Роман с Постскриптумом Пушкова Нина
— Мы жили в Доме на набережной, — гордо ответила Евгения.
Мне этот ответ мало что объяснил.
— А кем они были, ваши родители?
— Они были революционерами.
Этот ответ поразил меня еще больше.
— Я не поняла, а кем они были… — я искала точное слово и, так и не найдя его, сказала: — по профессии?
Мне хотелось услышать необычную историю о жизни необычной семьи, с родовой мебелью, фарфором, драгоценностями, в которую ворвались революционеры и все конфисковали.
— Они были, — твердым и уверенным голосом, негодуя на мою непонятливость, произнесла Евгения, — они были профессиональными революционерами.
— А как это — профессиональные революционеры?! Это что, работа такая? Я правильно поняла, что революция была их профессией? — Теперь и мой голос зазвенел.
— Да. Они делали революцию в России.
— Откуда же у них тогда был фарфор и драгоценности? Нас в школе учили, что революционеры были бедные и помогали бедным.
За столом повисла пауза.
Но дочь профессиональных революционеров ничто не могло смутить.
— Тогда это конфисковывали у врагов революции…
— Расстрелянных врагов революции, — добавила я. — Но ведь все это было не ваше. Вы все это получили, после того как это отобрали у арестованных, у расстрелянных, разве нет? Я была в Доме на набережной. Там в некоторых квартирах до сих пор стоит конфискованная мебель с инвентарными номерами на задних панелях. У вас была такая же мебель, с инвентарными номерами?
Теперь уже за столом установилась просто-таки гробовая тишина. И даже все прекрасно понявший профессор Такер, вместо того чтобы защитить жену, смущенно молчал.
А эмигрировавшая в США дочь профессиональных революционеров обиженно замкнулась в себе, поскольку, видимо, была убеждена, что все это — от старинной мебели до столового серебра, отнятое и украденное профессиональными революционерами у бывших владельцев, — должно было по праву принадлежать ее семье.
P. S. Кстати, как вели себя профессиональные революционеры, прочитала в газете «Аргументы и факты» № 47 от 21 ноября 2012 года в статье Марии Поздняковой. Статья называется «Товарищ Демон». Привожу ее полностью потому, что живые потомки сломавших хребет нашему государству готовят нас к новым потрясениям. И жаждущим новых революций будет нелишним узнать, чем они кончаются.
Под руководством этой женщины были казнены десятки тысяч людей
Минуло 65 лет, как из жизни ушла сухонькая старушка в пенсне — Розалия Землячка. В знаменитом Доме на набережной, где жила партийная верхушка, она была одной из самых титулованных.
Ей же принадлежал негласный рекорд времен красного террора: под руководством этой женщины были казнены десятки тысяч людей. Тем самым она оправдала прозвище Демон, которым сама себя наградила задолго до революции. Другой ее псевдоним — Землячка — станет официальным после 1917 года. Но любимым останется Демон.
…1903 год. Розалия спешит по питерским улицам на тайную встречу с рабочими. Представитель большевистского актива объявляет: «Товарищ Демон прибыл из Лондона. Он… она расскажет, как прошел съезд нашей партии». О конспиративной деятельности Розалии уже в советское время написал Лев Овалов и рассказал о французских шляпках, английских плащах, дорожных зеркалах с двойным дном для провоза нелегальной литературы, царских тюрьмах, из которых она успешно сбегала.
Борясь за права рабочих и крестьян, Розалия не имела отношения ни к тем, ни к другим. Родилась в Киеве в 1876 г. в семье богатого купца Самуила Залкинда. Левыми идеями увлеклась в гимназии, по окончании которой отправилась учиться во французский университет. Последующие 20 лет, до октября 1917 г., ни дня официально не работала. В этом ее биография схожа со многими известными большевиками.
На вершине Этны после извержения. Как будто на Луне побывали
Деньги на одежду, еду, жилье и оплату визитов за границу брались в партийной кассе. В этом смысле революционеры представляли собой удивительную социальную группу, у которой была и своя четкая психология, выраженная Михаилом Бакуниным: «В революционере должны быть задавлены чувства родства, любви, дружбы, благодарности и даже самой чести. Он не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире. Он знает только одну науку — науку разрушения». Под этими словами Розалия могла расписаться кровью. Не своей, а десятков тысяч замученных по ее воле людей. Речь прежде всего о Крыме, куда Залкинд отправили наводить новый порядок в качестве секретаря обкома партии. После ее появления Черное море у берегов покраснело от крови расстрелянных. «Бойня шла мeсяцами. Смертоносное таканье пулемета слышалось до утра… В первую же ночь в Симферополе расстреляли 1800 чел., в Феодосии — 420, в Керчи — 1300 и т. д.», — писал историк Сергей Мельгунов, сам переживший Октябрьскую революцию, в работе «Красный террор в России. 1918–1923 гг.».
Пулеметы в Крыму работали не переставая, пока товарищ Демон не скомандовала: «Жаль на них патронов. Топить. И все». Приговоренных к казни собирали на баржу, привязывали к ногам камни и сбрасывали в море. Часто это делалось на глазах у жен и маленьких детей, которые стояли на берегу на коленях и молили о пощаде. Но как сказал нарком просвещения Луначарский: «Долой любовь к ближнему! Мы должны научиться ненависти». Потом рыбаки, выходившие на лов, видели, как в воде стоит армия мертвецов. Розалия не только давала отмашку на уничтожение людей, но и активно принимала участие в казнях. Носилась в комиссарской кожанке с маузером на боку из города в город, из поселка в поселок — «фурия красного террора», как назвал ее Александр Солженицын.
Ряд подчиненных Землячки, глядя на ее садизм, пытались достучаться до Кремля: расстреливают всех подряд — врачей, учителей, медсестер, больных в госпиталях, рыбаков, рабочих порта, бывших гимназистов, священников. В городах Крыма на фонарях, деревьях в парках и даже памятниках висели трупы. А вот прохожих не было — прятались. В пригородах трупы расстрелянных лежали слегка присыпанные землей. Многих хоронили заживо. По ночам недобитые подползали к жилым домам и стонали. У Мельгунова есть показания свидетелей, которые видели расстрелянных женщин с грудными детьми. Но Ленин не думал прекращать вакханалию Землячки, ведь она воплощала в жизнь его слова о диктатуре, которая «есть власть, опирающаяся на насилие и не связанная никакими законами». В инструкциях по террору Ленин писал: «ищите людей потверже».
В твердости Землячки, которую он лично знал 20 лет, Ленин не сомневался. И благодарил за верность: Землячка стала первой женщиной, награжденной орденом Красного Знамени.
Однако правда о крымской трагедии вскроется в тех же 20-х гг. не только благодаря труду историка Мельгунова, но и произведению большого русского писателя Ивана Шмелева «Солнце мертвых». Единственный сын Шмелева Сергей стал одной из жертв карательных акций в Крыму. Выясняя, как погиб сын и где закопано тело, писатель обратился к уполномоченному ВЧК Реденсу, на что тот ответил: «Чего вы хотите? Тут, в Крыму, такая каша!..» Шмелев пережил в Крыму и красный террор, и страшный голод — спецотряды заходили в дома, забирая запасы еды и одежду, снимая с людей последнее. Сосед Шмелева пришел к нему босым и в брюках в розочку — сшил из фартуков: из его дома вынесли даже старые кухаркины юбки. Оголодавшие люди с трудом передвигались, дети искали кости околевших лошадей и глодали их, как собаки. «Неужели чтобы сделать человека счастливым, для этого надо начать с человеческих боен?.. Эх, Россия! Соблазнили Тебя — какими чарами? Споили каким вином?!» — сокрушался писатель.
О «Солнце мертвых» немецкий писатель Томас Манн сказал: «Прочтите это, если у вас хватит смелости». В книге обезумевший от голода доктор-химик создает свою собственную систему подсчета количества жертв в тоннах человеческого мяса: «Только в одном Крыму, за какие-нибудь три месяца! — человечьего мяса, расстрелянного без суда, без суда! — восемь тысяч вагонов, девять тысяч вагонов! Поездов триста! Десять тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса! Сто двадцать тысяч го-лов! че-ло-ве-ческих!!» Цифра 120 тысяч жертв террора в Крыму упоминается и в исторических исследованиях.
О Землячке у Шмелева сказано коротко: «Зверь!» А в советской печати читаем: «Удивительным человеком была Землячка. Не уставала заботиться о людях. Работала, не жалея сил».
Правда, есть воспоминания большевика Султан-Галиева: «Землячка — крайне нервная и больная женщина… В Крыму буквально все работники дрожали перед ней, не смея ослушаться хотя бы самых ее глупых или ошибочных распоряжений». Автора этих строк посадили и расстреляли, а Землячку чистки в партии не коснулись — она сама занималась этой чисткой. Наводила страх на парторганизации, приезжая с проверкой. Одна из высших должностей, которую она занимала, — зам. Председателя Совета народных комиссаров СССР. По-нынешнему — вице-премьер.
Отойдя от дел, Роза Самуиловна начала строчить жалобы на соседей по лестничной клетке. Жила Землячка в Москве, в так называемом Доме на набережной, где обитала партийная верхушка. В музее «Дом на набережной» «АиФ» рассказали, что квартира Землячки № 201 располагалась в десятом подъезде, где жил Никита Хрущев.
О ее личной жизни сведения весьма скудные. Детей не было. Удивительно, что при активной работе на благо народа в архивах сохранилось не так много ее фотографий. Словно поработала чья-то умелая рука, уничтожив снимки, связанные с казнями десятков тысяч людей.
Умерла Землячка в 70 лет. И сразу же, в 1947 г., ее именем назвали улицу в центре Москвы. Правда, 20 лет назад улице вернули прежнее название — Большая Татарская. Но в других городах России сотни улиц носят имя Землячки, а спешащие по ним люди не подозревают, что имеют дело с Демоном. Прах революционерки захоронен в Кремлевской стене.
Лето 1991-го. Несостоявшееся кино
Сейчас это имя помнят, наверное, уже немногие. А в совсем недавней нашей истории, перед приходом Ельцина к власти, его имя знал каждый. Он был самым близким сподвижником Горбачева. Мы не знаем, был ли он его другом, но идея перестройки, а значит, и «переделки» большой страны принадлежала ему. Его недаром называли «архитектором перестройки». Когда же перестройка закончилась провалом, а Советский Союз был распущен, в прессе появилась статья «Архитектор на развалинах».
Звали этого человека Александр Николаевич Яковлев. Его считали «серым кардиналом» при Горбачеве. Говорят, они сблизились в Канаде, куда вольнодумца Яковлева отправили послом «в ссылку», подальше от центра, и куда как-то в начале 1980-х заехал тогда еще секретарь ЦК КПСС по сельскому хозяйству Михаил Горбачев. И говорят, Яковлев, как политик более глубокий и умный, оказал решающее влияние на образ мыслей будущего генсека.
В то время, когда мой муж работал в группе спичрайтеров Горбачева, он часто общался с Яковлевым и Медведевым (также членом Политбюро той поры). А я увлеклась идеей снять свое кино о перестройке, но не художественное, а документальное. Поскольку от Алексея, вернее, через него я начала вникать в политическую жизнь страны, то и фильм я задумала о политике. В те годы все было пронизано политикой. Она стучалась в каждый дом, в каждую семью. Были близки большие перемены. И было много надежд.
Фильму я решила дать название «Дорога из рабства». Написала заявку и предложила Агентству печати «Новости» — так раньше называлось то, что сейчас именуют РИА.
В АПН тогда выпускали документальные фильмы такого рода. Идея фильма руководству агентства очень понравилась, тем более что главным героем должен был стать один из тех, кто менял вместе с Горбачевым жизнь в стране, — Яковлев, его союзник и влиятельная политическая фигура.
Помню, когда я писала сценарий этого непростого фильма, то страшно волновалась.
В свое время Анатолий Владимирович Ромашин пожаловался мне, что в Доме кино на премьере нашего фильма «Без надежды надеюсь» к нему подошел Никита Сергеевич Михалков и сказал: «Толя, ты такой восхитительный актер! Ну зачем тебе еще режиссером быть? Это другая профессия». А ведь у Ромашина был огромный опыт: и актерский, и постановочный — он ведь преподавал во ВГИКе. И у меня была «другая профессия» — я актриса, не политолог, не историк. Но нахальство — второе счастье. Я попросила мужа организовать мне встречу с Яковлевым. И он это сделал.
Генеральный секретарь и его правая рука: понимали ли они, куда ведут страну?
В кабинет к Александру Николаевичу я вошла с длинной и толстой косой, переброшенной через плечо. Мне показалось, что если я заплету свои волосы на манер Аленушки, то ему это напомнит ярославскую деревню, откуда он был родом. И, представьте, мне удалось его убедить в том, что фильм о политике, сделанный молодой женщиной из мира кино, будет лучше фильма, подготовленного профессионалом.
К тому же меня особенно интересовала психологическая подоплека событий. Было интересно посмотреть поближе на людей, находившихся в «высших эшелонах» власти. Хотелось понять, как влияет власть на человека, деформирует ли его личность, или же он способен противостоять этой деформации.
Сейчас, конечно, многое из того времени воспринимается нами иначе. Но тогда всеобщим поветрием было ощущение социализма как вынужденного рабства. И мой фильм должен был быть о том, как люди, находящиеся на вершине политического олимпа и готовящие перемены, преодолевают в себе не только рабов системы, но и рабовладельцев. Таким был глубинный замысел.
Когда мы начали снимать, я вдруг обнаружила, что перед камерой Яковлев говорит усложненным, политически-законспирированным языком. Он был, безусловно, человеком другого для меня времени. Да и длительная работа в партийном аппарате ЦК и послом в Канаде научила его говорить не прямо, а экивоками.
Бывало, задаю острый вопрос, а он отвечает так, как будто бы его не слышит. Я, думая, что он не расслышал, вопрос повторяю, а он — опять о другом. Отсюда у меня постоянно возникало ощущение не то чтобы неискренности, а нежелания говорить по существу, стремления уйти от сложных вопросов.
Об этом я с недоумением рассказала мужу. И Алексей объяснил мне, что таким образом Яковлев показывает, что на заданный вопрос ответа не будет — не будет по причинам, известным только самому Яковлеву.
Я решила не настаивать, и мы снимали, что называется, без обострений. Снимали в его квартире в цековском доме на «Белорусской» и в рабочем кабинете на Старой площади. Но получалось довольно неинтересное кино, как игра «в поддавки». Не было страсти, конфликта, желаемого человеческого присутствия, все было округло, без ребер и граней.
Меня несколько смущали и другие детали. Когда я спросила Александра Николаевича, кого он мог бы назвать среди тех, кто сумел бы интересно рассказать о нем, Яковлеве, в фильме, он первым назвал Олега Калугина. Калугин мне был несимпатичен. В прессе его называли тогда не иначе как «опальным генералом КГБ», он сам старательно выстраивал себе образ генерала-бунтаря, борца за правду о советских спецслужбах, хотя сам прослужил в них всю жизнь и имел немало наград. Сослуживцы его иначе как предателем не называли — и в итоге, как и предполагали многие, он уехал в США.
В Калугине мне не нравилось все: наглые, чуть навыкате глаза, кривой рот, неискренняя улыбка, исходившее от него общее ощущение цинизма. Тогда, в августе, в моей жизни он объявился сам. Летним ранним утром, когда ночь коротка настолько, что не успеваешь выспаться, в нашей квартире раздался телефонный звонок. Было, может быть, шесть утра или чуть больше. Но в такую рань обычно имеют право беспокоить только по очень серьезным поводам. Я схватила телефонную трубку, а сердце замерло от инстинктивного страха: «Что-то стряслось…»
Бодрый и совсем несонный мужской голос в ответ на мое «Слушаю» сказал, как мне показалось, полную галиматью.
— Ну, вот именно так и проверяют объекты. Сначала звонят поздно ночью, а потом — рано утром. Поздно ночью вы не отвечали, а рано утром я понял, что телефон правильный. Нина, это генерал Калугин.
Странно, но сначала я обрадовалась его звонку, хотя не поняла, каким объектом являюсь и зачем надо было звонить так рано. Но звонил один из героев моего фильма, «мятежный генерал», который должен был появиться с чем-то сенсационным.
Съемку он назначил на десять утра — сказал, что другого времени у него не будет.
Человеку телевизионному не надо объяснять, какую авральную ситуацию он создал для всей съемочной группы. Мне следовало вызвонить режиссера, оператора, — всю съемочную группу мобилизовать к ранним съемкам. Короче, я, как генерал Калугин, звонила всем, поднимала людей из постелей и по нескольку раз повторяла одно и то же, чтобы они проснулись и осознали задачу на ближайшие несколько часов: «В десять утра сегодня съемка. Снимаем Калугина. Он сам назначил. В десять утра съемка. Понятно?»
В десять утра мы были на Лубянской площади.
Ничего сенсационного Калугин не рассказал. Это были общие слова, общие места о том, какой необычный человек Александр Николаевич, и что он гордится тем, что знает его больше и лучше других.
Когда закончилась съемка, он мне подмигнул и произнес абсолютно двусмысленную фразу:
1961 год. Александр Яковлев и его друг Олег Калугин на ступенях Колумбийского университета. 30 лет спустя генерал КГБ Калугин открыто предал Родину
— Ну вот мы и выполнили на отлично задание партии и правительства.
Своей шутке он рассмеялся в одиночку. И, не прощаясь, пошел к недалеко припаркованной черной «Волге».
Позже я не раз рассматривала фотографию, которую мне дал для фильма Яковлев: он, Калугин и кто-то третий в 1961 году, в Нью-Йорке, в костюмах с широкими штанами по моде того времени, на ступеньках Колумбийского университета.
Тогда Яковлева, партийного выдвиженца из провинции, отправили на стажировку в Америку. И как-то я подумала: он уезжал туда советским молодым человеком, а кем он вернулся оттуда, точно сказать было трудно.
Тем летом на меня обрушилось страшное горе. Заболела и очень быстро умерла моя сестра. Умерла молодой, сгорела в считаные дни. Хотя муж устроил ее в кремлевку, к лучшим специалистам — ничего не помогло. Я кидалась из стороны в сторону — спасти! Оттащить от могилы молодую жизнь! Все перепробовала. Мне даже разрешили пускать на территорию режимного тогда ЦКБ известных всей стране экстрасенсов. «Чтобы вы себя не казнили — делайте, как считаете нужным, хотя лично я в них не верю», — сказал мне главврач. Как он и предсказывал, экстрасенсы тоже не помогли, хотя и рассказывали всем по телевизору о своем мощном биополе и неограниченных возможностях. Смерть сестры была настолько страшной, внезапной и скоротечной, что у меня от потрясения разомкнулись голосовые связки. Я потеряла голос — сипела только. Короче, я сама оказалась в ЦКБ.
Начало лета в тот год было теплым. Белые кусты черемухи, запах сирени в больничном парке, наступившая вокруг меня тишина вместо городской суеты и шума — все это начало меня успокаивать. И вдруг на затененных аллеях я увидела знакомую прихрамывающую фигуру. Я глазам своим не поверила. Яковлев! Здесь!
Оказалось, что он принял решение о выходе из партии, о чем и сказал Горбачеву. Для человека, для которого партия была всей жизнью (как говорили тогда в советских фильмах: «Мне партия дала все!»), это был серьезный поступок. От переживаний он тоже оказался в больнице.
И вот два человека, по-разному, но оба подраненные, начали после ужина вместе гулять по дорогам и тропкам ЦКБ. И говорить, говорить, говорить… Поначалу это была просто словесная терапия. Он рассказывал о фронте, где был ранен, о жизни в селе, где вырос, о тайне рождения и испытаниях, выпавших на долю близких. У меня тоже была тайна рождения, которую я выдала ему — взамен на его откровения. И так, издалека, отшелушиваясь послойно, открывалась другая жизнь, возникал другой человеческий мир.
Именно там, на территории больницы, на ее аллеях, мерно нашагивая километры с совсем другим, как мне казалось, Александром Николаевичем длинными светлыми июньскими вечерами, я поняла, что фильм в моей голове уже сложился. И сложился он таким, как мне хотелось.
На 20 августа 1991 года мы наметили поездку в Ярославскую область — в село, где родился Александр Николаевич. Я готовилась к съемкам, дописывая сценарий и пересматривая отснятый материал.
Алексей, у которого отпуск начинался 19 августа, был расстроен тем, что Яковлев назначил поездку на 20-е. Из-за этого срывался наш совместный отъезд в Крым, в санаторий.
— Алеш, ты все равно поезжай, — настаивала я. — Если у нас все пойдет, как задумано, может быть, я и подскочу к тебе попозже. Не пропадать же путевкам…
Ранним утром в понедельник, в день путча (но тогда мы еще этого не знали), я проводила мужа во Внуково. И, возвращаясь из аэропорта в город, увидела, что по Киевскому шоссе в Москву движутся танки. Они двигались медленно, колонной, со скрежетом притормаживая и останавливаясь на светофорах.
«Наверное, у них учения», — подумала я, не предполагая, что это выдвигается Кантемировская дивизия и с этого медленного передвижения танков начинаются события, которые круто поменяют не только нашу личную жизнь, но жизнь самой большой страны мира.
К двенадцати часам я ехала на съемку к Александру Николаевичу. Он жил на улице Александра Невского. Через Манежную площадь я планировала повернуть на улицу Горького. И вдруг на Манежной — такие же танки!
Вокруг них — люди. Они ходят по проезжей части, стучат в танковую броню, пытаясь выяснить, что происходит. Танкисты выползают из люков, растерянно оглядываются, что-то отвечают. Полный сюр, одним словом. Я заторопилась к дому Яковлева, сгорая от нетерпения поделиться новостями об увиденном.
Он открыл сам, взволнованный, в белой рубашке без пиджака: «Съемки не будет».
— Александр Николаевич, что случилось? Там на улице танки, люди…
— Это государственный переворот, — сказал он через паузу. — Я подготовил заявление. Надо лететь к Горбачеву, в Форос.
— Зачитайте нам на камеру это заявление. Ну пожалуйста!
Еще не до конца осознав, что такое государственный переворот, я думала о фильме, испугалась, что если Яковлев улетит в Форос, то съемки сорвутся. И весь мой замысел, выношенный на аллеях ЦКБ, останется нереализованным.
Яковлев сел в кресло, долго смотрел в текст своего же заявления. Мы, бесшумно двигаясь, расставляли аппаратуру. Его домашний кабинет нам был знаком, поскольку мы там уже снимали.
Он зачитал нам свое заявление. Затем заговорил о Ельцине. Тогда он относился к нему с большим резервом, даже негативно.
— Нам не нужны революции. Нам нужна эволюция. Партию надо было раскалывать. Было бы две партии. Нормально, как в других странах. Я тысячу раз говорил об этом Горбачеву. Как глупо, бездарно… Зачем было доводить до этого? Нет. Съемок не будет. Выключайте камеру.
Я попыталась задержать это, выключать камеру совсем не хотелось. Было видно, как он трудно принимает решение. Меня он уже не стеснялся, мы стали понятнее друг другу со времен ЦКБ. Мне очень хотелось записать на камеру его волнение — живые, человеческие, понятные всем переживания.
Но тут Александр Николаевич прикрикнул на оператора:
— Никаких съемок! Выключайте камеру!
Оператор в ту же секунду повиновался приказу. Камера была выключена, следом за ним осветитель выключил свет, и они тихо стали паковать свои кофры. Я же пыталась выяснить, когда мы вернемся к съемкам.
— Приезжай через несколько дней, тебе позвонят, — сказал Александр Николаевич.
А потом, потом были наполненные тревогой и волнением дни. Заполненные людьми площади. Мужчины, бесконечно что-то обсуждавшие. Толпы людей в центре Москвы. Томительные ожидания чего-то нового, другого. Тогда мы снимали на улицах. Там жизнь писала новый сценарий.
Он назывался «Приход капитализма в Россию». Дорога из социалистического рабства привела в другой мир.
Все мечтали о свободе от социализма. И она наступила.
Можно поехать в любую страну — если у тебя есть деньги.
Можно писать, что хочешь, и знать, что тебя не вышлют из страны, как выслали Солженицына. Но нового Солженицына почему-то нет.
Можно снимать фильм, о чем хочешь, хоть о самом себе, если у тебя на это есть средства. Но новый Тарковский почему-то не появился.
Можно закончить любой вуз, если заплатят родители или сам заработаешь деньги.
Можно ВСЕ. Но вместо диктата КПСС наступил диктат денег. Диктат рынка.
«Как вы можете сомневаться?! Ведь это прошло апробацию рынком!» — сколь часто можно слышать этот модный аргумент как финальный вердикт знака качества.
Но на самом деле рынок — это то место, где тебе не только продают, но и где тебя попытаются обмануть. Не пойман — не вор. Кто украл — тот и выиграл. «Апробацию рынком» нельзя считать мерилом истины — ведь на рынке зачастую торжествует ловчила.
Мой замысел «Дороги из рабства» разбился о драматический ход событий в августе 1991-го. Когда я думаю о пути, который прошла страна, о том, куда вывела дорога из рабства, то понимаю, что для слишком многих смена строя не стала началом свободы. Острая зависимость от денег — и рынка, в его грубой, хищной, примитивной форме — стала новой формой рабства.
За три дня до ГКЧП Яковлев пишет заявление о выходе из партии. Предвидел или знал?
Знал ли тогда, в 1990–1991-м, Яковлев, куда затеянная им перестройка приведет страну? Или все знал и все понимал? Позже, после прихода к власти Ельцина и роспуска Советского Союза, я заметила, что он никогда не выступал ни против самого Ельцина, ни против реформаторов, ни против того, что они делали со страной. Он, конечно, не мог не видеть последствий своей политики. Мучила ли его из-за этого совесть или он с ней расстался уже давно, еще в Колумбийском университете, — мне это неизвестно.
Вороватые депутаты и моя шуба
Тем, кто помнит, как это было, подробности не нужны. А тем, кто родился позже, думаю, родственники рассказали. У каждой семьи своя история, и я уверена, переживаний на всех хватало.
1991 год — это была революция. И когда она случилась, я очень хорошо поняла чувства наших дедов и бабушек, тех, на чью долю пришелся Ленин со сломом эпох и судеб. А на нашу долю выпал Ельцин — также со сломом многих жизней и судеб. С колоссальным уменьшением страны, что очень тяжело переживали многие, в том числе и мой муж. Ведь и в семье, и в институте он воспитывался как государственник. И везде, где он работал — от Женевы до Москвы, — он всегда защищал интересы своей страны. А тут вдруг наступили времена, когда государству устроили «кирдык», и очень многие остались без работы, без денег, без медицинской помощи, а порой и без смысла жизни, который внезапно оказался утрачен.
— Теперь ты понимаешь, — говорила я мужу, — что испытывал твой дед, у которого большевики отобрали дом и устроились там сами. Здорово! Ничего не надо строить — пересажай, поубивай и вселяйся, куда нравится.
Кстати, тот двухэтажный особняк, принадлежавший его деду и бабушке по материнской линии, до сих пор стоит, красавец, в центре Боровска, и там до сих пор располагается милиция!
А квартиру моего одного деда уплотнили победившим пролетариатом, дед еле ноги унес. А второго деда, участника казачьего похода 1912 года в Персию, обобрали, дом разорили и отправили с персиянкой-женой Нушами, в православии нареченной Наташей, по лагерям да ссылкам. И несмотря на то что ее имя на фарси означало «счастье», погибла она по дороге в лагерь от болезней и холода, так как валенки свои с увозящей их подводы (саней) сбросила трехлетней дочери — моей будущей маме. Маленькая девочка выскочила босиком на снег за уводившими ее маму бандитами.
На наше время, слава богу, ни ссылок, ни лагерей не пришлось. Но удар ощутили очень многие.
Я хорошо помню это время. Денег не было, сахар выдавали по талонам, новая власть обустраивалась, отобрав все у власти прежней. Правда, вопрос «чем вы занимались до 1991 года?» задавали не всем, но дух «нового большевизма» ощущался очень сильно. Мол, покончим с проклятым социалистическим прошлым! Да здравствует свобода — встречай светлый капитализм!
Тогда вся страна занялась «бизнесом» — продавали кто что мог. Старики, учителя, врачи, инженеры, чьи предприятия позакрывали, вышли на улицу с пожитками в надежде продать хоть что-нибудь. Позакрывали детсады — вместо них открыли рестораны и магазины. Как и в 1917 году, на вокзалах появились беспризорники, на улицах попрошайки, побирушки — на помойках. Появились дотоле неизвестные бомжи (то есть люди без постоянного места жительства). Квартиры свои многие из них потеряли в результате действий жуликов на квартирном рынке. Хотя жулья хватало везде. Об этом уже написано много и многими. Я же расскажу необычную историю, которая случилась в американском посольстве.
В 1993 году была создана Российско-американская комиссия Гор — Черномырдин. О ее политической цели и задачах писать не буду. Мой удел — жизненные наблюдения. К тому времени Алексей вышел на новую работу. Главный редактор «Московских новостей» Лен Карпинский пригласил его к себе заместителем по международным вопросам, а также попросил возглавить английское и французское издания «Московских новостей». У нас началась активная «дипломатическая» жизнь. Мы были желанными гостями во многих посольствах, и у нас появилось достаточно много друзей иностранцев. Общению с иностранцами новый режим не препятствовал, и общение, к которому мы привыкли за время пребывания за границей, возобновилось в Москве.
Лен Карпинский — главный редактор «Московских новостей». В честь Ленина назвали Леном. Крестник Крупской
Итак, большой прием по случаю приезда в Москву вице-президента США Альберта Гора. В своей резиденции в Спасо-хаусе посол Пикеринг с супругой принимали гостей. Была зима. И я пришла в посольство в шубе с пелериной. А надо сказать, что в посольской резиденции, когда ты снимаешь верхнюю одежду, то у тебя ее не принимают под номерок, а ты сам ее оставляешь на вешалке. Мы сняли верхнюю одежду и прошли в зал. Часа через два с половиной, когда мы уже собрались уходить, пообщавшись, с кем хотели, внизу в гардеробной я не обнаружила своей шубы. Пальто мужа висит, а моей шубы нет. Я в ужасе говорю:
— Алеш, шубу украли!
— Да нет, не может быть, ее, наверное, кто-то перевесил, — успокаивает меня Алексей.
Прием завершился, одежды осталось не так много, но моей шубы нигде не было. Мы позвали сотрудника посольства и объяснили ситуацию. Он нам сказал, что придется ждать, пока все гости уедут.
В этот момент вице-президент США и наш премьер уезжали, и народ, разобрав свою одежду, разошелся очень быстро. Когда последний гость покинул резиденцию посла, в гардеробной осталась куценькая, очень плохонькая шубейка. Сотрудник посольства, который был в курсе нашей ситуации, говорит:
— Ну вот, надевайте эту единственную оставшуюся шубу. А что еще делать? Видимо, перепутали.
Мой муж говорит:
— Как это, что делать? Первое, что мы сделаем, это не наденем чужую шубу. Поэтому пусть моя машина подъезжает к подъезду и заберет нас, пока вы будете разбираться.
— Нет, мы не можем впустить вашу машину внутрь.
— Как это вы не можете?
— Это территория другого государства.
— Но моя жена не одета. Тогда дайте нам свою машину, которая довезет нас до моей машины, — настаивал Алексей. — К тому же я хочу оставить заявление о пропаже шубы.
— Ваша шуба не пропала. Ее, видимо, спутали с похожей. — И мужчина указал на оставшуюся цигейку.
Тут мой муж вскипел:
— Послушайте, — сказал он американцу, — у моей жены была норковая шуба с большой пелериной-воротником, которую она вложила в рукав, чтобы та не слетела. Для того чтобы надеть шубу, надо освободить рукав. Так что здесь не спутаешь. Я хочу переговорить об этом с господином Пикерингом.
— Конечно, — подключилась я. — Эту ситуацию надо решать. К тому же можно просмотреть камеры наблюдения.
И тут он так нагло заявляет:
— Если тут и стоят камеры, то наверняка они поставлены не нами.
— Мне не важно, кем поставлены камеры. Мне важно, чтобы решился вопрос с шубой. Пригласите, пожалуйста, посла, — сухо потребовал Алексей, — и назовите, пожалуйста, вашу фамилию.
— Хорошо, — ответил работник посольства. — Вашу машину сейчас пропустят. Напишите заявление, как считаете нужным, утром я его передам послу. — И он вышел отдать распоряжение по машине.
Наша машина подъехала к подъезду. Я вышла в открытом платье. Сотрудник, общавшийся с нами весь конец вечера, учтиво открыл и закрыл дверь машины. Видимо, это было вместо «извините».
Едва мы успели доехать домой, как еще с лестничной площадки услышали, что в нашей квартире, не переставая, звонит телефон.
Это был звонок из посольства. В трубке раздался женский голос:
— Госпожа Пушкова? Ваша шуба нашлась. Ее просто перепутали с той оставшейся шубой. Можете приехать и забрать.
— Скажите, — спросила я, — а лежит ли в рукаве шубы пелерина с большой, похожей на брошь, пуговицей?
— Да, да! Все на месте.
— Отлично. Ну а поскольку сейчас уже первый час ночи, я подъеду завтра. У меня только один вопрос: как вы думаете, легко ли спутать шубу, в рукав которой невозможно попасть, так как он забит пелеринкой? — Мне уж очень не нравилось принимать крайне неправдоподобную версию, на которой упорно настаивали.
Я попрощалась.
Когда на следующее утро я подъехала, то русский милиционер, охраняющий резиденцию, которому я назвала свою фамилию, чтобы пройти внутрь, воскликнул:
— А, так это у вас шуба пропала?
— Да. А вы не знаете, как она исчезла и кто ее потом вернул?
— Не, нам не говорят, — ответил он. Но, чтобы не выглядеть в глазах женщины полным дундуком, который стоит для мебели, добавил: — Вообще, знаете, эти депутаты ельцинские — вороватый народ: то бумагу кто-то в туалете подворует, то свинтить чего норовят. Стыдно даже бывает, когда кой-чего услышишь. Я думаю так, — продолжал он развивать тему, — это чья-нибудь жена, ну, в общем, дура, взяла и решила, что она в чужой шубе уйдет — типа спутала. А муж, наверное, как увидел, так и сказал ей типа: «Ты че наделала, идиотка! Неси обратно, ври что хочешь. У них там камеры…» И вашу шубу быстро вернули, — завершил он свой дедуктивный анализ.
С Юрием Петровым, главой администрации президента Ельцина
Я не могу поручиться, что это было именно так. И мне было интересно, кто привез шубу. Уже там, внутри, спросила об этом у сотрудника посольства:
— Кто был человек, вернувший шубу?
Мне ответили так:
— Миссис Пушкова, я вам ничего не могу сказать, кроме того, что вот ваша шуба. Мы приносим глубочайшие извинения за инцидент.
Поскольку у меня не было больше других объяснений, я легко поверила в трактовку милиционера.
Знаете, было такое тихое мародерство еще при смене власти, когда Горбачева сменил Ельцин, и когда власть получили люди голодные. Люди, которым надо было срочно обогатиться. Обогащаясь, некоторые из них не брезговали даже рулонами туалетной бумаги из 1-й поликлиники.
Поскольку муж был консультантом Международного отдела ЦК при Горбачеве, то мы были «прикреплены» к так называемой 1-й поликлинике 4-го Главного управления при Минздраве СССР. И когда туда пришли первые депутаты Верховного Совета РФ, то я часто слышала реплики, которыми обменивались уборщицы, санитарки, которые там работали:
— Да что ж за ворье повалило! Что ж за ворье! Ну вот опять ручку отвинтили! Ну давай, давай, зови старшую! Кто-то опять ручку отвинтил!
На следующий день можно было слышать следующий вопль:
— Ну что ж за ворье, что ж за люди идут! Вы посмотрите: вот здесь были для полотенец крючки латунные — все поотвинчивали! Ногтем они, что ли, отвинчивают?! Это же трудно себе представить, чтобы люди по поликлиникам с отвертками ходили…
Да, мы с мужем очень быстро увидели изнанку и подноготную очень многих событий и процессов. Было невозможно сохранить веру или очарованность реформами, реформаторами и творцами истории. И не только мы, кстати, раньше других поняли цену всему происходящему. Порядочные люди из очень близкого окружения Ельцина в ужасе отшатывались от того, что они видели изнутри.
У Ельцина, подхалимское окружение которого стало называть его «царем Борисом», работал главой администрации Юрий Петров. Ельцин его знал еще по Свердловску, и когда стал президентом, то Петрова «дернул» в Москву. Видимо, для Юрия Владимировича, очень порядочного и честного человека, встреча и работа в Москве с Борисом Николаевичем была неожиданным и тяжелым испытанием.
Когда мы в Зальцбурге на региональном экономическом форуме познакомились с ним и его женой, то разговор пошел о предстоящих выборах президента. Его жена эмоционально воскликнула:
— Господи, иногда хочется выйти и крикнуть: «Люди, люди! Знали бы вы, кого выбираете!»
Ее муж одернул словами:
— Не надо, Лида, нехорошо это!
— Что нехорошо? Да все и так когда-нибудь узнают правду и ужаснутся.
— Пусть узнают, но не от нас, — настаивал Юрий Владимирович.
Вскоре Петров написал заявление об отставке, и Ельцин ее принял. Сколько потом его верных когда-то соратников и приверженцев не смогли выдержать того, что творилось на их глазах. Но поскольку моя книга все-таки не о политике, я расскажу историю из жизни.
Мы много лет ездили в санаторий «Красные камни». Этот санаторий построили большевики. Очень многие из них были людьми с подорванным здоровьем. Их революционная борьба сильно подкосила. И они выстроили санаторий «Красные камни». Свой санаторий в городе Кисловодске. Со времен царской империи люди туда ездили «на воды». Там до сих пор стоят особняки, построенные русской знатью. Это очень украшает город. А близость гор и богатый, красивейший парк обеспечивают этому городу приток людей со всей России. Этот санаторий полюбил и первый президент России. Он часто приезжал туда поправить здоровье и поиграть в теннис.
И вот лечащий врач Ельцина в санатории «Красные камни» рассказывала мне, что, когда не выдавали зарплаты врачам, шахтерам и начались забастовки, Борис Николаевич, любивший поиграть в народ и демократию, как-то у нее спросил:
— Людмила Николаевна, ну как вы тут живете? Какая у вас зарплата?
— Ну, Борис Николаевич, со всеми надбавками, с моей квалификацией главного врача и тридцатипятилетним опытом работы я получаю четыре с половиной тысячи рублей. И то нерегулярно, — грустно ответила она.
А он в ответ:
— А зачем вам больше? У вас же у всех здесь огороды, вы живете в провинции. Вам больше и не надо. Учитесь не отрываться от земли, не отрываться от почвы. Вас земля здесь кормить должна. Четыре с половиной тысячи рублей! Это вон как много!
С вице-президентом США Альбертом Гором. В 2000 году Гор победил Буша по голосам избирателей, но президентом не стал. Такая вот демократия
И она, подавляя слезы, хотя прошло время, мне говорила:
— Оттого, что я ему тогда все не могла сказать, мне до сих пор больно. Я врач, отвечающий за весь санаторий. Вы здесь круглыми сутками, и я здесь должна быть круглыми сутками, я же не могу убежать на свой огород, где должна выращивать себе пропитание. То есть я должна растить картошку, ее копать, ее пропалывать, чтобы себя кормить на своей земле? Он просто не понимает жизни людей. И мне так горько, что он меня еще отчитал, что я считаю четыре с половиной тысячи маленькими деньгами. Может, мне еще горько было оттого, что была надежда: сейчас пожалуюсь, и велит повысить зарплаты. Или возмутится: «Так, не может быть! Вы что! Какие четыре с половиной тысячи?!» — Ничего, только надулся, и больше ни слова.
P. S. Ту историю с шубой я позже рассказала Альберту Гору. Мы довольно часто с ним встречались: и в Давосе, и в Москве. Однажды в Америке, на одном приеме, который давал в его честь известный американский конгрессмен и его друг, я развеселила вице-президента своим рассказом о краже шубы, а он мне в ответ напомнил о том, как в 2000 году боролся на выборах за президентское кресло с Джорджем Бушем-младшим:
— Вам-то хоть украденное вернули. А вот у меня недавно голоса избирателей украли и сделали вид, что так и было. В результате я проиграл выборы президента США…
Новые богатые и новые отверженные
Но были люди, которые вошли в это время, как нож входит в масло. Они в мгновение ока не только превратились в хозяев жизни, но и стали претендовать на то, чтобы быть учителями жизни. Как бы сейчас сказали — создателями нового тренда. «Нет денег — укради!» — вот наставление из интервью с одним олигархом, показанное на всю страну. Причем показано это было с восхищением: вот он, новый закон жизни, учитесь, лохи! Учись, «страна непуганых идиотов»! Так называли они между собой своих соотечественников.
Нам тогда казалось, что вскоре этот шабаш безнравственности будет прекращен, а ворье вот-вот посадят.
— Нин, ну ты че? Правда, штоль? Кого посадят?! Ну ты жизни не знаешь… Это насовсем, — вынес приговор времени Камиль.
Камиль был нашим соседом по подъезду. Он, напротив, жизнь знал и ежедневно демонстрировал это знание. Камиль занимался розничной торговлей и процветал прямо на глазах. Своих соседей по лестничной клетке он куда-то выселил и, лихо объединив квартиры, ваял у себя наверху архитектурные шедевры, от которых стонали жильцы снизу и сверху.
— Камиль, послушай, — остановила я его однажды, — вот этот шоколад, который я купила в твоем магазине, он не швейцарский, хотя на нем и написано «Toblerone»! И шампунь не немецкий…
— Нин, ты че? Конечно, не швейцарский, конечно, не немецкий, — не чувствуя себя уличенным, согласился Камиль. — Мы ж только тару у них закупаем. А там, внутри, хорошо, если че-то польское там или чешское. А так с цехов. Никто ж не разбирается. Народ хавает, — довольно добавил он.
— А суды? Вас тот же «Проктэр энд Гэмбл» может засудить. Вы же его бренд используете, а внутри дерьмо продаете.
— Неа, ниче не будет. Это ж наш бизнес, мы ж додумались.
Меня всегда поражало, что они всегда знали, что им ничего не будет. У них и тост такой был: «Чтоб у нас все было, а нам за это ничего не было».
Однажды на Давосском форуме одному из наших олигархов, по-моему, Потанину, в ходе интервью один из западных журналистов бросил упрек:
— Вы же бароны-грабители…
Потанин улыбнулся и ответил почти как Камиль:
— Да, можно и так сказать. Но ведь нас же никто не ловит.
Но вот ведь какая штука выходила с Камилем — чем он богаче становился, тем безрадостнее было его лицо: синяки под глазами, отечность, даже волосы свои — густые и черные — стал терять.
— Ты что, голову своими шампунями моешь? Как вообще себя чувствуешь? — в очередной раз столкнувшись с ним в подъезде, поинтересовалась я.
— Да ниче. Жена с сыном в Швейцарию на ПМЖ уехала. За ними теща потянулась. Обеспечил свой хромосом до седьмого колена.
— Ну а что ж не радуешься?
— А где она щас, радость? Кому радостно?
— Давай, Камиль, отъедем ненадолго. Обещаю тебе — через десять минут радость не радость, но нормальное человеческое переживание тебя посетит. — И я вывела его из подъезда на улицу.
Бывший генсек и его бывший спичрайтер
Митрополит Кирилл вручает автору «Постскриптума» грамоту РПЦ
Читать бесплатно другие книги:
