Обжигающие вёрсты. Том 2. Роман-биография в двух томах Мурзин Геннадий

В поклонении Бахусу

А вот и Верхотурье. Впервые в этом городе, хотя и много наслышан. О давнем-предавнем прошлом. За несколько веков до появления моего здесь город был славен прежде всего тем, что считался форпостом Урала и Сибири, резиденцией знатных бояр, царских наместников, а также столицей православия в этих краях. Затмевал даже Ирбит с его знаменитыми на весь мир торговыми ярмарками. Иначе говоря, на роду было написано быть на долгие века главнейшим городом-крепостью восточных рубежей России. Но впоследствии все изменилось. Особенно стремительно город стал хиреть в двадцатом веке, когда к власти пришли большевики, занявшиеся грабежом многочисленных монастырей, церквей и разрушением великолепнейших соборов, физическим уничтожением купеческого сословия, являвшегося, как и священники, столпами местного общества, его базой и опорой. А всякий живой организм, лишенный корней и питательной почвы для них, – неизбежно гибнет.

Да, был город со славной историей и не стало. Теперь…

…Сказали, что станция от города в шести километрах. Еду на маленьком и тряском автобусишке, подобную рухлядь в других городах давным-давно не эксплуатируют. Мимо окон, слева и справа, мелькают отдельные крестьянские домишки, у палисадников (хоть и зима уже, но тепло) гуляют козы, телята и куры. Это, видимо, крохотные пригородные поселения. Кругом – запустение, полуразвалившиеся хибарки, покосившиеся бараки и скопления мусора. Наконец, впереди показались купола соборов, монастырей и церквей – остатки былой роскоши. Понял: это и есть собственно Верхотурье. Практически, никакого новостроя. Лишь три-четыре двухэтажных дома советской постройки. Как мне пояснили, в них помещается власть.

Редакцию районной газеты нашел быстро. Первый же прохожий показал на старинный дом (очевидно, купец какой-то жил). Дом из розового кирпича, они положены ровнёхонько, один к одному; стены толстенные; оконные проемы небольшие (холодные места как-никак), но окаймленные красивыми каменными узорами: крыльцо высокое, с навесом из инкрустированной жести; ступеньки, как полагаю, из листвянки, поэтому служили и служат как старым, так и новым хозяевам.

Вхожу внутрь. Слышу из-за двери справа пощелкивания линотипа и тарахтенье работающей плоскопечатной машины. Понятно: на первом этаже – типография. Передо мной старинная крутая лестница, ведущая на второй этаж. Поднимаюсь. Ступени тихо поскрипывают. Справа – первая дверь и на ней табличка: «Директор типографии». Чуть дальше по коридору, напротив, еще одна дверь, обитая черным дерматином, и на ней также табличка: «Редактор А. Н. Ахмадеев». Дверь лишь полуприкрыта. Заглядываю: пусто. Вышел, полагаю, и ненадолго. Жду. Минуты через две в глубине коридора, повернувшего влево, вижу худощавого и покашливающего мужчину лет пятидесяти, с редкими, начавшими седеть, волосами на голове. По обличию – татарин. Значит, он, редактор. Подошел. Посмотрел на меня и на мои чемоданы.

– Геннадий Иванович? – Спросил он, пытливо разглядывая меня.

– Да, Александр Николаевич. Вот… Прибыл, так сказать, в ваше распоряжение.

Ахмадеев открыл шире дверь.

– Проходите. – Мы вошли. Хозяин притворил за собой плотно дверь. – Присаживайтесь. – Огляделся. Кабинет просторный и светлый; окон много и выходят на две стороны – на запад и на север. Чистенько. Мебель старенькая и могла сохраниться лишь здесь, в глухой провинции. Слева – стояк хорошо протопленной печи-голландки с черным жестяным кожухом, от которой веет домашним теплом. Ахмадеев спросил. – Решились, значит?

– Да. – Кивнул в ответ.

– Верхотурье – не Асбест. Слышал, хорошую квартиру там оставили?

– Есть такое дело.

– Жалеете?

– Пожалуй.

– Понимаю. У нас, увы, такого жилья нет, чтобы с ванной, горячей и холодной водой, унитазом, газовой плитой на кухне и с балконом. Наши удобства – на улице.

– Не из господского сословия, – заметил, – поэтому ко всему привычный.

Ахмадеев усмехнулся.

– Тогда – не так страшно будет… Документы взяли? – Встал, подошел к столу и положил перед редактором паспорт, трудовую книжку, партийный и военный билеты. Он долго и тщательно изучал документы. Дошел и до партбилета. Он сказал. – Придется ехать и сниматься с учета. Ничего, съездите как-нибудь.

Сказал:

– Там у меня открепительный талон.

– Уже?! – Удивился редактор. – Отлично. Сходите, – он показал в окно за его спиной, где виднелось шлакоблочное белое здание, – и встанете на учет. – Ахмадеев достал из стола лист белой бумаги. – Подсаживайтесь и пишите заявление.

Через полчаса уже был на рабочем месте. В кабинете два письменных стола с голубым суконным верхом, на котором виднелись застаревшие пятна от чернил, – ответственного секретаря и мой. Оказалось, отдел писем состоит из одного сотрудника, то есть меня, заведующего. В экономическом отделе – трое, где, кроме заведующего, было два корреспондента; в отделе партийной жизни – двое, где, кроме заместителя редактора (он же и заведующий отделом) был-таки корреспондент. Собственно, это типовое штатное расписание всех (с выходом три раза в неделю и формата А-3) городских и районных газет. Были еще фотокорреспондент и организатор районного радиовещания. Первый, естественно, поставлял иллюстративный материал, второй – готовил передачи для районного проводного радио. Таким образом, следующий состав редакции: редактор, заместитель редактора, ответственный секретарь, два заведующих отделами, три корреспондента, фотокорреспондент, организатор радиопередач, корректор, бухгалтер, машинистка, шофер, курьер-уборщица-истопница.

Первый, с кем познакомился, естественно, был ответственный секретарь Виктор Соколов. Обмениваясь рукопожатием, обратил внимание на два обстоятельства: на излишнюю какую-то нервную суетливость и на амбре, то есть на запах винного перегара изо рта. Как оказалось, оба обстоятельства взаимоувязаны и имеют одно и то же происхождение – чрезмерное поклонение Бахусу.

Знал ли редактор об этой слабости ответсека? Ну, разумеется. Однако мирился и смотрел сквозь пальцы. Откуда другого-то взять? Выбора – тю-тю! Особенно, в таком глухом городке, как Верхотурье. Да и должность не из простых: каждого не назначишь. Специфика, знаете ли. О том понял позднее. Ответственный секретарь – это начальник штаба, вдохновитель и организатор работы творческого коллектива. Ответственный секретарь – это человек, умеющий хорошо писать, чтобы грамотно вычитывать материалы, идущие в номер, делать правку, удаляя авторские погрешности. Ответственный секретарь – это, наконец, человек, обладающий каким-никаким художественным чутьем, чтобы прилично макетировать, делать полосы будущего номера газеты внешне эстетически приятными.

Оформление газеты – это искусство. Обладал ли им Виктор Соколов? В какой-то мере, да. На первых порах так и считал. Но потом, присмотревшись, кое в чем разобравшись, нахватавшись опыта, оценку поменял. Мне стало очевидным: Соколов делает газету, как выражался, левой пяткой, слепым методом, то есть, не глядя, не утруждая мозги излишними думами об эстетике, например.

Чем, скажем, была забита голова Соколова с раннего утра, с той поры, как появлялся на рабочем месте? Думаете, тем, как покрасивее смакетировать очередной номер? Да, он и об этом, наверное, думал, но не в первую очередь. В первую очередь обуян был заботой, у кого перехватить трёшницу (жена, видимо, мужика сильно ограничивала в деньгах, поэтому вечно побирался, а потом обычно о долге забывал, поэтому одалживали коллеги неохотно), чтобы сбегать в магазин и опохмелиться. Настроение – соответствующее: хмурый и злой. Сбегав, утолив жажду, становился веселым и словоохотливым.

Смущало меня подобное соседство, но не беспокоило. Считал, что у каждого человека своя голова на плечах и живет по своим принципам, поэтому что-либо навязывать не считал для себя возможным. Соколов – старше меня, образованнее (за плечами факультет журналистики), опытнее. Я же, как говорится, начинаю лишь писать на первый снег и не дело видеть лишь недостатки, лучше, если стану учиться у других тому, что они умеют, впитывать достоинства, набираться журналистского мастерства, профессионализма.

К тому же Соколов в своем пристрастии к спиртному (не мог этого не заметить) в редакции не одинок. Пили, практически, все, причем, не отходя от рабочего стола. Особенно гульба становилась массовой в двух случаях: когда выдавали зарплату и еще деньги были на руках у мужчин, а не у их жен; когда в районную столовую, находившуюся в каких-то ста метрах от редакции, поступало свежее бочковое (наиболее дешевое) пиво, либо также разливное вино. Соколов, конечно же, отдавал предпочтение вину. Макаров, фотокорреспондент (довольно полный мужчина), увлеченно и помногу отдавался пиву; сам видел, как, накупив пять трехлитровых банок пива, приносил в редакцию и один всё выпивал. С ужасом вначале смотрел и спрашивал: «Не лопнешь?» Макаров, похохатывая, отвечал: «Под вечер еще сбегаю». Спустя месяц, попривык.

Явление сие было настолько массовым, что не мог оставаться в стороне (со своим уставом в чужой монастырь не ходят), поэтому не отказывался (не хотелось выглядеть белой вороной), участвовал в пивных оргиях. Правда, мог выпить пива не больше литра. Больше – не хотелось.

Чтобы закрыть окончательно пьяную тему (извините, что с нее начал; к слову пришлось), скажу о редакторе несколько слов. Он видел эти коллективные загулы, но реагировал вяло, скорее, формы ради. Сам, зачастую, не участвовал (его интересы замечательно представлял заместитель Виктор Коршунов), но пиво, как понял, тоже любил, не бочковое, а бутылочное, которого, практически, в потребсоюзовской столовой не бывало. У Ахмадеева были связи в определенных кругах. Ему еще накануне сообщали о прибытии свежей партии бутылочного «Жигулевского» в столовую станции Верхотурье, поэтому садился в машину и ехал туда. Узнав, что я также обожаю бутылочное пиво, пригласил однажды с собой и меня. Исключительный случай в коллективе. Воспринял как знак особого ко мне расположения. Увидел, что пьет он мало (по редакционным меркам). Обычно мы брали по две бутылки, по хвостику соленой селедки, садились за столик, долго (за разговорами) смаковали. Потом возвращались в редакцию. Говорили обо всем, но никогда о людях, работающих в редакции.

В дни рождений Александр Николаевич обязательно присутствовал на редакционных застольях, но пил мало, не более двух рюмок, а потом уходил.

Этим мне он очень понравился. Впоследствии мне станет ясно: его эта умеренность – явление редкое в журналистских коллективах; редакторы обычно ведут себя разнузданнее своих подчиненных, позволяя в таких гульбищах, не стесняясь, себе многое. Все-все! Больше – ни слова о пьянке. По крайней мере, в настоящей главе.

Вхождение в новую жизнь

Быстрёхонько, как ни странно, влился в коллектив, который меня принял неплохо. И легко. Оказалось, что коллеги в творческом даровании не так уж далеко ушли от меня, новичка, причем, необразованного. Конечно, встречались в моих материалах огрехи, но у кого их не было? Недостаток опыта компенсировал усердием и внимательным отношением к советам, если таковые были.

Материалы в газете были разные: одни – лучше, другие – хуже. Смотрел всегда критически и потому видел свои недостатки, чаще всего, первым.

Помню (как будто это было вчера, хотя прошло почти пятьдесят лет), как написал первую свою информационную заметку в ранге заведующего отделом писем. Отдал ответственному секретарю и стал следить, как он правит. Соколов, так сказать, поправил, причем, с очевидным наслаждением. Например, у меня предложение: «Женщина всегда очень ответственно относилась к делу». Соколов вычеркивает слово «ответственно» и над ним вписывает свое слово – «старательно». Через пару недель пойму, в чем тут дело: слово «старательно» – его самое любимое и поэтому при первом удобном случае обязательно вписывает другим. Взял как-то (это было на редакционной летучке) и проанализировал небольшую зарисовку, вышедшую из-под пера ответственного секретаря. В небольшом по объему материале насчитал слов «старательно» (в разных его вариациях) аж восемнадцать. После моей товарищеской критики Соколов свое любимое слово перестал вписывать в мои материалы, но сам им продолжал пользоваться с прежней охотой..

Уже две недели, а быт по-прежнему неустроен. Живу – в редакции. Завтракаю и ужинаю – прямо на рабочем месте, обедать ходим с женой в районную столовую, спим на диване, доставшемся, очевидно, от прежних хозяев. Просыпаемся рано, в пять, когда приходит истопница и начинает носить дрова с улицы, заправляет и растапливает печи, потом идет на колонку за водой, гремит ведрами и берется за уборку помещений. Старается женщина не шуметь, но это у нее плохо получается. Так что приходится подниматься, умываться, пить чай, перемещаться с дивана к столу и браться за работу.

Вечерами хожу по ближайшим улицам, захожу в дома, разговариваю с хозяевами, пытаюсь снять угол. Не удается: заслышав, что работаю в редакции, машут руками: нет-нет. Начинают говорить, что самим негде повернуться, хотя очевидно, что дом большой, пятистенник, а хозяева одиноки. Ясно: чего-то опасаются. Но чего именно?! Пока не догадываюсь.

Зашла как-то Таисия Мурзина, однофамилица, муж родом из Пермской области. Зашла, чтобы познакомиться с новым сотрудником, то есть со мной. В разговоре поделился своей проблемой. Отнеслась с пониманием.

– В городе почти нет коммунального жилья. – Сказала она. – Ничего не строят. В основном, частный сектор. Завод коньков, вон, два года строит и не может довести до конца восьмиквартирный дом, а очередь – двести заявлений. Жди, когда рак на горе свистнет.

– Скажите, – спрашиваю, – почему на квартиру не пускают?

– Искали?

– Да. И безрезультатно. Как услышат, что приезжий журналист, так начинают отмахиваться.

Собеседница усмехнулась.

– Объяснение простое: опасаются люди, что вы станете пьянствовать. Город небольшой. Все и обо всех всё знают. Наслышаны, что корреспонденты сплошь пьяницы. Не хотят такого соседства.

– Но я… вроде бы…

– Откуда им знать?.. Помолчав, сказала. – Пожалуй, смогу помочь. Есть приятельница. Живет одна в доме; две большие комнаты и отдельная кухня с русской печью. Квартирантов не пускает, но поговорю с Глафирой Михайловной, отрекомендую. Возможно, смилостивится. Всю жизнь учительницей проработала. Женщина строгая, но добрая. Пожалуй, вы ей понравитесь.

Почему так решила? Ума не приложу.

На другой день Таисия Мурзина вновь зашла в редакцию. Сообщила, что Глафира Михайловна почти согласна, но прежде хочет встретиться и обговорить условия найма жилья. Вечером побежал по названному адресу. Дом минутах в пятнадцати ходьбы. Встретился с хозяйкой. В доме опрятно. Комната, предназначенная для нас, светленькая и, похоже, теплая, так как с одной стороны тыльная часть русской печи, а с другой – полуовал печи-голландки.

Глафира Михайловна строго сказала:

– Оплата – десять рублей в месяц и своевременно, дрова – пополам, электричество – тоже. И, – она сурово посмотрела на меня, – никакого баловства: не терплю пьяниц.

Пообещал, что тут проблем у нее не будет. Смотрела скептически: значит, не верила.

Уже на другой день позвонили со станции Верхотурье и сообщили, что прибыл контейнер, что его надо быстро освободить от груза. Договорился насчет грузовичка, поехал, перевез барахлишко в дом Глафиры Михайловны.

Не стану скрывать: бывало, что появлялся дома с запашком. Но, видимо, этот мой вид считался настолько невинным, что суровая хозяйка миролюбиво поглядывала и молчала. За все время совместного проживания мы ни разу не поссорились. Не оказалось повода.

Через семь месяцев шеф выбил в райисполкоме коммунальное жилье. Это был деревянный, вполне еще добротный двухэтажный дом из четырех квартир. Наше жилище – первый этаж справа. Две комнатки и кухонька. Отопление, естественно, печное, вода – с уличной общественной колонки, нужник – во дворе. В редакции посчитали, что получил хорошее жилье. И это правда: аналогичную моей квартиру (надо мной) занимал ответственный районный партработник, член бюро райкома КПСС, председатель районного комитета народного контроля. Не чета мне, а условия жизни те же.

Быт налажен, и…

Берусь за дело и по-настоящему

О моих обязанностях. Они отличны от других творческих работников. Главное, как определил редактор, – работа с письмами: ежедневная регистрация в специальном журнале, отправка на просмотр редактору, который решает, что с каждым из писем делать. В редакционной почте попадались письма, годные для печати, на них появлялась резолюция шефа: «Подготовить к печати». Он указывал фамилию того сотрудника, кого касалась команда. Эти письма (под роспись в журнале) разносил по отделам. Большей частью редакционная почта состояла из жалоб читателей, многие из них подлежали проверке. Существовало две традиционных формы установления достоверности того, что сообщил читатель: либо отправка (с редакторским сопроводительным письмом) для изучения фактов и принятия соответствующих мер руководителям служб района и хозяйственных подразделений, либо следовало поручение сотруднику: «Проверить с выездом на место». Но это не окончание моей работы, а лишь начало. Мне надлежало проконтролировать исполнение сроков рассмотрения жалобы, а это означало, что приходилось напоминать. И не по одному разу.

Сам же показывал пример другим сотрудникам, как надлежит работать с письмом.

На мне же лежала обязанность отправлять для принятия мер критические выступления газеты и также следить, чтобы руководители отвечали не только в указанный срок, а и полно, точно, по существу критики. Плюс вел учет рабселькоров, наших добровольных помощников. И также показал пример: создал первый в редакции общественный отдел по правовому воспитанию. Делал все, чтобы мои общественники не просто числились на бумаге, а помогали в освещении на страницах газеты вопросов права и морали. Еще через месяц организовал другой общественный отдел – отдел по контролю за своевременным, полным и точным рассмотрением на местах жалоб и заявлений граждан. Глядя на мою серьезность намерений, общественники откликались и помогали.

Помимо чисто технических задач, обязан был освещать в газете определенные темы. Редактор за мной закрепил вопросы образования, здравоохранения, культуры, права и морали, бытового обслуживания населения. Я, между прочим, сдавал в газету ничуть не меньше материалов (информационных и аналитических), чем любой творческий сотрудник редакции, не обремененный никакими другими делами, как только писать.

А что шеф? Смотрел и, преимущественно, молчал, то есть не хвалил особо, но и не ругал. И лишь однажды произошла ссора. Вина полностью лежала на мне: позволил себе хамскую выходку, вторгнувшись в сферу исключительной компетенции редактора. Глупость, конечно. Вот что произошло.

Согласно редакционному плану, должен был организовать и провести рейд печати по проверке готовности школ района к новому учебному году. Организовал и провел. По итогам написал острую корреспонденцию, сдал ответственному секретарю, тот сразу же поставил в очередной номер. Утром, накануне выхода номера, оттиски полос Соколов вывесил на стенде, чтобы все желающие могли, если захотят, посмотреть и вычитать уже в полосах собственные творения. Увидев на второй странице, внизу, свой рейдовый материал, внимательно просмотрел, оставив для корректора несколько авторских пометок. И ушел, чтобы заняться другими делами. Вернулся в редакцию через несколько часов. В коридоре встретил корректора, которая уже с чистыми полосами спускалась в типографию. Попросил разрешения взглянуть. Глянул и обомлел: на второй полосе нет моей статьи, как корова языком слизнула. Как это так? В чем дело? Бегом к Соколову. Тот хмельно (успел заправиться) смотрит на меня и нагло ухмыляется.

– Почему снял мой материал? – Подступил к ответственному секретарю.

Тот спокойно ответил после многозначительной паузы:

– Не я… Дело рук шефа. Ищешь приключений на задницу? За этим – к нему.

– И пойду! – воскликнув, рванув в сторону редакторского кабинета.

Соколов хохотнул в след:

– Ну, иди-иди… Получишь по первое число…

Обуреваемый эмоциями, влетел в кабинет. И стал что-то говорить. Видимо, на повышенных тонах стал предъявлять редактору претензии. Ахмадеев, выслушав весь мой страстный монолог, стукнул кулаком по столу и тихо сказал:

– Послушай теперь меня, Геннадий Иванович. – он уже со мной был на «ты», однако обращался по имени и отчеству, а я по-прежнему на «вы». – Я кто? Редактор. А кто ты? Заведующий отделом писем. И пока это именно так, то позволь мне исполнять мои обязанности так, как я считаю нужным. Будет наоборот – будут и другие песни. Ясно?

– Однако…

Редактор прервал:

– Иди, успокойся, остынь, а потом приходи, поговорим о причинах, из-за которых материал был снят мною с номера. Устранишь замечания, поправишь материал – увидит свет; нет – очутится в мусорной корзине.

Покинув редакторский кабинет, сел у себя и стал думать. Через час уже пришел к выводу, что был не прав, пошел к редактору и извинился за хамское поведение. Он, в ответ, высказал замечания. Выслушав, пошел устранять. Он во многом был, конечно же, прав. На другой неделе материал в обновленном виде появился в газете.

Никогда больше не посягал на права редактора, хотя, конечно же, приходилось отстаивать свои позиции, но не в Верхотурье.

Скандал, если его можно считать таковым, никак не отразился на взаимоотношениях с шефом: они по-прежнему оставались ровными.

И доказательство. 1970-й. Столетний юбилей вождя. Откровенно скажу: никак не претендовал на награду. Есть, считал, гораздо достойнее. К тому же работаю меньше полугода. И все-таки абсолютно неожиданно мне была вручена юбилейная Ленинская почетная грамота. Приятно, но не загордился, на самом деле, полагая, что это большущий аванс… Со стороны редактора.

Вот и общественное признание…

Спустя год, пришло общественное признание со стороны. Тоже неожиданно. Да, уже был уверен, что свое дело делаю неплохо, но чтобы так оценили на областном уровне – не помышлял. Потому что по-прежнему считал себя не Мастером, а всего лишь подмастерьем. Хотя… На безрыбье – и рак рыба, а кое-что поет, как соловей.

В мае 1971-го редактор получил письмо из обкома КПСС, в котором сообщалось, что готовится областной семинар заведующих отделами писем городских и районных газет. Каждому участнику семинара заранее предлагалось выправить, то есть подготовить к печати, один и тот же авторский текст. Отнесся к заданию ответственно и отправил свой вариант авторского текста в комиссию по проведению семинара. Собрались мы в Нижнем Тагиле. В конце второго дня семинарских занятий предоставили слово заведующему кафедрой стилистики Уральского госуниверситета. Мы услышали глубокий анализ того, как справились с заданием. Разве не удивительно, что мое задание, задание человека, профессионально работающего в газете всего полтора года, человека, у которого по-прежнему нет даже среднего образования, получило отличную оценку? Ни одного замечания! Мнение преподавателя поддержал и заведующий отделом писем «Уральского рабочего» (фамилии не помню), который так и сказал:

– Достоинство работы, сделанной Мурзиным (газета «Новая жизнь», город Верхотурье), не только в высокой степени грамотности и литературной безупречности, а в том, что он, как никто другой, чрезвычайно бережно отнесся к авторскому тексту, сохранив в нем все особенности языка и стиля автора. Это, – добавил опытный журналист, – то, с чем многие не справились. Они сделали хорошие тексты, но это уже не авторские тексты.

Сам не знаю, как это у меня получилось. Нет, знаю: в процессе сотрудничества с газетами не раз становился жертвой произвола правщика, когда сотрудник редакции, к которому попадал мой материал, считал своим долгом непременно искромсать, переделать по собственному образу и подобию. Ясно, что такой подход меня возмущал. И, видимо, выработалось на уровне подсознания: бережное отношение к автору – это важнейшее достоинство литправщика. И с первого часа работы в редакции именно так и поступал. На летучках яростно защищался, заявляя, что все люди – особенные, что за другими надо признавать право говорить, мыслить и писать по-своему, то есть оригинально.

Приехал с семинара. Стали расспрашивать: что, мол, и как? Честно рассказал. Поверил, думаю, один человек – редактор. Наверное, ему было приятно, что захудалая газета, каковою она по праву считалась, неожиданно на уровне области выступила так сказочно достойно. Мне тоже было приятно, что мои принципы газетной работы получили поддержку со стороны экспертов высочайшего уровня. Не забывал об этих принципах. Следовал им всегда.

Варился в провинциальном котелке, но не забывал и об областных газетах: считал необходимым для себя, чтобы проверить, заметен ли профессиональный рост, изредка публиковаться. Сейчас-то понимаю, что это не каждому местному журналисту дано. Потому что требования высокие, совсем не те, какие в той же газете «Новая жизнь». И главное – факты, сообщаемые с мест, должны быть необычны, интересны всей области. А что нового могу рассказать из маленького городка, где до меня газетчики все излазили и обо всем не по разу написали, где жизнь течет медленно, события не новы и совсем не оригинальны, люди знают друг друга с пеленок и скрыть что-то необычное из их жизни невозможно. И все-таки находил интересных людей, о которых мои коллеги-старожилы ничего не знали. Нашел, допустим, старика, самого обычного старика, который, оказалось, с малых лет, без посторонней помощи выучил нотную грамоту, освоил многие музыкальные инструменты. Этого ему показалось мало, не имея никакого образования, взялся за сочинительство и написал более десяти симфонических произведений. На многие были положительные рецензии специалистов. Старик не стал профессиональным композитором, но жизнь прожил, благодаря музыке, интересно. Есть необычное в обычном? Да! Поэтому пишу заметку в «Уральский рабочий». Редакция, естественно, публикует. Анализирую и констатирую: без редакционного вмешательства. Значит? Отлично! Разнюхал (благодаря быстро установленным неформальным связям), что одна старушка – плетет кружева, причем занятие это семейное и передается из поколения в поколение. Самые оригинальные изделия кружевница бережет, хранит в специальном сундучке. Участвовала даже в международном конкурсе и получила диплом победителя, в результате Московский краеведческий музей запросил для раздела «Народные промыслы» лучшие работы. Все эксперты сходились в одном: у кружевницы не только тончайшее плетение, но и узоры высочайшего творческого достоинства, по сути, мастерски исполненные художественные произведения. Опять же пишу заметку и отправляю в «Уральский рабочий». Охотно и быстро опубликовали. И еще один из многих примеров. Раскопал ветерана да еще какого! Он не просто орденоносец и боевой офицер, доброволец, прошедший с боями от Москвы и до Берлина, но, оказалось, в течение двух лет командовал ротой, входившей в состав штрафного батальона, батальона смерти. Эти батальоны редко называли в открытой печати штрафными, чаще благозвучнее – штурмовыми. Очевидец? Да! Но и это не все: главное в том, что все два года вел дневниковые записи, их сохранил, проносив в полевой сумке всю войну. Увидев эти пожелтевшие от времени записи, сделанные на скорую руку, где чернилами, а где и химическим карандашом, опешил: уникальное свидетельство войны! Уникальное в том смысле, что не предназначалось для чужого глаза, а потому предельно откровенное, с деталями и фактами. Уникальное еще и потому, что на войне вести дневники и хранить было категорически запрещено. Офицер, зная это, рисковал, по сути, жизнью: узнав кто-то, не миновать бы ему трибунала, а там судили скоро и безжалостно. Ветеран и передо мной, спустя столько лет после окончания войны, раскрылся не сразу: продолжал опасаться. Снова публикация в газете, наделавшая много шума. Реакция, прямо скажу, компетентных органов была далека от положительной, но факт предан гласности, и ничего уже не изменить.

Оригинальничал, конечно, часто. Мне казалось, что это и есть настоящая журналистика, когда газетчик любит нехоженые тропы, продираясь сквозь бурелом. Приведу самый яркий пример.

1971-й. Чем знаменателен этот год? Для официальной пропаганды ничем. А для меня? Юбилейная дата в истории войны – тридцать лет с ее начала. В те времена, напомню, уже принято было отмечать День Победы над Германией, но не день начала Отечественной войны. 22 июня все газеты – от районных и до центральных – хранили обычно молчание.

Мне ударяет в голову: а почему бы в номере газеты «Новая жизнь» за 22 июня 1971 года, в ознаменование юбилея, не отметиться? Идеей загорелся и занялся организационной стороной дела. Обращаю внимание на деталь: мое мероприятие не входило в редакционные планы, а потому и могло вполне сгореть на стадии еще оглашения идеи.

Упрям и потому, осознавая все последствия, иду дальше.

Решил собрать в редакции ветеранов Великой Отечественной за «круглым столом». И не просто ветеранов, а людей, которые, во-первых, ушли добровольцами, во-вторых, в первый же день войны. И разговор особенный: о горьких первых днях.

Райвоенком, как ни странно, откликается и помогает найти нужных людей. Их пока еще немало. Всех пригласить на встречу не могу, поэтому отбираю носителей особенно необычных судеб. Отобрал пятнадцать и все уникальны. По крайней мере, так видится с моей колокольни. Обо всех не в силах сейчас рассказать, но в качестве наглядности один пример.

Тракторист одного из колхозов в первый же день войны, бросив прямо в поле свою машину, не заходя домой, отправился пешком в райвоенкомат. Там уже была очередь. Выстоял и, оказавшись перед офицером, заявил: отправляйте немедленно! И отправили. Сначала были краткосрочные курсы, а потом отправили в экипаже в Нижний Тагил получать танк Т-34. И на фронт. На окраине города Калинин первый бой. Механик-водитель ранен, но, истекая кровью, вывел пылающий факелом танк из боя, тем самым спас от смерти экипаж. Был представлен к награде – медали «За отвагу»… посмертно. Так посчитало командование: боец получил травмы, несовместимые с жизнью. Домой ушла похоронка. Но парень не только выжил, но и вернулся на фронт, продолжал воевать. Потом был снова бой. И уральца выносят с поля боя без признаков жизни. В очередной раз посчитали умершим, вновь отправили домой похоронку. Опять представили к медали «За отвагу»… посмертно. Но и в этот раз судьба так распорядилась с солдатом, что он выжил, сел за рычаги управления танком. В 1944-м участвует в очередном роковом сражении с немцами, танк горит. И все решили, что экипаж погиб. Всех представляют к наградам… посмертно. Нашего уральца – уже к третьей медали… «За отвагу». Экипаж, действительно, погиб, но, оказалось, не весь: механик-водитель вновь выжил. Правда, на этот раз уже не вернулся на фронт: комиссовали. В самом деле, ну, сколько же можно?!

Чудо? Сказка? Если бы! За «круглым столом» редакции сидел живой и относительно здоровый человек с документами, подтверждающими его фронтовую биографию, с наградными удостоверениями. И с тремя теми самыми похоронками, которые получила семья. Как говорится, невероятно, но факт.

Райвоенком, между прочим, мне сказал, что в районе нет ни одного подобного случая, чтобы один и тот же человек был трижды удостоен медали «За отвагу»; что обычно представляли лишь один раз, ну, в самом крайнем случае, дважды одного и того же человека. И еще добавил: «Случай настолько уникален, что вряд ли мог иметь место с кем-либо еще из участников боевых действий».

От себя добавлю: трижды и всякий раз посмертно – вещь невероятная вообще.

Вот таких ветеранов, почти забытых, между прочим, и собрал за редакционным «круглым столом». Стол был накрыт. В конце встречи были и «наркомовские» сто граммов: ветераны помянули тех, кто ушел и не вернулся. А потом с венками (позаботился заранее) отправились на городское кладбище, где в братских могилах нашли свой вечный покой солдаты той войны. Там же, на кладбище была действующая церквушка, ветераны решили зайти и поставить свечи за упокой душ умерших и погибших на войне.

Вся церемония никак не вписывалась в рамки той идеологии, носителем которой была газета. Мало того, что отмечается неотмечаемый официально юбилей; мало того, что в редакции официально организованна выпивка! Еще и посещение церкви!

В день проведения «круглого стола» Ахмадеева не было. Не было и тогда, когда был опубликован (22 июня) отчет в газете, причем, на весь внутренний разворот. Заместитель редактора Виктор Коршунов, подписавший номер в печать, рисковал: никто не знал, как отнесется шеф и как отреагирует отдел пропаганды и агитации райкома КПСС к подобной газетной акции, идущей вразрез с принятыми нормами.

Приехал из Свердловска редактор. Утром же (первым, чтобы информация дошла до него, так сказать, из первых уст) в кабинете появился я. Рассказал все. Он долго читал отчет с «круглого стола», хмыкал и крутил головой. Отложив в сторону газету, долго молчал и смотрел в окно. Потом сухо спросил:

– На чьи деньги?

Понял вопрос.

– На свои.

– Сколько? – Вновь спросил шеф.

– Тридцать восемь рублей пятьдесят копеек.

– Миллионер? Много зарабатываешь?

– Нет, но… Мне, Александр Николаевич, так хотелось, чтобы ветеранам у нас было хорошо… неформально… чтобы торжественно… чтобы им запомнилась встреча.

Проходит минута в полном молчании. Редактор выходит и возвращается с бухгалтером, у которой в руках всем известная книга приказов.

– Выдай, – говорит он, – Мурзину тридцать восемь рублей пятьдесят копеек.

Бухгалтер догадывается, на какие цели: на ее глазах проходила встреча. Она говорит:

– Можно было бы провести по статье «Прочие расходы», но…

Редактор знает об этом самом «но». Имеются в виду траты, которые никак нельзя показывать в финансовом отчете, а именно, покупка свечей, венков, водки, само собой.

– Из фонда редактора. – Бросает Ахмадеев. – Напишет заявление, мол, материальная помощь понадобилась… Ну, сама понимаешь, как все надо сделать.

Бухгалтер кивает и уходит. Тишину нарушает редактор.

– Не согласовал… Пропартизанил… Но, – он усиленно трет столешницу ладонью, – молодец.

Ухожу от редактора с легким сердцем. Понял шеф и простил.

Потом ревниво просмотрел все городские и районные газеты области за 22 июня и ни в одной не было материалов о той войне. Ни в одной!

Скуп на эмоции редактор, но его понимал: он готовился к отражению возможной атаки со стороны райкома КПСС. Атаки, кажется, не случилось: райком почему-то отнесся к акции спокойно. Или это мои ошибочные ощущения? Может, просто-напросто я не знал?

И последнее: по словам старожилов редакции, подобной акции в ее стенах еще не проводилось. Что ж, приятно быть первым.

Имейте виды, да про принципы не забывайте

Честно сказать, редактор имел на мой счет виды. Сужу по ощущениям и некоторым косвенным признакам. Редактор, видимо, очень хотел меня подольше задержать в городке. Возможно, готовил себе на смену. Он прекрасно понимал, что иначе улечу в другие края.

Во всяком случае, тем же летом началась некая возня, которая пришлась мне не по вкусу. А дело вот в чем.

У заместителя редактора вылезли наружу семейные неурядицы. Жена, как это было принято, пошла жаловаться на мужа в райком КПСС. Выслушали ее внимательно и возмутились: заместитель редактора и аморалка, бьет и пьет?! Виктор Коршунов вскоре ушел из семьи и связался, чем усугубил свое положение, с другой женщиной. Партия не могла простить подобного поведения. И встал вопрос об отстранении Коршунова от руководящей работы, об освобождении от обязанностей заместителя редактора. Сразу и открыто выразил свое несогласие, потому что догадывался о подоплеке шумихи (дело в том, что Коршунова в райкоме за что-то не жаловали). А когда совершенно случайно стало известно, что именно меня готовят на должность заместителя редактора, то вообще возмутился. Сразу и всем открыто сказал: по трупам не ходил, и ходить не собираюсь.

Ситуация для меня щекотливая. С одной стороны, не хочу быть на месте Коршунова, и буду противиться. С другой стороны, я коммунист и не вправе отказываться от любого партийного поручения, а назначение на руководящую партийную должность так и рассматривалось. Дисциплина есть дисциплина и выполнение партийного решения моя, как коммуниста, важнейшая обязанность.

Как быть? Нужен выход и такой, при котором бы сохранил лицо. Без каких-то потерь не обойтись. Согласен на все, но не на попрание моих принципов. И пойду до конца, вплоть до увольнения из редакции, если райком все-таки будет настаивать. Так для себя решил.

Счастливый случай1 мне помог выпутаться.

На редакционной планерке редактор обмолвился: прибыла, мол, комиссия из обкома КПСС и изучает деятельность школ района. Пропустил мимо ушей информацию: меня не касается; мало ли какие комиссии приедут, мне-то что с того? Как приехали, так и уедут. И забыл напрочь.

На другой день иду по коридору первого этажа райкома КПСС, поравнялся с лестничным маршем, ведущим на второй этаж, и тут слышу женский, наполненный эмоциями, крик сверху.

– Геночка, ты ли это?!

Так кричать и в стенах райкома?! Кто это может быть? Поднимаю вверх глаза. Никого не вижу, но слышу цокот женских каблучков. Из-за поворота появляется… Сияющая Людмила Белоусова (напоминаю: Людмила Григорьевна Глущенко, она же в девичестве Белоусова, на ту пору работала уже инструктором отдела школ и вузов Свердловского обкома КПСС). Чуть ли не бегом преодолевает ступени, бросается мне на грудь.

– Как рада, что вижу тебя! – Потом немного отстраняется, пытливо заглядывает мне в глаза. – Позволь, а что тут делаешь?

– Работаю…

– Где? Кем? – Торопясь спросить, она прерывает меня.

– В районной газете… Заведующий отделом писем.

– Ну, ты молодец! Поздравляю! – Она хлопает меня по плечу. – Решил пойти все же в журналистику?

Иронично ответил:

– А в других сферах меня не ждут. – Вижу, что в коридорах райкома началось странное оживление: из кабинета в кабинет зашмыгали инструкторы, бросая удивленные, смешанные со страхом, взгляды на нас.

Людмилу, вижу, ничто не смущает. Громко хохочет, прижимается ко мне и говорит:

– Ну, ты, брат, по-прежнему, в своем репертуаре… Не меняешься… Продолжаешь иронизировать.

– А ты? Изменилась, что ли? Ничуть не убавилось юношеского задора и… эмоций столько, что на десятерых хватит.

– Не хочу стареть, Геночка, не хочу, несмотря на годы.

И тут озаряет: «Не из состава ли она той самой обкомовской комиссии?» Осторожно интересуюсь:

– Людмила Григорьевна, а тебя, каким ветром занесло в Верхотурье?

– Попутным, Геночка, попутным. Не слышал разве, что в районе работает комиссия обкома?

– Слышал… краем уха… Значит, в составе?..

Белоусова по-прежнему громко хохочет:

– Бери выше: председатель комиссии. – Снова хлопает по плечу и укоризненно замечает. – Все такой же: не слишком любопытный. В таких городках все и всё знают, и лишь ты в полном неведении. – Людмила Григорьевна смотрит на часы. – Надо бы встретиться вечерком и поговорить. Согласись, нам есть что вспомнить… Столько лет не виделись2.

– Извини, Людмила Григорьевна… Я первым должен был предложить…

– От тебя дождешься!

Пригласил Белоусову к себе домой в любой удобный для нее вечер. Она приглашение приняла. И на другой день принимал гостью у себя. На столе – мои фирменные салаты и собственноручно изготовленные пельмени. Само собой, водочка. Почему водочка? По прежним временам знал, что коньяки гостья не любит и отдает предпочтение этому напитку. Часов до двенадцати ночи просидели за откровенными разговорами. Она рассказала о себе. Не хотел обременять женщину своими проблемами, но она стала пытать. Очевидно, почуяла, что нуждаюсь в поддержке. И… раскололся. В частности, поделился создавшейся критической ситуацией по части будущего, о коем печется райком.

Она слушала и понимающе кивала. Она знала, что иначе поступить не могу. Прощаясь, пообещала хоть чем-то помочь. И помогла. А иначе с чего бы через неделю после отъезда из Верхотурья партийной комиссии, возглавляемой Белоусовой, из обкома КПСС позвонили редактору, чтобы тот срочно командировал в Свердловск Мурзина. Причину срочности никто не объяснял: не принято было. Догадывался ли о чем-то? Скорее, да. Выехал в тот же день, точнее, поздним вечером, и утром другого дня сидел в кабинете Дворянова. Тот без лишних слов сказал, что есть намерение перевести меня для дальнейшей работы в Богданович. Кивнул: согласен, мол.

– Почему не спрашиваешь, на какую должность?

– Не имеет принципиального значения. – Ответил и тут же прибавил. – Ситуация в Верхотурье такая, что…

– Знаю… Иди на автовокзал, сейчас же отправляйся в Богданович. Редактор ждет.

Съездил, благо совсем близко. Вернувшись, ответил отказом. Это несколько озадачило Дворянова.

– Почему? – Спросил, недоумевая, он.

Коротко, не вдаваясь в детали, ответил:

– Редактор не понравился.

– Первое впечатление – ошибочно чаще всего.

– Возможно. Но интуиция подсказывает, что не сработаемся. Стоит ли рисковать, Виктор Федорович?

– Извини, хотел, как лучше. Или тебе уже неспешно? Может, оставили в покое, и можешь ждать?

– Да нет. Еще две недели и захомутают. Не вырваться.

– Тогда… У тебя есть где переночевать?

– Переночую. – Уверенно ответил ему.

– Утром, первой же электричкой отправляйся в Шалю. Редактору и в райком я сейчас позвоню. Если там все тебя устроит, – на обратном пути заедешь ко мне.

Съездил в Шалю. Сравнивая с Богдановичем, – дыра. Но решил не отказываться. Не бесконечно же вертеть носом. В Верхотурье возвращался уже с письмом обкома КПСС, в котором предлагалось райкому КПСС, в порядке перевода, откомандировать для дальнейшей работы в качестве заместителя редактора районной газеты «Путь к коммунизму» коммуниста Мурзина Геннадия Ивановича. Это означало, что там возьмут под козырек. Для райкома мой отъезд оказался громом среди ясного неба. Сожалели, что, как они выразились при прощании, «единственный приличный коммунист в редакции и тот уезжает». Собрался за несколько дней и покинул Верхотурье без каких-либо проблем. Уезжал, сожалея. Потому что в коллективе у меня не было конфликтов и, главное, редактор ко мне относился хорошо. Не моя вина, что так получилось. Мне все-таки сильно повезло, что начал профессиональную журналистскую карьеру именно здесь, в Верхотурье. Во многом, благодаря Александру Николаевичу Ахмадееву, своему первому редактору. А как же закончилась история с Коршуновым? Убрали-таки с должности. Он уволился и работал, как мне говорили, воспитателем в детской колонии. На место заместителя редактора прислали Воробьева, также горького пьяницу (покруче Коршунова) и столь же плохого семьянина.

В трех часах езды от Свердловска, а глухомань

Шаля… Что из себя представляет? Поселок городского (городского, правда, нет ничего) типа, райцентр с населением не более шести тысяч. Впрочем, на территории всего района проживало тогда не более тридцати тысяч. Промышленных предприятий? В райцентре – ни одного (если не считать леспромхоз и крупную одноименную станцию) предприятия. Всё настолько карликовое, что и упоминать не стоит. Из «очагов досуга» – один районный Дом культуры, где в день дают по одному киносеансу, зал – почти пуст, поскольку зимой в нем несуразный холод. Две средних школы, несколько крохотных магазинов системы потребкооперации, в которых без проблем можно приобрести лишь хлеб, но и тот (производство местной пекарни) никуда негодного качества. Люди живут в своих домах. Правда, за год до моего приезда построили четыре восьмиквартирных каменных дома. Считаются элитными. Потому что есть водопровод (правда, лишь холодная вода) и на колонку ходить не надо, отопление – печи-голландки, уборные – в квартирах, но представляют из себя крохотные помещения, где есть труба, идущая вниз, по которой нечистоты попадают в выгребную яму. Обратно по трубе вверх поднимаются специфические ароматы, спастись от которых невозможно. Утешает, что все-таки не надо ходить на улицу. Живет в домах – местная интеллигенция и некрупное районное начальство. Главные же лица района живут в отдельных коттеджах, в которых, по словам очевидцев, есть все современные удобства. Но они настолько индивидуальны, что доступ к ним имеют одиночки. Например, первый секретарь райкома КПСС, председатель райисполкома. Ну, и еще несколько семей. Улицы не асфальтированы, поэтому каждый проезжающий лесовоз поднимает пыль, оседающую потом долго на всё в окрест. Кое-где есть тротуары, но досчатые. Никто за ними не следит, поэтому люди не рискуют ими пользоваться: можно в расщелине завязнуть и ногу сломать.

В районе – Староуткинский металлургический завод, с демидовских пор стоит; пять леспромхозов и шесть безнадежно убыточных, влачащих жалкое существование, колхозов мясомолочного направления.

Впечатление на приезжающего все и сразу увиденное действует угнетающе. На меня – тоже. Но я знал, на что шел. Поэтому не гундел.

Неделю жил в доме приезжих. Не дом, конечно, а трухлявый барак, в котором одна работница и несколько комнат для гостей района. В каждой комнате – до десятка кроватей. Обитатели, в основном, – кавказцы. В мою, например, бытность, в одной со мной комнате жил грузин, который привез сюда цистерну (низкосортного, разумеется) вина, которым торговал по цене рубль – за литр. Район радостно гудел, и возле винных бочек с первыми петухами собирались небритые и опухшие любители – кто с трехлитровыми стеклянными банками, кто с молочными бидончиками. Товарооборот в потребкооперации резко упал. Где им тягаться с предприимчивым грузином, предлагающим цену за ту же самую «бормотуху» вдвое меньше?

Запомнился мне тот грузин. И не благодаря его вину.

В один из вечером, когда уже был в постели и задремал, услышал, как кто-то бесцеремонно трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу грузина с сияющим от счастья лицом.

– Спать, да? Так рано, да? Вставай, друг! Гулять, да, будем.

Недовольно спросил: