как много значит эта песня не только для нас двоих, но и для тебя.
Вместе, взявшись за руки, они спели мой самый любимый гимн. А я давным-давно махнула рукой на религию, думая, что это не для меня. Ведь среди верующих было столь много ограниченных, жестоких и фанатичных людей.
И все же слезы потекли по моим щекам. Я плакала. Впервые после смерти Криса я плакала благодарными слезами – и душа моя отошла от страшной опустошенности.
Барт искоренил в себе худшую часть натуры Малькольма и оставил только хорошее. Это для того, чтобы был рожден Барт, цвели бумажные цветы на чердаке.
Чтобы был рожден Барт, горели дома, умерла мать, отец… чтобы был рожден проповедник, который уведет человечество с пути разрушения.
Когда программа Барта заканчивалась, я выключала телевизор. Я смотрела только ее.
Строился мемориал в честь моего Кристофера. Он должен был носить название «Мемориальный раковый центр имени Кристофера Шеффилда».
В Южной Каролине Барт учредил грант для молодых юристов, названный «Грант Бартоломью Уинслоу».
Я знала, что все хорошее, что совершает Барт, он делает в искупление своей вины перед человеком, который был ему лучшим из отцов. И, зная это, я постоянно заверяла Барта, что Крис был бы очень им доволен.
Тони вышла замуж за Джори. Дети обожали ее. Синди быстро стала восходящей кинозвездой и получила голливудский контракт.
Мне же было странно и одиноко жить на этом свете. Я всю жизнь себя отдавала: сначала «моим» близнецам, детям матери, затем – моим мужьям, затем – детям, внукам, и вот впервые я оказалась никому не нужна. Теперь я была лишней на этом свете, как однажды сказал про себя Джори.
– Мама, – как-то раз поделился новостью Джори, – Тони беременна! Ты даже не представляешь, что это для меня значит. Если родится мальчик, мы назовем его Кристофером. Если девочка – Кэтрин. И не возражай: мы все равно сделаем это.
Я молила Бога, чтобы это был мальчик, похожий на моего Кристофера или на моего Джори; и еще более я молила Его, чтобы когда-нибудь Барт встретил женщину, с которой был бы счастлив. И только тогда я поняла, что Тони, в сущности, была права: он искал женщину, похожую на меня, обладающую моими достоинствами, однако без моих слабостей. Но он вряд ли найдет такую, пока перед ним есть живая модель.
– И еще, мама: я выиграл первый приз на выставке акварелей, – продолжал Джори, – так что я на пути ко второй своей карьере…
– Именно это предсказывал твой отец, – ответила я.
Я вспоминала все это, и счастье наполняло мое сердце, пока я поднималась по винтовой лестнице на второй этаж.
Ночью я услышала в звуках ветра свое имя и поняла, что Господь дает мне знак: настал мой час. Ветер дул с гор. Я проснулась, четко зная, что мне делать.
И вот я снова очутилась в этом сумрачном холодном помещении, без мебели, без ковров на полу, с одним лишь кукольным домиком, правда не таким чудесным, как тот, давнишний. Я открыла потайную дверь и начала подниматься все выше, выше, выше по узкой пыльной лестнице… Я начала свой путь на чердак.
Путь, на котором я нашла своего Кристофера… Снова наверх…
Эпилог
Маму нашел на чердаке Тревор. Она сидела в нише, которая могла раньше, очевидно, служить окном – окном той самой школьной комнаты, которую так часто она упоминала в своих воспоминаниях.
Ее прекрасные длинные волосы были распущены, свободно лежали по плечам. Открытые глаза глядели в небо.
Тревор начал рассказывать мне, как она сидела, и я позвал к себе Тони, чтобы она тоже слышала. Прискорбно, что Барт был в это время в турне, иначе бы он прилетел из любой точки мира, услышав, что нужен ей.
– Она не замечала времени, – рассказывал Тревор, – поэтому, наверное, сидела там много дней. Сидела такая задумчивая, будто размышляла над смыслом своей жизни. Но какая грусть в глазах… у меня чуть сердце не разорвалось, когда я ее увидел. Я искал – и неожиданно нашел другую, позабытую лестницу наверх, что была за закрытой дверью. Я зашел и огляделся. Меня первым делом удивило, что перед смертью она, видимо, украшала чердак бумажными цветами…
Я захлебнулся слезами. Слезами запоздалого сожаления, что не смог убедить маму в нужности ее жизни, ее необходимости для нас.
Тревор продолжал:
– Теперь я скажу вам нечто совсем странное, сэр. Ваша мать выглядела там такой молодой, тоненькой, хрупкой – и ее лицо даже после смерти выражало счастье.
Тревор сказал, что, кроме бумажных цветов, он нашел там на стене странные бумажные игрушки: оранжевую улитку и фиолетового червяка.
Мама написала предсмертную записку, которую нашли крепко зажатой у нее в руке.
Есть в небесах сад, который ждет меня. Это сад, который мы с Крисом выдумали себе давным-давно, когда лежали вдвоем на жесткой черной крыше и смотрели на солнце днем и на звезды – ночью.
Теперь он – там, и лишь ветер доносит до меня его голос, шепчущий мне, что там, в небесах, растет лиловая трава…
Они все там – и ждут лишь меня.
Поэтому простите мне, что я устала… слишком устала, чтобы жить. Я долго жила и могу сказать, что в моей жизни всего было поровну: и горя, и счастья. Может быть, кому-то покажется по-иному. Я люблю вас всех. Я люблю Даррена и Дейрдре, я желаю им счастья на всю их жизнь. Я желаю счастья твоему будущему ребенку, Джори.
История Доллангенджеров завершена.
Вы найдете мою последнюю рукопись после моей смерти. Делайте с ней что хотите.
Так мне было предначертано. Мне некуда больше стремиться, кроме как туда. Никто не нуждается во мне более, чем Крис.
Но никогда не думайте, что я не достигла в жизни желаемого.
Может быть, я не стала прима-балериной, которой хотела стать. Не была я и образцовой женой и матерью. Но мне, по крайней мере, удалось убедить одного человека, что у него был превосходный отец.
И твое раскаяние не было слишком поздним, Барт.
Попросить прощения никогда не поздно.
Никогда не поздно.