Арийский миф в современном мире Шнирельман Виктор
Следует заметить, что сегодня, основываясь на лингвистических данных, ученые понимают под «ариями» вовсе не всех индоевропейцев, а лишь ту восточную их часть, которая когда-то распалась на нуристанскую и индоиранскую ветви, причем затем последняя в свою очередь разделилась на индоарийскую, дардскую и иранскую ветви (Грантовский 2007: 17). Ни славяне, ни германцы в эту общность никогда не входили. По наиболее аргументированной гипотезе, прародина этих ариев располагалась в степях к северу от Черного моря между Уралом и Днепром, откуда они и двигались на восток и юг в течение 2-го тыс. до н. э. (Грантовский 1998: 82, 98; Клейн 2010). Правда, в соответствии со своей гипотезой В. В. Иванов рисует южный путь расселения индоариев с Ближнего Востока на восток и доказывает, что Средняя Азия к этому никакого отношения не имела (Иванов 2004: 56–57). А вот соглашавшийся с ним во многом другом С. А. Григорьев сохранил верность традиционной для отечественных археологов версии об индоиранской принадлежности степных культур эпохи энеолита и бронзы (Григорьев 1999: 326). Со своей стороны Е. Е. Кузьмина скептически относилась к лингвистической гипотезе Иванова и связывала колыбель индоевропейцев со степной зоной Евразии (Кузьмина 2004: 131–134).
Кроме того, как бы много археологи ни писали о миграциях, следует иметь в виду, что язык нередко (а в первобытности, видимо, достаточно часто) распространялся путем передачи от одних групп к другим – миграция при этом могла играть лишь второстепенную роль (Дьяконов 1984: 16–18). Вот почему носители одного и того же языка могли существенно отличаться по своим физическим и генетическим особенностям. Или, напротив, носители одного генотипа оказывались в совершенно разных лингвистических группах. Поэтому некоторым лингвистам определение какой-либо «узкой прародины» вообще кажется сомнительным занятием (см., напр.: Сухачев 1994: 124). Все это, разумеется, усложняет картину, и проблема происхождения, прародины и миграций праиндоевропейцев до сих пор не решена (Demoule 2014).
Но людей далеких от науки такие сложности и разногласия не смущают, и, возрождая давно отброшенные подходы второй половины XIX в., они смело отождествляют индоевропейцев с «арийцами», понимая под ними «белую расу». Далее мы увидим, что в своих построениях Скурлатов опирался на теорию о прикаспийско-причерноморской прародине, писавшие позже его Щербаков и Петухов следовали разработкам Иванова и Гамкрелидзе, а Безверхий и Гриневич вновь вернулись к идее балканской прародины. Следует лишь отметить, что ученые строго различают западный ареал оседлых земледельцев (от Балкан до Поднепровья) и восточный степной ареал подвижных скотоводов, – эти ареалы были связаны с совершенно разными лингвокультурными мирами. Иными словами, если специалисты идентифицировали индоевропейцев со степными культурами, то западных земледельцев, включая и трипольцев, им приходилось относить к совершенно иной общности (Старая Европа, по Гимбутас). Если же они настаивали на балканской прародине, то перед ними вставала трудная проблема лингвокультурной принадлежности населения степной бронзы. Более сложная картина рисовалась сторонниками идеи о малоазийской прародине, которые реконструировали множество различных направлений расселения древних индоевропейцев, соответственно менявших свой образ жизни и культуру92. Не оправдалась гипотеза о «всадниках» эпохи энеолита, так понравившаяся когда-то Скурлатову. Сегодня твердо установлено, что всадничество появилось в степях не ранее последней четверти 2-го тыс. до н. э. (Кузьмина 2004: 129–130).
Однако наших неоязычников все эти сложности мало волнуют. Для них нет большой разницы между балканскими культурами и трипольем, с одной стороны, и степными культурами, с другой. Если, по Гимбутас, сдвиг земледельческого населения из Балкано-Карпатского региона в Эгеиду и на Крит означал отступление обитателей Старой Европы перед лицом индоевропейской экспансии, то для Гриневича и Безверхого речь шла исключительно об индоевропейском, точнее, «славяно-русском» расселении. Рассматривающиеся в настоящем исследовании националистические версии далекого прошлого фактически отождествляют индоевропейцев («арийцев») со «славяно-русами». Более того, других народов (не только неиндоевропейских, но и индоевропейских и даже славянских, не принадлежащих к русскому ареалу) эти версии, как правило, попросту не признают. Правда, исключение представляют, во-первых, народы черной и желтой рас и, во-вторых, семиты, играющие очень важную смысловую роль во всех этих построениях.
Большую роль в сложении современного русского неоязыческого мировоззрения сыграли работы академика Б. А. Рыбакова, где, во-первых, делалась попытка реконструкции и систематизации славянских языческих представлений и ритуалов как в древнейшую эпоху, так и во времена Киевской Руси (Рыбаков 1981; 1987), а во-вторых, рисовалась многотысячелетняя история первобытных славян, начиная по меньшей мере с бронзового века, если не раньше. Обобщая колоссальные археологические, фольклорные и исторические материалы, Рыбаков, наряду с рядом верных замечаний, позволял себе немало неточных и явно фантастических рассуждений, выдавая их за научные гипотезы. Его построения грешили методическими просчетами, ибо он нигде и никогда даже не пытался обсуждать методические основы своих концепций и способы их верификации. В частности, он излишне полагался на фольклорные данные, веря в то, что они в неискаженном виде доносят до нас факты далекого прошлого (Рыбаков 1985). Имея в виду построения Рыбакова, один из критиков писал: «Ученые исторической школы в своих конкретных разысканиях нередко утрачивали ощущение реальных границ и возможностей применяемого ими метода и пытались объяснить на его основе явления, объяснимые лишь с точки зрения эстетической» (Емельянов 1978: 141)93. В эпоху перестройки о содержавшихся в работах Рыбакова элементах мифотворчества заговорили профессиональные историки (Клейн 2004: 68 – 105). В частности, отмечалось, что он не только безосновательно удревнял историю русского народа, но и открыл шлюзы для ненаучных построений типа поиска русов среди этрусков (Круглый стол 1988). Столь же неосторожно Рыбаков пользовался и лингвистическими материалами (об этом см.: Клейн 1991; Савельева 1997: 81, 83). Даже его археологические построения вызывают сегодня множество вопросов.
Существенно, что он сам прилагал большие усилия к популяризации своих идей в средствах массовой информации. Для примера рассмотрим одну из поздних его статей, опубликованных в журнале «Держава», органе Международного фонда славянской письменности и культуры, созданного православными русскими националистами для отстаивания панславянской идеи. В этой статье Рыбаков шел навстречу пожеланиям редакции этого журнала, попросившей его ознакомить читателей с его концепцией этногенеза славян. Вот что он счел нужным донести до читателей журнала. Для начала он уже в который раз подверг резкой критике «норманнскую теорию», обвинив ее в подтасовках, имеющих целью принизить творческие способности славян. Объявив легендарного Кия киевским князем VI в., Рыбаков доказывал, что понятие «Русская земля» сложилось к середине VI в. и что, следовательно, Киевское государство возникло за 300 лет до варягов.
Однако это было далеко не началом славянской истории. Корни славян Рыбаков издавна искал в бронзовом веке, когда якобы после «пастушеского разброда»94 славянские племена объединились в Правобережной Украине и перешли к земледелию. Все это произошло будто бы в позднем бронзовом веке. Ссылаясь на исследования гидронимики, проведенные когда-то О. Н. Трубачевым, Рыбаков доказывал, что позднее, в раннем железном веке, славяне якобы широко расселялись в украинской лесостепи. По его мнению, «славяне-земледельцы» установили контакты с греками за 400–500 лет до Геродота. И он не видел никаких сложностей с отождествлением этих славян со «скифами-пахарями» (ниже мы увидим, что Трубачев не разделял этой идеи). Впрочем, это казалось ему недостаточным, и он приписывал славянам немало из наследия скифов-кочевников. Скажем, он причислял к славянам скифского царя Колоксая95, легендарного предка скифов Таргитая96, приписывал славянам известный скифский миф о дарах неба и т. д.
По Рыбакову, корни ряда русских фольклорных сюжетов восходили корнями к началу раннего железного века и, тем самым, по своей древности вполне могли потягаться с древнегреческими мифами. Рыбаков ухитрялся обнаруживать немало сходств в фольклорных сюжетах скифов и славян, чего другие специалисты не отмечали. Мало того, он с энтузиазмом заявлял о том, что эти «славяне» якобы снабжали античный мир хлебом97. Короче говоря, Рыбаков всеми силами пытался обнаружить славянские корни в глубинах первобытности, рисовал преемственность славянского развития в Восточной Европе в течение тысячелетий и наделял славян доблестями, которые могли бы поспорить со славой античного мира (Рыбаков 1997). Все это, безусловно, не могло не привлекать к построениям Рыбакова самых разных русских националистов, включая и неоязычников98, хотя сам он неоднократно публично призывал к борьбе с лженаукой (см., напр.: Арсеньев 1999: 7) и объявлял себя атеистом (Рыбаков 1993). Кстати, по словам очевидца, Рыбаков наотрез отказался не только принять, но и обсуждать идеи Г. Гриневича (Родионов 2008).
Другим важным источником информации для русских неоязычников является теория лингвиста О. Н. Трубачева (Трубачев 1976; 1977; 1979; 1984а; 1991: 46–47, 68; 1999), популяризировавшаяся Н. Р. Гусевой (Гусева 1977; Ахуджа, Гусева 1982), о близком родстве и теснейших контактах между славянами и индоариями в Северном Причерноморье. Отождествляя последних с синдами Кубани, Трубачев всеми силами пытался доказать, что какие-то группы индоариев надолго задержались в Северном Причерноморье после ухода оттуда основной массы их соплеменников и вполне могли иметь тесные контакты с ранними славянами. Для этого Трубачеву потребовалось углубить историю славян в этом регионе, и он смело писал о Донской Руси (Трубачев 1992: 72), оживляя тем самым теорию Азово-Причерноморской Руси, отстаивавшуюся Иловайским и рядом других авторов XIX в.99 Кстати, отождествляя синдов с индоариями, Трубачев фактически возрождал донаучные взгляды, которых придерживался, например, дореволюционный историк казачества Е. П. Савельев (Савельев 1915, вып. 2: 65).
Взгляды Трубачева с восторгом подхватил Скурлатов, упоминавший синдов (то есть якобы осколок индоариев) на Тамани и настаивавший на причерноморской родине ведической литературы (Скурлатов 1987: 214–215). Те же идеи лежат в основе всех построений, указывающих на эту литературу как на бесценную сокровищницу славянских народных знаний. Вместе с тем последователи Трубачева почему-то полностью игнорируют его основную идею о дунайской прародине славян (Трубачев 1991: 81–85; 1997), которая сильно расходится с большинством неоязыческих построений. Определенный интерес для нашей темы представляют и его частные замечания, скажем о принципиальной невозможности северной локализации прародины индоевропейцев, которую Трубачев был склонен искать в Среднем Подунавье (Трубачев 1991: 35; 1997), о том, что славяне были исконными земледельцами (Трубачев 1991: 167), но что скифов-земледельцев, не говоря уже о скифах и сарматах вообще, никак нельзя отождествлять со славянами (Трубачев 1979: 33; 1984б; 1997: 28), что название «венеты» было перенесено на славян достаточно поздно и лишь в южнобалтийском ареале (Трубачев 1991: 86), что термин «русь» происходит вовсе не от роксоланов (Трубачев 1999: 122–124) и др.
Вместе с тем, высказывая немало верных замечаний, Трубачев, к сожалению, грешил неточностями, в особенности когда дело касалось нелингвистических материалов. Так, скажем, неверно, что Северная Европа очистилась ото льда лишь к 4000 г. до н. э. и что ранее она была не заселена (Трубачев 1991: 35, 104), – достаточно заглянуть в учебник по археологии, чтобы убедиться, что автор явно омолаживал реальную картину; неверно, что в эпоху раннего металла население Нижнего Поволжья и Казахстана имело неевропеоидный физический облик (Трубачев 1991: 63); следы пахоты действительно известны в Европе со второй половины 4-го тыс. до н. э., но было бы опрометчивым говорить о том, что уже тогда там появился плуг, тем более что автор сам резонно признавал вторичность плуга по отношению к более примитивному ралу (Трубачев 1991: 171–172, 211–212); недостаточно четкая трактовка автором вопроса о появлении у славян железа (Трубачев 1991: 108–118) может создать ложное впечатление, что они сами открыли сыродутный процесс, а это весьма сомнительно. Именно такие неточности в трудах серьезного специалиста и могут породить у мифотворца соблазн опереться на его имя для подтверждения своих этногенетических фантазий100.
Впрочем, дело заключается не только в неточностях, а и в том, что над Трубачевым явно довлела априорная концепция – стремление во что бы то ни стало доказать наличие индоариев в Северном Причерноморье в античную эпоху. Как уже было показано специалистами (Грантовский, Раевский 1984; Клейн 1987), ни одного убедительного лингвистического аргумента в пользу этой теории ему так и не удалось найти101. Кроме того, Трубачеву (1984б; 1997: 31) была не чужда идеология борьбы с западными «славянофобскими» концепциями, якобы злонамеренно принижавшими культурный уровень древних славян и их роль в раннесредневековой Европе. Им двигали не только поиск научной истины, но и стремление продемонстрировать «подлинное величие» древних славян – «то, что будит в каждом из нас не один только научный интерес, но и дает священное право русскому, славянину любить русское, славянское…». И именно этот дух произведений Трубачева пришелся по вкусу его последователям-почвенникам102.
В 1970-х гг. история древних славян привлекла внимание индолога Н. Р. Гусевой. Вначале она ставила перед собой ту же задачу – обнаружить и объяснить сходства в духовных представлениях древних ариев и древних славян (Гусева 1977: 26)103. Сопроводив свою книгу об индуизме пространным экскурсом в историографию, она даже не попыталась разобраться в имеющихся конфликтующих между собой концепциях, очень по-разному интерпретировавших раннюю историю индоевропейцев и лингвистическую картину в Северном Причерноморье в эпоху бронзового века. Главным для нее было даже не доказать, а постулировать, что накануне своих миграций из степной зоны индоарии якобы жили там бок о бок с «протославянами» едва ли не в 3-м тыс. до н. э.104 Тем самым она попыталась не только развить идею о тесных контактах между ними (при этом она, в особенности, делала акцент на языковых сходствах между индоариями и восточными славянами), но и значительно углубить историю самих славян. Более того, она выдвинула и гипотезу о том, что часть арийских племен вошла в этногенетический субстрат, на котором сформировались славяне (Гусева 1977: 29–32; Ахуджа, Гусева 1982: 52).
Именно Гусева позднее поддержала дилетантские рассуждения Гриневича о «праславянской письменности», выражая надежду на то, что это побудит историков к обнаружению «контактов русского народа с древними индоевропейцами» (Плахотная 1984). Правда, эта странная идея не взволновала никого, кроме нее самой. Во второй половине 1980-х гг. она уже утверждала о наличии «этногенетической преемственности между арийскими и древнеславянскими племенами» и настаивала на том, что «арийский субстрат, безусловно, играл большую роль в формировании поднепровских славян…» (Гусева 1988: 47). Иными словами, она как бы «научно» обосновала «арийство» славян105. После этого вряд ли может вызвать удивление тот факт, что, по Гусевой, предки славян оказались степными скотоводами. Перекличка ее теории с «Влесовой книгой» более чем очевидна.
В 1990-х гг. Гусева пошла еще дальше, заявив себя последовательницей оккультных построений мадам Блаватской, вслед за которой все эзотерики начала XX в., а затем и нацистские авторы (Г. Вирт, А. Розенберг, Ю. Эвола) выводили «светоносных» ариев из полярной зоны (Williams 1991: 140–144; Godwin 1993: 56–61). Впрочем, стыдливо избегая упоминаний имени Блаватской, Гусева внешне опиралась на давно забытое учение Б. Г. Тилака о том, что космогонические представления ведической литературы формировались якобы в приполярной зоне (Гусева 1991а; 1991б; 1994а: 17 сл.; 1994б; 1995: 20–29; 1998а: 29 сл.; 2002: 4–6; 2003; 2010: 23–33). Голословно отвергая или сознательно замалчивая идеи современных лингвистов-компаративистов о генетических взаимосвязях языков внутри индоевропейской семьи и о возможной локализации праиндоевропейцев и индоиранцев, Гусева самостоятельно предпринимала сравнительный анализ выбранных наугад русских и санскритских слов, «доказывая» их несомненную близость (Ахуджа, Гусева 1982: 51–53; Гусева 1992: 10–11; 1994а: 38–40; 1994в). Излишне говорить о полной безграмотности этого приема, игнорирующего все современные лингвистические методики, выработанные поколениями ученых.
Столь же фантастичны и рассуждения Гусевой о некоей приполярной цивилизации, где арьи якобы жили когда-то бок о бок со славянами и откуда они позднее двигались с севера на юг (Гусева 1991б: 28; 1992: 10; 1994а: 20–21, 32; 1994б; 1995: 22–23, 30; 1998а: 29 сл.; 2003). Этим представлениям она была верна до конца своих дней (2010: 59). Однако, вопреки ее утверждениям, никаких археологических подтверждений этому нет106. Напротив, к настоящему моменту накоплено множество археологических данных о том, что северные регионы заселялись в разные эпохи пришельцами с юга (Шнирельман 1997б) и что прародина индоиранцев лежала, скорее всего, между Южным Уралом, Северным Казахстаном и лесостепной зоной Южной Сибири (Куклина 1985: 185; Кузьмина 1994; Матвеев 1998). Нет оснований и для фантазий о том, что скотоводство якобы возникло у арьев на севере в период климатического оптимума, а затем, двигаясь на юг, они якобы перешли к земледелию (Гусева 2002: 20; 2010: 37–52). Не менее сомнительны и рассуждения Гусевой о том, что скифы являлись прямыми потомками арьев и были в то же время чрезвычайно близки славянам до такой степени, что «древнегреческие историки и географы не различали их» (Гусева 1991б: 27; 1994а: 12–13). В науке уже давно и прочно установлено ираноязычие скифов, которые, в отличие от славян, были кочевниками-скотоводами и резко отличались от них по культуре (Бонгард-Левин, Грантовский 1983: 22–25)107. В XIX в. некоторые ученые действительно писали о родстве ариев и славян, однако затем эта идея была отброшена как бездоказательная. Больше оснований имеется для предположения о тесных контактах между скифами и славянами, однако и против этого имеются серьезные возражения (Грантовский 2007: 20–21, 23–24). Наконец, идея Северного материка остается гипотезой. Если он даже и существовал, то, во-первых, затонул задолго до возникновения какой-либо цивилизации, а во-вторых, там в любом случае наблюдались суровые природно-климатические условия, неблагоприятные для обитания человека (Говоруха 1984).
Гусева опиралась на устаревшие взгляды, умалчивая об их опровержении специалистами, ради одного – чтобы отвергнуть распространенную, по ее мнению, идею о том, что «появление славян на лице земли следует связывать лишь с рубежом н. э.» (Гусева 1995: 41). Здесь следует отметить, что ученые-профессионалы, занимающиеся славянским этногенезом, говоря о начале н. э., имеют в виду распад общеславянского языка. Отделение же славянского языкового массива от более крупной общности, возможно балто-славянской, произошло значительно раньше. И это известно любому специалисту.
Между тем у Гусевой появилось немало последователией, аккуратно воспроизводящих ее фантазию о будто бы значительно более мягком климате в Арктике в конце плейстоцена – начале голоцена, формировании там индоевропейской общности и расселении ее отдельных сегментов в условиях резкого похолодания. Во второй половине 1980-х гг. к кругу таких авторов прибавилось имя вологодского этнографа С. В. Жарниковой (1986; 1988; 1989; 1994: 66–73; 1997; 2003)108, которая, вслед за своим кумиром, повторяла тезис о близком родстве славянских языков и санскрита и настаивала на том, что прародина ариев (индоевропейцев) лежала ни больше ни меньше как на Русском Севере, где якобы располагалась легендарная гора Меру109. Особый интерес Жарникова испытывала к изображению свастики и пыталась доказать, что как индоиранцы, так и славяне унаследовали этот символ от триполья, если вообще не от позднепалеолитических предков (Жарникова 1985; 2003: 226–233)110. Теория Жарниковой, наряду с гипотезой Тилака о приходе индоевропейцев из приполярных стран, была подхвачена средствами массовой информации, причем такими популярными, как газета «Известия» (Филиппов 1996) и Всероссийский телевизионный канал НТВ (программа «Новости» 9 сентября 1996). Она нашла место даже на страницах московского академического журнала «Этнографическое обозрение» (Жарникова 2000). С тех пор Жарникова регулярно выступает «экспертом» в телепередачах, посвященных «Арктической прародине».
Примечательно, что в этом Жарникову поддерживал академик Б. А. Рыбаков своими положительными рецензиями на ее работы о Приполярной прародине ариев и славян. И это не случайно, ибо сам Рыбаков, незадолго до своей кончины преодолев былую осторожность, начал открыто оперировать термином «арийцы», отправил их в далекие странствия вместе со своими стадами (и это поразительно напоминает соответствующие пассажи из «Влесовой книги») и объявил славян их прямыми потомками. Правда, родиной арийцев он назвал Поднепровье, где якобы сложилась Ригведа и откуда часть населения когда-то откочевала в Индию. Все это позволило Рыбакову обратиться к современным украинцам с настоятельным советом заняться изучением санскрита (Рыбаков 1998). Склонность локализовать прародину «арийцев» не в Приполярье, а в Поднепровье сближает концепцию Рыбакова не с построениями Гусевой, а с идеями Ю. А. Шилова, который тут же не без удовольствия поспешил это отметить (Шилов 2000а: 105).
В 1990-х гг. Гусева делала все, чтобы привлечь на свою сторону профессиональных ученых и продемонстрировать, что идея об Арктической прародине якобы нашла поддержку у специалистов. Впрочем, больших успехов она на этом пути не достигла. Вначале она издала на деньги И. Глазунова небольшой сборник, который был выпущен издательством «Витязь», руководимым известным антисемитом В. И. Корчагиным. Помимо самой Гусевой, в нем участвовали ее ученица С. Жарникова, лидер одной из московских неоязыческих групп Ф. Разоренов, а из археологов – академик Б. А. Рыбаков и Н. Л. Членова (Гусева 1994 г). В 1998 г. Гусевой удалось переиздать этот сборник в академическом институте. Авторы остались в принципе те же; потерялся один лишь Разоренов, чье участие, по-видимому, сделало бы сборник уж слишком одиозным (Гусева 1998б). Никто больше из российских специалистов не счел для себя достойным участие в этом сомнительном предприятии. Такой досадный пробел Гусева заполнила публикацией отрывков из вынутой из нафталина книги Б. Г. Тилака «Арктическая родина в Ведах». А затем после многолетних тщетных усилий Гусевой удалось выпустить и перевод книги Тилака в Москве (Тилак 2002) в издательстве «Гранд», печатающем историческую литературу сомнительного свойства111.
Иной путь избрал никем не признанный ассириолог А. Г. Кифишин, которого давно соблазняла идея о том, что достижения цивилизации были принесены на Древний Восток с территории Украины. Во второй половине 1990-х гг. он всячески пытался популяризировать свое сенсационное «открытие» в Приазовье, где ему будто бы удалось в 1994–1997 гг. обнаружить и прочитать «протошумерские надписи» в гротах давно известного археологам памятника Каменная Могила. Он доказывал, что там не только стены и потолки гротов были испещрены письменными знаками и надписями, но песчаниковые таблички с письменами хранились в специальных отсеках, названных им «архивом» (Кифишин 1996а; 1996б; 1999; 2001; Нечипоренко 1996). Ободренный своим «успехом», Кифишин стал обнаруживать аналогичные «протошумерские надписи» не только на Украине, но и далеко за ее пределами – от Южного Урала, Казахстана и Южной Туркмении до Южной Франции. Самые ранние из них он датировал 12-м тыс. до н. э., то есть эпохой позднего палеолита, а поздние – 3-м тыс. до н. э. Правда, он смущенно признается в том, что его переводы имеют крайне предварительный характер и иной раз делаются чисто интуитивно. Однако его нисколько не смущает феноменальная древность (с позднего палеолита!) и поразительная неизменность этого «шумерского языка» (в течение едва ли не десяти тысячелетий!), а также его широчайшее распространение по огромной территории Старого Света. При этом ядром «шумерского мира» оказывается Каменная Могила, якобы служившая его «ритуальным центром», откуда и исходили культурные импульсы (Кифишин 1999; 2001)112.
Вопрос о том, на какой материальной основе возникла эта «высокая культура», где и как жили обнаруженные им «цари» и «жрецы» и почему никаких остатков этой культуры в округе не обнаруживается, Кифишина, похоже, не волнует. На самом деле все эти «надписи» – плод воображения автора, однако ему этого достаточно для того, чтобы заявлять о том, что шумеры будто бы пришли в Месопотамию с территории Украины! Круг замыкается, и за риторикой Кифишина отчетливо слышится голос Льва Силенко. Не случайно в издании его книги активно участвовало Российское общенародное движение (РОД), политическая организация, ставящая своей целью «восстановление державы».
К сожалению, порой и профессиональные археологи, чтобы привлечь внимание к своим находкам и получить поддержку от властей и общественности, прибегают к сомнительной риторике, подкидывая пищу паранауке. Так, открывший уникальный памятник среднего бронзового века Аркаим в Челябинской области Г. Б. Зданович в одной из своих популярных статей писал буквально следующее: «Мы, славяне, считаем себя людьми пришлыми, а это неверно. Здесь уже с каменного века обитали индоевропейцы, индоиранцы, они и вошли в состав казахов, башкир, славян – это та общая нить, которая связывает всех нас. Мы все родственники, все наши степные народы – тюркские, славянские» (Зданович 1989: 40). Именно его неосторожные высказывания – о связи Аркаима со свастикой, со сложными космологическими идеями и т. д. – были подхвачены неоязычниками и эзотериками и сделали Аркаим гордостью русских националистов, «символом русской славы» (об этом см.: Shnirelman 1999a; Шнирельман 2001; 2011б).
Подобные идеи оказались соблазнительными и для некоторых украинских археологов. В этом плане весьма показательны рассуждения Н. А. Чмыхова, вскрывающие методологические основы того пути, который вел от науки к национализму и неоязычеству. Пытаясь реконструировать первобытную древность, Чмыхов сознательно отказывался от использования этнографических данных о традиционных народах, поскольку они жили в иной исторической и природной обстановке, чем предки славян (Чмыхов 1990: 15). Поэтому его основными источниками служили археологические и фольклорные данные, однако он считал возможным оставить в стороне обсуждение проблемы о том, насколько фольклорные материалы надежны и каким образом они могут привлекаться для первобытно-исторических реконструкций. Не будучи фольклористом, он брал на себя смелость свободно оперировать фольклорным материалом, даже не задумываясь о сложностях работы с такими источниками. Подобно академику Рыбакову, он был убежден в том, что мифы, безусловно, содержат исторические сведения, в том числе и воспоминания о древнейших эпохах, и что для выявления этих сведений никаких специальных знаний не требуется.
Далее, он рассматривал первобытные религиозные представления, во-первых, как мировоззрение, а во-вторых, как «первобытную науку», научные знания, причем не только сопоставимые с современными, но даже в чем-то их превосходившие. Он наделял первобытного человека научным историческим мышлением и утверждал, что тот якобы «чувствовал глубинные закономерности исторического процесса» (Чмыхов 1990: 25–28, 187). Тем самым он фактически сознательно стирал грань, отделявшую науку от ненауки. Вот почему его концепция опиралась не только на научные знания, но также на «Влесову книгу» и построения астрологов (Чмыхов 1990: 338). Мало того, исходя из этих сомнительных оснований, он предрекал человечеству скорую «вселенскую катастрофу» и утверждал, что путь к спасению лежит через новое обращение к языческому мировоззрению. Последнее он рисовал «системой, учитывающей глобальные закономерности развития природы и общества» и призывал к всемерному использованию этого духовного наследия (Чмыхов 1990: 344–345, 360–362). Надо ли удивляться тому, что этот романтизированный и, по сути, фантастический образ языческого мировоззрения, созданный молодым украинским археологом, был с восторгом подхвачен неоязычниками, увидевшими в нем научное подтверждение своим тайным пристрастиям?
Фактически нынешняя ситуация в околонаучных кругах в России и на Украине весьма напоминает ту, что сложилась в Западной Европе в конце XIX в., когда определенные научные теории (философия Бергсона и Ницше, биология Дарвина, эстетика Вагнера) стали использоваться для оправдания расизма, ксенофобии, иррационализма и «восстания против позитивизма», если воспользоваться словами Джованни Джентиле. Кстати, нелишне отметить, что «теорию» Гусевой и Жарниковой восторженно рекламировали газета русских фашистов «Русский реванш» (1996, № 1: 8), нацистская газета «Земщина» (1995, № 101), расистский журнал «Наследие предков» (1995, № 1: 14) и респектабельный журнал русских почвенников «Наш современник» (1996, № 5: 224).
Конечно, как верно пишет З. Стернхелл, было бы несправедливо винить ученых за то, каким образом интерпретируются и используются их теории. Тем не менее нельзя не учитывать социальные последствия некоторых идей, когда они упрощаются, получая массовую популярность. Так, скажем, социодарвинизм, безусловно, сыграл значительную роль в развитии этнонационализма и современного расизма (Sternhell 1976: 322). Как метко заметил Эрик Хобсбаум, «сейчас историки делают для национализма то же самое, что производители мака в Пакистане – для наркоманов: мы снабжаем рынок основным сырьем» (Hobsbawm 1992: 3). И это в первую очередь относится к тем специалистам, которые сознательно посвящают себя выработке идеологии для этнонационализма или расизма, – о некоторых из них и шла речь выше.
Вместе с тем главную роль в формировании и распространении шовинистической идеологии играют умелые интерпретаторы, излагающие простым доступным языком теории специалистов, манипулируя их идеями в нужном ключе. Чаще всего такими людьми оказываются писатели, журналисты, недоучившиеся студенты, энтузиасты-дилетанты (Sternhell 1976: 323–324). Затем в силу вступает механизм, типичный для атмосферы «всеобщей грамотности», но неглубоких знаний, что с признательностью используется и даже стимулируется националистами, сознательно создающими обстановку интеллектуального популизма. Этот механизм был удачно охарактеризован С. Дудаковым следующим образом: «Отныне между “литературой” и “действительностью” не существовало различий: что было придумано беллетристом, могло быть объявлено “документом”, который, в свою очередь, становился основой для нового беллетристического повествования. При этом, естественно, ни ссылок, ни объяснений этим “широко известным фактам” не требовалось» (Дудаков 1993: 140). В настоящее время нечто подобное происходит с псевдонаучными теориями в России и других постсоветских государствах.
Справедливости ради следует отметить, что, чувствуя некоторую неловкость от уж слишком явных ассоциаций своей теории с культурологическими построениями нацистских авторов, Гусева сопровождала свои позднейшие произведения оговорками о том, что ее «арийские идеи» не имеют к тем никакого отношения. Она полностью отмежевывалась от книги С. Антоненко, о которой пойдет речь ниже, и заявляла, что никогда не было ни «Руси Арийской», ни «Руси Ведической». Она даже отрицала «мнимое благородство» ариев и отмечала, что они практиковали человеческие жертвоприношения (Гусева 1997а; 2002: 193–208). Кроме того, в одной из работ она подчеркнула, что древнеиндийская цивилизация и пришедшие позднее в Индию арии не имели никакого отношения к славянам (Гусева 1997в). Вместе с тем она до конца жизни придерживалась идеи об Арктической прародине и, ссылаясь на мудрость древнеиндийской литературы, предупреждала русских против «внутреннего врага» (Гусева 1997б). Кто является этим врагом, она не уточняла. А ущербность нацистских концепций она видела лишь в том, что они, по ее словам, были направлены против славян (Гусева 1998а: 23). Геноцид евреев, против которых, прежде всего, была нацелена нацистская арийская пропаганда, Гусева предпочитала не замечать. В последние годы жизни, излагая все свои вышеизложенные идеи, она отмежевывалась от неоязычества и не забывала высказываться против расизма (Гусева 2002: 182–183, 279–282). Однако идея расы ее беспокоила: описывая приход арьев в Индию, она отмечала, что Индии тогда грозило «расовое смешение», и связывала падение хараппской цивилизации с «древнейшим расовым конфликтом» (Гусева 2002: 73–77). В чем состоял этот конфликт, она не поясняла и даже, напротив, сообщала о том, что в ходе расселения по Индийскому субконтиненту арьи свободно смешивались с местными обитателями и введенный брахманами запрет на смешанные браки помешать этому не мог (Гусева 2002: 79–81, 95). В то же время, отдавая должное расовой теории столетней давности, она с гордостью (и вопреки всем научным данным) подчеркивала, что останки палеолитических людей на стоянке Сунгирь относились к «индоевропейской, нордической расе» (Гусева 2010: 56–57).
Эпоха перестройки ознаменовалась небывалым всплеском альтернативной истории. Прежняя привычная схема исторического развития России оказалась ветхим сооружением, требующим либо капитального ремонта, либо полного сноса и замены зданием, построенным по совершенно новому проекту. Но вопрос о том, каким надлежало быть этому проекту, оказался настолько животрепещущим, что в оживленные дискуссии быстро втянулись массы участников, причем профессиональные ученые составляли лишь относительно малую и далеко не самую яркую их часть. Информационное пространство заполнили неофиты, смело бравшиеся за решение самых сложных исторических проблем. Предлагавшиеся ими версии прошлого отличались неожиданностью и новизной и неизменно встречали живой интерес у самой широкой публики. Профессионалы, приученные к осторожности и взвешенности своих суждений, были не способны успешно конкурировать на этом поле; публике их построения казались безликими и лишенными увлекательности, и борьба за читательский интерес была ими безнадежно проиграна. Разумеется, в этом сказался определенный консерватизм многих профессионалов, неготовых к решительному отказу от прежних, казалось бы, устоявшихся представлений. Здесь сыграли роль целый ряд факторов – во-первых, пиетет научных учителей, во-вторых, привычка руководствоваться сигналами, исходящими от власти, в-третьих, трудности радикального отказа от философско-методологических догм, десятилетиями царствовавших в науке, и, наконец, тот факт, что выработка новых подходов и освоение новых ставших доступными источников требовали времени.
Феерический успех «альтернативных историков» был встречен в научной среде с настороженностью и тревогой, быстро перешедших во враждебность. Многие специалисты старались просто не замечать их деятельности, воспринимая ее как «мусор», неизбежно появляющийся в поле масскультуры. Помещая себя на недосягаемую высоту, научные «мандарины» тешили себя образом «властителей дум» и не задумывались об опасности маргинализации в условиях господства всеобщего китча. У других ученых деятельность «альтернативщиков» вызывала открытую неприязнь, и они с возмущением набрасывались на них, обвиняя в «искажениях исторической истины», «беспределе в науке», «дилетантских подходах», «нехватке профессиональных знаний», «неумении обращаться с историческим материалом» и пр. Третьи отвечали едкой сатирой, пытаясь выставить своих нежелательных конкурентов в смешном или неприглядном виде. Однако от всего этого поток «альтернативной истории» нисколько не иссякал; напротив, ряды неофитов пополнялись все новыми именами. Они не только успешно оборонялись, но переходили в наступление, обвиняя профессионалов в сервилизме, подобострастном обслуживании скомпрометировавшей себя власти или даже сотрудничестве с тайной полицией, а также слепом использовании отживших «колониальных» и «имперских» подходов.
Все это сигнализировало об обретении наукой нового качества – в условиях демократизации она становилась частью масскультуры, что само по себе составляло проблему, достойную изучения. У этой проблемы имелся и особый ракурс, связанный с жадным поиском далеких предков, чем в годы перестройки активно занялись интеллектуальные элиты, представлявшие отдельные этнические группы. Именно тогда произошел первый безудержный выплеск «энергии памяти» (термин М. Н. Губогло), ранее ютившейся в темных закоулках и подворотнях андеграунда и контркультуры. Мне это тогда показалось интересным, ибо демонстрировало своеобразие культурного творчества в революционную эпоху в условиях ломки старого уклада и становления нового. Особенно захватывающими представлялись этнические конструкты, с одной стороны, отважно отвергавшие прежние академические догмы, но, с другой, слепо следовавшие устоявшимся академическим канонам в рамках сложившегося к тому времени поля исследований этногенеза. Что это за явление? Почему, мечтая о будущем, люди всеми силами устремлялись в прошлое, причем не в ближайшее, а в отдаленное, покрытое мраком забвения? Что они искали в этой седой старине, чего ожидали от нее? Почему столь высоким спросом стали вдруг пользоваться раннесредневековые или даже первобытные предки? Какие образы люди придавали таким предкам и какими качествами их наделяли, чего от них ожидали? Что означал этот возврат к «первоначалам»? Имеем ли мы здесь дело с «вечным возвращением», о котором, вслед за Ф. Ницше, писал М. Элиаде, и если так, то как его надо понимать? Все эти вопросы и будут рассмотрены далее на примере современного арийского мифа.
Глава 5
Научная фантастика и этноцентризм
Задумываться о своем происхождении и своих предках люди начали давно. В традиционных обществах особую роль длинные генеалогии играли для знати, легитимировавшей с их помощью свое высокое положение в обществе. Это было равным образом свойственно как полинезийским вождям, так и средневековым европейским монархам. Длинная генеалогия связывала действующих властителей с почитаемым легендарным предком, обессмертившим свое имя великими подвигами и необыкновенными деяниями, опиравшимися на поддержку богов. Поэтому европейским королям так нравилось вести свой род кому от римского императора Августа, кому – от Энея, кому – от короля Артура. В эпоху раннего Средневековья христианские авторы нередко также выбирали себе в качестве первопредков библейских Ноя, Сима или Иафета. При этом Сим считался покровителем духовенства, а Иафет – сеньоров. Позднее стало популярным искать своих предков среди каких-либо древних народов.
Примечательно, что во многих странах наблюдалось соперничество двух мифов: один связывал предков с могущественными и успешными завоевателями, другой вел их от местного автохтонного населения (Шнирельман 2007а). Первый обычно всемерно использовался правящей династией для повышения своего авторитета, а второй был востребован теми, кто искал легитимации своего социального положения и своих политических претензий путем обращения к местной почве. Так, в Испании происходила конкуренция между готским и иберийским мифами, во Франции – между франкским и галльским, в Англии – между норманнским и англосаксонским (правда, британские хронисты претендовали еще и на статус «истинного народа Израиля»). И лишь в Италии издавна вне конкуренции находился «римский миф», однако и он имел две трактовки как языческий Рим и Рим христианский – вокруг них объединялись конкурировавшие друг с другом силы: папство, с одной стороны, и светский лагерь – с другой. При этом в Италии с ее автономными городскими общинами предков искали не для всего народа в целом, а для отдельных муниципальных единиц. И отцом Вечного города долгое время считался легендарный Эней, что нашло отражение даже в «Божественной комедии». В свою очередь немецкие хронисты находили свои корни у троянцев, а предком-эпонимом в их работах нередко выступал библейский Иафет.
Интерес к таким предкам возник в эпоху Возрождения, но наибольшую популярность они получили в век национализма, когда королевские династии с их религиозной легитимацией уходили в небытие, а им на смену приходила идея народного суверенитета, придавшая особый сакральный смысл национальной истории и культуре. Именно в этом контексте генеалогия утратила свой прежний личностный облик. Теперь начали почитаться не древние легендарные герои, а древние легендарные народы, к которым и возводили себя те, кто считал себя победившим народом, взявшим свою судьбу в свои руки. Связь с пришельцами-завоевателями, легитимировавшими позиции утратившей былую силу знати, как правило, отвергалась, и борьба с «пришлой знатью» велась от имени «коренного народа». Поэтому воспевались местные предки, позволявшие народу чувствовать себя полноправным хозяином своей земли. Таковыми во Франции назывались галлы, а в Италии одно время были популярны предки-этруски. В то же время те, кто задумывались о единстве нации, пытались искать компромисс и отстаивали идею о смешанном характере местного населения, включавшего равным образом потомков коренных обитателей и пришельцев (Поляков 1996: 17 – 116).
Лишь в Германии миф «почвы» прочно спаялся с мифом «крови», к чему рано прибавилась тема «германского величия». Кроме того, в германских землях, разделенных политическими границами, рано родилась идея пангерманизма, также обращавшаяся к аргументам древности, знатности и автохтонности. В эпоху гуманизма германские интеллектуалы открыли для себя «Германию» Тацита. И, как пишет Л. Поляков, если итальянцам этот текст недвусмысленно говорил о варварстве первобытных германцев, то немцы усмотрели там подтверждение исконных добродетелей и героизма своих предков. Примечательно, что их также заинтересовало предположение Тацита о том, что якобы древние германцы избегали смешанных браков (Поляков 1996: 90–91).
Не меньший интерес заслуживает тот факт, что еще в XV–XVI вв. некоторые германские авторы любили подчеркивать воинственность и непобедимость своих предков, высказывали претензии на мировое господство и сетовали на то, что соседи из зависти или ненависти замалчивали подвиги древних германцев. Некоторые утверждали, что германское царство было самым древним на земле; другие доказывали, что и «Адам был немцем», а заодно воспевали немецкий (allemand) язык как древнейший язык всего человечества (alle Mann). Интересен и аргумент Мартина Лютера, жаловавшегося на господство папы над немцами: якобы это стало следствием наивности последних, позволивших сделать себя рабами. Правда, в своей борьбе за отделение от римской церкви Лютер оставался добрым христианином, но уже в XIX в. некоторые его наследники и продолжатели делали попытки возродить язычество. Были и такие немецкие авторы, которые выводили первопредка из Азии, делая его не только родоначальником всех европейских народов, но и носителем якобы исконного монотеизма, а также немецкого языка. К этим аргументам добавлялось еще и неизбывное чувство мести за обиды, когда-то нанесенные предкам соседями (Поляков 1996: 88 – 100). Наконец, не кто иной, как Фихте, обращаясь к немцам в патриотическом порыве, провозглашал: «Если вы не выстоите, все человечество падет вместе с вами…» Та же мысль позднее была подхвачена Гитлером: «Если исчезнут арийцы, непроглядная тьма опустится на землю; в считаные столетия человеческая цивилизация исчезнет и мир превратится в пустыню» (Поляков 1996: 111). Запомним все эти факты, ибо сегодня к тем же аргументам прибегают русские радикалы. Вот как это началось.
В 1970 – 1980-х гг. неоязыческий миф о предках развивался одним из направлений научно-фантастической литературы, представленным такими именами, как В. И. Скурлатов и В. И. Щербаков. Среди источников этих построений была поддельная «Влесова книга», которой предстояло стать едва ли не Священным Писанием для многих русских неоязычников. Жанр научной фантастики как нельзя лучше соответствовал целям неоязычников и уровню подачи ими материала. Ведь, с одной стороны, их теории не имели шансов пробиться на страницы серьезных научных изданий как из-за царившей там суровой идеологической цензуры, так и просто потому, что эти теории не удовлетворяли элементарным научным требованиям. С другой стороны, научная фантастика как жанр пользовалась гораздо большей свободой и, кроме того, издавалась такими тиражами, о которых ученый не мог и мечтать. Вот почему к этому жанру широко обращались самые разные критики советской власти, прибегавшие для изложения своих неортодоксальных идей к эзоповому метафорическому языку и эвфемизмам113. Кроме того, как тонко подмечал известный писатель-фантаст Кир Булычев (историк-востоковед И. Можейко), наше общество имеет «оппозиционный характер» и всегда готово выступить против любого официоза, любой ортодоксии, в разряд которых обыватели включают и общепризнанную науку (Обыденкин 2002). Вот почему научная фантастика, разбивавшая в пух и прах устоявшиеся представления, пользовалась беспрецедентной популярностью у советского читателя в 1970-х – начале 1980-х гг. В этом состоял один из парадоксов советской действительности тех лет (Каганская 1986; Stites 1992: 129, 153–154).
Таким образом, связь научной фантастики с политическими доктринами оказывается далеко не случайной. Хорошо известно, какую роль сыграли определенные направления западной фантастики 1920 – 1930-х гг. в популяризации расистских идей, подготовивших массы к восприятию нацизма (Каганская 1987: 16; Hermand 1992: 246–262). Нет сомнений, что на сходную роль претендовали и научно-фантастические построения, о которых пойдет речь ниже. Правда, партийная цензура зорко следила за деятельностью писателей-фантастов, и в 1966 г. из недр Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС появилась записка А. Н. Яковлева и И. П. Кириченко, обвиняющая, пожалуй, наиболее талантливых советских писателей, работавших в этом жанре, братьев Стругацких, в отсутствии оптимистического видения будущего и даже в клевете на советскую действительность и антикоммунистических настроениях (Горяева 1997: 155–159; Кто… 1998). Еще раньше заместитель главного редактора Большой советской энциклопедии, социолог А. А. Зворыкин попытался привлечь внимание высшего руководства страны к тому, что он считал серьезными упущениями в известном романе И. А. Ефремова «Туманность Андромеды». В 1959 г. он написал записку в ЦК КПСС, где отмечал, что писатель выстраивал «надуманный мир, оторванный от истории нашего времени». Он сомневался в полезности для советской молодежи романа, где не говорилось об идеалах коммунизма, как они были представлены классиками марксизма. Очевидно, подозревая научную фантастику в нелояльности советской власти, он предлагал создать специальную комиссию по экспертной оценке научно-фантастической литературы. Однако в те годы власти отнеслись к его предложению прохладно (Орехова, Петров 1994: 235–239).
С большей серьезностью власти подошли к вопросу об идейном содержании научной фантастики в 1969–1971 гг., когда стало ясно, что эта литература пользуется у населения, особенно у молодежи, необычайным спросом. Вначале на страницах «Литературной газеты» была развернута широкая дискуссия о научной фантастике. Многие из ее участников соглашались в том, что фантастика так или иначе отражает сложные социально-философские проблемы современности (Файнбург 1969) и ее ценность заключается в «человековедении» (Бестужев-Лада 1969). Некоторые шли еще дальше и отождествляли описываемое фантастикой будущее с «измененным настоящим» (Нудельман 1970), рассматривающимся как бы под увеличительным стеклом с целью предостеречь людей от дальнейшего развития некоторых негативных социальных, политических или экологических тенденций (Громова 1970). Так как героем фантастики называлась идея, то допускалось, что писатель мог проигрывать ее возможную реализацию не только в далеком будущем, но и в отдаленном прошлом (Тамарченко 1970). При этом отдельные авторы отмечали, что фантастика как жанр допускает двусмысленности, которые «идейные враги всегда готовы превратно истолковать» (Казанцев 1969). Сторонники такой позиции доказывали, что советская фантастика должна отличаться от западной своим оптимистическим настроем, отказом от антиутопии и «воплощением мечты о коммунизме» (Казанцев 1969; Замокшин 1970; Высоков 1970; Дмитриевский 1970).
Вместе с тем, характеризуя научную фантастику, советские критики всячески избегали таких понятий, как «аллегория», «метафора», «иносказание». Самое большее, на что они могли пойти, – это вспомнить русскую поговорку «Сказка ложь, да в ней намек» (Шефнер 1969). Более откровенно ту же идею сформулировал выходивший в ФРГ журнал «Грани», увидевший в советской научной фантастике эзопов язык, открывавший возможность для критики советского строя. Это не укрылось от недремлющего ока советской цензуры, и уже в феврале 1971 г. высказывания из журнала «Грани» были доведены до сведения членов ЦК КПСС (Орехова, Петров 1994: 246, прим. 1).
Непосредственным поводом, привлекшим внимание властей к советской научно-фантастической литературе, было появление романа И. А. Ефремова «Час быка», опубликованного в журнальной версии в «Молодой гвардии» в 1969 г. и вышедшего отдельной книгой в 1970 г. Реакция председателя КГБ Ю. В. Андропова была молниеносной: он усмотрел в романе «клевету на советскую действительность», о чем поспешил уведомить членов ЦК КПСС. Его предостережение было рассмотрено на заседании Секретариата ЦК КПСС 12 ноября 1970 г., где окончательное решение вопроса отдали на усмотрение ЦК ВЛКСМ, курировавшего журнал «Молодая гвардия». Самого писателя Ефремова, снискавшего к тому времени мировую известность, решили не трогать, тем более что, как он сам настаивал в письме к секретарю ЦК КПСС П. Н. Демичеву, роман был критикой маоизма, искажавшего коммунистическую идею. Однако в романе были обнаружены «рассуждения, дающие возможность двусмысленного толкования» (то самое, о чем предупреждал А. Казанцев!), и за недосмотр А. В. Никонов был в 1970 г. снят с поста главного редактора журнала «Молодая гвардия» и переведен в журнал «Вокруг света» (Орехова, Петров 1994: 240–246; Ревич 1998: 194–195). Однако после назначения в 1972 г. на его место Анатолия Иванова политика журнала не изменилась114. Но с тех пор, как свидетельствовал В. А. Ревич, «Молодую гвардию» захватили те, кого он относил к «ноль-литературе» (Ревич 1998: 165, 287–310). В эту когорту, по его словам, среди прочих входили Ю. Никитин, В. Щербаков, Е. Гуляковский, Ю. Петухов, с которыми мы еще встретимся в этой книге.
Положение научной фантастики, казавшееся незавидным уже к концу 1960-х гг. (Бестужев-Лада 1969), после этого еще более ухудшилось. В 1968 г. новым директором издательства «Молодая гвардия» был назначен В. Н. Ганичев. По свидетельству очевидцев, именно он вместе с заведующим отделом фантастики Ю. М. Медведевым (учеником И. Ефремова) и сменившим того В. И. Щербаковым осуществил разгром отделов зарубежной литературы и научной фантастики (Измайлов 1990: 187; Борисов 1995; Кто… 1998)115.
Впрочем, хорошо понимая роль научной фантастики в современном обществе и ее большой общественный спрос, Ганичев фактически открыл зеленый свет фантастике совершенно другого рода. Поэтому спустя много лет он положительно оценивал деятельность Медведева по пропаганде «русской фантастики» (Митрохин 2003: 420). Ведь именно при том издательство «Молодая гвардия» начало издавать альманахи «Тайны веков» и «Дорогами тысячелетий», где постоянными авторами выступали В. Скурлатов и В. Щербаков, посвятившие свои произведения созданию фантастической истории древних славян, выходившей далеко за пределы всех приемлемых научных гипотез. Это направление, всемерно оживлявшее идеи «славянской школы» и широко применявшее неонацистские приемы манипуляции историческими материалами (о них см.: Goodrick-Clark 2002), получало всемерную поддержку в ЦК ВЛКСМ, где в нем видели спасительную идеологию, способную увлечь молодежь. Вскоре там к этому прибавили веру в «снежного человека» и НЛО (космических пришельцев), что позволяло комсомольским лидерам создавать специальные поисковые отряды, отвлекавшие молодежь от насущных социальных и политических проблем.
У современной фантастики Кир Булычев отмечал выраженную тенденцию «имперской литературы», иными словами, «тоску и ностальгию по потерянному, жажду воссоздания советской империи» (Обыденкин 2002). Между тем корни такой тенденции уходят к последним советским десятилетиям, когда задолго до распада Советского Союза некоторые интеллектуалы жили воображением о величии древних славян, которых они отождествляли с арийцами.
«Научная фантастика» в поисках славян-арийцев
В советские годы отмеченная тенденция проявлялась прежде всего в псевдоисторических работах Скурлатова и Щербакова. При этом, будучи любителем мистификаций, Скурлатов неоднократно публиковался под псевдонимами. В частности, свою статью «След светоносных» он опубликовал в журнале «Техника – молодежи» под псевдонимом к. и. н. Валерий Иванов якобы в виде комментария к статье инженера Ивана Саратова «О поле, поле…». Зная, что Скурлатова зовут Валерий Иванович, нетрудно догадаться, что автор и комментатор составляли одно и то же лицо. В том же номере Скурлатов, на этот раз представившись физиком, опубликовал почерпнутые из научно-фантастической литературы идеи об антимирах, обратном течении времени и множественности инопланетных цивилизаций (Скурлатов 1977в: 40–43). Позднее он несколько раз публиковался под псевдонимом И. Саратов.
Отождествляя славяно-русов с древними иранцами (киммерийцами, скифами и пр.), индоиранцами или фракийцами, а порой с праиндоевропейцами или даже с этрусками, Скурлатов (1977б; 1987; Скурлатова 1979) и Щербаков (1987; 1988а; 1988б; 1990; 1991) рисовали захватывающую картину передвижений могущественных скотоводческих племен по всему евразийскому степному поясу и примыкавшим к нему землям, которые тем самым как бы становились исконным ареалом этих древних (читай: славянских) племен. Скурлатов сетовал на то, что в историографии принято считать славян исконными земледельцами, тогда как на самом деле изначально «русы» были пастухами, бродившими со своими стадами от Венгрии до Центральной Азии (Скурлатов 1977б: 331). Он следующим образом излагал результаты своих «изысканий»: «Если объективно (и без русофобской предвзятости) обобщить свидетельства древних источников и данные современной науки, то напрашивается вывод, что пятнадцать веков назад русы обосновались, видимо, и на Волге, и в Приазовье, и в Крыму, и на Днепре, и на Немане, и на Балтике, и даже, возможно, в Скандинавии, на берегах Северного моря, и в Центральной Азии» (Скурлатов 1977б: 332). Для него не составляло труда найти следы славных славянских завоевателей в Малой Азии и Закавказье на рубеже 2 – 1-го тыс. до н. э., объявить славян основателями города Тбилиси или связать их с урартами. Скурлатов оживлял нацистский миф о культуртрегерах-индоевропейцах (арийцах), якобы разносивших этнокультурные «хромосомы» из своего изначального ареала116 по всему миру – от Индии до Британских островов. «Их “чистота”, – писал он, – обеспечивалась не только природной изолированностью, но и культурно-идеологической обособленностью, ревниво поддерживаемой жрецами-волхвами. Но воины-конники разносили эти “хромосомы” по всему свету» (Скурлатов 1987: 215). Здесь же, в Причерноморско-Предкавказском регионе, Скурлатов искал исконную территорию народа Рос (Рус) и «страны русов». По его словам, отдельные группы славяно-русов сыграли немалую и притом благотворную роль в формировании народов Кавказа, Великой Булгарии, Малой Азии и даже Леванта.
Все эти построения были нужны автору для того, чтобы обосновать исконные права русских на всю территорию бывшей Российской империи. В одной из своих работ, опубликованных под псевдонимом, Скурлатов провозглашал: «Таким образом, не Припятские болота, куда нас пытаются загнать некоторые археологи, а огромный простор Евразийских степей вплоть до Амура – вот наша истинная прародина. 400 лет назад русские лишь вернулись в родное Русское поле, которое тысячелетиями принадлежало нашим предкам» (Скурлатова 1979: 57)117.
По сути, этим он оживлял уже известные нам взгляды ряда авторов конца XIX в., включая В. М. Флоринского118, пытавшегося представить российскую колониальную экспансию в Центральной Азии «возвращением на прародину». К аналогичным аргументам прибегал и Скурлатов, выводивший предков славян откуда-то из Центральной Азии (Скурлатов 1977б: 331; Скурлатова 1979: 57) и утверждавший, что в раннем Средневековье Дикое поле и Северный Кавказ принадлежали росам (их он безоговорочно и ошибочно отождествлял с ираноязычными кочевниками, роксоланами и росомонами), пока их оттуда не вытеснили тюркоязычные кочевники (Саратов 1980; 1985; 1988: 68). Он настаивал на том, что аланское, готское, гуннское, аварское, болгарское и хазарское племенные образования состояли по большей части из славян и что загадочное государство Артания было создано «русами-полянами», жившими на территории, простиравшейся от Волги и Кавказа до Дуная (Саратов 1988: 38, 42). Эта концепция искусственно реанимировала давно отвергнутую наукой легенду о «южной Руси» (об этом см.: Гадло 1968) и пыталась тем самым легитимировать территориальные приобретения Российской империи, представляя их «возвращением Родине утерянных земель» (см., напр.: Саратов 1980: 33).
Другая цель Скурлатова состояла в удревнении русской и, в целом, славянской истории, которая была, на его взгляд, ничуть не моложе истории германских, индоиранских, тюркских и других народов и насчитывала как минимум несколько тысячелетий. Этим способом он пытался наделить русский народ дополнительными достоинствами (Скурлатов 1977б: 329), как будто достоинства народа определяются древностью его происхождения.
В принципе в том же русле работал и писатель-фантаст В. И. Щербаков, по профессии радиофизик119, кандидат технических наук, настойчиво объявлявший себя профессиональным лингвистом – видимо, сказалось обучение на философском факультете Университета марксизма-ленинизма, который он окончил в 1965 г. В 1960 – 1970-х гг. он был тесно связан с журналом «Техника – молодежи» (в 1976–1979 гг. был заместителем его главного редактора) и был близок к писателю Л. Леонову, питавшему симпатии к русскому национализму (Митрохин 2003: 419). Его построения отличались еще большим размахом и безудержной фантазией. Он стремился отождествить этрусский язык со славянским, а самих этрусков-расенов – с «восточными атлантами», якобы сумевшими выжить в Малой Азии и Восточном Средиземноморье после гибели легендарной Атлантиды 12 тыс. лет назад120. По мнению автора, «этруски – это, образно говоря, лист, оторванный от хетто-славянского древа» (Щербаков 1987: 170). В то же время в работах Щербакова этруски (читай: славяне) оказываются у истоков древнеегипетской и левантийской цивилизаций, заселяют Канарские острова (якобы это их наследниками являются загадочные гуанчи!) и даже устраивают экспедиции к берегам Центральной Америки, оказывая влияние на индейцев-майя и ацтеков (Щербаков 1995а: 12–13). Развивая некоторые идеи Скурлатова (Скурлатов 1987: 215), Щербаков заявлял, что древнейшие обитатели Палестины (вначале хананеи, затем филистимляне) изначально были также «пеласгами-этрусками». И даже Библия была якобы записана на языке хананеев, а не израильтян, появившихся в Палестине относительно недавно (Щербаков 1987: 178; 1995а: 13–14).
Другим исконным ареалом русов оказывается, по Щербакову, Малая Азия, откуда после разгрома Трои население бежало в Европу, в частности в Северное Причерноморье, в Поднепровье и так до Балтийского моря, где пришельцы восстановили свою былую государственность. Для Щербакова не составляло труда объявить восточнославянское племя полян потомком хетто-лувийцев (особой ветви индоевропейцев, не имевшей никакого отношения к славянам. – В. Ш.) и хаттов (вообще не индоевропейцев! – В. Ш.) (Щербаков 1987: 189; 1990: 203). Тем самым, этруски отождествляются с «древнейшей ветвью средиземноморских племен», положивших начало многим народам и цивилизациям Средиземноморья и Малой Азии (Щербаков 1987: 181; 1988а; 1990: 207)121.
К началу 1990-х гг., то есть тогда, когда СССР дал основательную трещину и начался необратимый процесс его распада, построения Щербакова приняли особенно гипертрофированный характер. Теперь племя русов, или «восточных атлантов», оказалось тождественным дошумерскому населению Двуречья122: оно будто бы расселялось по Ливии, долине Нила, Северной Индии и даже дошло до Китая и Японии (Щербаков 1990: 204). А ваны, или венеты/венеды, что, по автору, тождественно славянам (точнее, вятичам), будто бы обитали первоначально в Малой Азии, а затем широко расселились на западе (включая Западную Европу) и на востоке (вплоть до Парфии) (Щербаков 1991: 229–236; 1996в). Они же будто бы основали государство Урарту (Ванское царство), и «почти все корни урартов и их слова вместе со многими грамматическими формами… совпадают с корнями русского языка и диалектных слов, унаследованных от ванов-вятичей» (Щербаков 1991: 18, 254; 1992: 264)123. И автор сетовал на то, что археологи Армении якобы умалчивали о находках «славянских черепов» на территории Урарту, скрывая от мира правду (Щербаков 1991: 254). В свете этого уже не вызывает удивления утверждение Щербакова о том, что у жителей Боспорского царства была «славянская внешность» (Щербаков 1996в).
Подобно Скурлатову, отдавая дань расовой теории, автор был убежден в возможности обнаружения древних «славянских черепов», причем это его убеждение основывалось на не имеющей никакой фактической почвы вере в то, что древние народы старались поддерживать чистоту генофонда: «Смешанные браки способны обезобразить даже многочисленный народ, ведь древние хорошо знали преимущество чистой породы, сохраняемой даже в сельском хозяйстве; до эпохи геноцида и принудительной гибридизации, равно уничтожающих генофонд, было еще очень далеко» (Щербаков 1991: 235). Автор не сомневался в наличии чистых расовых типов и объяснял наличие противоречащей этому научной информации идеологическими причинами (Щербаков 1991: 71).
Как бы то ни было, методология автора – он называл ее «метаисторией»124 – была основана на идеях катастрофизма и крайнего миграционизма. И он стремился доказать, что ваны-венеды были единственными создателями цивилизаций и государств «от Ханаана до Дона и Оки; от Галлии и Адриатики до Гималаев и Тибета…» (Щербаков 1991: 254). Им будто бы были родственны арийцы (асы), или легендарные даваньцы китайских источников, основавшие могущественное государство Парфию с ее священным городом Асгардом. И хотя асы вели войну с ванами в 309 г. н. э., автор доказывал, что их удел – жить в мире и тесном взаимодействии друг с другом. Ведь Москва, по автору, – «северный форпост Асгарда», «его продолжение в грозных тысячелетиях борьбы и побед, город, который ныне олицетворяет утраченную некогда и вновь обретенную власть над небом и космосом» (Щербаков 1991: 19). От русской мессианской идеи автор переходил к пророчествам, пытаясь научить русских и их соседей стратегии поведения. Он отмечал, что именно в силу своей слабохарактерности этруски дали римлянам себя победить «и русы сейчас столь же бесхарактерны, как 2000 лет назад», не только живя в нищете и позволяя заезжим купцам себя грабить, но и «поддерживая своих врагов – националистов» (Щербаков 1991: 97–98)125. И тут же, возвращаясь к событиям Второй мировой войны, автор среди самых заклятых врагов называл Литовский легион, эстонскую «Эрна», латышских националистов и крымско-татарский легион смерти (Щербаков 1991: 134). Все это имело особый смысл для русских националистов в конце 1980-х – начале 1990-х гг., когда Прибалтика боролась за независимость, а крымские татары предпринимали очередную попытку вернуться в Крым.
Щербаков видел во Второй мировой войне новый поход асов на ванов, причем асы снова потерпели поражение, не ведая, что посягают на «второй Асгард» (то есть Москву). «Фюрер, исповедуя арийскую доктрину, развязал войну против самой могущественной группировки арийцев – против славян, наследников Асгарда» (Щербаков 1991: 135), в чем, по мнению автора и многих современных русских националистов (об этом см.: Yanov 1987: 158; Мороз 1992: 72; Евгеньев 1999: 63), и заключалась его роковая ошибка. Автор с восторгом писал, что от нацистов Москву защищали русские, в жилах которых текла кровь подлинных асов и ванов, «кровь богов». Участие советских людей нерусского происхождения в защите страны для автора существенного значения не имело. Зато залогом непобедимости древних предков он считал славянскую языческую веру, основанную на формуле «Явь, Навь, Правь», означающей триединство мира людей, духов и богов. Последнее обнаруживает истинные истоки концепции автора, выработанной в русле идеологии русских националистов-неоязычников, одному из лидеров московской группы которых, В. Емельянову, в особенности полюбилась эта формула, заимствованная им у эмигранта Ю. П. Миролюбова (см.: Емельянов 1979: 7–8).
Сразу же после распада СССР и образования на его бывшей территории ряда независимых государств Щербаков увлекся эзотерикой и культом Богородицы, что придало его «метаистории» особый привкус. В его работах все отчетливее зазвучал термин «арийцы», который он применял весьма вольно, как того требовал контекст его построений – где-то под арийцами понимались индоиранцы, где-то индоевропейцы в целом, а где-то даже славяне. Умело сочетая небылицы с научными концепциями, он пытался показать приоритет «славян-арийцев» на огромной территории Евразии, куда другие народы пришли много позже. При этом под «другими» понимались прежде всего тюрки (Щербаков 1992: 264, 310; 1996 г: 171); об иных неславянских народах Щербаков не упоминал вовсе, как будто их и не было. В частности, вновь повторяя свои фантазии о том, что «ваны-вятичи» создали государство Урарту, и рисуя их путь, пролегавший через Азербайджан, Дагестан и Подонье в Центральную Россию (Щербаков 1996 г: 309–318), автор даже не вспоминал об армянах, лезгинах, других народах Кавказа и Предкавказья; игнорировал он и финнов, населявших значительные территории Центральной и Северной России до прихода туда славян. Зато, учитывая факт возникновения независимой Украины, он утверждал, что, переселившись на Оку и в верховья Дона, «ваны» основали Москву задолго до Юрия Долгорукого. Не говоря ни слова о финнах, он находил нужным упомянуть «русов», якобы пришедших в Центральную Россию иным путем – из Фракии и Эгеиды. И лишь походя читатель узнает, что речь идет о «киевских русах», распространивших свою власть на северных «ванов» (Щербаков 1992: 265, 343, 256; 1996 г: 56–57).
Отдавая дань эзотерическим учениям, Щербаков шел еще дальше, считая кроманьонцев отдельной расой, потомками великих атлантов, и отождествляя их с предками европейцев, «арийцами». Он полагал, что именно они сохранили наследие цивилизации после гибели Атлантиды и что будто бы без учета этого невозможно понять корни человеческой цивилизации (Щербаков 1992: 335; 1996 г: 150, 170–172, 284). При этом он занимался подтасовками, приписывая ученым самые нелепые суждения и тут же их опровергая, пытаясь убедить читателя в своей «гениальности». Между тем «открытия», которые он себе приписывал, являлись либо плодом безграмотности, либо откровенным плагиатом. Не зная источников и не умея с ними работать, он нередко поддавался эмоциям и попадал впросак. Так, опираясь на одну и ту же популярную статью (Журавский 1988), он писал о якобы древнейшей азбуке, найденной на Балканах, датируя ее то 3-м тыс. до н. э. (Щербаков 1992: 342), то 6-м тыс. до н. э. (Щербаков 1996 г: 289). На самом деле ни о какой азбуке там говорить не приходится ни в 6-м, ни в 3-м тыс. до н. э. Что же касается «протописьменных знаков» балканской культуры винча 4-го тыс. до н. э., то вопрос о них остается открытым (Winn 1982). В любом случае они не имели никакого отношения ни к славянам, ни к «арийцам», которых тогда просто еще не существовало.
То же самое относится и к якобы культурному скачку, происшедшему в Малой Азии на рубеже неолита (Щербаков 1996 г: 174). Вопреки дилетанту Щербакову, специалисты прослеживают длительный эволюционный процесс, происходивший в Восточном Средиземноморье и закономерно приведший к становлению всех тех черт высокой культуры (поселки, земледелие, металлургия и пр.), которые вызывали у автора изумление. Для объяснения всего этого вовсе не требуется рыскать по свету в поисках то загадочной Атлантиды, то не менее таинственной Шамбалы. Достаточно ознакомиться с археологией Леванта. Но этот регион вызывал у автора идиосинкразию, и знать он его не желал. Ему было интереснее заниматься неуловимой Атлантидой.
Как бы то ни было, в конце 1970-х – начале 1980-х гг. древние передвижения и подвиги белокурых и голубоглазых культуртрегеров-арийцев и, в особенности, «славяно-скифов» все больше привлекали внимание и ряда других русских писателей-фантастов (см., напр.: Жукова 1981: 288; 1982; Никитин 1985: 95 – 113. Об этом см.: Каганская 1987: 14). Один из них вслед за Юговым объявил Ахилла «россом», «тавроскифом», наследником великой степной традиции, которая будто бы разнесла высокую культуру от Европы до Китая и Индии и, в частности, обучила греков выковывать железное оружие. Он давал понять, что не только пеласги, но и древние обитатели Палестины были «одного корня» со славянами (Никитин 1985; 1995: 289). Примечательно, что эта тенденция тесным образом сочеталась с антизападничеством, в особенности с антиамериканизмом (см., напр.: Кобзев 1971; Медведев 1983).
До известной степени импульс такого рода литературе задал писатель В. А. Чивилихин публикацией своего романа «Память», прямо направленного против концепции другого мифотворца-патриота Л. Н. Гумилева. В этом произведении пропагандировались фантазии сибирского археолога В. Е. Ларичева о древнейшей в мире цивилизации в Сибири, созданной, естественно, индоевропейцами, и о будто бы обнаруженном там палеолитическом календаре. Чивилихин не без удовольствия замечал, что и в долине Хуанхэ древнейшее население было представлено европеоидными индоевропейцами. Они будто бы участвовали в этногенезе многих восточноазиатских народов, и один из них оставил след даже в генеалогии Чингисхана. Автор прославлял славянское язычество, сближал славян с ведическими ариями и настаивал на том, что предки славян были автохтонами в поволжских и причерноморских степях. В итоге он договаривался до того, что славяне будто бы существовали как общность уже 5 тыс. лет назад. Он боролся с норманизмом, отождествлял «варягов-русь» со славянами и настаивал на возникновении славянской государственности задолго до Киевской Руси (Чивилихин 1982: 171–179, 181, 187, 427, 448, 466–471). Короче говоря, он тоже оживлял основательно подзабытые традиции историков «славянской школы» XIX в.126 Нельзя не отметить, что он стал первым известным советским писателем, кто объявил славян «арийцами». Растущему почвенническому движению все эти идеи пришлись как нельзя кстати. Они были вполне созвучны направлению, взятому Скурлатовым и Щербаковым, и в значительной степени повлияли на идеологию общества «Память» и его дочерних ответвлений, включая и ведическое.
Для примера стоит рассмотреть представления о древнерусской истории, которых придерживался один из признанных лидеров русского радикального движения 1970-х гг. В. Емельянов. Его книга «Десионизация», упомянутая выше, стала культовой среди русских национал-патриотов и оказала огромное влияние на сложение неоязыческих представлений о мире и истории, давших многочисленные побеги в последнюю четверть века.
Если Скурлатов и Щербаков подавали свои взгляды как научную фантастику, то Емельянов не скрывал своей веры в великую русскую дохристианскую цивилизацию, обладавшую богатой письменностью и культурой. Древних ариев, пришедших когда-то в Индию, он представлял «арийцами-венедами», принесшими на Индостан «нашу идеологию, сохранившуюся в основе индуизма и йоги». «Венеды», они же «арийцы», одно время якобы господствовали и в Восточном Средиземноморье, дав название Палестине («Опаленный стан»). К этим «венедам» автор относил и финикийцев, не желая уступать семитам лавры создателей алфавита. Всю континентальную Европу и Скандинавию до германцев также заселяли будто бы «славяне-россы», или «венеды». Автору было «вполне ясно», что «единственными автохтонами Европы являются венеды и прибалтийские арийцы», а кельты и германцы пришли будто бы из глубин Азии (Емельянов 1979: 7, 12, 15–16)127.
Именно «венеды» составляли «становой хребет арийского языкового субстрата» и были основными хранителями общеарийской идеологии. Чистота языка и идеологии сохранилась якобы только «на просторах от Новгорода до Черного моря», где долго держалось представление о «триединстве трех триединых троиц»: Правь-Явь-Навь, Сварог-Перун-Световид, Душа-Плоть-Мощь. Там царил истинно Золотой век, «понятия зла не существовало». Емельянов упивался восхвалением «русского дохристианского прошлого»: русичи жили в гармонии с природой и имели лучезарную идеологию, не знавшую слепой покорности перед Богом. У них не было ни святилищ, ни жрецов. Носителями «оккультной мощи» были женщины-йоги, что якобы вообще было свойственно арийцам (Емельянов 1979: 7–8)128. В своих построениях автор, подобно Скурлатову и Щербакову, широко использовал материалы «Влесовой книги», прибегая к обильным цитатам из нее и ища в них остатки истинного русского мировоззрения, того, что составляло «душу народа» (Емельянов 1979: 8 – 12).
Евреи в концепции Емельянова выглядели дикарями, нахлынувшими в «арийскую» Палестину и узурпировавшими «арийское» культурное наследие. Эта идея «кражи великой мудрости» стала едва ли не аксиоматичной в трудах любителей «Влесовой книги» и последователей Емельянова. Русские радикальные националисты стали обращаться к ней в особенности после выхода русского перевода книги английской исследовательницы Мэри Бойс о зороастризме, где говорилось о том, что ряд его важнейших положений были усвоены иудаизмом, христианством и исламом (Бойс 1987: 40, 65, 96). Из этого авторы антисемитской литературы нередко делают вывод о том, что семиты якобы не были способны к самостоятельному творчеству и «паразитировали» на «арийских знаниях». Между тем та же Бойс показывала, что зороастризм воспринял из ассиро-вавилонских, то есть семитских, культов веру в великую богиню (Бойс 1987: 76). Кроме того, через ассирийцев в зороастризм вошли некоторые важные египетские символы (Бойс 1987: 72), а много раньше праиндоевропейцы заимствовали у прасемитов термин для «звезды». Речь здесь идет о хорошо известном процессе культурных взаимовлияний, который распространялся и на религиозную сферу. Кстати, надежно установлено, что и славянский пантеон в раннем Средневековье пополнился рядом иранских божеств, таких как Хорс и Семаргл. Такие процессы вовсе не говорят о какой-либо ущербности одной из сторон, участвовавшей в таком культурном обмене, а их результаты зависят от конкретной политической, социальной и демографической ситуации.
Однако Емельянова такие процессы не занимали. Ему важнее было доказать, что даже язык евреев сложился под сильным «арийским» влиянием (Емельянов 1979: 16, 20)129. Как же «диким евреям» удалось завоевать земли «славных арийцев»? Это автор объяснял происками египетских и месопотамских жрецов, страшившихся «великорослого народа Рос или Рус», якобы обитавшего в Малой Азии и Палестине. Они якобы давно разработали чудовищный план: «Для уничтожения этой угрозы жрецы древности уже давно воспитывали и растили устойчивый преступный генотип гибридного характера, созданный на протяжении многих и многих веков на базе скрещивания древних профессиональных династий преступного мира черной, желтой и белой рас» (Емельянов 1979: 17).
Позднее эти представления Емельянова вылились в литую формулировку: «Евреи – это профессиональные древние преступники, которые сложились в определенную расу» (Емельянов 1994). Любопытно, что именно эта версия происхождения евреев пришлась по вкусу А. П. Баркашову (Баркашов 1993б) и другим русским антисемитам (см., напр.: Петухов 1998а: 338; Иванов 2000: 17, 136; Истархов 2000: 227–228). Вот, оказывается, откуда взялись евреи, и вот чем объясняется их «злокозненный» характер. Их взаимоотношения с «арийцами» описывались в мессианских апокалипсических тонах. По Емельянову, мир был обречен на вечную борьбу двух едва ли не космических сил – патриотов-националистов и талмудических сионистов (Емельянов 1994). Так в недрах русского национализма вызревали зерна не только антисемитизма, но и откровенного расизма, которые, как мы увидим ниже, пышным цветом расцвели в творчестве ряда неоязыческих интеллектуальных лидеров.
С легкой руки Емельянова в научно-фантастическую и паранаучную литературу о древних славянах вошел целый набор терминов-маркеров, одно лишь упоминание которых оживляет в памяти заинтересованного читателя всю концепцию в целом и создает тесное взаимопонимание между автором и читателем, как бы вводя их в круг посвященных. К такого рода клише относятся Явь, Правь и Навь; «Опаленный Стан» в качестве наименования для Палестины; «Сиян-гора» для горы Сион; «Руса-салем» для Иерусалима; пращуры-степняки, путешествовавшие в глубочайшей древности по всей Евразии; Хазария как паразитическое государство, посягавшее на свободу и независимость Древней Руси; зловредные тайные силы, стремящиеся поработить народы мира, и русских в особенности, и т. д. Этот прием тем более важен, что далеко не каждый из наших современников-неоязычников решался до недавнего времени или решается сегодня открыто заявить о своей антисемитской или расистской позиции. А использование рассматриваемых терминов-маркеров позволяет, с одной стороны, выразить свои симпатии к соответствующим идеям и концепциям, а с другой – избежать нежелательных обвинений в антихристианстве и антисемитизме.
В советские годы о многом приходилось говорить намеками и полунамеками, чтобы избежать ненужного внимания цензоров. Для этого использовались на первый взгляд нейтральные термины, и читателю сообщалась лишь часть информации, – остальное он должен был додумать сам. Примером может служить повесть Р. И. Федичева «Пейзаж со знаками», по сути посвященная реабилитации свастики. Герой повести, увлеченный народной вышивкой, искренне верит, что в незамысловатых крестьянских узорах зашифрована мудрость народа, дошедшая до нас от первобытных языческих времен. Он совершает далекое путешествие в русскую глубинку, где находит не только вышивки, передававшиеся «из рода в род», но и старушек, якобы сохранивших воспоминания о ритуальном смысле древних орнаментов. Однако термина «свастика» читатель там при всем желании не найдет. Зато по всей повести разбросаны намеки, немало говорящие посвященным. Во-первых, речь идет об орнаментах на русских полотенцах, а знатокам известно, что именно в таком контексте на Русском Севере встречался мотив свастики. Во-вторых, автор говорит, что наряду с ромбами и кружочками там обнаруживались «кресты» и «крестики», которые он ассоциирует с огнем. Наконец, ближе к концу повести он сообщает, что «вышивку раннего христианства украшали вот этими знаками – точно такие же кресты появились потом на немецких знаменах». Читателю, разумеется, известно, какого рода были эти «кресты», но автор уверяет его, что у русских они бытовали много раньше. Таким образом, получается, что немцы их заимствовали. Но они их не просто заимствовали, а и переосмыслили, и автор сетует: «Кто же предвидеть мог, что через века так унизится их (то есть крестов. – В. Ш.) высокое значение». Далее он сообщает, что, оказывается, в раннем христианстве бытовала «вера, освященная Солнцем» (Федичев 1989: 307–308). При всей нелепости этого утверждения, оно является ключом ко всей повести, автор которой пытался донести до читателя идеи, формировавшиеся в 1970 – 1980-х гг. в среде националистов-неоязычников, всеми силами пытавшихся обнаружить исконную «русскую веру» и «Русского Бога». Они, по сути, повторяли путь австрийских ариософов и германских неоязычников, занимавшихся, как мы знаем, тем же самым в первые десятилетия XX в. и создавших символику и ритуалы, с благодарностью воспринятые нацистами.
Не отставали и украинские авторы, которых также привлекали идеи о связях славян с этрусками (Нудьга 1979; Марченко 1982; Знойко 1984), о высокой славянской учености в эпоху язычества (Белоконь 1982: 154), о происхождении славян из Малой Азии и их культурном и политическом превосходстве над другими древними народами (Знойко 1984: 285–301). Но на Украине это направление отличалось не столько антисемитской, сколько антирусской направленностью. В первые послевоенные десятилетия украинские писатели-патриоты весь свой пафос обращали против «вечного врага» русов, Византии, и воспевали славянское язычество, противопоставляя его чужеродной вере, христианству (Забiла 1971; Скляренко 1996). Не надо было иметь слишком много воображения, чтобы увидеть в этом противопоставление Украины России с ее имперскими замашками. Поэтому не случайно вышедший в Киеве в 1972 г. роман И. Билика «Меч арея», где автор вслед за Венелиным и Вельтманом отождествлял гуннского вождя Аттилу с «руським» (то есть «древнеукраинским») князем Богданом Гатилом, был тут же запрещен, а его автор подвергся преследованиям (Бiлик 1990: 6–7).
Интерес к дохристианской истории и культуре славян и, в частности, украинцев вспыхнул на Украине, в особенности на рубеже 1970 – 1980-х гг., что было связано с подготовкой празднования 1500-летия Киева в 1982 г. В свое время О. Прицак убедительно показал, что это празднование нужно было советским властям брежневской эпохи для того, чтобы отвлечь внимание народа от близившейся даты 1000-летия принятия христианства, обосновать незыблемость послевоенных территориальных границ СССР и лишний раз легитимизировать сложившуюся в СССР этнополитическую ситуацию путем апелляции к глубокой древности. Однако никаких убедительных доказательств возникновения Киева как города в 482 г. не было как тогда, так и теперь (Прiцак 1981. См. также: Данилевский 1998: 326).
Между тем произошло то, чего, видимо, не ожидал и Прицак, связывавший украинскую национальную идею исключительно с христианством. Подготовка к празднованию юбилея не только стимулировала целый вал художественной и научно-популярной литературы, посвященной ранним славянам, но и создала почву для роста неоязыческих настроений, хорошо вписавшихся в тот общественно-политический климат, который характеризовался интенсивной антихристианской пропагандой, сочетавшейся с ростом этнических национализмов. В те годы в украинской литературе возникла целая школа, занимавшаяся оживлением интереса к древним «славяно-русам», их дохристианским верованиям, их исконным землям, которые обычно помещали в Северном Причерноморье («земля Трояна»), и их борьбе с заклятыми врагами. При этом в качестве последних византийцы постепенно теряли свои былые позиции, тогда как на первый план выходил образ степных кочевников (Плачинда 1982а; 1982б; Шевчук 1980; 1989; Iванченко 1982; 1984; 1988). Такие произведения не просто яркими красками рисовали языческую древность и языческую религию, но делали их символом величия предков и порой прямо или косвенно порицали христианство за разрушение этого древнего наследия. Во второй половине 1980-х гг. на Украине начали обретать силу идеи о тождестве древних славян скифам, сарматам и гуннам (см., напр.: Василенко 1988; 1991).
Одновременно с возрождением «правды» о дохристианском прошлом славян в художественной литературе усиливался мотив обвинения христианской религии в посягательстве на «русскую душу», в уничтожении невосполнимых языческих духовных ценностей с целью порабощения «русичей» и ослабления их воли к сопротивлению захватчикам (Кобзев 1971: 215–218; Серба 1982: 4; Сергеев 1987: 143; Жукова 1989; Василенко 1988; Ричка 1988; Платов 1995б: 78–79). Исподволь проводилась идея о причастности к этому евреев, причем в особенности указывалось на иудейский Хазарский каганат, якобы посягавший на свободу славян во имя будущего мирового господства (Серба 1982: 5; 1992: 112–113; Иванченко 2006: 42, 46, 142). С 1970-х гг. эвфемизм «хазары» прочно вошел в лексикон русских националистов для обозначения евреев и их якобы устремленности к тотальной власти над миром (см., напр.: Степин 1993: 7; Программа движения «Третий путь» 1993)130. На этой основе за последнюю четверть века пышным цветом расцвела научно-фантастическая и псевдонаучная литература «антихазарской» направленности (Шнирельман 2012а: 76 – 165, 171–196).
Отмечались и попытки представить русско (арийско) – еврейскую конфронтацию в виде извечной борьбы, пронизывавшей всю мировую историю. И если в произведениях Скурлатова эта мысль присутствовала лишь в виде слабого намека (Скурлатов 1977а; 1977б: 328), то, например, А. Кифишин детально расписывал едва ли не космических масштабов борьбу между праиндоевропейцами (праславянами) и прасемитами на широких пространствах Подунавья и Малой Азии (Кифишин 1977: 181–182)131. Одновременно делалась попытка оторвать финикийцев и хананеев от семитского мира или же, напротив, противопоставить евреев остальным семитам, чтобы доказать, что первоначально в Палестине обитало несемитское население, имевшее отношение к праславянам. В частности, утверждалось, что семитоязычные финикийцы происходили от браков пришлых индоевропейских воинов с хананейскими женщинами (Скурлатова 1979: 56; Скурлатов 1987: 215) или что первопоселенцами Леванта вообще были пеласги (то есть индоевропейцы, по ошибочному мнению цитируемых авторов, близкие или даже тождественные праславянам), к которым относились как филистимляне, так и хананеи (Знойко 1984: 288; Щербаков 1987: 178; 1995а: 13; Никитин 1985; Иванченко 2006: 42)132. Тем самым читателя подводили к мысли о том, что евреи якобы не имели никакого отношения к древним обитателям Леванта и их вторжение в Палестину трактовалось как первый акт на пути к мировому господству. Именно эта версия истории нашла широкое применение в антисемитской литературе (см., напр.: Емельянов 1979: 17–20; Степин 1993: 5).
Особое внимание авторы-патриоты уделяли проблеме дохристианской славянской письменности и литературы, в существовании которых они нисколько не сомневались. В качестве аргументов приводились как туманные и маловразумительные упоминания раннесредневековых авторов об использовавшихся славянами знаках (которые вовсе не обязательно были знаками письменности, либо не имели никакого отношения к славянам. – В. Ш.), так и о надписях или знаках, найденных на раннесредневековых или более ранних археологических памятниках (которые имели малое отношение к славянам. – В. Ш.) (Скурлатов, Николаев 1976; Жуков 1977; 1981: 120; Нудьга 1979; Скурлатова 1979: 56; Саратов 1988: 63, 71; Щербаков 1987: 198–199; 1991: 237; Василенко 1988: 161; Жукова 1989; Белякова 1991а; 1991б; 1991в; 1992; Карпов 1992; Дмитрук 1993; Савельев 1993: 180; Авдеев 1994: 163; Белякова 1994; Платов 1995б: 82–83; Тороп 1995б: 40–41; Озар 2006: 16–19)133. Иной раз использовались и фальшивки, которые такого рода авторы обнаруживали в литературе XIX в. (см., напр.: Иванченко 2006: 15–17). А, например, А. И. Барашков (до того как он стал Асовым) выступил с фантастической гипотезой о том, что славяне якобы издавна пользовались «узелковым письмом» (Барашков 1992).
Идея дохристианской письменности обнаруживается и в эзотерическом учении А. Ф. Шубина-Абрамова, называющего себя одним из первых академиков самопровозглашенной Русской академии наук, искусств и культуры, возникшей в 1992 г. Объявляя о своем происхождении из рода хранителей истинной русской грамоты, он называл себя «учеником учителей» и пропагандировал некую «древнюю русскую ВсеЯСветную Грамоту» из 147 знаков, определяя ее древность в 7500 лет. Он заявлял: «Мы, русские, творим все правдивое, нравственное и прекрасное на Земле, пользуясь языком праотцев» (Соловьева 1992: 6). Он настаивал на том, что грамота, составленная для русского языка, была дана людям самим Богом и якобы дошла до нас от эпохи палеолита. Об этой грамоте он начал писать еще в конце 1970-х гг., доказывая, что она содержала в себе колоссальные «ведические знания», когда-то сообщенные людям Творцом, или «Учителями». Якобы каждая отдельная буква являлась носителем важной информации. В результате любое отдельно взятое слово оказывалось аббревиатурой, «раскрытие» которой давало целые фразы, наделенные глубочайшим смыслом. Шубин-Абрамов рассматривал человеческую историю как прогрессивную деградацию от Золотого века до полного упадка и разложения. Он доказывал, что со временем большинство букв былой азбуки были утрачены, причем за этим стояли происки неких «злых сил». Сам же он полагал, что для «возрождения Отечества» необходимо вернуться к исконной азбуке, чем он и занимался как председатель Общественной организации «ВсеЯСветная Грамота» (Шубин-Абрамов 1996). Русские националисты познакомились с этим учением из публикаций Н. Е. Беляковой, считавшей себя ученицей Шубина-Абрамова (Белякова 1994)134. У некоторых русских неоязычников до сих пор большим успехом пользуется составленный им календарь, где на основе принципов ВсеЯСветной Грамоты объясняются многие термины и дается представление об учении.
Следует упомянуть и таких энтузиастов-дилетантов, как украинский библиотекарь Н. З. Суслопаров, который, не имея каких-либо специальных познаний в лингвистике и никакого навыка дешифровки древних надписей, «открыл» «трипольский алфавит» и отождествил трипольцев с пеласгами (Суслопаров 1996–1997. Об этом см.: Знойко 1984: 267–285). Между тем у нынешних русских и украинских патриотов дешифровки Суслопарова никаких сомнений не вызывают, и они произносят его имя с благоговением (Белоконь 1982: 153; Щербаков 1988: 106–107; Знойко 1989: 15; Белякова 1991а: 5; Акумулятор 1990; Iванченко 1996: 9; Довгич 1996–1997: 9; Лучин 1997а: 299; Даниленко 1997: 81; Иванченко 2006: 27). К сожалению, и специалисты порой не проявляли должной осторожности и допускали формулировки, позволявшие надеяться на обнаружение глубокой славянской письменной традиции дохристианской эпохи (см., напр.: Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 204; Трубачев 1992: 45; Бандрiвський 1992: 9), хотя они и отметали все рассмотренные выше построения и догадки как ненаучные (см., напр.: Русинов 1995). Стараниями Рыбакова предположение о неких русских летописях IX в. даже попало в школьный учебник, популярный в 1990-х гг. (см.: Преображенский, Рыбаков 1999: 43).
Особый импульс эти поиски дохристианской славянской письменности получили после находок табличек с «шумероподобной» клинописью в Тэртерии (в Румынии) и в связи с изучением знаков на глиняной посуде энеолитической культуры винча на Балканах (Winn 1982). Ряд самодеятельных авторов поспешили объявить их древнейшей в мире алфавитной письменностью, созданной «этрусками-славянами» (Перлов 1977; Скурлатов 1977а: 193; Журавский 1988; Милов 1993: 1; Гриневич 1991: 28; 1993: 247–250; 1994; Федоренко 1994: 5). Миф о «великом дохристианском летописании» у славян культивировался и в определенных кругах русских историков-дилетантов в эмиграции, откуда и происходит, в частности, «Влесова книга» (Лесной 1966: LI; Миролюбов 1981: 178). Как бы то ни было, ажиотаж вокруг «праславянской» письменности и будто бы богатой дохристианской литературной традиции, следы которых так и не удается обнаружить, рождает еще один миф об уничтожении всего этого достояния христианами (Миролюбов 1981: 177–178; 1983: 115–116; Алексеев 1986: 37–57; Жукова 1989; Безверхий 1993: 49; Савельев 1993: 180; Антоненко 1994: 55; Белякова 1994; Федоренко 1994: 10; Суров 2001: 29–30, 424–425; Островский 2001: 11–12; Пранов 2002: 113–114; Иванченко 2006: 34)135.
Этот обзор был бы неполон без рассмотрения взглядов А. М. Иванова (Скуратова), оказавшего большое влияние на формирование русского национализма в 1970 – 1980-х гг. Еще в те годы он излагал свои идеи в эссе на историческую тему. В отличие от многих из своих собратьев по вере он получил неплохое историческое образование, и это научило его уважительно относиться к разнообразным историческим источникам. Еще в начале 1980 г. он попытался разобраться в тех историософских концепциях, которые тогда еще только завоевывали умы русских националистов. Причем, в отличие от огромного большинства персонажей данной книги, он с презрением отметал построения почвенников-дилетантов и основывал свои рассуждения на данных и концепциях, почерпнутых у специалистов. Он высмеивал попытки вывести конфронтацию «арийцев» с «семитами» из борьбы кроманьонцев с неандертальцами, отвергал «Влесову книгу» как безусловную фальшивку, потешался над попытками считать хеттов «хатниками», оспаривал утверждение Емельянова о былом обитании венедов в Гиндукуше, называл вздорной идею о славянском происхождении Ахиллеса и участии славян в Троянской войне, а также издевался над попытками представить этрусков «русскими». Примечательно, что и «Хронику Ура-Линда» он справедливо считал подделкой. К псевдонаучным концепциям он относил построения эмигранта С. Лесного, а также стремление ряда авторов приписать урартским царям русское происхождение (Иванов 2007: 19, 27, 30, 36–38, 54, 357, 405). Его выводило из себя стремление некоторых почвенников объявить раннесредневековых венетов славянами, чему он в 1980 г. посвятил специальную работу (Иванов 1995). Многие из упомянутых концепций казались Иванову «дикими фантазиями», и он связывал их с интеллектуальной атмосферой, напоминавшей ему гиперавтохтонистские патриотические историософские построения, популярные в славянской среде в эпоху Средневековья и на заре Нового времени. Все это Иванов справедливо характеризовал как посягательство на чужое историческое наследие, историческое мародерство и связывал с комплексом неполноценности. Его лишь удивляло, зачем все это было нужно русским националистам, притом что русские обладали своей собственной богатой и героической историей (Иванов 1995: 13–14. См. также: Иванов 1991).
Правда, в отличие от ученых он не занимался исследованиями и не представлял себе все сложности историографии. Поэтому он использовал преимущественно имевшуюся под рукой литературу и отбирал из нее то, что соответствовало его настроению; иной раз он даже позволял себе «подправлять» ученых. Иногда в поисках аргументов он обращался к устаревшим и давно отвергнутым взглядам. Следует также отметить, что многие тексты, написанные им в 1980-х гг., были опубликованы только 15–20 лет спустя.
Иванова рано заинтересовало «арийское мировоззрение», и для выяснения его особенностей он еще в самом начале 1980-х гг. предпринял экскурс в сравнительное религиоведение. Опираясь на научную литературу, он отметал дилетантские рассуждения о дохристианских верованиях славян, но сетовал на то, что, по сути, мы мало что о них знаем. Сделав обзор данных о ранней истории индоевропейцев, он затем провел сравнение между индуизмом, буддизмом и маздеизмом, понимая под ним зороастризм. Вопреки мнению ученых, относящих термин «арийцы» только к индоиранской группе языков, Иванов сознательно использовал этот термин расширительно для всех индоевропейцев без исключения по одной простой причине – тот звучал «коротко и красиво». Кроме того, он полагал, что было бы логично называть семью по «ее духовному авангарду»; то есть «арийцам» он отводил особо престижное место. И это не случайно, ибо, помещая тут же фотографию своих друзей и единомышленников (Авдеева, Тулаева, Синявина и др.), он писал: «Зачем искать арийцев где-то в Индии и Германии? Мы сами арийцы» (Иванов 2007: 14–15)136.
В своем подходе к индоевропейской проблеме Иванов (Скуратов) более всего опирался на вышедшую тогда книгу украинского археолога В. Н. Даниленко, привлекавшую внимание своими многочисленными картами, рисовавшими направления расселения первобытных племен в самые разные эпохи (Даниленко 1974). И хотя многие смелые построения Даниленко уже в те годы вызывали сомнения и оспаривались другими специалистами, четкие карты с нанесенными на них стрелами, показывавшими передвижения древних этнолингвистических общностей, не могли оставить равнодушными любознательного читателя. В то же время, обращаясь к научным построениям, Иванов никогда не забывал о своей нелюбви к «семитам» и христианской церкви и везде, где можно, пытался находить этому историческое объяснение, что и заставляло его вносить коррективы в концепции, выдвигавшиеся учеными. Например, он брал на веру фантастическое предположение Даниленко о массовой миграции «капсийской культуры» из Северной Африки и Восточного Средиземноморья на север в Южную и Восточную Европу якобы еще в позднем палеолите. Причем, безосновательно отождествляя эту культуру с «семито-хамитами», он изображал их представителями цивилизации Атлантиды, которые, придя в Европу, оттеснили «арийцев» («наших предков») далеко на север. Следующий «натиск» уже «семитов» на Балканы он относил к эпохе неолита. В то же время этнокультурную ситуацию в Восточной Европе эпохи мезолита и раннего неолита он трактовал как «начало арийского сопротивления семитскому засилью», причем спешил подчеркнуть, что центр такого сопротивления находился в России, где, по его словам, располагалась и прародина индоевропейцев (Иванов 2007: 24–26, 28–29, 38). И вместе с осмеянными им любителями-почвенниками он гордо заявлял, что никогда не покидавшие «прародину» славяне в значительной степени сохранили «чистоту индоевропейской природы» (Иванов 2007: 36–37).
И хотя ни одно из этих заявлений не находило научных подтверждений, Иванов нуждался в них для утверждения своей любимой идеи о том, что конфронтация «арийцев» с «семитами» уходила своими корнями в глубочайшую древность. Причем в центре этой борьбы оказывались славяне как наиболее чистые «арийцы». Примечателен и тот факт, что Иванов никак не мог принять идеи Даниленко о локализации ностратической языковой общности на территории Египта и Палестины, причем не по причине несоответствия этого каким-либо научным фактам, а потому, что эта гипотеза шла на пользу ненавистной Иванову «библейской (еврейской) традиции» (Иванов 2007: 24).
Другой его любимой темой была расовая теория. С одной стороны, на словах он открещивался от нее, подчеркивая нетождественность физического типа языку (но, как показывает сам Иванов, то же делал и авторитетный для него нацистский антрополог Ганс Гюнтер!). Но, с другой, он с маниакальной настойчивостью выискивал не существующее в природе совпадение отдельных религий с какими-либо особыми расовыми типами (здесь он тоже послушно следовал Гюнтеру)137. Прежде всего его, разумеется, интересовали «арийцы». И он пытался доказать, что в отличие от остальных народов они якобы перешли от «механического мышления к органическому», сформировали более развитый, чем у других, язык и создали глубокие религиозные представления, основанные на гармонии между Богом, природой и человеком. Прославляя дохристианское мировоззрение «арийцев», прямо противоположную по духу религию он находил у «семитов» и сетовал на то, что, «к несчастью, она утвердилась у нас в форме христианства» (Иванов 2007: 40–44). Наконец, открывая истинные мотивы своего жадного интереса к древней истории, он заявлял, что «арийцам» нельзя рассчитывать на возрождение и успешно бороться с сионизмом «под знаменем еврейского бога» (Иванов 2007: 83). Все, что как-либо связано с евреями, вызывало у него отторжение: он, например, отвергал кришнаизм и буддизм на том основании, что сегодня их будто бы поддерживают евреи (Иванов 2007: 113, 133). Зато маздеизм ему казался «залогом грядущей победы над Злом» (Иванов 2007: 172).
Иванов попытался сам разобраться в проблеме исторических венетов, в частности выяснить их отношение к славянам. Ведь, отождествляя венетов с ранними славянами, немало русских авторов-почвенников значительно углубляли историю славян и расселяли их широко по территории Европы (см., напр.: Тулаев 2000). Опираясь на мнения авторитетных археологов и лингвистов, Иванов доказывал, что в течение веков венеты не имели никакого отношения к славянам и что название венеты было перенесено на славян лишь после того, как те заселили их бывшие земли на территории нынешней Польши, ославянив там местных венетов. И невров, которых ряд археологов считают создателями милоградовской археологической культуры на территории Белоруссии, Иванов, вопреки Рыбакову, отождествлял не со славянами, а с венетами, которые, на его взгляд, были близки кельтам. В вятичах он видел славянизированных венетов, долго сохранявших свои традиции (Иванов 1995).
Вскоре после написания этого эссе Иванов (Скуратов) развил ряд изложенных там идей в новой работе, посвященной «загадкам мегалитов». Написанная в ссылке в Кирове в 1983 г., она была много позднее опубликована в газете «Национальная демократия» под псевдонимом и с комментарием якобы от редакции. На самом деле все это писал один человек, и звали его А. М. Иванов (Скуратов). Собрав воедино самые разные гипотезы, высказанные как специалистами, так и дилетантами, он полностью утратил осторожность, проявленную им при обсуждении проблемы венетов. Не разделяя мегалитические памятники по времени и по территории, он рассматривал их как некое единство, будто бы отражавшее загадочную мегалитическую цивилизацию, возникшую в глубокой древности в Европе и распространявшую свет своих высоких знаний по всему миру. Мало того, отсутствие у нее письменной традиции он объяснял будто бы нежеланием ее создателей пользоваться письменностью, а вовсе не тем, что они ее попросту еще не знали. Далее, он представлял создателей мегалитов особым народом, чье духовное наследие якобы восходило своими корнями к европейским неандертальцам. Иными словами, эта концепция представляла Европу исконным центром мировой цивилизации, откуда якобы исходили древнейшие математические и астрономические знания и где зародился культ солнца.
В этой весьма неудобоваримой статье, где перепутано все, что только можно перепутать, и эта невообразимая смесь снабжена эзотерическим комментарием, автор обращался к излюбленной у эзотериков идее смены рас. Там говорилось о том, что глубокие знания о социальных явлениях и математике имелись едва ли не в неолите, что именно в ту эпоху распространилась первая мировая религия, чьи центры и фиксировались мегалитическими сооружениями. Оперируя поистине глобальными масштабами, автор рисовал глубокий экологический кризис, отмечавшийся в эпоху мезолита. Носителями творческого начала той эпохи он в соответствии с эзотерическими взглядами сделал уже не «семито-хамитов», а «негроидов», якобы создавших капсийскую культуру, захвативших колоссальную территорию от Европы до Северной Африки и Средней Азии и оттеснивших «индоевропейцев» на далекий север. Якобы с этой целью «негроиды» прибегли к сильнейшей магии, что и помогло им создать огромную империю. Но затем «нордическая раса» собралась с силами, отвоевала свои былые рубежи и разнесла по миру мегалитическую культуру. Тем самым она якобы спасла человечество от кризиса, причем ей предстоит повторить это сегодня при смене эры Рыб эрой Водолея. Якобы русские являются представителями именно этой традиции.
«Нордический тип» автор вел от кроманьонца, все еще сохранявшего некоторые неандертальские соматические черты. Мало того, он высказывал догадку о том, что по своему интеллекту неандерталец превосходил кроманьонца. Он предполагал, что именно неандертальцы могли быть носителями Примордиальной традиции, что в свое время они якобы скрылись в подземной стране и с тех пор управляют миром оттуда. Лишь в моменты глубоких кризисов они якобы появляются на поверхность и помогают человечеству выжить, находя для него новые способы существования. Автор настаивал на том, что именно от этих культуртрегеров и происходит «нордическая раса», которая разнесла мегалитическую религию и технику по всему свету. Что же касается происхождения мегалитов, то автор связывал их с подземными жителями, «белокурыми гигантами» – асами, или асурами, которые спасли человечество от гибели и призваны повторить этот благородный подвиг в преддверии близящейся эры Водолея (Скуратов 1995). В этих построениях нетрудно обнаружить отзвуки эзотерических представлений об «антропогенезе», получавших в те годы популярность в кругах творческой интеллигенции.
Комментарий редакции завершался следующим пассажем: «Мы горды тем, что сакральным центром для русской традиции является мегалит на венетском (ныне, увы, немецком) острове Рюген – белгорючь камень Алатырь. Именно русский народ дольше всего сохранял данную асурами традицию – крестьянскую религию» (Национальная демократия 1995, № 1: 28–29, 34–36).
Очевидно, сознавая высокую проблематичность своей конструкции и ее полное несоответствие своим собственным призывам избегать мифологизации истории, Иванов опубликовал эту статью под псевдонимом Л. Скуратов. Он подавал эти весьма эксцентричные взгляды как шутку и, возможно, действительно высмеивал претящие ему эзотерические концепции, в которых усматривал руку масонов (Иванов 2007: 284–304). Однако к некоторым из изложенных взглядов, связанных с распространением археологических культур и сменой рас, автор относился вполне серьезно и даже счел возможным переиздать кусок из этой работы в своей недавней книге (Иванов 2007: 173–188).
К таким историческим экскурсам прибегали многие русские радикалы в своем искреннем стремлении создать новый националистический миф для русского народа, способный помочь ему преодолеть тяжелый психологический кризис переломных 1990-х гг. Так, главный редактор журнала «Национальная демократия» В. Колосов высоко оценивал роль мифа, делающего жизнь осмысленной, и противопоставлял его хаосу, в котором простой человек не смог бы выжить (Колосов 1995: 6). Похоже, той же позиции до сих пор придерживается большинство современных лидеров русского национального движения, чем и объясняется всплеск исторического мифотворчества, происходящий в течение последних 25 лет. А такое мифотворчество не могло избежать ксенофобии.
Действительно, списывая все беды России на счет «чужаков», Иванов видел путь к «освобождению» в пробуждении у русских «арийского (нордического) сознания» и их возвращении к «арийскому мировоззрению». В этом ему мешало христианство с его «семитским богом». Примечательно, что это вело его не к полному отрицанию христианства, чем увлекаются многие неоязычники, а к стремлению вернуть его к истокам, которые он находил не в иудаизме, а в зороастризме (Иванов 2007: 143). Иными словами, речь могла идти об «арийском христианстве», которое, как мы знаем, пытались выработать некоторые германские шовинисты в 1920 – 1930-х гг. Впрочем, кляня «иудаизированную цивилизацию», Иванов ждал прихода альтернативной религии «из предыдущего арийского цикла», и «арийское мировоззрение» представлялось ему много важнее христианства (Иванов 2007: 320)138. Действительно, для Иванова проблема христианства была далеко не определяющей. Он был склонен к гораздо более глобальным обобщениям и в соответствии с манихейскими принципами зороастризма пытался рисовать историю человечества как бесконечную борьбу Добра и Зла, представленных соответственно «арийцами» и «семитами». Но, в отличие от многих почвенников, он отрекался от ориентации на Север и хотел смотреть на Юг (Иванов 2007: 321). Правда, он не пояснял, что под этим понималось.
Впрочем, в начале XXI в. Иванов как будто бы радикально изменил мнение о мировой конфронтации. Развивая свою любимую идею о связи религии с расой, он нарисовал оппозицию, включающую, с одной стороны, протестантизм вместе с мусульманством, а с другой – католицизм вместе с православием. Он всерьез доказывал, что речь идет о противостоянии не только религий, но и стоящих за ними расовых типов. Якобы за союзом католицизма с православием скрывается особая цивилизация, которую он называет «цивилизацией Мадонны». Беда лишь в том, сетовал он, что католики и православные еще не осознали этого единства (Иванов 2007: 411–413, 427–429). Однако жизнь не оправдала его ожиданий, и в 2005 г. он был вынужден признать, что католики предпочли сближаться с протестантами, а не с православными. Иными словами, выдуманная им «православно-католическая раса» исчезла столь же стремительно, как и появилась. Все это говорит о том, что в построениях такого рода идеологов термин «раса» далек от своего биологического значения и используется для обозначения точек конфликта (реального или надуманного), чтобы его усилить, придав ему биологическое, то есть фактически неизменное, измерение.
От научной фантастики к патриотическому роману
Миф об упадке достаточно типичен для националистической мифологии (Smith 1984: 104). Он, например, буквально пронизывает произведения ряда русских писателей-почвенников, которых история поддельной «Влесовой книги» вдохновила на написание романов о чудесной находке «языческих летописей» и их едва ли не магической силе. Одним из первых стал известный русский писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий РСФСР и СССР П. Л. Проскурин. Еще в конце 1970-х гг. он задумал роман о древних славянах, на что его натолкнули сведения о находке в годы Гражданской войны неких «дощечек с непонятными письменами», якобы оказавшимися «древнеславянскими рунами» (Проскурин 1980а: 28). Речь явно шла о «Влесовой книге». Однако похоже, что этого романа Проскурин так и не написал. Между тем интерес к славянскому язычеству не прошел для него даром, и в 1981 г. он выпустил повесть «Черные птицы», в центре которой находилось музыкальное наследие «великого язычника», композитора, сочинившего цикл славянских языческих молитв, вершиной которого была молитва Солнцу (Проскурин 1987). Писатель давал понять, что древние славяне были солнцепоклонниками. Он избегал упоминаний свастики как солярного символа, но для читателей, знакомых с арийским мифом, все было понятно без объяснений. Впрочем, как мы видели, вскоре Федичев еще более настойчиво напомнил о свастике как якобы «древнем славянском символе».
Не была забыта и «древняя языческая летопись», и некоторые писатели подобно Проскурину тоже попали под ее обаяние. Пожалуй, первым, кто написал о подвижниках, разыскивавших на Русском Севере старые рукописи, был Д. А. Жуков, руководитель Русского клуба. Для него эта деятельность была наполнена глубокого патриотического смысла, ибо помогала обнаружить утраченные корни, которые Жуков связывал с глубокой первобытностью. И вовсе не случайно он стоял в ряду самых ранних сторонников аутентичности «Влесовой книги» (Жуков 1981).
Но если Жуков ограничился одним лишь рассказом, то его более молодые единомышленники вскоре начали писать об этом целые романы. Одними из первых миф о древних языческих письменах, якобы сохраненных «раскольниками-староверами» вплоть до наших дней, ввели в художественную литературу писатели С. Т. Алексеев139 и Ю. В. Сергеев140. Отождествив православных староверов, борцов против никонианства, с язычниками, эти писатели в полном соответствии с неоязыческими постулатами объявили христианство «рабской религией», погубившей «истинные верования вольнолюбивых россов»141. Они верили, что в глубинах России (для Алексеева на Русском Севере, а для Сергеева в Сибири) еще сохранились скиты с «берестяными грамотами» («дощечками») или «пергаментными свитками», рассказывающими о Прави и Яви, Перуне и Свароге. Выставляя в неприглядном свете советского ученого, Сергеев давал понять читателю, что «бесценные древние рукописи» следовало всячески скрывать от ученых, якобы действовавших по указке НКВД и стремившихся к полному уничтожению оставшихся древних рукописей (Сергеев 1987: 142–143, 456–460). Алексеев добавлял к этому, что древние дохристианские книги имели магическую силу и являлись талисманами, уберегавшими от беды. Выказывая плохо скрытую враждебность к христианству, он делал особый акцент на том, что не попы принесли с собой письменность, а сам русский народ изобрел ее для собственных нужд (Алексеев 1986: 37–57, 83–85, 89, 111, 192 сл.)142.
Явно под влиянием мифа об утраченной языческой письменной традиции Алексеев еще в первой половине 1980-х гг. написал повесть «Слово», где доказывал, что в дохристианские времена на Руси были и свой Бог («Бог всего рода людского»), и своя докириллическая письменность. Якобы еще в те далекие времена имелись рукописи о земле Русской и о славной истории предков, но многие из них были безжалостно уничтожены христианскими священниками. Устами древних волхвов писатель заявлял, что свободный народ должен иметь своего собственного Бога, а принятие чужой религии неизбежно ведет к порабощению и подчинению иноземцам. Будто бы об этом говорилось в найденной в 1919 г. летописи старца Дивея, якобы жившего в эпоху князя Владимира. Этой «древней рукописи» приписывались волшебные свойства: якобы она служила талисманом, спасавшим своего владельца от беды и даже от смерти. Но, к несчастью, во время войны она исчезла. Алексеев убеждал читателя в том, что русские монахи самоотверженно сохраняли в монастырях языческие свитки; при этом гонения патриарха Никона на староверов изображались как имеющие своей целью окончательно уничтожить дохристианское наследие. Героем своей повести писатель сделал собирателя древних книг Н. Е. Гудошникова, обнаружившего у староверов Печеры залежи старописьменных книг. В то же время автор с недоверием и подозрительностью относился к советским ученым, ведущим поиск старопечатных книг (Алексеев 1986). Нет никаких сомнений, что Алексеев писал свою повесть под влиянием «Влесовой книги». В то же время многие из высказанных им мыслей были впоследствии подхвачены как некоторыми другими писателями, так и национал-патриотами и заполонили страницы неоязыческих изданий 1990-х гг.
В 1990-х гг. «арии-славяне», «Северная Прародина» и загадочная «Арктическая цивилизация» стали находить все новых почитателей среди писателей научно-фантастического жанра. Появился уже целый пласт фантастических художественных произведений, посвященных «светлым славянам», отважно встающим на борьбу с некими «темными силами». Некоторые наблюдатели отмечали это как «влиятельное направление массовой литературы 90-х годов» (Володихин 1998а), другие характеризовали это направление как умелую борьбу неофашистов за молодые умы (Вершинин 1998).
В этом отношении определенный интерес представляют вышедшие практически одновременно произведения уже известных нам С. Т. Алексеева «Сокровища Валькирии» (М., 1995) и «Сокровища Валькирии – 2» (М., 1997), Ю. В. Сергеева «Княжий остров» (М., 1995), а также Е. Я. Гуляковского «Красное смещение» (М., 1996). Пытаясь с самого начала заинтриговать своего читателя, писатель Алексеев создает в своих книгах впечатление страшной секретности, окружающей полученные им якобы из недр КГБ сведения о поисках «древних арийских сокровищ» и «утраченной Северной цивилизации». Его герой, полковник Русинов (Мамонт), был в молодые годы работником некоего секретного института, существовавшего при Министерстве обороны СССР и занимавшегося поисками древних сокровищ. Заинтересовавшись «арийскими древностями», Русинов обнаружил необычайную близость славянских языков с санскритом, вплотную приблизился к пониманию сокровенного смысла вещей и уличил советскую науку в злонамеренном сокрытии правды об «арийском наследии» (Алексеев 1995. Т. 1: 27, 30–32). Устами своего героя автор безапелляционно заявляет, что «прародиной ариев все равно оставался север», что бы ни говорили об этом ученые и «запретители коричневых идей» (Алексеев 1995. Т. 1: 110–112). Занявшись самостоятельно поисками арийских городов, Русинов в конечном счете обнаруживает их на Северном Урале, причем делается это в теснейшей кооперации с сотрудниками… КГБ (Алексеев 1995. Т. 1: 33, 44, 50–51, 318–319, 393, 424).
Автор романа сетует по поводу тех разрушений древнего культурного наследия, которое принесло с собой христианство. В частности, много вреда произошло от изменения топонимики: «Утратив космос пространства, человек и весь народ в целом утрачивают и свое предназначение, и свой рок» (Алексеев 1995. Т. 1: 45). Рассуждения автора достигают поистине апокалиптического накала, и он заявляет, что если не признать славянский мир «Третьей, Северной цивилизацией», то наступит мировая катастрофа (Алексеев 1995. Т. 1: 111–112). При этом, воспевая арийцев, автор намеренно называет носителей «Третьей цивилизации» «гоями», а их недругов – изгоями (Алексеев 1995. Т. 1: 394; Т. 2: 340–341), как бы намекая на вечную конфронтацию арийцев с «семитами», то есть евреями. В подтверждение правильности этой догадки автор пускается в рассуждения о возможной глобальной катастрофе, которую непременно используют «изгои мира». В этом случае они объединятся в новый Интернационал и образуют Мировое государство с диктаторскими порядками. Его глава, «Великий Изгой», якобы устремится на Север, чтобы покончить с остатками Северной цивилизации и окончательно уничтожить священные книги. В частности, одна из главных задач этих сил состоит будто бы в искоренении русского народа. Автор ассоциирует Интернационал с корпорацией крупнейших транснациональных банков, которая генерирует вредные идеи, в частности коммунистические или фашистские. Этот Интернационал представляется автору «клещом-паразитом», «носителем тяжелой болезни», с которой следует как можно скорее покончить (Алексеев 1995. Т. 1: 427; Т. 2: 93, 275, 303–306, 326–327, 348)143. Чтобы этот набор антисемитских стереотипов отличался необходимой полнотой, автор включает и сюжет о «ритуальном убийстве» (Алексеев 1995. Т. 2: 385).
«Гоев» автор рисует мудрецами, хранителями древних тайных знаний, «сокровищ Вар-Вар». Последние представляют собой «пергаментные свитки». Любопытно, что Алексеев косвенно подтверждает факт фабрикации «Влесовой книги», демонстрируя, что и сами «патриоты» не верят в ее подлинность. Он описывает, как «гои» продолжают готовить новые «древние рукописи», прилаживая их к мировосприятию современных людей. Эта деятельность имеет определенные резоны – ведь «иначе изгои опять не поверят, а кощеи оспорят и извратят, как испортили и извратили Влесову книгу» (Алексеев 1997а: 20, 322–328). «Волхвы-гои» делятся с героем книги знаниями о происхождении людей и их древней истории: «знания» эти сводятся к мифу о Северной прародине, Гиперборее, о наступлении ледника и исходе людей-«верцев» с Севера, об их священных книгах, в которых изложена древнейшая система верований, в частности, говорится об их Великом Боге по имени Ра144. Примечательно, что одна из «древних книг» носит название «Книга Свастики» (Алексеев 1997а: 357–367).
Наконец, автор убеждает читателя, что сегодня дух Северной цивилизации концентрируется в сербских районах бывшей Югославии, что там располагается древняя «Земля Сияющей Власти», в центре которой находится священная гора Сатва, где хранится «Сущность Мира». Якобы там и находилась истинная Земля обетованная, которую не удалось найти «рахданиту Моисею». Именно там, по утверждению автора, проходили отрочество и юность Иисуса Христа, учившегося премудрости у «гоев»; там же, а вовсе не в Палестине (показательно, что автор использует термин «Опаленный Стан»!) Христос разговаривал с Богом и возникло христианство (Алексеев 1997а: 58, 114–115, 142, 358). Вот почему «кощеи», враги «гоев», всегда стремились покорить Балканы – когда-то этим занимался «великий изгой» Александр Македонский (автора мало смущает тот факт, что на Балканах находилась его родина), а сейчас туда рвутся современные «кощеи», миротворцы ООН, за которыми скрывается НАТО (Алексеев 1997а: 115–120, 122–123, 352).
Открывая тайну недавних событий на Балканах, автор пускается в откровения: «Южных славян резали и рвали на части… Интернационалу требовалась Земля Обетованная, Земля Сияющей Власти, чтобы начать очередной поход за свою древнюю идею, теперь звучащую как “новый мировой порядок” (Алексеев 1997а: 119, 384). Любопытно, что герои автора, мужественно противостоящие этим замыслам, все как один являются сотрудниками бывшего КГБ. После всего этого читателя вряд ли может удивить почтительное отношение автора к Сталину, смело боровшемуся с «Интернационалом» (Алексеев 1997а: 119). Наконец, автор не может пройти и мимо проблемы «богоизбранного народа» и утверждает, что русские ближе и милее Богу, чем иудеи (Алексеев 1997а: 217). Иными словами, роман Алексеева буквально пронизан идеями, популярными у русских национал-радикалов. Одна из этих идей, как чутко уловил А. Рейтблат, – едва ли не животный страх перед «чужаками» и «чужим», перед утратой жизненно важных ресурсов и идентичности (Рейтблат 2000).
Остается добавить, что роман был написан в Вологде под явным влиянием вологодского этнографа С. Жарниковой. Сама Жарникова нашла свое место в этом романе в виде женщины, которой было суждено найти на Белом море «Влесову книгу» (Алексеев 1997а: 323). Национал-патриотическая прокоммунистическая газета «Патриот» опубликовала хвалебную рецензию на книгу Алексеева. Интригуя читателя тайнами «Северной арийской цивилизации», рецензенты усмотрели заслугу автора в его стремлении «воспитать способных мыслить патриотически» (Панькова, Сергеев 1997)145. Иными словами, «арийская идея» находит спрос не только у ультраправых, но и у левых политических движений. Обе книги Алексеева были выпущены тиражом более 400 тыс. экземпляров. Они устойчиво пользовались необычайным спросом и неоднократно переиздавались различными издательствами, в особенности «ФАИР-Пресс», которому полюбилась такого рода литература.
Вместе с тем сам Алексеев отчетливо понимает цену своим трудам. В новой книге он проговаривается: «Вместе с крахом коммунистической идеологии восстал черный столб всевозможной мистической дури и вместе с ним – армия авантюристов, зарабатывающая хорошие бабки на дураках, полудурках и очарованных странниках» (Алексеев 1997б: 41). Что ж, лучше не скажешь.
Книга Ю. В. Сергеева посвящена как будто бы событиям Великой Отечественной войны, но на самом деле военные сюжеты являются для ее героев лишь тусклым фоном. Куда важнее автору представляется развитие все тех же идей о дохристианском величии Руси, языческой мудрости, арийских предках и их Северной прародине. Автор утверждает, что Гитлер извратил светлые арийские традиции и символы и что его конечной целью было их полное уничтожение. Мало того, оказывается, что суть мирового военного конфликта заключалась в борьбе за древние книги: посланцы Зла стремились их сжечь, а посланцы Добра – сохранить. Почему именно эти действия открывали обеим сторонам путь к Мировому господству, автор умалчивает (Сергеев 1995: 47). Зато он приписывает языческим книгам сверхъестественные мистические способности – будто бы само по себе их обнаружение способно кардинально изменить мир. Подобно многим своим единомышленникам, Сергеев склонен к оккультизму (см., напр.: Сергеев 1995: 326–327)146 и полагает, что в индийских Ведах «зашифрована вся цивилизация человечества, все прошлое и будущее, планетарный разум». Но главной священной книгой является, разумеется, «Влесова книга», которую по созвучию автор называет «Блеск-Книгой». Сюжеты из этой книги сплошь и рядом вплетаются в его повествование. Например, в полном соответствии с ней он утверждает, что у древних русичей не было человеческих жертвоприношений. А тот, кто это оспаривает, – «дурак и невежда, норманист и последователь злобного Шлёцера, старавшегося извратить нашу историю» (Сергеев 1995: 48, 59, 102, 105, 318). Многими своими идеями книга Сергеева сходна с книгами Алексеева. И здесь мы встречаем утверждение о том, что Христос учился у славянских волхвов; правда, Сергеев идет еще дальше и настаивает на том, что пророк Моисей происходил из славянского рода (Сергеев 1995: 53–55, 333).
Показательна интерпретация Сергеевым славянского язычества. Он вполне серьезно и вопреки всем имеющимся, в том числе и приводимым им самим, данным доказывает, что у древних славян был монотеизм: они якобы верили в единого Русского Бога и задолго до христианства среди их религиозных символов почетное место занимали Троица и крест. Иными словами, православное мышление, по автору, имело давнюю традицию в дохристианской Руси, что и способствовало легкому усвоению христианских истин русичами. Автор заявляет, что «православие в нашем нынешнем понимании имеет на нашей Земле историю более семи тысяч лет, столько же лет нашим пещерным церквам и каменным» (Сергеев 1995: 96–97, 320–324, 332–333, 346). Неясно, где автор нашел такие церкви, но ясно, что в своем понимании соотношения древнеславянского язычества с православием он исповедует «мягкое язычество», готовое идти с православием на мировую ради торжества Русской Идеи.
Развивая «великий арийский миф», Сергеев не может удержаться от имманентно присущего тому антисемитизма, хотя и пытается всячески маскировать это с помощью эвфемизмов. Так, он утверждает, что Иисуса Христа погубили «зиады», которые и ныне оскверняют храмы и жаждут славянской крови (в эвфемизме «зиад» нетрудно угадать оскорбительное для российских евреев прозвище «жид»). Не имея своего творческого начала, они, оказывается, расхищают и используют, правда в искаженной форме, древнеславянские языческие идеи и достижения, например письменность, идею храма Яви на Сиян-горе, многие символы типа звезды и креста и т. д. (Сергеев 1995: 53–55, 106, 327–328). Надо ли напоминать, что все эти идеи прямо восходят к «Десионизации» В. Емельянова, о которой говорилось выше? Мало того, наделяя русичей исконным монотеизмом, Сергеев убеждает читателя, что иудеи всегда были и остаются язычниками. Он не только утверждает, что они убили Христа, но намекает на то, что это было ритуальное убийство, практика которого жива до сих пор в обрядах сатанистов (Сергеев 1995: 348–351). Впрочем, по его словам, иудеев теперь нет, а есть потомки разбитых и рассеянных князем Святославом хазар, которые сохранили свою вероломную сущность, ведут бескомпромиссную войну с христианством и не оставляют надежды на мировое господство (Сергеев 1995: 351, 418–419). Иными словами, Сергеев прибегает к двум наиболее распространенным среди русских радикалов антисемитским мифам – арийскому и хазарскому – для того, чтобы отождествить евреев с Мировым Злом и обвинить именно их во всех напастях, свалившихся на голову обитателей России.
В книге Сергеева содержится одна мысль, объясняющая весь пафос его ненасытного поиска древнейших страниц «русской истории», которая якобы намеренно скрывается от народа некими злоумышленниками. Он пишет: «История – это большая политика, а знание народом своего прошлого, своих героев дарует гордость и стойкость, укрепляет национальное самосознание и дух, сплачивает в единое целое перед врагом» (Сергеев 1995: 326). Вот для чего Сергееву и его единомышленникам нужен «великий арийский миф», густо заправленный русским мессианством, который, по их мнению, только и может разбудить «спящую Русь» (Сергеев 1995: 59, 230, 328). Нелишне напомнить, что Сергеев – не простой писатель. В те годы, когда он издавал свою книгу, он был членом правления Союза писателей России, а также членом Думы Русского национального собора (Геллер 1996: 283).
На первый взгляд главным персонажем книги Гуляковского является воин-афганец Глеб Яровцев, заброшенный волшебными силами в Киевскую Русь начала XIII в. Но на самом деле главный герой – это «Священная Влесова Книга», стражем которой он становится волею судьбы. Стержнем романа является конфронтация между русичами, с одной стороны, и всесильным магистром ордена розенкрейцеров Манфреймом – с другой. Автор рисует Манфрейма и его орден концентрацией мирового зла, главной страстью Манфрейма он называет золото и делает его главой огромной мировой федерации, опиравшейся на международную торговлю (Гуляковский 1996: 66, 116, 149–150). Лишь русичи были способны ему противостоять, ибо они обладали «Священной Влесовой Книгой» и ее письменами, которыми была записана тайна мертвой воды, дающей силы и могущество Манфрейму. Именно «Влесова Книга» в конечном счете помогает герою победить Манфрейма (Гуляковский 1996: 149, 159–160, 257–258, 261, 404–405). Роман воспроизводит многие из неоязыческих и антисемитских стереотипов, заполонивших в 1990-х гг. печатную продукцию русских националистов. Здесь и преклонение перед могуществом старых дохристианских богов, и сетования по поводу гибельного шага князя Владимира, принявшего чужую христианскую веру, и гневные тирады в адрес «хирургов-убийц», изымавших внутренние органы из живых людей для продажи или биологических опытов, и особые посягательства Манфрейма на Русь вплоть до того, что будто бы его эмиссары приводят на Русь татар. И даже само имя его казначея, Марка Ращина, должно открыть читателю глаза на то, откуда именно русским грозит опасность (Гуляковский 1996: 51–52, 66, 124, 150, 152, 155, 158, 228, 321).
Идея о судьбоносной борьбе арийцев-славян против непрошеных пришельцев, угрожающих земной цивилизации, привлекает все новых и новых авторов фантастических романов. В середине 1990-х гг. к этому сюжету обратилась молодая писательница из Рязани Г. Л. Романова, биолог по профессии и язычница по вере (ее языческое имя Нежелана). Она издала целую серию произведений о славянах-язычниках, написанных в стиле фэнтези. Один из этих романов посвящен попытке инопланетян-гэтов захватить планету Дэвса (аналог Земли) с ее исконным арийско-славянским населением. Любопытно, что гэты действуют от имени могущественной Организации, управляющей Космосом, и в их задачу входит либо превращение ариев в христиан, либо их полное уничтожение. Не менее интересны имена, которые писательница дает ариям, – Чистомысл, Добромысл. Эти искусственные имена, по форме родственные славянским, призваны вызвать у читателя ассоциации с чистыми добрыми помыслами, владеющими этими людьми. А имя главного героя, славянского князя Властимира, означает «властитель над миром», что уже заранее предрешает его победу над непрошеными врагами. Не менее показательно, что верными помощниками гэтов и, тем самым, непримиримыми врагами ариев выступают хазары (Романова 1996: 256, 262–263, 385).
Иными словами, фабула романа в иносказательной форме передает дух того надуманного конфликта славян с западной цивилизацией (мондиализмом), которым так озабочены современные русские националисты. При этом речь идет именно о националистах, склонных к неоязычеству, – ведь именно славяне-язычники и их предки, могущественные гиперборейцы, являются светлыми героями всех произведений Романовой, из книги в книгу воспроизводящей отдельные аспекты, символы или сюжеты «арийского мифа». Примечательно, что молодая писательница благодарит за некоторые идеи Н. Е. Белякову, являвшуюся ярой поклонницей этого «нового взгляда на славянскую предысторию» (Романова 1997б: 424, 427).
Со временем взгляды молодой писательницы претерпели некоторые изменения. В следующем романе, посвященном Властимиру, она делает его спутником английского рыцаря-христианина Геральда (влияние одного из романов писателя Ю. Никитина здесь очень заметно), который, познакомившись со славянами-язычниками поближе, резко изменил свое мнение о них от неприятия и вражды до искреннего уважения и понимания того, что они тоже служат Богу (Романова 1997а: 163, 384–385). В этом романе, пойдя на мировую с Западом в лице английского рыцаря, Властимир противостоит пришельцам из Космоса и их степным союзникам.
Последующие произведения Романовой порывают с темой Космического зла и посвящены жизни и приключениям титанов, жителей Гипербореи. Эти титаны носят имена славянских языческих богов, но их взаимоотношения и происходящие с ними события моделируются по тем образцам, которые известны из древнегреческой и древнегерманской мифологии. В то же время автор демонстрирует хорошие знания современной русской неоязыческой мифологии, стереотипы которой ярко представлены в серии «Сварожичи» (Романова 1997б; 1997в; 1998). Это и Северная прародина, Гиперборея, откуда на юг переселялись арии, и Аркаим в качестве одной из крепостей этих «северных переселенцев» и древнейшего центра цивилизации, и владение гипербореями техникой полетов по воздуху, и изобретение письменности («рун») одним из героев-титанов. Утверждая, что все мировые цивилизации имеют «один арийский корень», автор стремится убедить читателя, что в основе этих фантазий лежат научные представления (Романова 1997б: 83–84, 330–332, 421–423).
Еще одним необычайно плодовитым автором, сделавшим стержнем своих многочисленных романов борьбу Светлых и Темных сил, является В. В. Головачев. Окончив в 1972 г. Рязанский радиотехнический институт, он получил специальность инженера-конструктора радиоэлектронной аппаратуры. Пройдя действительную службу в армии, он пятнадцать лет проработал по специальности в ведомственном институте «Металлургавтоматика» на Украине. Писать художественную прозу он начал, еще будучи инженером, и в 1983 г. был принят в Союз писателей СССР. Необычайно плодовитый писатель-фантаст, он не раз становился лауреатом всевозможных литературных премий. Некоторые называют его «писателем-фантастом № 1 России». Его книги считаются бестселлерами и публикуются огромными тиражами. Он – один из любимых писателей издательства «Эксмо». Его романы насыщены космонавтами и космическими пришельцами, магами и волхвами, шпионами и диверсантами, контрразведчиками и спецназовцами, поиском тайны и борьбой за ее обладание. При этом страницы его произведений заполняют массы серьезных, готовых к бою мужчин, а женщины встречаются лишь эпизодически. Бой привлекает его много больше, чем любовные страсти. И за всем этим постоянно просматривается «национальная идея» со всеми присущими ей стереотипами. Добро и Зло у него предельно конкретны и… национальны. При этом писатель жадно следит за событиями в мире и в России, и, по его собственному признанию, его книги на 90 % отражают реальность. В том числе, как мы увидим ниже, и ксенофобскую реальность.
И еще один штрих – писатель признается, что увлекается эзотерической литературой и кладет в основу своих романов почерпнутые оттуда идеи. И действительно, эзотерические понятия (эфир, астрал, чакра, эгрегор, тонкая материя, медитации) встречаются в его романах много чаще, чем имена языческих богов и известная триада Явь-Навь-Правь. Он чутко улавливает интерес общества к эзотерике и подчеркивает желание людей приобщиться к «мудрости далеких предков». Мало того, ему близка эзотерическая идея воспитания или выращивания «нового человека», или «новой расы», призванной прийти на смену современным людям. В своих интервью журналистам писатель говорит о «продвинутых людях XXI века» и признается, что в своих героях видит «ядро зарождающегося человечества», «новый вид Homo». Он называет их то «хранителями», то «посвященными» (Колесникова 1996; Бояра 1998а, 1998б).
Похоже, прообраз такой «расы» он усматривает в славянских неоязычниках. Он явно симпатизирует славянскому язычеству и, похоже, знаком с людьми из окружения одного из неоязыческих лидеров, А. К. Белова. Не случайно еще в первой половине 1990-х гг., увлекаясь «русским боем», он начал пристально следить за созданным тем спортивным движением «Радогора». С тех пор его любимым героем неизменно оказывается мастер боевых искусств, обладающий паранормальными способностями и в одиночку выступающий против инфернальных сил из параллельной реальности (Гаранина 1996).
Вначале писателя увлекала идея борьбы с Вселенским Злом в эпоху Калиюга, причем в качестве борцов за справедливость у него могли выступать даже американские военные. Однако вскоре образ положительного героя стал более конкретным и обрел национальное лицо. С тех пор носителями Добра в книгах Головачева стали исключительно славянские воины и волхвы. Этот поворот произошел в 1991–1993 гг., когда под впечатлением распада СССР и бушевавших вокруг этнических конфликтов писатель создал роман о борьбе славянских «Владык» с воинством Люцифера (Головачев 1994)147. Одним из центральных героев романа выступала Священная Книга («Книга Бездны», или «Влесова книга») как «свод магических формул и сведений, закодированных неизвестным способом». Правда, в этом романе «Книга Бездны» ассоциировалась с опасностью: кровопролитными конфликтами и массовыми болезнями. А Зло олицетворялось альянсом нацистов, чекистов и сотрудников ЦРУ. Кроме того, говоря о множественности цивилизаций, автор изображал ислам как якобы античеловеческий и антиинтеллектуальный фактор, неизбежно ведущий к одичанию. Зато идеальный мир был представлен «Святой Русью», ассоциировавшейся отнюдь не с православием, а с древними славянскими богатырями и древнерусскими племенами дохристианской эпохи. Примечательно, что уже в этом произведении автор с увлечением писал о боевых приемах, которыми якобы владел легендарный славянский богатырь Радогор. Комплекс таких приемов Головачев назвал «Сечей Радогора», что недвусмысленно указывает на то, что уже тогда он был близко знаком с деятельностью Московской языческой общины и ее тогдашнего лидера Белова.
Из романа в роман Головачев доказывает, что именно в России, оплоте Светлых сил, сегодня решается судьба мира. По словам писателя, «великая возрождающаяся Русь оставалась последним оплотом божественной духовности на Земле. В русском языке и культуре все еще хранились смысловые ключи Гиперборейской Культуры Глубинного Покоя» (Головачев 2007: 241). При этом Светлые силы ассоциируются с возрождающимся славянским язычеством, имеющим свои разветвленные силовые и образовательные структуры. Эти организации действуют параллельно с государственными, но те в той или иной мере затронуты разложением и служат враждебным силам. Примечательно, что волхвами выступают бывшие сотрудники спецназа ГРУ и органов безопасности. Так язычество тесно смыкается с национал-патриотической идеей, приверженцы которой концентрируются именно в силовых ведомствах. При этом язычество выступает в современной форме, где традиционные верования и боги переплетаются с эзотерическими представлениями. Неизменным фоном для разворачивающихся событий служат идея Арктической прародины и воспоминания о предках-гиперборейцах, которые якобы 11 тыс. лет назад двигались с Крайнего Севера на юг, заселяя просторы современной России. Допотопная Гиперборея представлена империей, а ее святыня, могила Спасительницы, «хранительницы славянского Рода», помещается в Архангельской губернии (Головачев 2007: 158, 221–222), то есть находится недалеко от Кольского полуострова, где сегодня энтузиасты любят искать следы утраченной цивилизации.
Как же автор изображает противоборствующие силы и их активных участников? В романе «Ведич» доказывается, что все руководство страны и основные ведомства, включая органы безопасности, находятся во власти черных магов («конунгов»), «служителей культа Сатаны». Агенты этих магов пользуются высоким влиянием и в православных храмах. Примечательно, что автор противопоставляет русское православие «библейскому христианству». Последнее представляется ему «заразой»: якобы оно подчинило русское православие своей воле и навязало ему чуждые идеи и ритуалы, заставляя верить в «чужого бога». По словам писателя, такая вера не согласуется ни с индоевропейской, ни со славянской культурой, а христианский Бог якобы является Богом социальной несправедливости (Головачев 2007: 21). Православных священников автор показывает слабыми безвольными людьми, неспособными бороться с «мировым злом», но зато поддерживающими связи с преступным миром и создающими всяческие препятствия на пути возрождения славянского язычества. Во всем этом легко узнаются идеологемы современного русского неоязычества, смешивающие воедино идеи русского национализма с остатками советской атеистической пропаганды.
Против враждебных сил выступают «витязи Рода», бывшие бойцы спецназа и работники военной контрразведки, хорошо обученные славянским боевым искусствам. Они связаны с языческой общиной «Родолюбие», имеют языческие имена и стоят «за Русь, за Род, за мир без зла» (Головачев 2007: 19).
В политическом плане писатель ориентируется не на демократическую систему, а на вождя. И события романа «Ведич» развиваются вокруг фигуры отрока Сергия (его языческое имя – Световид), которого волхвы готовят на роль «Объединителя и Светителя Русского Рода», а враги безуспешно пытаются уничтожить.
Автор романа не удерживается от соблазна изобразить на страницах книги и себя самого как популярного писателя-фантаста, «защитника истинной истории славянского рода» и противника «лживых исторических концепций», якобы еще в XVIII в. навязанных россиянам «иноземными учеными». Надо ли удивляться, что к таким «непатриотическим концепциям» писатель относит «норманнскую теорию»? В противовес ей он настаивает на том, что Русь напрямую происходит от Гипербореи (Головачев 2007: 49, 158). Сложно сказать, насколько писатель в действительности в это верит. В одном из своих интервью, следуя известной эзотерической фантазии, он изображал далеких предков русских «арктами», обитателями Арктики, и делал их прародителями многих народов Земли. Примечательно, что, дискредитируя историческую науку, он отводил ей место послушной служанки политики. Это давало ему право заявлять о том, что изложенная им версия происхождения человечества была ничуть не хуже какой-либо другой, ибо она… «так же недоказуема» (Бояра 1998а)148.
Головачев внимательно следит за ходом событий в стране и за рубежом и, если их обсуждение способно послужить идее патриотизма, тут же вводит их в ткань своих произведений. Например, в середине первого десятилетия XXI в. он включил в свой новый роман ссылку на «оранжевые революции» и, разумеется, приписал их деятельности сатанинских сил (Головачев 2007: 71–72). В его книге находит место и конкуренция между различными современными неоязыческими организациями, причем автор не скрывает от читателя своих симпатий и антипатий. Так, «ингливеров» (здесь без труда узнаются инглинги А. Хиневича) он, безусловно, осуждает, а Предиктор (имеется в виду концепция КОБР, с которой мы еще встретимся) поддерживает (Головачев 2007: 152, 265).
К стилистическим особенностям его произведений относится игра с аббревиатурами и кодированием информации с помощью «перевертышей», то есть перестановки слогов в слове. Например, в романе «Ведич» известное издательство «Эксмо», где Головачев регулярно публикуется с 1997 г., превращается в МОЭКС, а создаваемые темными силами «храмы Братства Единой Свободы» получают аббревиатуру БЕС. Так писатель, во-первых, дает читателю намек на сатанинскую сущность таких организаций, а во-вторых, самим названием указывает знатокам на их связь с масонством. Вместе с тем автор не надеется на проницательность массового читателя и далее объясняет, что сатанинским силам верно служат масонские ложи и христианская церковь. При этом он вводит русского «неомасона» в состав руководящего органа Темных сил и настаивает на том, что их ритуалы требовали использования крови (Головачев 2007: 114–115, 241–243). В этих рассуждениях нетрудно усмотреть намек на «жидомасонский заговор», ибо в современной неоязыческой мифологии христианская церковь представляется тайным орудием иудеев.
Не обходится автор и без современной ксенофобской риторики. В его романе ислам тесно увязывается с преступностью и говорится о вытеснении «коренного населения» из коммерции, что якобы на руку врагам России (Головачев 2007: 59, 115). При этом автор оправдывает русский экстремизм как «оборонительный национализм», «реакцию самого русского пространства на захват власти чуждыми этносу элементами, уничтожающими Род людской с помощью всех имеющихся средств» (Головачев 2007: 214). А среди главарей враждебных сил обнаруживаются таджик и грузин, то есть выходцы с Кавказа и из Центральной Азии, представители бывших народов СССР, не вызывающие у нынешних национал-патриотов ничего, кроме ксенофобских чувств. Мало того, верховным жрецом «конунгов» автор изображает американца, а в состав их международного сообщества включает даже австралийского аборигена, наделяя его отталкивающей внешностью. Иными словами, в отличие от советских времен сегодня интернациональное сообщество представляется писателю в образе абсолютного зла, которому он противопоставляет «чистокровных» русских витязей и волхвов. Нетрудно заметить, что некоторые отрицательные герои до боли напоминают те остатки отживших свое рас прошлых эпох, о которых говорят эзотерические учения вслед за Блаватской. Расистские коннотации здесь более чем очевидны.
Еще острее та же тема звучит в романе писателя, само название которого звучит эпатажно – «Не русские идут, или носители смерти» (Головачев 2009). Здесь снова русские волхвы, объединенные в Русский Национальный Орден (РуНО), разрушают замыслы злых сил, мечтающих о захвате власти над миром. Как и в «Ведиче», защитой русских занимается Союз славянских общин, причем он ассоциируется с Калугой. В этом нельзя не увидеть намека на деятельность калужской неоязыческой общины, возглавляемой В. Казаковым.
В этом романе расовая идея выглядит еще более отчетливо вплоть до того, что русские витязи рисуются исключительно с «льняными волосами», тогда как их враги черноволосы. Мало того, в своем стремлении к кодировке смыслов писатель пытается проявлять чудеса изобретательности. Он дает руководителям «черных сил» странные на первый взгляд имена, смысл которых раскрывается при чтении справа налево. Этим, во-первых, делается намек на национальность врагов, ибо такой порядок чтения принят в иврите. Во-вторых, эту догадку подтверждают и сами имена. Так жрец Тивел оказывается Левитом (так звались первосвященники древних иудеев), а властитель мира Арот неразрывно связывается с Торой. Полное имя Тивела звучит как «Икус Тупак Тедуб Месв Хампасту Иезад Нечел Тивел». Его истинные намерения раскрывает чтение первых пяти слов справа налево: «пастухам всем будет капут суки». Примечательно также, что Тивелу служит Реллик, то есть Киллер. Наконец, один из функционеров «Кнессета Галактики» зовется Адуи Сенечел Ди-Ж, в чем нетрудно узнать «жида Иуду». Остальные слова в его имени и именах Тивела и Арота указывают на то, что они «нелюди» («се не чел[овек]»). Впрочем, автор не надеется на проницательность читателей и называет высшее управление злых сил «Кнессетом Галактики», одной из тайных организаций становится Синедрион149, а полное имя Арота оказывается Арот Сенечел Си-Он. Наконец, одного из опаснейших врагов зовут Отто Мандель. Одним словом, в этом романе врагами русских волхвов и язычников прямо рисуются «иудеи». Мало этого, Синедрион ставится в прямую связь с Союзом тайных орденов, в чем снова угадывается масонство. И действительно, в конце романа масоны уже появляются в полный рост в виде иллюминатов, вступающих в борьбу с русскими витязями. Иными словами, страх перед «жидомасонской опасностью» автора не оставляет ни на минуту – евреи и на этот раз выступают в одной упряжке с масонами. Однако автор по мере сил стремится уйти от обвинений в антисемитизме, что и заставляет его прибегать к описанным выше замысловатым приемам.
Зато он недвусмысленно называет правозащитников ненавистниками России. Кроме того, врагами оказываются бывшие страны социалистического лагеря и ряд бывших советских республик. Автор снова обращается к теме «оранжевых революций», в совершении которых он винит «бандформирования», действующие по указке «черных сил» (Головачев 2009: 68). Еще одну угрозу он видит со стороны Китая и называет китайцев «саранчой мира», жаждущей захватывать чужие земли. Мало того, обсуждение этой проблемы ведется в расовых терминах – якобы желтая раса грозит вытеснить белую (Головачев 2009: 143–144).
В романе читатель встречает немало сюжетов, присущих сегодня ксенофобскому дискурсу. Скажем, обнаруживается, что враждебные силы хотят разработать программу падения рождаемости и увеличения смертности в России, тогда как русские витязи ведут борьбу за «естественную динамику российского суперэтноса» (Головачев 2009: 27, 32). Враги («черные силы») занимаются формированием искаженной системы ценностей, навязывают инородные идеологические установки, инородные культурные отношения, инородный образ жизни, к числу которых автор относит «пагубное увлечение молодежи Интернетом» (Головачев 2009: 39, 344). Якобы в России активно идет процесс замещения коренного населения пришлыми народами, а гастарбайтеры отнимают работу у местного населения (Головачев 2009: 169). В свою очередь, русские витязи хотят, чтобы все народности и нации жили в России свободно, однако «при условии отсутствия у них криминально-властных амбиций» (Головачев 2009: 33). Иными словами, автор полагает, что у некоторых из них могут быть такие амбиции! Во всем этом, разумеется, легко узнаются стереотипы, присущие современной ксенофобии.
В романе снова звучит мотив Гипербореи, располагавшейся на затонувшем материке Арктиде. Говорится о невероятных познаниях ее обитателей и об их соперничестве с Атлантидой. Автор упоминает и о поисках следов Гипербореи на Кольском полуострове, которые вели Барченко и Демин. Он всячески уговаривает читателя поверить в реальность Гипербореи и вновь обрушивается на «ортодоксальных ученых», связывающих ее с лженаукой. А в центре романа находится борьба за наследие Гипербореи, обладание которым якобы дает власть над всем миром. Тивел стремится запустить «Водоворот Оси Мира», когда-то созданный гиперборейцами. Ведь в случае удачи он становился властелином мира. Однако он не может достать ключ от «Водоворота», и именно за овладение этим ключом в романе разгорается нешуточная борьба. По сути же, как мы видели выше, ключ нужен самому читателю, чтобы разгадать зашифрованные автором имена героев романа и понять суть описываемой конфронтации.
В России выходят и более умеренные художественные произведения, где языческие сюжеты излагаются без какой-либо апелляции к «арийской идее». В них говорится о высокой дохристианской культуре славян и их языческих богах. В то же время авторы таких книг тоже не избегают соблазна рассказать и о некоей дохристианской письменной традиции. В беспощадном уничтожении всего этого культурного богатства обвиняется, разумеется, христианство (см., напр.: Осетров 1994).
Некоторые авторы таких романов показывают Арктиду с иной стороны. Так, в романе Н. Нечаевой «Седьмая раса» с ней связываются вовсе не предки русских и не славянские волхвы, а люди с немецкими именами, говорящие по-немецки. Они рисуются продолжателями дела нацистов, объявляющими себя избранными, сохранившими «чистоту арийской крови» и поклоняющимися свастике. Правда, со ссылкой на «Влесову книгу» заявляется, что славяне тоже являются «ариями». Однако автор не хочет отдавать «священное дело ариев» на откуп радикалам и дистанцируется от действий скинхедов (Нечаева 2007: 332–356). События романа разворачиваются на Кольском полуострове, куда прилетает известная журналистка для того, чтобы сделать репортаж о поисках древней Арктиды. Причем содержащиеся в романе сведения о последней говорят о хорошем знакомстве автора как с произведениями В. Н. Демина, так и с популярными представлениями об Аркаиме, наводнившими российские СМИ. В романе также воспроизводится идея о том, что владение бывшими землями Арктиды, к которым относится Кольский полуостров, якобы дает власть над миром (Нечаева 2007: 157).
Одной из центральных идей романа является смена рас и скорый приход шестой расы, о чем более ста лет твердят поклонники эзотерических наук. При этом делаются отсылки к теософским и ариософским концепциям конца XIX – начала XX в. и звучат имена Блаватской, супругов Рерих и австрийского ариософа Гвидо фон Листа. Знает автор и о псевдонаучных построениях Г. Горбигера, а также о фантастических произведениях чилийского почитателя нацистов Мигеля Серрано, настаивавшего на том, что якобы недобитые нацисты нашли приют в Антарктиде. Короче говоря, в романе в той или иной мере воспроизводятся известные эзотерические мифы об Арктиде и арийцах. Однако автор проводит резкие различия между их потомками: немецкая линия связывается с расизмом и убийствами, а славянская линия (к ней относится и героиня романа, о чем говорит сама ее фамилия Славина) от этого всячески дистанцируется.
Рассматриваемый миф находит своеобразное выражение в книгах писателя Ю. А. Никитина, увлеченного не столько Северной прародиной, сколько русским язычеством как исконной традицией. Бывший диссидент русской националистической ориентации, вынужденный в 1983 г. переселиться с Украины в Москву, он был сначала поглощен идеей «жидомасонского заговора», якобы уходившего своими корнями едва ли не к временам Сотворения Мира и ставившего своей целью установление власти избранных Мудрецов над миром (см. особенно: Никитин 1995). Героем его первых романов являлся русич Вещий Олег, волхв, сохранивший верность прежним установкам и обычаям, несмотря на установление христианства. Делая его компаньоном рыцаря-франка и отправляя их в далекие странствия от Палестины до Руси и Западной Европы, автор постоянно подчеркивал непреходящее значение русского языческого духовного наследия, по всем статьям превосходившего убогие западные и христианские моральные ценности. При этом христианство обвинялось в уничтожении исконной веры предков, ее служителей-волхвов и древней грамотности (Никитин 1994а: 99; 1994б: 7, 13, 277). Вслед за немецкими романтическими авторами XIX в. Никитин противопоставлял культуру цивилизации как высшее низшему и связывал первую с язычеством, а вторую с Сатаной. В то же время сторонником культуры у него оказывался и Христос, тогда как носители идеи цивилизации неизменно связывались с тайными силами, мечтавшими о мировом господстве или даже уже установившими мировое правительство (Никитин 1994а: 102–103, 126, 129, 161; 1994б: 20; 1995: 17–18, 167–169, 233–234, 404). В его книгах содержались стандартные выпады против хазар и иудаизма: в частности, иудейский бог обвинялся в необычайной жестокости, в ненасытной жажде кровавых человеческих жертв, в стремлении полностью уничтожить славян (Никитин 1994а: 115–117; 1995: 22, 36–37, 54–55). Не обходился вниманием и «кровавый навет» (Никитин 1995: 389).
Заклятыми врагами Олега представлялись масоны, или «жидомасоны», которые служили идее прогресса, цивилизации и для которых свободолюбивый «неуправляемый» славянский народ представлялся высшей опасностью и поэтому должен был исчезнуть (Никитин 1994а: 128–129; 1995: 167–168, 217, 231, 234). Автор отдавал дань неоязыческой мифологеме о том, как князь Владимир, выполняя заказ масонов, оплел Русь христианской сетью и превратил русичей в рабов. Одновременно читателю недвусмысленно давалось понять, что вредоносные тайные силы, стремившиеся к мировому господству, были связаны именно с евреями (Никитин 1994а: 457–460; 1994б: 7, 254, 269, 273–274; 1995: 406, 413). Герои Никитина позволяли себе и откровенно антисемитские заявления, к которым Олег, правда, относился как будто бы скептически (Никитин 1994б: 253–260). Видимо, автор все же принимал некоторые меры предосторожности, чтобы отвести от себя возможные обвинения в антисемитизме. Правда, с каждым новым романом он делался в этом отношении все смелее и раскованнее.
Обращает на себя внимание тот факт, что в рассматриваемых книгах Олег действовал в союзе с христианами. При этом русское язычество представлялось фундаментом, на котором возникли все более поздние религии, в том числе мировые (Никитин 1994а: 164; 1994б: 67–68). В то же время, воссоздавая славянские языческие мифы, автор без зазрения совести черпал материалы из Ветхого Завета (Никитин 1995: 34, 116, 258) и в целом христианской символики. Так, обращаясь к волхву Олегу, люди нередко называли его «Святой Отец» (Никитин 1995: 235). Как бы то ни было, отношение автора к христианству было довольно благосклонным и снисходительным как к младшему брату язычества, но все еще молодому и невежественному (Никитин 1994б: 24). В своем представлении о язычестве Никитин сближался с позицией газеты «Родные просторы», о чем свидетельствует следующая позиция Олега: «Мой бог – разум, знание… Мой мир вообще без богов» (Никитин 1994б: 116). Иными словами, и здесь «язычество» оказывалось прикрытием для откровенного атеизма.
Русичей автор представлял едва ли не основой, на которой сформировались все прочие народы (Никитин 1994а: 108, 353). Они объявлялись потомками скифов, которые якобы когда-то широко расселялись от Передней Азии до Западной Европы, передавая местным народам свои культурные достижения и своих богов. В частности, с точностью до наоборот заявлялось о том, что греки унаследовали своих богов от скифов. Скифам же приписывалось и сооружение ранних финикийских городов, причем в тот период, когда скифов и на свете-то не было. Одновременно финикийцы объявлялись «чистейшими русами», которым и приписывалось создание древнейшей в мире письменности. Наряду с финикийцами хананеи также отождествлялись с русскими племенами. Тем самым, древний Левант показывался исконно русской территорией (Никитин 1994б: 232–233, 241, 264, 265). Устами одного из своих героев автор воспроизводил крайние образцы русских неоязыческих мифов о происхождении всех народов мира от русов (Никитин 1994б: 261–270). Сам автор как будто бы относился к этим построениям с известной долей иронии, хотя и не без симпатии. Все же мысль о культурном приоритете русов-язычников, которых он упорно отождествлял со скифами (см., напр.: Никитин 1995: 405), ему была, безусловно, дорога, равно как и манихейское представление о вечной борьбе между силами Света и Тьмы, которым в ближайшем будущем предстоит окончательная битва (Никитин 1994б: 472). Вряд ли надо пояснять, кто для него представлял силы Света, а кто – Тьмы. Это достаточно ясно из изложенного выше контекста его повествований. Как бы то ни было, совершенно очевидно, что часть неоязычников склонны к компромиссу с христианством во имя совместной борьбы с «жидомасонским заговором».
В 1990-х гг. Никитин, видимо, активно занимался самообразованием, в результате чего изменил свою трактовку целого ряда ключевых событий древней истории. Теперь он значительно смягчил свою позицию в отношении евреев и христианства и, похоже, с еще большей иронией стал относиться к неоязыческим мифам. Во всяком случае, герои его последующих книг нередко занимают в отношении их едва ли не диаметральные позиции. Все это затрудняет ясное понимание авторского отношения к соответствующим построениям. Как бы то ни было, автор не расстается с великим «славяно-арийским» мифом, в том или ином виде постоянно присутствующим в его произведениях. Речь там идет и о «скифских» предках славян, и о «вожде тавроскифов» Ахилле, якобы участвовавшем в Троянской войне, и о «походах предков на фараоновский Египет», и о якобы «славянском вожде» Аттиле, и о русах как первом народе на земле, давшем жизнь всем другим народам, и об их «едином боге Трояне», и, конечно же, об «арийских предках» (Никитин 1996а. Т. 1: 19–20, 42–44; Т. 2: 180, 207–208, 271–272, 286; 1996б, 1997). Разумеется, упоминается и «ветвь русов», осевшая в Палестине и построившая древнейшие местные города; звучат уже известные нам кодовые названия «Еруслан», «Сиян-гора»; утверждается, что Назарет был исконным «славянским городом» (Никитин 1996а. Т. 2: 207), из чего делается вывод о славянстве Иисуса Христа (Никитин 1996а. Т. 2: 393).
Важно, что в одном из произведений Никитина раскрывается та особенность языческих верований, которой так дорожат современные неоязычники, противопоставляя это христианству. Ведь дохристианские боги отличались силой и мужеством, они никогда не дали бы себя в обиду. А христианство, как и учение Яхве, не забывает добавить Никитин, воспитывает своих последователей в покорности, заставляет терпеть издевки и оскорбления (Никитин 1996а. Т. 1: 24). Кроме того, язычество отличается веротерпимостью, а христианство ни при каких условиях не признает других религий (Никитин 1996а. Т. 2: 86–88).
Все же теперь Никитин готов видеть не только отрицательные, но и положительные стороны христианства. По-прежнему обвиняя христианство в уничтожении «богатой языческой книжной традиции», он признает, что оно делает мир единым и «убирает стены между народами». Мало того, теперь проблема христианизации напрямую увязывается с деятельностью византийцев, а вопрос о евреях полностью снимается (Никитин 1996а. Т. 1: 145; Т. 2: 301–302). Никитин идет и еще дальше, устами раввина выдвигая версию о том, что не фарисеи, а саддукеи приговорили Христа к смерти, причем это произошло против воли большинства – народ якобы ненавидел саддукеев и впоследствии жестоко с ними расправился (Никитин 1996а. Т. 1: 153–156). Конечно, эта версия Никитина искусственна, в особенности когда она пытается убедить читателя в том, что большинство иудеев и даже часть фарисеев одобряли Христа и соглашались с ним. Однако сама по себе попытка снять с иудеев обвинение в убийстве Христа показательна.
Правда, в новом романе Никитина вновь всплывает обвинение князя Владимира в его якобы «жидовском» происхождении от рабыни Малки. Однако это тут же оборачивается в его пользу одним из бояр, который, видя в иудеях злейших врагов христиан, считает их естественными союзниками славян-язычников (Никитин 1996а. Т. 2: 85–87). Кроме того, автор пытается показать, что обвинение «хазар-жидов» в стремлении протащить на Русь якобы свою христианскую религию не имеет оснований и вызвано исключительно политическими соображениями и борьбой партий в Киеве (Никитин 1996а. Т. 2: 89, 393–394).
Все же Никитин по-прежнему воспроизводит стереотип, согласно которому иудеи будто бы отказывались считать все другие народы людьми, презирали их и полагали, что поведение с ними может быть свободным от каких-либо моральных норм, ибо они – «гои, недочеловеки». Впрочем, он же показывает, что на практике их взаимоотношения со славянами складывались скорее вопреки этому стереотипу, чем слепо следовали ему (Никитин 1996а. Т. 2: 99; 1996б: 204). Мало того, автор демонстрирует, что именно князь Владимир цинично поступил с киевскими евреями, позволив своим воинам перебить их беднейшую часть и сохранив жизнь богатым, чтобы они снабжали его деньгами (Никитин 1996а. Т. 2: 406). Впрочем, столь же цинично и даже кощунственно Владимир в романе автора расправляется со славянскими святынями, и, возможно, все это должно подчеркнуть весьма неприглядный лик христианства.
В романах Никитина ярко представлена контроверза, с которой постоянно сталкиваются и которую никак не могут разрешить многие националисты. Действительно, юному народу как будто бы бывает легче преодолеть все препятствия на своем пути, одерживать победы над престарелыми врагами и с уверенностью глядеть в будущее. Однако, чтобы достичь самоуважения и заслужить уважение со стороны соседей, необходимо иметь славных древних предков-культуртрегеров и уходящую глубоко в прошлое историю (Никитин 1996а. Т. 1: 84, 282–283; Т. 2: 209). Поэтому выбор того, считать ли себя «молодым» или «старым» народом, оказывается непростым. Впрочем, похоже, сам Никитин скептически относится к попыткам решать насущные современные проблемы ссылками на такого рода исторические аргументы. Он вкладывает в уста князя Владимира слова о том, что никакая богатая история не в силах заменить умение трудиться и эффективно решать стоящие перед обществом проблемы. Ведь историю изменить нельзя, и только будущее зависит от нас самих (Никитин 1996а. Т. 2: 256).
Как бы ни менялись установки Никитина, его ориентиром в истории все же служит «Влесова книга». Именно оттуда он черпает представления о славянах – «внуках Даждьбога» (Никитин 1996а. Т. 1: 25), их древней кочевой жизни в бескрайней степи (Никитин 1996б, 1997: 456) и книжной культуре славян-язычников (Никитин 1996а. Т. 2: 265, 280, 283–284; 1997: 345, 487). Вместе с тем, познакомившись с научной литературой, он теперь готов отказаться от утверждения «Влесовой книги» о том, что древние славяне будто бы не знали человеческих жертвоприношений (Никитин 1996а. Т. 2: 164–168, 190–191; 1996б: 6, 85). Мало того, он готов даже признать недальновидность князя Святослава, погубившего Хазарский каганат и тем самым открывшего путь на Русь печенегам (Никитин 1996а. Т. 1: 130; Т. 2: 245–246).
Определенный интерес представляет и отношение Никитина к религии. Похоже, для него она сродни политике, и в полном соответствии с аксиомами научного атеизма он утверждает, что религия создается людьми, видоизменяется ими в ходе социально-экономического развития и, если того требуют обстоятельства, им ничего не стоит отменить старых богов и ввести новых, разработать новые обряды и ритуалы и пр. И такая смена, утверждает автор, происходит по чисто прагматическим или конъюнктурным соображениям (Никитин 1996а. Т. 2: 185, 271, 285, 291–292; 1996б: 127–128, 405–406; 1997: 84).
Как бы то ни было, роман Никитина, посвященный князю Владимиру, заканчивается насильственным крещением киевлян и, по словам одного из волхвов, превращением русичей в «народ рабов». Вместе с тем в словах уходящих волхвов звучат и оптимистические нотки, позволяющие уяснить позицию писателя. «В чужую веру надо исподволь внедрить… пусть под чужими именами… наши обряды и обычаи, наши верования… Тогда наш народ выживет!.. Мы уйдем в леса, уйдем в веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить народ, чтобы искры нашей веры пролежали под чужой золой многие поколения, а потом вспыхнули в душах потомков жарким пламенем» (Никитин 1996а. Т. 2: 397–398).
Проблема русско-еврейских отношений, очевидно, не дает Никитину покоя, и он вновь возвращается к ней в романе «Князь Рус», где заставляет как древних евреев, так и «скифо-славян», то есть русов, уйти далеко в северные леса. Рисуя образ евреев, автор прибегает к стереотипному этноцентристскому приему: наделяет их моральными качествами по оппозиции к русам, делая эти народы антиподами во всем. Если русы могучи и отважны, то иудеи слабы и трусливы; если русы ценят честь и гордость, то иудеи стремятся выжить во что бы то ни стало; если русы благородны, то иудеи отличаются подлостью и коварством; если русы щедры и расточительны, то иудеям даже смертельная опасность не мешает думать о золоте; если русы доверчивы и простодушны, то иудеи мудры; наконец, русы юный народ, за которым будущее, а иудеи – древний народ, стоящий на краю могилы (Никитин 1996б: 143–145, 160, 214–216, 218, 228, 293, 302, 348, 411). Все это служит пищей для следующих рассуждений героя романа: «Иудеи подают пример, как можно жить без чести и совести, без благородства – и в то же время не чувствовать себя уродами» (Никитин 1996б: 297).
Короче, эти два народа будто бы настолько различны, что обречены на вечную борьбу друг с другом; вдвоем им не дано ужиться на белом свете (Никитин 1996б: 228). Мало того, автор как бы утверждает, что самой судьбой иудеям предназначено нести тяжелую ответственность за преступления предков. Правда, тему богоубийства он, похоже, оставляет христианам. Для него же важно, что древние евреи силой захватили Палестину, жестоко уничтожив хананеев, и якобы именно за это они должны, в силу древнего пророчества, понести наказание от русов и быть полностью уничтожены (Никитин 1996б: 154–155, 160–161, 194, 301–302). Тем не менее автор мучительно ищет выхода из этого кровавого тупика и находит его в мудром решении о том, что оба народа должны смешаться и слиться в единый народ (Никитин 1996б: 405–411). Иными словами, со временем Никитин как будто бы смягчил свою позицию в отношении как евреев, так и христиан. Однако тяга к мифологизации древнейших периодов славяно-русской истории у него сохранилась, и он продолжает писать романы на эту захватывающую тему.
Вначале все подобного рода произведения оставались в рамках художественной или научно-фантастической литературы. Однако в середине 1990-х гг. наступил новый этап, когда их авторам захотелось завоевать более широкое признание. Тогда В. И. Щербаков добился публикации в издательстве «Просвещение» книги, предназначенной для старшеклассников, в которой он развивал все те же идеи о родстве русских с этрусками и фракийцами, об обитании скандинавов в Парфии, о славянах-венедах, якобы живших некогда от Индии до Западной Европы и давших местным народам письменность и государственность. Мало того, в книге в завуалированном виде присутствовала и отмеченная выше антисемитская версия о том, что будто бы «ваны-венеды» создали древнейшую государственность в «Ванаане (Ханаане)» (Щербаков 1995б: 80, 159). В настоящее время все эти идеи вошли уже в «золотой фонд» русской псевдонаучной историографии, и отдельные авторы ссылаются на них как на неопровержимую истину (см., напр.: Платов 1995б: 35, 81–85).
Остается добавить, что с 1998 г. В. Щербаков являлся президентом Московского клуба тайн и, помимо этрусского происхождения славян, его излюбленным занятием продолжала оставаться пропаганда самых фантастических небылиц об Атлантиде вплоть до утверждения о существовании великой мировой цивилизации 40 тыс. лет назад (Щербаков 1996а), а также об НЛО, космических пришельцах, вставших из гроба мертвецах и т. д. (Щербаков 1996б). Между тем это не остановило издательство «Просвещение», и оно было готово тиражировать его фантазии в качестве добротного исторического материала для воспитания учащихся. Одновременно с вышеупомянутым учебным пособием Щербакова в этом издательстве вышла предназначенная для школьников книга по славянской мифологии, написанная Г. С. Беляковой150. В ней содержались те же самые идеи, что и в книге Щербакова (см.: Белякова 1995).
Арийский миф полюбился русским националистам, и отсылки к нему стали появляться уже в самых первых номерах их печатных изданий. И если в 1990 г. речь все еще шла о «славяно-русских» с их «ведической верой» и «солнечной идеологией» (Жариков 1990), то начиная с 1991 г. они уже отождествлялись с «арийцами» (Глазунов 1991; Плотинов 1991; Кузьмин 1991; Жариков 1991; Астафьев 1991; Северцев 1991; Козин 1991)151. Этим, в частности, соблазнился журнал «Молодая гвардия», пытавшийся совмещать советские сталинистские ценности с русским национализмом. Поэтому там внезапно проснулся интерес к «Влесовой книге» и ее почитателям и началось прославление «индоевропейских предков» с их якобы «монотеистической религией» (Русаков 1993; Кур 1994).
В 1990-х гг. арийский миф начал использоваться радикальными политиками, и одним из первых среди них был уже известный нам В. Скурлатов. Выступая в 1994 г. на страницах газеты «Завтра», он провозгласил русский народ «неотъемлемым побегом могучей арийской расы». Образцом для подражания он назвал Гитлера, «пророка нордических арийских обетований», стремившегося создать «великую арийскую империю». Но сам Скурлатов решил идти еще дальше Гитлера, заявив, что одной шестой земного шара ему было мало; ему была нужна «вся Вселенная». «Моя раса, – писал он, – от Яфета. А Яфетовым потомкам даровано Богом господство над всем родом человеческим». При этом он ссылался на Книгу Бытия и заявлял, что такова «наша Русская вера» (Скурлатов 1994). Иными словами, арийский миф, как и в период нацизма, вновь был взят на службу радикальными политиками и политическими движениями. О них-то теперь и следует поговорить.
Глава 6
Русское неоязычество: действующие лица
Одним из первых манифестов русского неоязычества было анонимное письмо «Критические заметки русского человека о патриотическом журнале “Вече”», после появления которого журнал был в 1974 г. разогнан, а его редактор В. Осипов арестован. Автором заметок, обнародованных в 1973 г., был В. Емельянов. В своем письме он обвинял журнал в поблажках «международному сионизму», который «пострашнее фашистской чумы». При этом христианство и ислам объявлялись «дочерними предприятиями от иудаизма», придуманными для того, чтобы подчинить евреям все остальное человечество. Автор не сомневался в том, что «христианство вообще и православие в частности… были созданы как раз для стирания всего самобытного и национального, для превращения всех, кто их исповедует, в безродных космополитов». Взамен православия русским предлагалось вернуться к древнему культу славянских языческих богов и «покончить с православием как предбанником иудейского рабства» (Критические заметки 1979. Об этом см.: Верховский, Прибыловский 1996: 9). Одновременно письмо объявляло большевиков единственной силой, способной спасти мир от «сионистского заговора» (Dunlop 1983: 267). Иными словами, уже в этом письме содержались все компоненты идеологии политизированного крыла русского неоязычества: смертельная ненависть к евреям, мистический ужас перед «сионистским заговором», отвержение христианства как «еврейской религии» и призыв возродить самобытную идеологию славяно-русского язычества, сохраняя при этом верность… большевистским идеалам.
Появление неоязыческих мотивов в окружении журнала «Вече» было далеко не случайным. Ведь одним из его активных деятелей являлся уже известный нам А. М. Иванов (Скуратов), вокруг которого в «Вече» и группировались другие любители «дохристианской славянской идеологии». Так в 1970-х гг. активно выковывались основы для русского неоязычества, взявшего в качестве своего ориентира нацистский расовый миф (Агурский 1975; Поляков 1996: 139–140).
Примечательно, что одним из интеллектуальных источников этого движения стал тот интерес к древним философским и религиозным системам, в частности индийской, а также к эзотерике, который вспыхнул у столичных интеллектуалов в 1950 – 1960-х гг. (Heller 2012; Menzel 2012). Одним из энтузиастов этого направления мысли был упоминавшийся выше писатель И. А. Ефремов, оказавший значительное влияние на многих своих современников, в том числе на будущего индолога Н. Р. Гусеву, которая стала тем единственным советским ученым, кто оживил миф о Северной прародине. Ефремов увлекался Атлантидой, испытывал особую страсть к индийской культуре, искал там «духовную Шамбалу»152 (см., напр.: Научное… 1994: 183, 185, 191). По словам близко знавших Ефремова, он по своему душевному настрою был язычником, воспевал плоть и эрос, выше всех ценностей ставил буйство жизни на Земле. В этом, оставаясь правоверным коммунистом, он продолжал традицию Серебряного века, и его также восхищала древняя эллинская культура. Она служила ему примером того, как высокие моральные качества, жизнестойкость и любовь к Отчизне делали людей непобедимыми перед лицом самых могущественных противников. Напротив, причиной падения цивилизации он называл моральный износ. Ниже мы увидим, что загадка взлетов и падений цивилизаций мучает и националистов-неоязычников. Однако, в отличие от многих из них, Ефремов неодобрительно относился к радикальному национализму, выступал против идеи превосходства какой-либо нации и мечтал о победе общечеловеческой морали (Откровение 1998).
По многим позициям эти идеи Ефремова были созвучны тем, что исповедовали русские эзотерики и масоны в 1920-х гг. (см., напр.: Брачев 1998; Никитин 1998), где, видимо, и следует искать источник его вдохновения (Heller 2012: 191–192). Не случайно В. А. Ревич находил в его романах переклички с идеями Г. Уэллса, который тоже был не чужд эзотерики (Ревич 1998: 172–176). Правда, Ефремов склонен был противопоставлять в манихейских тонах эллинско-индийский мир ближне– и дальневосточному (то есть семитскому и китайскому), что, по словам специалистов, определяло его антииудаизм и антихристианство, наиболее ярко выразившиеся в романе «Лезвие бритвы» (1963 г.). Индуистские идеалы, смешанные с ницшеанством, он помещал в далекое коммунистическое завтра. На взгляд Каганской, эти его прогнозы «типологически совпадали с протонацистской теософской гностикой» (Каганская 1986: 78–79). Более благосклонный к Ефремову Л. Геллер тоже отмечал, что индуизм был тому милее христианства и иудаизма, но ему, писавшему в советское время, важно было подчеркнуть внутреннее диссидентство писателя. Называя Ефремова «писателем оттепели задолго до оттепели», он делал акцент на его отходе от марксизма и движении к пониманию высшего значения духовных ценностей. Кроме того, он обращал внимание на манихейский взгляд на мир, присущий Ефремову (Геллер 1977). По воспоминаниям очевидцев, Ефремова не оставляла равнодушным мысль о том, что «славяне были самой мощной и плодоносящей ветвью арийской расы», и под конец жизни он живо интересовался арийскими идеями В. Скурлатова и И. Глазунова (Митрохин 2003: 416–417). Все это было не случайно, ибо Ефремов настолько увлекался эзотерикой, что вставлял в свои романы отдельные положения из Агни-йоги, с которой его познакомил Ю. Н. Рерих. Он верил в «древнее знание», которое якобы сохраняется в народе в виде фольклорных образов (Юрефова 1991; Андреев 2008: 380). А роман «Туманность Андромеды» говорит о его знакомстве с учением «Роза Мира» Д. Андреева, считавшего, что Туманность Андромеды никогда не знала демонических вторжений и, тем самым, являлась идеальным местом во Вселенной.
К концу 1960-х гг. Ефремов испытал глубокое разочарование от неудачного реформирования, проходившего тогда в СССР. Эти настроения и сказались в его последнем романе «Час быка», в котором власти увидели крамолу. Роман был изъят, в КГБ Ефремова зачислили в английские шпионы, и вокруг него возник вакуум. После его смерти, наступившей в октябре 1972 г., в печати не появилось ни одного некролога, а в доме покойного был произведен обыск. С тех пор в течение ряда лет его имя умышленно замалчивалось (Измайлов 1990; Чудинов 1994: 26–27; Научное… 1994: 264; Ревич 1998: 194–195; Петров, Эдельман 2002).
Трудно сказать, когда именно неоязычество получило популярность среди русских националистов. По воспоминаниям Баруха Подольского (2003), в начале 1960-х гг. среди политзаключенных, содержавшихся в лагерях, царила полная разноголосица по поводу того, в чем следует винить руководителей Советского государства. Одни из них обвиняли власти в отступлении от ортодоксального ленинизма, другие ополчались против коммунистов и прославляли дореволюционную Российскую империю, третьи связывали начало упадка с «западническими» реформами Петра I и видели идеал в Московской Руси. Наконец, находились и такие, кто уже в те годы винили евреев за введение христианства на Руси и уничтожение «великого дохристианского культурного наследия». Одним из них был Алексей Добровольский, с которым мы еще встретимся на страницах этой работы.
В советское время одной из специфических черт «язычества» было то, что оно оправдывало существующие коммунистические порядки, помогало властям бороться с мировыми монотеистическими религиями и признавало атеизм в качестве особой веры (Шнейдер 1993: 144–148. См. также: Фаликов 1989). Страсть к язычеству нарастала рука об руку с обострившимся интересом к народной культуре, причем штатные пропагандисты сознательно вырабатывали в обществе отношение к языческим верованиям и обрядам не как к религии, а как к бесценному культурному наследию, имевшему прямое отношение к этнической идентичности. Такие настроения партийное начальство не только не искореняло, но, напротив, искусственно подогревало в преддверии близившейся тысячелетней годовщины принятия христианства на Руси (Шнирельман 2001б; 2012б: 97 – 102, 105).
Одновременно в 1960 – 1970-х гг. в столичных центрах часть творческой интеллигенции вела поиски в области эзотерики. Эти люди вначале встречались в больших библиотеках, а затем устраивали обсуждения метафизических проблем на частных квартирах. Одних интересовал конец Света, других – трансформация и преображение мира, но больше всего их увлекала возможность выхода за пределы физической оболочки тела153. Среди прочих кружков и компаний, собиравшихся в 1970-х гг. (Menzel 2012), нас особенно могла бы заинтересовать интеллектуальная среда, группировавшаяся в Южинском кружке вокруг будущего писателя Ю. Мамлеева, литературоведа-мистика Е. Головина и в поздние годы – эзотерика В. Степанова. Именно там искусственно культивировался интерес к средневековой мистике и оккультизму, вспоминали фантазии мадам Е. Блаватской, рисовали себе апокалиптическую картину скорого конца света, рассуждали о «консервативной революции» и геополитике и отвергали ценности современного мира. В этом контексте были оживлены давно забытые идеи германских и австрийских ариософов о Валгалле, чаше Грааля и погибшем континенте Атлантиде. А это прямо вело к реставрации нацистского арийского мифа и нацистской символики. И далеко не случайно, что именно в этой среде сформировал свое мировоззрение нынешний идеолог «неоевразийства» (а в недавнем прошлом и «национал-большевизма»), любитель эзотерики, раннего романтического фашизма и консервативной революции А. Г. Дугин. А за десять лет до него активным членом этой группы был А. Проханов (Челноков 1997; Shenfield 2001: 191–192; Мороз 2002: 27–29). В 1980-х гг. поиски дохристианского наследия и ностальгия по арийству, густо замешенная на расизме, стали определенной модой среди части российских писателей, и об этом в начале 1988 г. с тревогой писали поэт-фронтовик А. Межиров (1988) и литературный критик С. Чупринин (1988).
По свидетельству экспертов, ранний этап развития движения «Память» (1980–1982) проходил в рамках деятельности Общества книголюбов при Министерстве авиационной промышленности, и лишь в 1982 г. оно сменило название на Общество «Память» по одноименному роману В. Чивилихина. Его костяк составили люди из московской части ВООПИиК и окружения художника И. Глазунова. В первой половине 1980-х гг. члены Общества были заворожены неоязычеством и его историософией, представляющей русских древнейшим народом на планете. Это подтверждал и один из организаторов движения, В. Емельянов, говоря о том, что «Память» была задумана как языческая, антихристианская организация (Емельянов 1994). В июне 1983 г. «Память» провела специальное заседание, посвященное «Влесовой книге». По приглашению тогдашнего руководителя Общества Э. Дьяконова докладчиком на нем был В. Скурлатов, с тех пор ставший здесь завсегдатаем (Верховский, Прибыловский 1996: 12. См. также: Вишневская 1988: 87–88). Руководители Общества состояли в КПСС и были ярыми защитниками единства Советской империи. Православные и монархические ценности имели для них тогда лишь периферийное значение. По сообщению ряда экспертов, «классическими произведениями» там служили «Десионизация» В. Емельянова и «Христианская чума» А. М. Иванова (Скуратова) (Соловей 1991: 18; Прибыловский 1992: 165–166; Мороз 1992: 71–72; Верховский, Прибыловский 1996: 9 – 10; Митрохин 2003: 555–556). Оба этих автора, как мы уже знаем, стояли у истоков русского неоязычества, идейный багаж которого формировался с конца 1960-х гг. (Dunlop 1983: 267–268; Yanov 1987: 141–144), когда был запущен маховик «антисионистской» кампании (Нудельман 1979: 39 сл.; Вишневская 1988; Laqueur 1993: 107 ff.; Korey 1995).
Кто же был создателями и пропагандистами арийского мифа? В. Н. Емельянов, выпускник Института восточных языков МГУ, в свое время служил референтом Хрущева по ближневосточным делам154. Еще в 1963 г. он ухитрился попасть под суд за плагиат, допущенный им в своей кандидатской диссертации (Резник 1991: 69–70), но это не помешало его карьере. После отставки Хрущева он в 1967 г. сумел защитить диссертацию в Высшей партийной школе при ЦК КПСС, после чего преподавал в Институте иностранных языков им. М. Тореза и ряде других вузов, включая ВПШ. Хорошее знание арабского языка и особенности службы позволили ему завести обширные связи в арабском мире, включая самых высокопоставленных лиц. Из этих источников он и получил знания о «сионизме»155, с тех пор ставшем для него синонимом абсолютного зла и объектом бескомпромиссной борьбы. Будучи в начале 1970-х гг. лектором Московского горкома партии, Емельянов уже тогда занимался «разоблачением» «жидомасонского заговора» в духе «Протоколов сионских мудрецов» (Нудельман 1979: 36–37). Лишь после официального протеста, заявленного американским сенатором Дж. Джевицем советскому послу в США А. Добрынину в 1973 г., эти лекции были прекращены (Вишневская 1988: 85).
Между тем Емельянов не успокоился. В том же ключе он написал книгу «Десионизация», впервые опубликованную на арабском языке в сирийской газете «Аль-Баас» в 1979 г. по указанию президента Хафеза Асада. Тогда же ксерокопированная копия этой книги, якобы выпущенной Организацией освобождения Палестины в Париже, распространялась в Москве. Среди иллюстраций к этой книге были и репродукции картин К. Васильева, изображавших борьбу русских богатырей со злыми силами и, прежде всего, картины «Илья Муромец побеждает христианскую чуму», с тех пор весьма популярной у неоязычников.
Как уже отмечалось, эта книга содержала историософскую концепцию, получившую широкую популярность среди русских неоязычников и, отчасти, других русских националистов. Стержнем мировой истории, по Емельянову, являлась смертельная схватка «сионистов» (то есть евреев) и «масонов» с остальным человечеством во главе с арийцами в борьбе за мировое господство, коварный план которой был якобы разработан еще царем Соломоном (Емельянов 1979: 21)156. Емельянов ставил целью своей жизни разоблачение гнусных замыслов «сионистско-масонского концерна», якобы замышлявшего создание всемирного государства к 2000 г. По его словам, могучим орудием в руках сионизма служило христианство, якобы созданное иудеями специально для порабощения всех остальных народов. Автор видел в Иисусе Христе одновременно и «обычного иудейского расиста», и масона, а также «обнаруживал» еврейскую кровь у князя Владимира, крестителя Руси. Лишь арийский мир во главе с Россией мог дать отпор сионистскому напору, утверждал Емельянов (Емельянов 1979: 2, 28).
В 1977–1978 гг. Емельянов активно участвовал в деятельности «антисионистского кружка», на базе которого планировалось создать Всемирный антисионистский и антимасонский фронт (ВАСАМФ) «Память». Кружком руководил Евгений Евсеев, племянник секретаря ЦК КПСС Б. Пономарева. Кроме Емельянова, в кружок входили Юрий Иванов, Владимир Бегун и Валерий Скурлатов. По ряду причин планы создания ВАСАМФ «Память»157 пришлось временно отложить, но усилия участников кружка не пропали даром, и в 1979–1980 гг. по их примеру было создано Общество книголюбов, ставшее основой для пресловутой «Памяти».
В угаре разоблачительства Емельянов начал обвинять в «сионизме» всех подряд, включая и правящую верхушку во главе с Л. И. Брежневым. В 1980 г. он попытался распространить копии «Десионизации» среди членов Политбюро ЦК КПСС и в его секретариате. Это переполнило чашу терпения властей, Емельянов был исключен из партии и вскоре после этого оказался в психиатрической больнице по обвинению в убийстве жены и расчленении ее трупа158. По выходе оттуда в 1986 г. он поначалу примкнул к Патриотическому объединению «Память» небезызвестного Д. Д. Васильева, а уже в конце 1987 г. основал свой Всемирный антисионистский и антимасонский фронт (ВАСАМФ) «Память» (Дейч, Журавлев, 1991: 145–156; Соловей 1991: 28–29; Прибыловский 1992: 158; 1998а; 1998в; Лакер 1994: 173). Фронт выступал от имени «большинства коренного населения каждой из стран мира» и ставил своей главной целью борьбу против угрозы господства «еврейского нацизма (сионизма)». Конечной задачей Фронта было установление во всех странах мира «антисионистской и антимасонской диктатуры», которая бы ни в коей мере не посягала на особенности существующего государственного строя. Иначе говоря, Фронт объявлял начало расовой борьбы, выдавая ее за борьбу за демократию, призванную спасти мир от ужасов, «уже испытанных народами России и Палестины». Фронт проявлял особые симпатии по отношению к палестинцам, видя в них братьев по страданиям от «геноцида со стороны еврейских нацистов» и заявляя о своей поддержке Организации освобождения Палестины (Русское дело 1991: 113–126; Соловей 1992: 129). Емельянов объявлял ислам своим верным союзником в этой борьбе (Емельянов 1979: 34).
С конца 1989 г. Емельянов уже не скрывал своей приверженности язычеству. Он участвовал в организации Московской языческой общины и принял языческое имя Велемир. В 1992 г. он объявил себя «председателем Всемирного Русского правительства», но в начале 1990-х гг. в его организацию входили лишь несколько десятков человек, имевших в Москве свой военно-спортивный клуб. Есть основания предполагать, что их деятельность финансировалась из арабского мира (Laqueur 1993: 212). Во второй половине 1990-х гг. Емельянов как будто бы выступал за реставрацию монархии в России, уповал на «династию Сталина» и прочил в правители внука Сталина, полковника в отставке Евгения Джугашвили (Прибыловский 1998в). Примечательно, что в 1990-х гг. Емельянов преподавал в Академии бронетанковых войск.
К концу жизни Емельянов как политическая фигура полностью сошел со сцены, однако его имя до сих пор пользуется большим почетом и уважением у русских неоязычников, считающих его «отцом-основателем». В 1997 г. он вместе со своими немногочисленными последователями присоединился к карликовому Русскому национально-освободительному движению (РНОД) А. Аратова и стал главным редактором газеты «Русская Правда». А. Аратов является учредителем издательской группы «Русская Правда», ставящей своей целью «издание и распространение литературы по арийско-славяно-русским вопросам».
Не менее колоритна и фигура А. М. Иванова (Скуратова). Еще будучи студентом исторического факультета МГУ в конце 1950-х гг., он проявлял чрезмерный интерес к сомнительной с точки зрения властей литературе и стал центром студенческой группы, исповедовавшей ультралевые (троцкистские) взгляды. За это он был впервые арестован в январе 1959 г. и помещен в психиатрическую больницу, откуда вышел к началу 1960 г. Затем он некоторое время был приверженцем терроризма и даже пытался побудить ряд своих близких друзей к убийству Хрущева, что закончилось новым арестом в 1961 г. Во второй половине 1960-х гг. Иванов (Скуратов) открыл для себя русских славянофилов, произвел переоценку ценностей и прочно встал на платформу русского национализма. В частности, в эти годы он входил в клуб «Родина» (Русский клуб) при ВООПИиК.
С рубежа 1960 – 1970-х гг., как мы уже знаем, Иванов (Скуратов) выступал сложившимся «государственником» и «национал-большевиком», как называет его М. Хейфец, и работал в редколлегии самиздатовского журнала «Вече» (1971–1974), учрежденного В. Н. Осиповым. Именно тогда он стал неутомимым борцом с масонами и евреями и… защитником палестинцев. Тогда же он превратился в непримиримого противника христианства и написал статьи «Тайна двух начал» (1971) и «Христианская чума» (1978), которые, хотя и распространялись в списках, тут же стали бесценными пособиями для неофитов-неоязычников. При этом сам Иванов (Скуратов) весьма настороженно относился к неоиндуистским сектам и из всех религий отдавал предпочтение зороастризму (Иванов 2007. О нем см.: Хейфец 1981а: 168, 172, 190; 1981б: 157, 160–161, 166–169; Прибыловский 1998в). Однако после некоторых колебаний он все же сделал выбор в пользу неоиндуистского учения, находя зороастризм чересчур экзотическим для российской действительности (Иванов, Богданов 1994). Впрочем, это не относилось к кришнаизму, который Иванов (Скуратов) уличал в тесных связях с «масонами и сионистами» (Иванов 2007: 113).
В конце 1970-х гг. Иванов познакомился с будущими активными деятелями «Памяти» – В. Емельяновым, Д. Васильевым и др. Едва оправившись после нового ареста, суда и ссылки (1981–1983 гг.), он некоторое время поддерживал близкие отношения с «Памятью» Д. Васильева. В конце 1990 г. Иванов совершил новый кульбит и вплоть до 2000 г. активно сотрудничал с газетой русских националистов «Русский вестник», входя в состав ее редколлегии (Прибыловский 1998а; 1998в). Но это нисколько не умерило его антихристианского пыла. Именно благодаря ему газета на первых порах регулярно отводила полосу для пропаганды славянского языческого наследия (к концу 1991 г. газета перешла на православную позицию). В 1997 г. Иванов вместе с П. В. Тулаевым159 и В. Б. Авдеевым участвовал в создании московского филиала «Европейской синергии», став его бессменным председателем (Тулаев 2006: 121). Туда вошли и некоторые другие известные неоязычники, например А. К. Белов и И. Синявин. Достойно упоминания то, что при этой организации существовало тайное общество «Аркаим». С конца 1990-х гг. Иванов тесно сотрудничал с основанной Авдеевым «Библиотекой расовой мысли», где издательством «Белые альвы» издаются и переиздаются работы как нынешних российских расистов (ни одного специалиста по физической антропологии или генетике среди них нет), так и классиков западного расизма. Хорошо зная немецкий язык, Иванов переводил для этих изданий работы немецких расистов и нацистов.
В. И. Скурлатов, получивший в 1970-х гг. своеобразную известность своей бескомпромиссной борьбой с «мировым сионизмом» (Нудельман 1979: 43–45; Воронель 1979: 97–98), был одно время активным членом «антисионистского кружка» Емельянова160. Он окончил физический факультет МГУ в 1961 г., после чего был в 1963–1965 гг. аспирантом в Институте философии АН СССР. Свою общественную карьеру он начал инструктором отдела пропаганды Московского городского комитета ВЛКСМ и, проявив инициативу, организовал в 1964 г. Университет молодого марксиста (УММ) при ЦК ВЛКСМ. В конце 1965 г. в Москве состоялся пленум ЦК ВЛКСМ по вопросам военно-патриотического воспитания молодежи. Среди рассматривавшихся на нем документов был и Устав нравов, написанный Скурлатовым по заказу МГК ВЛКСМ. Этот документ оказался настолько одиозным, что его автор был выведен из состава Московского горкома ВЛКСМ, исключен из состава КПСС, а УММ был закрыт. После этого, по его собственным словам, ему пришлось уйти в подполье и даже участвовать в ограблении сберкассы (Иванов 2013). Правда, в 1968 г. Скурлатов был восстановлен в КПСС.
Скурлатов написал Устав нравов по заказу секретаря Московского городского комитета комсомола В. Трушина. Содержание этого документа весьма показательно. Оно говорит не только об атмосфере, царившей в те годы на комсомольском олимпе, но и о выработке ценностных ориентаций, взятых позднее за основу радикальным русским национализмом и, в частности, неоязычниками. Документ апеллировал к героизму, жертвенности, преодолению эгоизма и добровольному подчинению личных интересов коллективным иррациональным идеям. Автор был как будто заворожен образом смерти и настаивал на том, что только перед лицом смертельной опасности раскрывается истинная сущность человека. Он подчеркивал самоценность исторической преемственности поколений, призывал к бескорыстному служению предкам и потомкам и предлагал учредить культ предков. Он также подчеркивал «космическую миссию нашего народа», состоявшую в борьбе за «революционную трансформацию всего человечества». Автор предлагал внедрять все эти моральные нормы и ориентации в молодежную среду весьма простыми способами: публичными телесными наказаниями, подавлением сексуальных побуждений, борьбой против добрачных половых связей, суровыми преследованиями женщин, уличенных в связях с иностранцами (вплоть до стерилизации!). Наконец, он требовал введения суровой воинской дисциплины в обществе и двукратного (против римского права! – В. Ш.) наказания за какие-либо антиобщественные поступки. Документ заканчивался призывом к открытому разрыву с «интеллектуализмом» и к прославлению культа воина (Skurlatov 1982).
Короче говоря, этот документ исходил из необходимости установления жесткого тоталитарного режима изоляционизма, основанного на сугубо традиционных ценностях и поддержании расовой чистоты. В ряде своих аспектов (милитаризация общества, корпоративное устройство, культ героизма и смерти и др.) этот режим до боли напоминал фашистскую модель (ср.: Sternhell 1976: 340–347; Baird 1992)161, что и было причиной выведения Скурлатова из руководящих комсомольских органов. Экстремистский характер документа признается всеми исследователями (Каганская 1987: 12–13; Dunlop 1983: 42; Yanov 1987: 83; Rome Spechler 1990: 287; Laqueur 1993: 114; Митрохин 2003: 289–294). Действительно, позднее Скурлатов признавался, что в детстве большое впечатление на него произвели нацистские книги и журналы с фотографиями марширующих гитлеровцев (Иванов 2013). По его словам, он одно время был близок к философу А. Ф. Лосеву и делал для него переводы из нацистских работ (Митрохин 2003: 288–289). Вот где берут начало корни многих его фантазий, воспевавших героические деяния «арийских» предков и борьбу с врагами за всемирное торжество «Русской идеи». Все это не переставало волновать воображение Скурлатова, что и привело его в ряды борцов с сионизмом и пропагандистов «великого русского (арийского) прошлого». Примечательно, что Скурлатов был активным членом ВООПиК и Палестинского общества и участвовал в деятельности Русского клуба.
В 1970-х гг., работая в Институте научной информации по общественным наукам (ИНИОН), он, как мы знаем, одновременно занимался пропагандой славной арийской истории и издал одну из самых радикальных антисионистских книг «Сионизм и апартеид», содержавшую откровенную антисемитскую пропаганду (Скурлатов 1975). Эта книга сделала его одним из кумиров членов объединения «Память», которым импонировала идея противостояния «еврейскому господству» (Соловей 1991: 17). Мало того, в 1983–1985 гг. Скурлатов вел спецкурс «Критика идеологии сионизма» в Университете дружбы народов им. Патриса Лумумбы (Митрохин 2003: 412–414). По его словам, в начале 1980-х гг. его даже прочили на место руководителя движения «Память», но в КГБ его кандидатуру не поддержали (Скурлатов 2011).
Не пользуясь признанием у историков, его писания оказали существенное влияние на становление расистского и антисемитского направления в русской фантастике. Чтобы стимулировать развитие этого направления, он даже пытался организовать перевод и издание в СССР ряд написанных в том же духе произведений западных авторов. Как установлено экспертами, свои представления о «сионизме» Скурлатов черпал из нетленного произведения Гитлера «Майн кампф» (Каганская 1987: 12–16; Лакер 1994: 172–173; Пушкарь 1994). Кроме того, работая в 1960-х гг. в комсомольском аппарате, Скурлатов, разумеется, не мог пройти мимо «Протоколов сионских мудрецов», хорошо известных в этих кругах (Митрохин 2003: 248)162.
В 1969–1972 и 1986–1988 гг. Скурлатов работал научным редактором в журнале «Техника – молодежи». В 1970 – 1980-х гг. он активно печатался в этом журнале и таких альманахах, как «Тайны веков» и «Дорогами тысячелетий», где, наряду с другими единомышленниками, развивал фантазии о «русской языческой предыстории». Вместе с тем он не имел каких-либо строгих религиозных убеждений. Так, выступая летом 1988 г. на выставке художника И. Глазунова, он превозносил кальвинизм и стремление к обладанию материальным богатством.
В эпоху перестройки Скурлатов выказал необычайную активность и участвовал в организации ряда новых политических движений (Российского народного фронта, Межрегиональной ассоциации демократических организаций и пр.). В частности, в декабре 1988 г. он вместе с В. Деминым, И. Кольченко и Е. Дергуновым провозгласил создание Российского народного фронта и стал одним из его секретарей. В 1990 г. он являлся секретарем Российского демократического форума, организации весьма далекой от подлинной демократии, и летом того же года выпустил от ее имени воззвание «Программа действий 90», однозначно воспринятое как левой, так и правой прессой как экстремистский манифест и призыв к путчу (Программа… 1990; Панина, Шабанов 1990; Laqueur 1993: 247–248). Тогда же он создавал в Прибалтике Комитеты национального спасения, чтобы сохранить этот регион в составе СССР, а затем в августе 1991 г. выступил в поддержку ГКЧП. В октябре 1991 г. он переименовал Российский народный фронт в «Партию Возрождение» и тесно сотрудничал с Фронтом национального спасения. В октябре 1993 г. «Партия Возрождение» участвовала в защите Верховного Совета и была запрещена. Однако уже в декабре 1993 г. Скурлатов зарегистрировал в Минюсте Либерально-патриотическую партию «Возрождение», которая называла себя «партией Родины» и одну из своих задач видела в воссоздании Советского Союза в границах 1945 г. Партия просуществовала до начала 2000-х гг., и попытка оживления ее деятельности, предпринятая депутатом Госдумы от ЛДПР Е. Ищенко в 2001–2002 гг., закончилась провалом.
В 1993 г. Скурлатов успел побывать членом Исполкома радикального Фронта национального спасения и принимал активное участие в событиях сентября – октября 1993 г., включая штурм Останкино. Он был одним из организаторов митинга 9 мая 1994 г., по поводу которого прокуратура Москвы возбудила несколько уголовных дел, в частности касающихся «нарушения национального и расового равноправия». Тем самым, в начале 1990-х гг. Скурлатов принимал все усилия по осуществлению своих «теорий» на практике (Пушкарь 1994). В 1997–1998 гг. он был членом Координационного совета и исполкома Движения в поддержку армии Льва Рохлина.
Похоже, что в 1990-х гг. взгляды Скурлатова несколько изменились, чего нельзя сказать об экстремистском направлении его мышления. Он перешел на платформу евразийства и стал настаивать на безвозвратной гибели «старорусской нации» и необходимости формирования «младоросского этноса» на основе «пассионариев» – членов его партии (Соловей 1992: 125). Это не помешало ему в апреле 1999 г. вступить в единый Национальный блок с Русским национальным единством А. П. Баркашова и Общероссийским политическим общественным движением «Спас» для участия в приближавшихся парламентских и затем президентских выборах (этот блок был отклонен Центральной избирательной комиссией в ноябре 1999 г.). Выступая за «сплочение Русской нации» и «установление в России Русской национальной власти» (платформа РНЕ Баркашова), программа этого блока включала одновременно и ряд противоречивших этому евразийских положений, например о формировании новой государственной элиты из представителей коренных народов России (правда, кого следовало считать коренным, а кого нет, не уточнялось).
В начале 2000-х гг. Скурлатов отошел от политической деятельности и был председателем Православного братства Св. Апостола Андрея Первозванного. В этом качестве он попытался создать свое квазирелигиозное учение «Правая вера», куда вошли элементы православия, ислама, «Влесовой книги» и идей Николая Федорова. С тех пор его главные устремления были связаны с идеей бессмертия людей и воскрешением предков. Правда, интерес к политике его не покидал, и теперь он рассуждает о необходимости перехода от «досубъектного этнозоологизма» к «субъектному национализму интереса-рацио». Нацию он понимает не в этническом, а в гражданском смысле, но видит ее важнейшую особенность в «глобальной экспансии», а потому наделяет ее непременной «имперскостью». Гитлера он по-прежнему почитает, но видит его ошибку в «жидоедстве». На его взгляд, Гитлеру надо было заключить союз с «радикальным сионизмом», что якобы могло повысить его шансы на успех (Скурлатов 2012). Иными словами, несмотря на эволюцию взглядов, Скурлатов хранит верность радикализму.
Еще одной важной для нас фигурой, чье обращение в язычество связано с теми же московскими кругами, являлся А. А. Добровольский. Он имел за плечами лишь среднее образование и незаконченное обучение в Московском институте культуры. Будучи большим поклонником Сталина, он с ранних лет участвовал в различных диссидентских движениях. В декабре 1956 г. он попытался сформировать из молодых рабочих оборонных заводов Москвы Российскую национально-социалистическую партию, ставившую своей целью разделаться с коммунистами и «возродить русскую нацию». Партия просуществовала не более полутора лет, и в мае 1958 гг. ее активисты были арестованы, а затем ее организатор был осужден на три года лагерей. Там он сошелся с бывшими коллаборационистами, нацистами, соратниками Краснова, Шкуро и Власова, членами Народно-трудового союза (НТС). Под их влиянием он ухитрился побывать монархистом (в лагере в 1958–1961 гг.), а затем в 1963 г. стал членом подпольной группы, созданной членом НТС. В марте 1964 г., благодаря провокатору, заговорщики были арестованы. Но Добровольский симулировал психическое расстройство и год провел в психиатрической лечебнице. Выйдя оттуда в 1965 г., он вступил в НТС, но оставался там недолго (в 1966–1967 гг.). По словам самого Добровольского и людей, знавших его в те годы, нацистские идеи вкупе с символикой и «большим стилем» произвели на него неизгладимое впечатление. Он уже тогда начал мечтать о полном истреблении евреев. А его новые друзья, нацисты и коллаборационисты, убедили его в том, что якобы американцы сами сооружали газовые камеры, чтобы обвинить нацистов в геноциде (Чарный 2004: 72–73). За антисоветскую деятельность он неоднократно привлекался к уголовной ответственности, несколько лет провел в заключении и при этом даже ухитрился посотрудничать с КГБ.
Еще в 1961 г. Добровольский принял православие из рук священника-диссидента Г. Якунина, но и это увлечение оказалось недолгим. Отсиживая срок в Дубравных лагерях (Мордовия), Добровольский познакомился там с С. Р. Арсеньевым-Хоффманом, в довоенные годы входившим в тайное русско-немецкое общество. Символом общества была свастика. Именно от Арсеньева Добровольский почерпнул свои первые знания о «вере предков» и роли «нордической расы». Позднее, купив в 1969 г. библиотеку редких книг, он увлекся язычеством и оккультизмом и надолго стал поклонником эзотерических идей Блаватской. В 1986 г. он уехал из Москвы в Пущино, где начал заниматься народным целительством. Во второй половине 1980-х гг. он вступил в Патриотическое объединение «Память», а после того, как в 1987 г. там возобладали православные настроения, порвал с этой организацией и вошел в емельяновский ВАСАМПФ «Память». В 1989 г. он участвовал в создании Московской языческой общины и взял себе языческое имя Доброслав. Тогда он активно выступал с лекциями, которые ему организовывал К. В. Смирнов-Осташвили, лидер Союза за национально-пропорциональное представительство «Память». Он принимал активное участие в митингах национал-патриотов, а в 1990 г. сотрудничал с Русской партией В. Корчагина.
Вскоре Доброслав переехал на постоянное место жительства в деревню Васенёво Шабалинского района Кировской области. Там он основал свою языческую общину преимущественно из членов своей семьи. Одним из мотивов его переселения могла послужить взятая у Н. М. Карамзина идея о том, что до присоединения к Московскому царству Вятка была якобы центром крупного государства, созданного племенем вятичей. В годы перестройки эту идею популяризировал уроженец Кировской области писатель В. Крупин, доказывавший, что вятичи заселили Вятский край еще в языческие времена, и провозглашавший их наряду с венедами «этническим ядром русской нации» (Крупин 1987: 234). Примечательно, что один из сыновей Доброслава, Александр, получил языческое имя Вятич. В 1993–1995 гг. Доброслав читал «просветительские лекции» в Кирове в Доме политпросвещения.
Доброслав представлял «национал-социалистическое» крыло в язычестве и пользовался большим авторитетом у национал-патриотов. В 1994 г. он попытался создать политическую организацию – Русское национально-освободительное движение (РНОД), идею чего позднее столь же безуспешно пытался реализовать его ученик А. Аратов. 22 июня 1997 г. Доброславу удалось созвать Вече – Объединительный съезд языческих общин, провозгласивший его вождем Русского освободительного движения. Впрочем, затем он вошел в конфликт с издателями «Русской Правды», ранее исправно делавшими ему рекламу163. Дело дошло до того, что Аратов изгнал из редакции «Русской Правды» его сына Сергея «за пьянство». Более жизнеспособным было созданное последователями Доброслава культурно-историческое общество «Стрелы Ярилы», но и оно распалось в начале 2000-х гг., ибо индивидуалисту Доброславу было не до руководства им, а другого сильного руководителя не нашлось.
В марте 2001 г. Сергей (Родостав) был избран главой администрации Шабалинского района. В начале 2000-х гг. Доброслав решил сконцентрироваться на развитии языческого мировоззрения. Он несколько раз навещал Москву с лекциями (4 октября 2002 г. в Обществе охраны памятников истории и культуры на Дербеневской набережной и 6 октября 2004 г. в трактире «Ярило»). 23 апреля 2001 г. в Шабалинском районном суде рассматривалось дело Доброслава, обвиненного в разжигании антисемитизма и религиозной вражды. Любопытно, что тогда за Доброслава вступилась местная коммунистическая газета «Кировская правда» (Путятин 2001). 1 марта 2002 г. это дело рассматривалось в Свечинском райсуде г. Кирова, где Доброслав был приговорен к двум годам лишения свободы условно (Полозов 2002). В марте, мае и июле 2005 г. три разных районных суда города Кирова поочередно выносили решение об экстремистском характере ряда брошюр Доброслава. В 2007 г. эти брошюры были внесены в федеральный список экстремистской литературы, составленный Росрегистрацией.
Первым лидером Московской языческой общины был А. К. Белов, взявший себе языческое имя Селидор. Белов считает своими предками летописных варягов, причем видит в них выходцев из балто-славянского населения. Кроме того, его предки были якобы среди рыцарей Ливонского ордена, участвовавшего в битве на Чудском озере. О себе Белов сообщает, что и сам был посвящен в рыцари одним из потомков польского короля (Белов А. К. 2007: 29, 105, 113–114). В 1970-х гг. он занимался в секции карате, стал профессиональным спортсменом и в 1982 г. получил черный пояс. В 1982 г. Белов закончил библиотечно-библиографический факультет Московского государственного института культуры, а затем в 1986 г. – психологический факультет МГУ. На рубеже 1970 – 1980-х гг. он работал в Университете дружбы народов им. Патриса Лумумбы, а затем – в Институте патентной информации и в отделе научно-технической информации Проект НИИ спецхиммаш. По его словам, в те годы он познакомился с известным психиатром Н. П. Бехтеревой, обучившей его некоторым нетрадиционным подходам к пониманию психики человека. Тогда же он начал заниматься магией и уверовал в идею реинкарнации.
Белов входил в 1989–1990 гг. в емельяновскую «Память», но в 1990 г. он исключил Емельянова и его сторонников из своей общины за политический радикализм (Верховский, Папп, Прибыловский 1996: 263–264; Прибыловский 1998б; 1998в). Возглавляемая Беловым община, вскоре взявшая имя Московской славянской языческой общины, заявила о своей аполитичности и устремленности лишь к древней славянской духовности и решительно отмежевалась от фашизма (Белов 1992б: 392–393). В ней был даже принят строгий запрет на членство в политических партиях (Трофимчук 1997: 67). Но политической деятельности самого Белова это не мешало: в 1994 г. он вошел в политсовет партии «Русский стиль», созданной при концерне «Гермес», и стал членом редколлегии одноименного журнала (Асеев 1999: 32)164. Параллельно Белов пишет повести и романы, будучи членом Московской организации Союза писателей России. В начале 1990-х гг. он пропагандировал свою систему кулачного боя в газете «Русский вестник» (Белов 1991а; 1991б; 1991в), а затем стал главным редактором журнала «Кулачный боец».
Все рассмотренные выше деятели неоязычества связаны с Москвой. В Ленинграде (ныне Санкт-Петербурге) события развивались своим ходом. Там у истоков этого движения стоял В. Н. Безверхий, окончивший в 1952 г. Высшее военно-морское училище им. М. В. Фрунзе и одно время служивший штурманом дальнего плавания. В 1967 г. он защитил в ЛГУ кандидатскую диссертацию по философии на тему «Антропологические взгляды Иммануила Канта». Затем в течение многих лет он преподавал марксизм-ленинизм в ЛГУ и в ряде других гражданских и военных вузах. Одновременно, будучи ревностным почитателем Гитлера и Гиммлера, он пропагандировал в узком кругу любимых учеников расовые и антисемитские теории, призывающие к избавлению человечества от «неполноценного потомства», возникшего вследствие смешанных браков. Таких «неполноценных людей» он называл «ублюдками», относя к ним «жидов, индийцев или цыган и мулатов» и считая, что они мешают обществу достичь социальной справедливости. В возрасте 51 года он поклялся «посвятить всю свою жизнь борьбе с иудейством – смертельным врагом человечества». Текст этой клятвы, написанной кровью, был найден у него при обыске в 1988 г.
Безверхий разработал теорию «ведизма», содержавшую такой пассаж: «В случае победы фашизма все народы будут просеяны через сито определения расовой принадлежности, арийцы будут объединены, азиатские, африканские и индейские элементы поставлены на свое место, а мулаты – ликвидированы за ненадобностью». Начиная с 1979 г. он разрабатывал идею создания Общества волхвов, включавшего и боевые группы типа нацистских штурмовиков. При этом он руководствовался материалами о структуре и деятельности гестапо и загодя составил картотеку на членов творческих союзов Петербурга еврейской национальности (Лисочкин 1988; Соломенко 1993; Верховский, Папп, Прибыловский 1996: 242–243). В 1990 г. он добился своего, создав неоязыческий Союз венедов. Одновременно он учредил небольшое издательство «Волхв», где в 1992 г. издал книгу Гитлера «Майн кампф». По этому факту против него в 1992 и 1995 гг. заводились судебные дела по обвинению в разжигании национальной розни. Однако, благодаря доброжелательным экспертам, ему всякий раз удавалось выйти сухим из воды.
Определенный интерес для нашей темы представляет О. М. Гусев не столько значительностью этой фигуры, во многом уступающей перечисленным выше деятелям, сколько примером того, каким путем человек приходит к праворадикальной идеологии, основанной на антихристианстве и язычестве. Этот уроженец Хабаровска окончил Хабаровский лесотехнический техникум. Затем он увлекся журналистикой и с 1969 г. учился заочно на отделении журналистики филологического факультета Дальневосточного университета. Одновременно он работал в отделе писем газеты «Суворовский натиск», органе Дальневосточного военного округа. В 1971 г. он поступил на отделение китайского языка и филологии Восточного факультета Дальневосточного университета, но, похоже, так его и не закончил. Тем не менее патриотическая закваска, полученная им в редакции военной газеты, и постоянное ощущение «китайской угрозы», возросшее на Дальнем Востоке после событий 1969 г. на острове Даманский, сделали его весьма восприимчивым к фантазиям о «мировой закулисе» и «международном заговоре» против России. Это и сформировало его отношение к событиям рубежа 1980 – 1990-х гг., которые он встретил уже в Ленинграде.
В конце 1980-х гг. Гусев стал активно посещать политические митинги, происходившие вначале в Юсуповском саду, а затем на площади перед Казанским собором. Там он познакомился с Р. Периным и Е. Крыловым и участвовал в деятельности созданной ими карликовой Национально-демократической партии. В частности, вместе с Периным он основал газету «Русское дело», выходившую в 1991–1993 гг. Идеологической платформой газеты были расизм и антисемитизм. Сам Гусев объясняет это необходимостью противостоять «сионистам», которые якобы и совершили перестройку, а также демократам, которые их защищали. Он честно называет и источник своих идей. Ведь прежде чем выпускать газету, они с Периным тщательно выискивали и изучали труды русских дореволюционных антисемитов и расистов, а также их зарубежных единомышленников конца XIX–XX в. Занимаясь этим увлекательным поиском, они обнаружили черносотенную дореволюционную газету «Русское дело», оказавшуюся созвучной им по мыслям. Поэтому и своей газете они дали то же название (Гусев 2000: 49–50, 96).
После путча начала октября 1993 г. газета была закрыта. Тогда она взяла себе новое имя и далее выходила как «За русское дело», причем ее целью осталось «разоблачение преступлений международной еврейской уголовно-политической мафии против России» (Гусев 2000: 51). Гусев с гордостью называет свою газету первой в стране с «антимарксистским, антидемократическим, антисионистским лицом» (Гусев 2000: 54). Одно время газета поддерживала тесные отношения с Союзом венедов Безверхого, но к середине 1990-х гг. Гусев разошелся с ним по идейным соображениям. В 1996–1997 гг. Гусев и Перин делали попытки создать новые политические партии, однако эти проекты оказались неудачными. Тогда в 2003 г. они основали Славянский союз Санкт-Петербурга и Ленинградской области.