Человек по имени Беда Хаецкая Елена

Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:

– Любовь – она, девка, самая большая беда в нашей бабьей жизни и есть.

– Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами…

– Зачем со вшами? – окончательно разобиделась тетка Кандида. – Я тебе чистую принесу. И под росточек твой… А ты пока покушай хорошенько.

Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву. Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал. Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье – оно и есть подземелье. Душно здесь было.

Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.

– Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой пришли сюда заниматься?

Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором, что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра вовсе не видел.

– Ладно, – уронил наконец Петр. – Будет вам и о мятеже, коли просите. – И зарычал грозно: – Чтоб в глупостях этих не участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали, чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови хотят свою жирную задницу в правительственных креслах угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. – Слышно было, что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: – Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка… – И проревел: – Дураки!!

После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.

Петр сказал:

– Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.

Народ пошел к выходу.

На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало. Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли. Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.

Бэда свернул на широкую улицу Балат-Шин. Он хотел вернуться в Оракул до того, как Беренгарий, который вчера пришел откуда-то очень пьяный, очнется от тяжкого своего похмелья.

Народу и на улице было немного меньше обычного, хотя то и дело встречались прохожие. Прошла даже молоденькая няня с хорошенькой, как на картиночке, девочкой. Бэда ей сказал:

– Ты что ж в такое время с дитем по улицам бродишь, дурища?

Няня обиделась, пищать что-то стала, возмущаясь. Бэда только рукой махнул, слушать не стал.

Город и вправду был неспокоен, точно в животе у него бурчало, но пока что и на площади Наву, и на улице Балат-Шин было исключительно мирно.

И вдруг разом все переменилось.

Едва лишь свернув за угол, Бэда услыхал оглушительный всплеск, звон стекол, крики – веселые, пьяные – и поневоле к стене прижался. После разглядел: в конце улицы большая компания громила богатые магазины. Гулянье шло вовсю. Орали песни, все разом и невпопад. То и дело нагибались, поднимая с мостовой камни, либо пустые бутылки, чтобы запустить ими в стекло.

Бэда дальше пошел. Ему до громил дела не было – убивали только богатых.

Толпа и правда раба не тронула. Только покричала ему вслед, чтобы присоединялся.

Дальше таких компаний стало встречаться больше. Разбивали все, что билось, ломали все, что ломалось, крушили все, что крушилось. А что не поддавалось, то покамест оставляли – до иных времен.

В спешке резали пальцы, хватая из разбитых витрин еду и одежду, пачкали кровью добычу свою, поспешно к груди ее прижимая.

Бэда мимо шел.

И вот навстречу, из-за поворота, понеслась толпа. Не развеселая компания пьяных, да удалых, да горластых, – нет, охваченная паникой огромная толпа. Обильная, как воды евфратовы в половодье. Неслась, смывая все, что только на пути ни встречалось. Налетела на пьяных, разом песни свои позабывших, – смыла пьяных. Наскочила на мародера – тот растерялся, остановился, глаза выпучил, жевать забыл – подхватила, поглотила мародера и с собою потащила. А может, он не туда хотел идти? Может, он совсем в иную сторону идти хотел? Да кто тебя спрашивает…

Закружила и няню с хорошенькой девочкой, и двух египтянок в парчовых юбках (уж те верещали!), и домохозяйку с лицом замученным и сумками тяжелыми, и Бэду, как тот к стене ни прижимался… Тут хоть совсем размажься по этой стене, а все равно выковыряют и потащат.

Растворился в толпе бегущих и сам побежал.

Кого-то сильно толкнули во время бега этого (уже до улицы Балат-Шин добрались), прямо на витрину повалили. Закричал человек страшным голосом, когда толстое стекло под его тяжестью треснуло и начало полосовать живое тело, будто зубами грызть.

Толпа дальше неслась, повсюду оставляя за собой кровавые следы.

А следом, рокоча, неспешно танк выехал. Постоял на перекрестке несколько секунд, слепо пошарил в воздухе орудием и вдруг прямо по толпе выстрелил.

Чуткое тело толпы ждало этого, заранее содрогаясь в ужасе смертельном.

Вокруг Бэды упало несколько человек. Но толпа даже испугаться ему не позволила. Катилась и катилась бесформенным комом, подминая все лишнее, что катиться не могло. Упали убитые – по убитым покатилась. Упали раненые – и по раненым покатилась. Толпа была невинна, как дитя, охваченное страхом.

Будто пробку из бутылки, вытолкнуло толпу из улицы Балат-Шин обратно на площадь Наву.

Теперь вся площадь кишела народом. Часть людей понесло прямо на рабские бараки. Остановиться в этой давке было невозможно. И назад пути не было, ибо подпирали все новые и новые беглецы.

Из каждой улицы, что вливалась в площадь Наву, выкатывались с ревом и грохотом танки. Попробовали было люди в сторону Зират-Шин броситься – поздно. Оттуда уже жерло выпирает. Заметались, давя и топча друг друга.

В том углу, где рабские бараки помещались, десятки людей повалило на проволоку, что до сих пор под током стояла. Зашипела плоть, заплясала, будто живая. Кричали в толпе и плакали от ужаса, однако спасения не было – кто возле проволоки оказался, все на проволоке погибли.

Орали в бессильном страхе, солдат из будки караульной выкликая:

– Ток!.. Сволочи!.. Ток!

Пока решали солдаты, будет им что от начальства за самоуправство эдакое, пока с рубильниками возились…

Наконец, отрубили ток. И тотчас обвисли мертвецы и дергаться перестали, будто успокоились наконец.

Бэду же мимо пронесло и прямо к станции метро потащило. Как в дверях не раздавило – того не понял. Эскалаторы не работали – стояли, переполненные народом. Не сорвались – и то чудо. Толпа хлынула вниз, в катакомбы.

И прянула, встреченная автоматным огнем. На синий кафель станции «Площадь Наву» брызнула кровь. Кто уцелел, пал на плиты, руками голову прикрывая. А люди с площади все прибывали и прибывали. Наконец иссяк их поток – танки подошли вплотную к самой станции и перекрыли входы. Все, кто успел войти до этого, оказались заперты на эскалаторах и платформе.

И тут отворилась неприметная дверка с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» и Петр, перекрывая своим ревом крик множества глоток, заорал:

– Сюда!

Очертя голову, спотыкаясь, мчались люди к этой дверке, слепо и безоглядно поверив в спасение свое. Бэда вскочил на ноги (до этого лежал лицом вниз) и тоже побежал к Петру. Его толкали и отпихивали, торопясь ворваться в убежище. С другого конца станции к беглецам уже подбегали солдаты.

Бэда ухватился пальцами за косяк двери, стараясь проникнуть внутрь, но тут его ударили прикладом по переносице и отшвырнули в сторону. Дверка между тем захлопнулась и с внутренней стороны кто-то быстро заложил засов.

Солдат, оттолкнувший Бэду, начал бить прикладом по переговорному устройству и, ругаясь, требовать, чтобы ему отворили.

Из переговорного устройства разгневанно рявкнул Петр:

– Здесь храм! Право убежища!.. Понял ты, дерьмо?

Солдат в ярости разбил переговорное устройство и выстрелил в металлическое забрало, отуда доносился голос Петра. Но никакого Петра там, конечно, уже не было.

С попавшей в ловушку чернью солдаты разобрались сноровисто и без долгих разговоров. Женщин и детей – кто на вид младше четырнадцати казался, ибо документов ни у кого не спрашивали – прикладами отогнали к эскалаторам. Мужчин же выстроили на платформе, лицом к рельсам, и одного за другим пристрелили.

Пиф шла по площади Наву, будто оказавшись посреди своего видения, где воздух был густым и твердым, хоть ножом режь, а стены домов и деревья тягучими, как резина. Но здесь все было настоящим. Дома, чахлые липы на краю площади, солдаты, мертвецы. Мертвецов было больше всего.

Пиф приблизилась к станции. Путь ей перегораживал танк. На броне сидел солдат и жевал кусок булки с растаявшим маслом.

Он рассеянно смотрел на женщину, которая шла мимо, вдруг опомнился и вскочил:

– Куда? Стой!

Пиф послушно остановилась.

– То-то, – сказал солдат, снова усаживаясь.

Пиф подошла поближе.

– Привет, – сказала она.

Он снова насторожился.

– Документы есть? – спросил солдат.

Пиф вытащила из кармана джинсов удостоверение младшей жрицы Оракула. Солдат посмотрел на удостоверение, на фотографию, на Пиф.

– Держи. – Он вернул ей удостоверение. – Как ты через оцепление прошла?

– Не знаю… Там что, оцепление?

– Конечно.

– Не знаю, – повторила Пиф. – Мне надо туда, на станцию.

– Не положено.

– Там один человек…

– Не положено, говорят тебе.

– Мне было видение, – сказала Пиф.

– А мне-то что, было у тебя видение или не было, – сказал солдат. – Мне начальство велело не пускать никого, вот и все тебе видение, красавица. Булки хочешь?

Он порылся в липком полиэтиленовом пакете, который лежал рядом, на броне.

– Спасибо. Что-то кусок в горло не лезет.

– Это поначалу со всеми так, – сказал солдат успокаивающе. И снова спросил: – Как же ты оцепление прошла?

Этот же вопрос задал Пиф командир танка, младший лейтенант Второй Урукской Набу-Ирри. Он тоже внимательно изучил удостоверение Пиф, постучал корочками с надписью «Государственный Оракул» по широкой своей ладони и, наконец, решился:

– Значит так, Иддин. Бери эту девку и топайте в башню Этеменанки. Сдашь ее лично его превосходительству генералу Гимиллу. Все-таки пифия, знаешь ли. Тут шутки шутить не стоит.

Иддину совершенно не улыбалось тащить бесноватую девку к его превосходительству генералу Гимиллу в башню Этеменанки. Он уныло обтер о штаны масляные пальцы, сказал «слушаюсь», взял автомат и подтолкнул Пиф локтем:

– Пошли, что ли.

И пошли: впереди солдат, равнодушно посвистывая сквозь зубы и хрустя сапогами по битому стеклу; следом Пиф, одурманенная жарой и странной, чересчур яркой, реалистичностью происходящего (и ведь на самом деле происходило, не мнилось, не снилось, не чудилось!) Встречавшимся патрулям объяснял, что конвоирует жрицу Оракула в башню Этеменанки. Кое с кем останавливался, перебрасывался шутками, прикуривал. Пиф терпеливо ждала, как ребенок при болтливой няньке. Потом шли дальше.

Едва миновали мост через широченный в этом месте Евфрат, как грохнул взрыв. У Пиф заложило в ушах и она оглохла. Солдат же покрутил головой, весело выругался, окурок бросил.

– Во рванули! – сказал он.

Пиф не услышала его. В голове у нее застряло гудение.

Она повернулась туда, куда показывал солдат, и увидела столб дыма и пыли, медленно оседающий в Евфрат. Воды поглотили и пламя, и дым, и обломки. Моста Нейтокрис больше не было.

– Идем, – сказал солдат, хватая Пиф за локоть. И потащил за собой дальше, оглушенную.

Башня Этеменанки господствовала над городом, поэтому генерал Гимиллу, как и следовало ожидать, оставил там солдат. Те втащили на верхний этаж пулемет и достали карты, чтобы скоротать время.

На втором этаже спешно разместили рацию.

Генерал же Гимиллу в башне не остался. Дальше двинулся Вавилон усмирять и к стопам повергать. Потому у солдата, который Пиф привел, сразу же возникла проблема: то ли по городу бегать и генерала искать (чтобы, как велено, с рук на руки), то ли сбыть свою обузу здесь и возвращаться на площадь Наву, к родимому танку…

Решился на второе. Сказал жрице:

– Вот что, красавица. Я тебя здесь оставлю. Ты главное лейтенанту покажись, чтобы знал, кто ты такая. А после уж от лейтенанта не отходи, а то неровен час солдаты обидят. Поняла?

Пиф кивнула.

Солдат видел, что она почти ничего еще не слышит после взрыва.

– Головой потряси, уши прочисти, – посоветовал он. И сам головой потряс для наглядности.

Пиф встряхнулась.

– Я поняла, – сказала она. – Ты иди, я здесь побуду.

– Документ береги, – напоследок сказал солдат. И – руки в карманы, губы в трубочку – вниз по ступенькам побежал.

Пиф, как никому не нужная вещь, в уголок приткнулась. На какой-то ящик села. Откуда в башне Этеменанки ящик? Это же храм, главная святыня города… Но уж видно устроено так, что если вторглись куда солдаты, там никаких святынь уже не остается.

Посидела, поглядела, как взад-вперед злющий лейтенант ходит, кого-то распекает, с кем-то по рации препирается. Наскучило ей. Встала, к окну подошла.

Внизу расстилался Вавилон. Клубы дыма поднимались над кварталами Шуанна, Туба, Литаму, Новый Туба (пусть горит, вот уж трущоб не жалко), Карраби и Кандингирра, где начинались уже нарядные загородные виллы… Евфрат лежал голый – не было уже обоих мостов, а набережная во многих местах была разворочена взрывами. И незнакомым казался Пиф родной ее город.

Она отошла от окна и снова забилась в угол. Кругом кипела оживленная деятельность, ходили люди в сапогах и сандалиях, звучали озабоченные начальственные голоса, доносились ругань, хохот, выстрелы, потом вдруг залаял и захлебнулся пулемет. Пиф сидела и ждала. У нее онемели ноги, но она не могла двинуться.

Дважды перед ней останавливались люди. В первый раз тот самый злющий лейтенант. Она молча сунула ему свои корки. Он рассеянно взглянул на них, сказал «а-а…» и вернул.

Второй раз прицепился один из солдат. Пиф и ему показала корки, однако в руки не дала. Солдат обругал ее и ушел.

Никто не спросил, кто она, что здесь делает, почему притулилась на ящике с патронами и чего ждет с долготерпением животного.

Да и сама Пиф слабо понимала, зачем она сюда притащилась и какого чуда дожидается – одинокий островок посреди непостижимой для нее солдатской жизни.

Она не могла бы сказать, много ли времени прошло. Дневной свет в окнах башни померк, зарево пожаров стало ярче. Грохот постепенно стихал в городе. Стали слышнее человеческие голоса. Неожиданно смолкли выстрелы, и Пиф показалось, что настала тишина.

Она пошевелилась, потерла затекшие ноги и поняла, что очень голодна.

И тут башня оказалась полна народу. Пиф не поняла, в какой момент все эти люди заполонили помещение на третьем этаже, где она таилась все это время. Ходили, мигая вспышками, бойкие девицы с фотокамерами. Совали микрофоны прямо в губы плотному коротко стриженому военному в белом мундире (это и был генерал Гимиллу). Несколько встрепанных женщин трясли замусоленными блокнотами. Одна из них сорванным голосом допытывалась:

– Но численность жертв установлена?..

Генерал лениво отбрехивался. Да, установлена. Конечно, примерно. Разумеется, восстановлен. Да, гарантирует. Естественно, отвечает. У вас что, есть сомнения?

– Орудия – не аргумент! – ярился какой-то бородач, размахивая обслюнявленным микрофоном перед самым носом генерала. – Сжечь не значит ответить!

– Нам велено было расстреливать сторонников мар-бани, – холодно ответил генерал, отведя микрофон от своего лица и скроив брезгливую гримасу. – Если вы принадлежите к числу таковых, милостивый государь…

– Гуманизм! – надрывалась растрепанная женщина с блокнотом. Вторая стояла рядом и хищно скалилась, посверкивая очками с разбитыми стеклами.

Генерал обвел собравшихся равнодушным взором.

– Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы, господа?

Ответом ему было настороженное молчание. Еще раз лязгнула фотокамера, озарив помещение мертвенным блеском вспышки.

– Отлично, – сказал генерал Гимиллу. – В таком случае позвольте мне сделать заявление.

Он не глядя протянул руку, и адъютант сунул ему в пальцы глиняную табличку, на каких пишутся все официальные документы. Тотчас же собравшиеся вновь жадно ощерились микрофонами, протягивая их к генералу, будто нищие за подаянием.

Генерал неторопливо отставил табличку на вытянутой руке – он был немного дальнозорок.

– «Глубоко сочувствуя народу вавилонскому, понесшему жертвы вследствие безответственных выступлений мар-бани, правительство вавилонское в храме Эсагилы сим постановляет: всех павших, независимо от их политических убеждений и обстоятельств гибели, предать достойному погребению. В случае, если убитый будет опознан родственниками или близкими и в случае, если означенным родственники погибшего убедительно докажут, что убитый являлся кормильцем семейства, означенному семейству будет назначена от правительства единовременная компенсация по утрате кормильца в размере 60 сиклей. На опознание убитых выделяются семь дней, считая с момента обнародования настоящего обращения к народу вавилонскому. Опознание будет производится в морге храма Гулы-Ишхары круглосуточно. Правила производства опознания будут вывешены на воротах храма».

Он отдал табличку адъютанту и негромко добавил:

– Пресс-конференция окончена.

И повернулся спиной, желая уйти.

– Генерал! – окликнул его один из журналистов.

Генерал Гимиллу обернулся, с явным неудовольствием поглядел на говорившего.

– Что-нибудь еще? Я чрезвычайно занят, знаете ли. Мне и так пришлось пойти навстречу вашим желаниям вопреки государственной необходимости и выделить драгоценное время на все эти разговоры.

Вперед выступили сразу двое – рослый черноволосый бородач и растрепанная женщина.

– Мы являемся представителями общественной организацией «Жизнь ради жизни», – агрессивно начал бородач. Женщина за его плечом кивала. – Мы настаиваем на том, чтобы представители общественных организаций были допущены в морг храма Гулы-Ишхары…

Генерал подумал немного и неожиданно согласился.

– Мы настаиваем на том, чтобы нас сопровождали представители иных организаций, – встряла растрепанная женщина.

– Например? – Гимиллу прищурился. Ему очень хотелось вышвырнуть нахалку в окно, и он вовсе не скрывал этого. К тому же, она была некрасива.

– Правительственных, – пояснила женщина.

Генерал продолжал глядеть на нее в упор, все более откровенно давая ей понять, НАСКОЛЬКО же она некрасива. И молчал.

И тут задерганный злющий лейтенант сказал:

– Здесь имеется представитель Государственного Оракула.

И безошибочно указал на Пиф.

Пораженная, Пиф поднялась. Злющий лейтенант подал ей руку. Как он ухитрился запомнить ее, если видел удостоверение служащего Оракула всего лишь мгновение и уже несколько часов не обращал ни малейшего внимания на ее присутствие?

Приволакивая ногу, Пиф подошла ближе к группе журналистов.

– Почему она хромает? – спросила растрепанная женщина. – Вы стреляли в нее?

– У меня ноги затекли, – хрипло объяснила Пиф.

Генерал Гимиллу фыркнул.

– Теперь я могу идти? – ядовито поинтересовался он. И, не дожидаясь ответа, вышел.

В ожидании, пока провожатые будут готовы выступить, журналисты бродили по комнате, где стало очень тесно и душно, возбужденно переговаривались между собой, перематывали фотопленку, листали блокноты с записями. Пиф снова подошла к окну. Чернота притаившегося внизу разгромленного города казалась беспредельной. Ночное небо озаряли пожары. Горизонт был беспокоен – горело даже далеко за городом.

Внизу, в Эсагиле, шла своя жизнь. Проезжали грузовики и бронетранспортеры. Внезапно оживал и начинал орать динамик – какие-то лязгающие команды, обильно разбавленные матом, без начала и конца, мгновенно смолкающие, когда выключали трансляцию. Несколько раз открывалась перестрелка, но и она смолкала, будто ножом обрубленная. Дважды Пиф слышала одиночные выстрелы. Растрепанная женщина, которая препиралась с генералом Гимиллу, подошла незаметно к окну и, услышав эти выстрелы, проговорила:

– Раненых добивают, сволочи…

Пиф отошла от нее подальше.

Ночь была бесконечной, но спать никому не хотелось.

Пиф нашла злющего лейтенанта и попросила у него поесть. Лейтенант глянул куда-то в угол, мимо Пиф, сунул ей в руки копченую рыбу с куском мокрого хлеба и ушел. Таясь от остальных, чтобы не отобрали, Пиф жадно проглотила хлеб и рыбу. Ей сразу стало легче и даже усталость прошла. И ночь сразу перестала быть бездонной.

Она снова села на ящик, обхватив колени руками. «СЛЕДСТВИЕ: ВОЗМОЖНОСТЬ СОЦИАЛЬНОГО ВЗРЫВА…» Она дала прогноз. Почему они допустили?.. Смутно она догадывалась, что ее предсказание каким-то странным, непостижимым образом повлияло на решение мар-бани начать мятеж.

И еще она знала теперь, что предсказание было неправильным.

«Жрица – пустой сосуд.»

А она, Пиф, – вовсе не пустой сосуд. Она полна любви и страха.

– Эй, девка, – позвал ее кто-то тихим осипшим голосом.

Она подняла глаза. Злющий лейтенант. Стоит рядом, протягивает ей плоскую жестяную флягу.

– На-ка.

Она взяла, поболтала флягой. Там что-то плеснуло. Ей хотелось пить, поэтому она бросила на лейтенанта благодарный взгляд. Лейтенант неожиданно усмехнулся.

Во фляге была водка. Пиф закашлялась от неожиданности.

– Ух ты!.. – пробормотала она. И приложилась к фляге уже поудобнее.

Сделав еще несколько глотков, вернула владельцу.

– Ух. Спасибо.

Тот забрал флягу, завинтил потуже пробку и ушел.

Постепенно Пиф сморил сон. Она так и заснула в ярко освещенном помещении, под громкие возбужденные голоса журналистов.

Их выпустили из башни только к полудню следующего дня. Пиф проснулась оттого, что ее мучила страшная жажда. Она грызла губы и злилась. Но почти сразу же после ее пробуждения в башню вошел генерал Гимиллу и негромко сказал:

– Господа, конвой готов сопровождать вас. Убедительно прошу соблюдать порядок и спокойствие, иначе к вам будут применены санкции. В городе объявлено военное положение.

Храм Гулы-Ишхары находился в Шуанне, где вчера ночью лютовали пожары. Из развалин домов поднимался дымок. В пыльном летнем воздухе стоял едкий запах пожарищ.

Журналисты оживленно вертелись по сторонам, то и дело наводя камеры на сгоревшие дома. Кто-то из них горько рыдал, поскольку видеокамера оказалась разбитой. В голове у Пиф мутилось от жажды. Она подошла было к общественному колодцу, но солдаты отогнали ее, сказав, что местные жители сбрасывали туда трупы.

Во дворе храма распоряжались солдаты. Танк хозяйски расположился на клумбе, сломав несколько розовых кустов и разметав гусеницами при развороте комья жирной черной земли – драгоценнейшей земли, которую привозили сюда из Барсиппы и Урука.

Журналистов провели в просторные Залы Смерти – попросту говоря, в морг, где холодильные установки поддерживали постоянную температуру. Погибших продолжали сносить – работа по очистке города еще не завершилась.

На стеллажах в два яруса лежали одеревеневшие тела. Пожилой раб в черном ватнике и валенках на босу ногу ковылял от трупа к трупу. Непрерывно слюня химический карандаш, писал номер на босой ступне очередного покойника и ковылял к следующему. Когда журналисты входили в Зал Смерти, он как раз выводил номер 381.

Все вновь вошедшие тут же замерзли и принялись стучать зубами. Пиф отделилась от журналистов и стала медленно ходить между стеллажами, разглядывая лица убитых. Растрепанная женщина нагнала Пиф и повисла у нее на руке.

– Что вы скажете как представитель Государственного Оракула?

Пиф тупо посмотрела на нее.

– О чем?

– Как – о чем? Об этом бесчеловечном избиении!

– …СЛЕДСТВИЕ: ВОЗМОЖНОСТЬ СОЦИАЛЬНОГО ВЗРЫВА… – проговорила Пиф.

– Вы согласны, что политика нынешнего правительства зашла в тупик? В экономический и социальный тупик? – наседала женщина.

– Да, – сказала Пиф, чтобы та отвязалась.

– Но как представитель государственного…

– Я не знаю, – с раздражением произнесла Пиф. И добавила, ощутив неожиданный прилив сил: – Отсохни, липучка.

Женщина, оскорбленно вереща, отстала.

А Пиф пошла дальше.

– «Триста… восемьдесят… пять…» – бормотал служитель в ватнике, мусоля карандашом чью-то грязную мертвую пятку.

Пиф подошла поближе, поднялась на цыпочки, чтобы увидеть лицо.

– Беда, девка, – сказал ей дружески раб. – Ты гляди, сколько народу побили. И все несут и несут.

Пиф молча смотрела на убитого номер 385. Он лежал, запрокинув голову, одна рука на груди, другая слегка развернута тыльной стороной. У сгиба локтя синела татуировка – номер. Пиф видела цифры: 812… университетский шифр. И дальше средний балл: 3.3 – да, он плохо учился. Он вообще не был усерден, ни в университете, ни потом, в Оракуле…

– Во как, девка, – повторил служитель. – Страсть, чего наделали.

Пиф смотрела на мертвеца и молчала. У него было безобразное синее пятно на переносице.

Раб сказал:

– Знакомца встретила, что ль?

Как о живом спросил.

Пиф кивнула. И прибавила:

– Кажется…

Раб ухватил мертвеца за плечо, повернул набок.

– Гляди, девка, в затылок его застрелили, – сказал он. – Вот ведь зверье… А перед тем еще и били.

– Положи его, – сказала Пиф. – Не трогай.

Она старалась, но не могла его узнать. Да и нечего было узнавать в этой окоченевшей пустой оболочке, где не оставалось больше никакого Бэды. По этой брошенной оболочке она даже плакать не захотела.

Да, но если он ушел, то куда? Где он, в таком случае, если здесь его больше нет?

Пиф поглядела по сторонам. В противоположном углу щелкали фотоаппараты, несколько человек осаждали руководителя работ по очистке города – тот на свое несчастье зашел в храм посмотреть, как идут дела.

Шаркая валенками, служитель пошел дальше ставить номера.

Мертвец лежал и бессмысленно таращился в потолок.