Самоубийство сверхдержавы Бьюкенен Патрик

Утраченное чувство нации

В книге «Большая сортировка: почему кластеризация единомышленников Америки разрывает нас на части» журналист Билл Бишоп и социолог Роберт Кушинг указывают, что самосегрегация американцев фиксируется не только по доходам и расе, но и по социальным ценностям и политическим убеждениям. Один из наиболее поразительных выводов гласит, что 27 процентов всех округов в Соединенных Штатах в 1976 году были «обвальными»[188]. Эти округа обеспечили 20 и более голосов для Картера и Форда. К 2004 году, однако, 48 процентов всех округов отдавали 20 и более голосов за Керри и Буша{729}.

«Люди предпочитают жить рядом с такими же людьми, как они сами», – пишет колумнист «Вашингтон пост» Роберт Сэмюелсон:

«Несмотря на широкую пропаганду «разнообразия», доминирует сходство. Большинство людей предпочитает дружить с теми, кто имеет схожее происхождение, интересы и ценности. Их объединяет общий опыт, облегчающий поддержание беседы или комфортное молчание. Пусть имеются исключения, данное стремление выглядит почти универсальным. Такова человеческая природа»{730}.

Наблюдения Сэмюелсона схожи с теми, которые сделал куда более известный американец, узнавший кое-что о своих ближних в ходе паломничества в Мекку.

«Я держал в уме, что, когда вернусь домой, я поделюсь с американцами этим наблюдением: там, где существует подлинное братство всех цветов кожи, где никто не чувствует себя отчужденным, где не было никакого комплекса «превосходства», нет комплекса «неполноценности» – там люди, добровольно и органично, ощущают влечение друг к другу на основе чего-то общего»{731}.

Мистер Сэмюелсон, познакомьтесь с Малькольмом Иксом[189].

Рецензируя «Большую сортировку» в «Нью-Йорк таймс», Скотт Стоссел пишет:

«Трехсетевая эра[190] массмедиа, которая помогла создать национальный источник общих смыслов и ценностей, давно миновала, ее сменил новый медиаландшафт, калейдоскоп из тысяч каналов… Консерваторы смотрят «Фокс»; либералы смотрят Эм-эс-эн-би-си. Блоги и RSS-каналы в настоящее время позволяют легко создать и обжить собственную культурную вселенную, адаптированную под личные социальные ценности, музыкальные вкусы, личный взгляд на каждую политическую проблему. Мы даже в боулинг ходим в одиночку – или, в лучшем случае, с людьми, которые напоминают нас самих и соглашаются с нами»{732}.

Снова Бишоп и Кушинг:

«Мы построили страну, где каждый волен выбрать соседей (равно как церковь и ток-шоу), наиболее совместимых с его убеждениями и верованиями. Мы живем с последствиями этой сегрегации по образу жизни, в «гетто» единомышленников, столь идеологически замкнутых, что мы не понимаем и едва в состоянии вообразить людей, которые живут всего в нескольких милях от нас»{733}.

Отступление в анклавы расы и идентичности зашло далеко. Штаты сегодня не могут отделяться, как это было в 1861 году, но люди могут – например, перебраться туда, где они надеются обрести чувство общности, напоминающее о безвозвратно ушедшей Америке.

В «Белой утопии» Рич Бенджамин описывает «убежища» белых американцев:

«Белое общество белее нации в целом, ее регионов и ее штатов. Оно продемонстрировало прирост населения не менее 6 процентов с 2000 года. Основную долю этого роста (зачастую до 90 процентов) обеспечивают белые мигранты. Белая утопия je ne sais quoi[191] – обладает неотразимой социальной харизмой, весьма привлекательным обликом»{734}.

Среди новых «убежищ» для белых – Сент-Джордж, штат Юта; Кер д’Ален, штат Айдахо; Бенд, штат Орегон; Прескотт, штат Аризона; Грили, штат Колорадо. Мигранты в «белую утопию» сознательно отделились от новой Америки ради страны, в которой они выросли.

Американцы, пишет Бишоп, «случайно утратили чувство нации благодаря масштабным экономическим и культурным преобразованиям после середины 1960-х годов. Инстинктивно они ищут современные варианты «островных сообществ» девятнадцатого столетия в местах проживания и образе жизни»{735}.

Вывод Бишопа стоит повторить. С середины прошлого века мы, американцы, утратили наше чувство нации, ощущение того, что мы одна нация и один народ. Из единого мы стали многим.

Нельзя сказать, что в этом отношении американцы не соответствуют остальному миру. По данным опроса 45 000 человек, проведенного Центром Пью в 2007 году в 47 странах, «люди из богатых и бедных стран равно встревожены потерей традиционной культуры. В 46 из 47 стран большинство считает, что их традиционный образ жизни под угрозой… 73 процента американцев недовольны происходящим». Трое из каждых четырех респондентов в США высказались за введение новых ограничений на иммиграцию{736}.

Верят ли американцы, что наша сила в разнообразии? Нравится ли им «прекрасная мозаика», в которую превращается Америка? В декабре 2009 года журнал «Нэшнл джорнэл» привел данные опроса «Ю-Эс-Эй нетуорк», из которых следовало, что «всего 25 процентов… полагают многообразие нынешней Америки неоспоримым преимуществом для страны, [в то время как] 55 процентов считают, что напряженность между американцами различной этнической принадлежности увеличилась за последние десять лет». Более половины нации утверждает, что Америка остается разделенной по этническому признаку, и лишь один из двадцати уверен, что расовые отношения больше не являются проблемой{737}!

Среди тех факторов, которые не принято называть в разговорах о расовой разобщенности, безусловно, выделяется преступность. Анализ ФБР «виктимологии правонарушений» за 2007 год показывает, что чернокожие совершили 433 934 насильственных преступления против белых, в восемь раз больше тех 55 685, которые белые совершили в отношении чернокожих. Межрасовые изнасилования – почти исключительно насилие чернокожих: 14 000 нападений мужчин-афроамериканцев на белых женщин в 2007 году – и ни одного случая белого сексуального насилия в отношении черной женщины{738}. Разве такие преступления – межрасовое насилие и сексуальное домогательство – не являются преступлениями на почве ненависти?

Газеты крайне редко приводят подобную статистику. Но, принимая решения о том, где жить, куда ходить в магазины и где социализироваться, люди учитывают эту реальность. Возражая Эрику Холдеру и его словам о «нации трусов», Хизер Макдональд пишет, что, прежде чем обвинять расизм и расовую сегрегацию, «Холдеру и его прокурорам» следовало бы изучить статистику преступлений:

«Например, число убийств для черных мужчин в возрасте от 18 до 24 лет более чем в десять раз превосходит показатель белых… В Нью-Йорке… чернокожие устроили 83 процента всех вооруженных нападений в первые шесть месяцев 2008 года, если верить потерпевшим и свидетелям, хотя чернокожие составляют всего 24 процента населения города. Добавим сюда испаноязычных преступников, и мы получим показатель в 98 процентов. Это объясняет, почему люди пугаются, когда видят, что к ним направляется группа чернокожих подростков. Это не расизм, а реальность наших дней»{739}.

Если статистика Maкдональд точна, 49 из каждых 50 грабежей и убийств в Нью-Йорке совершают представители меньшинств. Это может объяснить, почему чернокожих неохотно сажают в такси. Каждый городской таксист прикидывает, каковы его шансы выжить, если он подберет цветного клиента в ночное время. Сорок девять к одному, что на него нападут или он никогда не вернется домой, если клиент – цветной.

В статье «Считать ли расовое профилирование расизмом?» колумнист «Вашингтон таймс» Уолтер Уильямс, сам чернокожий, объясняет существующую практику и защищает профайлеров:

«Если расовое профилирование – расизм, тогда вашингтонские таксисты, в основном чернокожие и «латино», все им заражены. Главный диспетчер округа Сандра Сигарс, афроамериканка, подготовила правила безопасности, обязывающие 6800 таксистов Вашингтона отказывать в посадке пассажирам «опасного вида». Под этим «опасным видом» подразумеваются прежде всего молодые чернокожие мужчины… рубашки которых торчат из-под свитеров и курток, которые носят мешковатые штаны и теннисные туфли без шнурков»{740}.

Сигарс также рекомендовала таксистам держаться подальше от черных кварталов с дурной репутацией.

Когда в Нью-Йорке застрелили таксиста, причем грабитель – полиция опознала в нем «латино» – был одет в куртку с капюшоном, то Фернандо Матео, президент федерации таксистов штата Нью-Йорк, посоветовал своим водителям ради собственной безопасности «присматриваться» к чернокожим и выходцам из Латинской Америки. По словам Матео, «чистейшая правда, что 99 процентов тех, кто грабит, ворует и убивает водителей – это черные и «латино»»{741}.

Сам Матео – чернокожий латиноамериканского происхождения.

Когда против службы доставки пиццерии «Папа Джон» в Сент-Луисе было выдвинуто обвинение в расовой дискриминации, пишет Уильямс, выяснилось, что три четверти водителей этой службы – чернокожие. Но они отказывались доставлять заказы в районы, где жили сами, опасаясь ограбления или худшей участи.

Кажется, даже Джесси Джексон понимает, что расовое профилирование не обязательно является проявлением расизма. Преподобный говорит: «Ничто не терзает меня сильнее на данном этапе моей жизни, чем страх, который я испытываю, когда на улице слышу чьи-то шаги; оглянувшись и увидев белого человека, я, к стыду своему, чувствую облегчение»{742}. Джексон участвовал в митинге «Перестроим Америку!» в Детройте на День труда в 2010 году, и автомобиль «Кадиллак эскалейд», на котором его возили по городу, угнали и разобрали на запчасти. Служебную машину мэра Детройта Дейва Бинга, «Юкон денали», тоже угнали – и позже нашли стоящим на кирпичах, без колес и колесных дисков{743}.

Самосегрегация

В редакционных статьях газета «Нью-Йорк таймс» может сожалеть о «возвращении сегрегации»{744}, однако происходящее отражает представления свободных людей о том, где они хотели бы жить и с кем хотели бы общаться. Если наше общество намерено оставаться свободным, ни Большой Брат, ни социальные инженеры не должны мешать этой свободе.

В 2009 году, под броским заголовком «Черный женский клуб против дней Старого Юга», газета «Монтгомери эдвертайзер» опубликовала историю, подтверждающую тезис Орландо Паттерсона о стремлении чернокожих к «собственной социальной изоляции»{745}.

«Тускалуза. Члены женского клуба афроамериканок при Алабамском университете собирались на свой праздник, когда улицу перед зданием вдруг заполнили белые, причем некоторые носили форму конфедератов и размахивали флагами мятежников.

Оказалось, это ежегодный парад «Ордена Каппа Альфа» в честь довоенного Юга. Событие побудило дам из клуба обратиться к университетским чиновникам с просьбой прекратить парад, поскольку он оскорбляет чувства чернокожих»{746}.

Удивляют вовсе не белые студенты, носящие форму Конфедерации и марширующие под ее боевыми знаменами. Реконструкции сражений гражданской войны и собрания «Сыновей ветеранов Конфедерации»[192] широко распространены в южных штатах. Кроме того, студенческий «Орден Каппа Альфа» был основан в 1865 году в Вашингтоне, когда Роберт Э. Ли был президентом колледжа.

Примечательно упоминание о «женском клубе афроамериканок». Спустя полвека после того как губернатор Джордж Уоллес встал в школьных дверях, закрывая своим телом «дорогу к интеграции», многие талантливейшие чернокожие женщины Алабамского университета добровольно самоизолируются. Женский клуб «Альфа Каппа Альфа», уязвленный маршем реконструкторов, отмечал столетие со дня своего основания (в Университете Хауарда в 1908 году) и пригласил на торжество Мишель Обаму. Клуб «Альфа Каппа Альфа» – один из «божественной девятки» чернокожих женских клубов и братств, основанных в позапрошлом веке. Само существование этого клуба, через пятьдесят семь лет после решения по делу Брауна[193], свидетельствует о справедливости утверждения Холдера: американцы по-прежнему привержены «объединенным» школам и спортивным командам, но когда дело касается личного общения, они предпочитают самоизоляцию. Наша политическая элита проповедует «евангелие» многообразия, но люди не практикуют эту веру в своей частной жизни.

Тем не менее, хотя самоизолированные клубы, братства и «сестринства» по-прежнему существуют, «Орден Каппа Альфа» после инцидента в Тускалузе запретил ношение униформы конфедератов в праздничную неделю Старого Юга{747}.

Многообразие – сила?

Правда ли, что американцы становятся сильнее благодаря тому, что десятки миллионов иммигрантов и их детей не говорят по-английски у себя дома, а наиболее популярные и перспективные радиостанции и ТВ-каналы в США вещают на испанском языке? Ущемляем ли мы собственные права, настаивая, чтобы новые граждане читали по-английски, а дети иммигрантов учились на английском языке в государственных школах?

Какая другая нация всерьез верит, что многообразие составляет ее величайшую силу? Британцы сегодня гораздо более разнообразны, чем это было в «дни надежды и славы», при Виктории и Черчилле. Неужели нынешняя Британия сильнее и лучше, если Лондон превратился в Лондонистан, муллы покрывают мусульман-террористов, а беспорядки на расовой почве случаются ежегодно? Если многообразие – воистину сила, почему шотландцы и валлийцы стремятся отделиться и обрести независимость по примеру ирландцев?

Является ли силой этническое разнообразие Балкан? Стала ли Германия сильнее вследствие многообразия, привнесенного турками? Сильнее ли Франция, приютившая от пяти до восьми миллионов отчужденных мусульман в пригородах Парижа?

Пытаются ли израильтяне построить многонациональное общество или хотят сохранить землю, где привечают только евреев? Одобряют ли они возвращение палестинцев, которые когда-то населяли эти территории? Оказалось ли благословением религиозное и этническое разнообразие Ливана, где живут бок о бок христиане и мусульмане, сунниты и шииты, арабы и друзы? Или это разнообразие предвещает распад Ливана?

Если многообразие – сила, почему настолько успешны «монохроматические» нации, наподобие Южной Кореи и Японии? Верит ли Пекин в лозунг «разнообразие – наша сила», переселяя миллионы китайцев в Тибет и Синьцзян, чтобы «задавить числом» тибетских буддистов и уйгурских мусульман?

Если разнообразие – сила, почему Мексика столь сурово обходится с гватемальцами, пересекающими мексиканскую границу? Глупцы ли мексиканцы, раз они не в состоянии оценить красоту и преимущества многообразия? Или глупцы – не они, а мы, приглашающие к себе весь мир?

Принесло ли пользу этническое разнообразие Африке – кикуйю, луо и масаям в Кении; машона и матабеле в Зимбабве; зулусам, коса и банту в Южной Африке; хуту и тутси в Руанде и Бурунди; йоруба и ибо в Нигерии? Или разнообразие оказалось главной причиной массовой резни, от которой пострадали миллионы? Разве не стали бы все эти народы счастливее, окажись их национальные границы проведенными по линии племенных рубежей?

«Подводя итог тщательному сорокалетнему изучению многообразия (в том числе расового и этнического) в организациях, – пишет Скерри, – психологи Кэтрин Уильямс и Чарльз О’Рейли заключают: эмпирические доказательства определенно указывают, что многообразие в большинстве случаев препятствует функционированию группы»{748}.

Возникает несколько вопросов.

Какие эмпирические данные подтверждают слова генерала Кейси, будто «сила нашей армии проистекает из нашего многообразия»? Вправду ли сегодняшняя «разнообразная» армия превосходит войско Северной Виргинии под командованием генерала Ли, которое четыре года противостояло могучей Потомакской армии[194]? Или ту армию США, которая высаживалась в Нормандии? Если да, то в чем? Где доказательства, что армия укрепилась, когда рядовой и офицерский составы превратились в «мозаику» белых, чернокожих, азиатов, «латино», мужчин, женщин, натуралов и геев?

Никто не скажет, что хирургическая бригада, хоккейная команда или дискуссионная группа лучше прочих, поскольку она составлена из людей всех рас и этнических групп. Мы будем оценивать каждый коллектив по его эффективности. А генерал Кейси, кажется, утверждает, что сила армии США возросла благодаря сокращению доли белых мужчин. Этому кто-нибудь верит?

В экспертном заключении, поддерживая право Мичиганского университета дискриминировать белых абитуриентов ради расового многообразия, «Дженерал моторс» и десяток других компаний из списка «Форчун 500» заявили: «Не может быть никаких сомнений в том, что расовое и этническое разнообразие среди высшего руководства в корпоративном мире имеет определяющее значение для экономических перспектив нашей страны».

С учетом трудностей «Дженерал моторс», возможно, несправедливо, как говорится, пинать больного льва. Но как эта компания могла стать лучше, если количество белых руководителей-мужчин, которые сделали «Дженерал моторс» величайшей компанией планеты, сократилось? А если «разнообразие среди высшего руководства в корпоративном мире имеет определяющее значение для экономических перспектив нашей страны», почему мы превратились в мирового лидера в производстве и в экономике в целом задолго до наступления «эпохи многообразия»?

Сегодня множество бюрократов – правительственных, корпоративных, академических, медиачиновников – пытается пропагандировать разнообразие везде и всюду: среди самих себя, на рабочих местах, в студенческой среде и в новостях; ежегодно поступают сотни тысяч жалоб на этническую, расовую и гендерную предвзятость. Стоимость рассмотрения этих жалоб составляет десятки миллиардов долларов. Восемь лет назад журнал «Форбс» оценил «обучение многообразию» в 10 миллиардов долларов{749}. Огромные суммы тратятся на корпоративных юристов и на компенсации якобы пострадавшим работникам. В декабре 2010 года конгресс проголосовал за выделение 75 000 чернокожим фермерам и бывшим фермерам в среднем по 50 000 долларов каждому в качестве компенсации ущерба, будто бы возникшего вследствие расовой дискриминации со стороны министерства сельского хозяйства два десятилетия назад{750}.

В мае 2011 года министерство сельского хозяйства добровольно предложило 1,3 миллиарда долларов мексиканоамериканцам и женщинам-фермерам в качестве компенсации за дискриминацию предыдущих тридцати лет, а также выразило готовность простить 160 миллионов долларов просроченных кредитов. Адвокаты мексикано-американцев не согласились. Сумма в 50 000 долларов каждому фермеру оказалась ниже той, которую получили афроамериканцы – некоторым из последних досталось по 250 000 долларов. Кроме того, от мексиканоамериканцев ожидали кредитных заявок на те займы, которые министерство собиралось простить; от чернокожих фермеров никто ничего подобного не требовал{751}.

Фредерик Пфэффл, заместитель помощника министра по гражданским правам, встретился с фермерами штата Флорида, чтобы ускорить процесс. Однако, как сообщало «Ассошиэйтед пресс», никто из фермеров штата «не выдвинул обвинений в дискриминации»{752}. Поиск жертв продолжился.

«Каждая крупная компания или учреждение должны иметь должность вице-президента по многообразию, а если таковой нет, как случается все чаще, то должность инспектора по многообразию, – пишет Джон Дербишир. – В университете штата Вашингтон инспектор распоряжается годовым бюджетом в размере 3 миллиона долларов и имеет штат из 25 постоянных сотрудников»{753}.

Вся эта бюрократия делает нас менее свободными. Но становимся ли мы сильнее и лучше? Нет, отвечает Томас А. Кохан, один из наших наиболее уважаемых специалистов в области человеческого капитала. После пятилетнего изучения влияния многообразия на бизнес он пришел к выводу, что «индустрия многообразия построена на песке. Бизнес-риторика в пользу многообразия попросту наивна и нелепа»{754}.

Обучение многообразию способно снизить корпоративную эффективность, пишет Ханс Бадер на сайте Openmarket.org, ибо зачастую оно «провоцирует конфликты на рабочем месте и судебные иски, поскольку побуждает сотрудников обсуждать расовые и сексуальные проблемы, и в ходе таких обсуждений нередко звучат язвительные фразы и комментарии, которые при желании легко истолковать как оскорбительные и расово или сексуально предвзятые»{755}. Всякий, кому доводилось участвовать в дебатах по «расово заряженным» вопросам – например, по ложному обвинению спортсменов в изнасиловании чернокожей женщины, – знает, насколько быстро накаляются страсти.

Даже президент Обама не вполне удовлетворяет адептов многообразия. Его пресс-служба, пусть и «интегрированная», не прошла «квалификацию» у репортера Си-эн-эн Роланда Мартина:

«Во вторник я получил по электронной почте письмо. Там перечисляются все сотрудники пресс-службы, с контактной информацией. Среди них почти нет афроамериканцев или выходцев из Латинской Америки. Конечно, заместитель пресс-секретаря – афроамериканец, а директор по эфирным СМИ – латиноамериканского происхождения. Но этого недостаточно… То, что у нас чернокожий президент, не означает, что о многообразии можно забыть»{756}.

На что, собственно, Роланд Мартин жалуется? Что бы там ни происходило в пресс-службе Барака Обамы, программа позитивных действий реализовывалась в федеральном правительстве даже при Джордже У. Буше.

Хотя их всего 10 процентов американской рабочей силы, афроамериканцы составляют 18 процентов всех федеральных работников, 25 процентов сотрудников министерства финансов и министерства по делам ветеранов, 31 процент сотрудников Госдепартамента, 37 процентов сотрудников министерства образования и 38 процентов сотрудников министерства жилищного строительства и городского развития. Они составляют 42 процента сотрудников КСРТ[195] и Корпорации пенсионных гарантий, 55 процентов сотрудников Управления правительственной печати и 82 процента сотрудников Агентства по обслуживанию суда и надзору за правонарушениями{757}.

Федеральное управление кадровой службы использует «квоты» по найму женщин, афроамериканцев и американцев латиноамериканского и азиатского происхождения, но не белых мужчин.

Когда администрация Обамы предложила закрыть «Фанни Мэй» и «Фредди Мак», ипотечные гиганты, чьи потери в 150 миллиардов долларов уже пришлось покрывать налогоплательщикам, газета «Вашингтон пост» в статье под названием «Ликвидация «Фанни» и «Фредди» угрожает карьере меньшинств» предупредила, что 44 процентов сотрудников «Фанни Мэй» и 50 процентов сотрудников «Фредди Мак» – цветные{758}.

Если многообразие столь благотворно, почему множество знаменитых его поборников готовы платить сумасшедшие деньги за проживание в общинах подальше от воспеваемого ими очарования? В письме к сенатору Мойнигану Джеймс К. Уилсон охарактеризовал десегрегацию как комплементарную и совместимую со свободой – свободой общаться с теми, кто тебе близок:

«Возведение стены, которые отделяет «нас» от «них», представляет собой необходимый коррелят морали, поскольку она определяет пределы, в которых реализуются симпатии, справедливость и долг. Главный раздел проходит по линии «семья / клан / деревня», но в конкретные исторические периоды становится важна этническая составляющая. Грандиозное достижение западной культуры, начиная с эпохи Просвещения, состоит в том, что многие из нас заглянули через стену и стали оказывать некоторое уважение людям извне; трагический провал западной культуры – отрицание самого факта существования стен или их значимости»{759}.

Короче говоря, надежный забор – хорошие соседи.

Суды и квоты

На протяжении десятилетий Верховный суд бомбардировали просьбами обеспечить многообразие и более широкое представительство женщин и меньшинств. Выдвижение президентом Обамой кандидатуры Сони Сотомайор преподносилось как большой шаг в этом направлении.

Никсон и Форд – последние президенты, отстаивавшие гегемонию WASP в суде. Никсон выдвинул шесть кандидатур, Форд – одну. Все семеро принадлежали к белым протестантам англо-саксонского происхождения: Уоррен Бергер, Клемент Хэйнсуорт, Гаррольд Карсуэлл, Гарри Блэкман, Льюис Пауэлл, Уильям Ренквист и Джон Пол Стивенс.

Однако еще до Никсона демократы увлеклись «новой» этнической политикой. Большинство старых этносов – немцы, ирландцы, итальянцы, поляки, словаки, греки – исчезли. С 1940 года ни один президент-демократ не выдвигал кандидатуры католика-ирландца. Ни один президент-демократ также не выдвигал в состав Верховного суда итальянских или польских католиков. Партия Дэйли, Риццо и Ростенковски[196] мертва. С тех пор как полвека назад Кеннеди назвал имя Байрона Р. Уайта, ни один президент-демократ не представлял кандидатуру белого христианина, мужчины или женщины, хотя белые христиане остаются подавляющим большинством населения страны.

Семь кандидатов были выдвинуты с 1962 года демократическими президентами: Артур Гольдберг, Эйб Фортас, Тергуд Маршалл, Рут Бэйдер Гинзбург, Стивен Брейер, Соня Сотомайор и Елена Каган – один афроамериканец, одна пуэрториканка и пять евреев. Таково представление Демократической партии о многообразии в суде. Принцип можно сформулировать иначе: никаких белых христиан.

При президенте Рейгане республиканцы тоже начали играть в многообразие, хотя их подход видится более сдержанным. Первой кандидатурой Рейгана стала Сандра Дэй О’Коннор, первая женщина в составе Верховного суда. Вторая кандидатура – Антонин Скалиа, первый американец итальянского происхождения. Третья – Роберт Борк, белый протестант. Когда кандидатуру Борка отклонил Сенат, Рейган выбрал Дугласа Гинзбурга, еврейского коллегу Борка из апелляционного суда в округе Колумбия. Когда Гинзбург отказался, вследствие того, что стал известен факт употребления им марихуаны в годы учебы в колледже, Рейган назвал имя ирландца-католика из своего родного штата Калифорния, Энтони Кеннеди.

Джордж Г. Буш предложил кандидатуры Дэвида Сутера, белого протестанта, и афроамериканца Кларенса Томаса. Заменяя Ренквиста и О’Коннор Джоном Робертсом и Сэмом Алито, Джордж У. Буш заменил двух белых протестантов двумя белыми католиками, один из которых стал вторым американцем итальянского происхождения среди членов Верховного суда. Таким образом, сегодня суд состоит из шести католиков и трех евреев; впервые в истории США в его составе нет ни одного протестанта, хотя протестанты составляют половину населения страны. Исторический характер этого изменения отмечает декан юридического факультета Университета Нотр-Дам Ричард Гарнетт:

«Когда в 1790 году впервые собрался Верховный суд, в США насчитывалось всего около 30 000 католиков и 2500 евреев. Первый католик вошел в состав суда почти 50 лет спустя – Роджер Тэни в 1836 году. Прошло еще больше 80 лет до назначения первого судьи-еврея, Луиса Брэндейса»{760}.

Слушания по кандидатуре Елены Каган, пишет гарвардский профессор права Ноа Фельдман в статье «Триумфальный закат WASP» в «Нью-Йорк таймс», начались с восторгов по поводу «наконец-то освободившегося» от белых протестантов Верховного суда. «Все так увлеклись празднованием, что никто не вспомнил о вероисповедании номинанта», – добавляет Фельдман, поздравляя протестантов с утратой власти{761}.

«В отличие от почти любой другой доминантной этнической, расовой или религиозной группы в мировой истории, белые протестанты уступили свою социально-экономическую власть добровольно, следуя правилам заслуг и вознаграждений – ценностей, в настоящее время широко поддерживаемых различными слоями населения Америки. Упадок протестантской элиты – на самом деле ее великий триумф»{762}.

Религия может не иметь значения для профессора Фельдмана, но это не значит, что ею пренебрегают остальные. Наиболее скудно представленная социальная группа в Верховном суде – евангельские христиане. Более многочисленные, чем католики и евреи вместе (а эти две группы занимают все девять мест), евангелисты не удостоились ни одного назначения в наши дни. Джордж У. Буш пытался исправить ситуацию, предложив кандидатуру Гарриет Майерс, но не преуспел.

Республиканцы требуют от судей строгости и решительности, а демократы настаивают на том, чтобы судьи обеспечивали действие постановления по делу «Роу против Уэйда»; тем временем племенная политика стала нормой для обеих партий, ею они руководствуются при выдвижении кандидатур в состав Верховного суда и на другие должности. Сегодня, впервые в истории, менее половины членов кабинета министров и менее половины старших помощников в Белом доме являются белыми мужчинами. Меньшинства и женщины начинают доминировать в федеральном правительстве, по примеру Демократической партии.

Это «отражает как изменение лица нации, – говорит бывший директор Белого дома по коммуникациям Анита Данн, – так и искреннюю убежденность нынешнего президента в том, что различный опыт действительно обеспечивает принятие наилучших решений». Исследователь из Принстонского университета Фред Гринстейн полагает, что многообразие истеблишмента Обамы «означает истинную смену караула»{763}. Если присмотреться к федеральному правительству, равно к гражданским и военным должностям, смена караула и вправду налицо.

Оглупление флота

«Профессор Военно-морской академии оспаривает многообразие», – броский заголовок{764}. Позитивный тон первых абзацев статьи заставляет задуматься: нежели какой-то преподаватель недоволен тем, что в Аннаполис стекается больше молодежи из меньшинств?

«Из 1230 первокурсников, принявших присягу в Военно-морской академии в Аннаполисе на этой неделе, 435 принадлежат к меньшинствам. Это наиболее расово разнообразный состав в 164-летней истории учебного заведения.

Руководители академии говорят, что их главный приоритет – формирование курсантского сообщества, которое отражало бы расовый состав флота и нации в целом»{765}.

Лишь постепенно «Вашингтон пост» добирается до сути – до утверждения Брюса Флеминга, профессора английской словесности в Аннаполисе на протяжении двадцати двух лет, что при наборе студентов, когда получилось 35 процентов меньшинств, использовали двойные стандарты. По словам Флеминга, который прежде участвовал в работе приемной комиссии, от белых абитуриентов требовали самых высоких оценок и максимума в 600 баллов или выше по английскому языку и математике; только в этом случае они могли претендовать на попадание в десятку лидеров, из которой в итоге отбирается единственный претендент. Но если поставить галочку в анкете и указать, что ты афроамериканец, «латино», индеец или азиат:

«Достаточно 500 с небольшим баллов и нескольких троек по зачетам… еще, как правило, беседы с абитуриентом… для прямого поступления в Аннаполис. Затем все надлежащим образом оформляется для придания видимости законности… Абитуриенты из меньшинств, со средним баллом ниже 300, с тройками и двойками, тоже поступают, пусть и проведя год в содержащейся на средства наших налогоплательщиков коррективной школе – в подготовительной школе Военно-морской академии»{766}.

Если это правда, то Военно-морская академия прибегает к «двухуровневой» системе приема, аналогичной той, которая не позволила Дженнифер Грац поступить в Мичиганский университет и была признана неконституционной Верховным судом[197]. Если это правда, то академия практикует расовую дискриминацию в отношении сотен белых абитуриентов, посвятивших свои юные годы подготовке к обучению в Высшем военно-морском учебном заведении США. Если это правда, то Аннаполис, действуя преднамеренно и осознанно, поступает даже хуже, чем мэрия города Нью-Хейвен, которая лишила Фрэнка Риччи и других белых пожарных повышения по службе. По крайней мере, в свое оправдание мэрия Нью-Хейвена может сказать, что опасалась судебных исков от представителей меньшинств.

Тем не менее, начальник штаба ВМС и начальник академии явно гордятся тем, что они делают. Флеминг цитирует адмирала Гэри Рафхеда, который рассуждает о «многообразии как приоритете номер один» для Военно-морской академии{767}. Предшественник Рафхеда на посту начштаба ВМС, председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Майк Маллинс, характеризовал многообразие как «стратегический императив». Сайт Аннаполиса именует многообразие «нашим высочайшим приоритетом»{768}. Начальник академии вице-адмирал Джерри Фаулер заявляет, что ему хочется, чтобы выпускные классы выглядели «как флот, где 42 процента рядового состава – не белые»{769}.

Недавний конфуз с цветным караулом в Аннаполисе доказывает всю абсурдность стремления политкорректного руководства Военно-морской академии адаптироваться к веяниям времени:

«Руководители Военно-морской академии США долго обсуждали состав караула, который должен был появиться на игре Мировой серии в прошлом месяце [в ноябре 2009 года], чтобы не оказалось, что группа состоит исключительно из белых мужчин… В итоге одну из тех шести человек, которые вышли на поле стадиона «Янкиз», гардемарина 2-го класса Ханну Эллейр, выбрали просто потому, что ее присутствие обещало представить академию как «разнообразную» в глазах национальной аудитории»{770}.

Что бы сказали на это Нимиц, Спрюэнс и «Бык» Хэлси[198]?

Выпускники академии и отставные офицеры возмутились включением в состав караула девушки-гардемарина, «отличавшейся» только расовой принадлежностью и полом. Впрочем, Рафхед в журнале «Милитари оффисер» охарактеризовал сегодняшний кадровый состав офицерского корпуса, сержантов и высших гражданских служащих ВМС как слишком мужской и слишком белый: «Если взглянуть на наш флот, в целом он похож на Америку, но если оценить только офицеров, лично я наблюдаю изобилие белых парней. То же самое верно для сержантов, старшин и высших гражданских сотрудников. Нация будет куда многообразнее к 2040 году, и я считаю, что флот должен отражать состав нации»{771}. Получается, цель адмирала такова: 50 процентов женщин на флоте, 27 процентов людей старше 60 лет, при существенной доле геев и лесбиянок? Именно такой состав придется обеспечивать, если адмирал желает, чтобы военно-морской флот «выглядел как нация». Или нам все-таки нужен полноценный флот, без учета расы, цвета кожи, вероисповедания или политкорректности?

Как рафхедовские «гардемарины многообразия» успевают в Аннаполисе?

Они активно посещают, пишет Флеминг, «программу подготовительной школы для колледжа, обязательные общеобразовательные программы и наименее сложные дисциплины. Многие испытывают трудности с усвоением базовых понятий»{772}. Этим молодым людям, явно неспособным обучаться в колледже, вскоре предстоит управлять сложнейшими в истории военно-морского искусства системами вооружения: авианосцами, ракетными крейсерами и атомными подводными лодками. Что бы сказал адмирал Хайман («Почему не всегда?») Риковер[199], трезвый гений, создатель нашего ядерного флота, о «позитивном» флоте Рафхеда?

«Мы оглупляем Военно-морскую академию, – добавляет Флеминг, – оглупляем наш офицерский корпус». Сухие цифры: 22 процента абитуриентов в 2009 году имели по математике меньше 600 – в сравнении с 12 процентами в 2008 году{773}. Не стоит забывать и о политкорректности. Если Военно-морская академия год за годом отвергала бы сотни американцев латиноамериканского происхождения, несмотря на их превосходные оценки и высокий средний балл, Рафхеду с Фаулером пришлось бы объяснять профильному комитету конгресса, почему они практикуют откровенную, вопиющую расовую дискриминацию.

В июле 2010 года газета «Вашингтон таймс» опубликовала электронное письмо адмирала «Даешь многообразие» к флаг-офицерам; Фаулер распорядился подготовить именной список «ключевых персон», поскольку Рафхед «заинтересован в цветных офицерах с высоким потенциалом и просит уточнить план их карьерного роста. Он может уточнить, что делается для того, чтобы постепенно готовить их к занятию ключевых постов на военно-морском флоте». В конце письма говорилось: «Список следует хранить в тайне».

Разумеется, иначе откроется, как писала «Таймс», «возмутительная дискриминация… Белым мужчинам пора поднимать парус и искать возможности в других местах»{774}.

Если бы нечто подобное делалось для продвижения белых офицеров в ущерб чернокожим, виновных немедленно уволили бы со службы. Секретность, с которой флот готовит указанные списки, свидетельствует о постыдности этого занятия. Тем не менее, ВМС просто следуют традициям Лиги Плюща.

Двуличие и плющ

С десяток лет назад «Уолл-стрит джорнэл» опубликовал статью выпускника Гарварда, еврея Рона Унца, о расовой и религиозной нетерпимости в наших элитных колледжах. Согласно Унцу, в Гарварде выходцы из Латинской Америки и чернокожие составляют 7 и 8 процентов соответственно, чуть меньше доли этих рас в составе населения США (10 и 12 процентов). Это обстоятельство явилось поводом для недовольства чернокожих и испаноязычных студентов, которые требовали пропорционального представительства.

Унц также установил, что почти 20 процентов студенческого сообщества составляют азиаты, а от 25 до 33 процентов принадлежат к евреям. На тот момент азиаты представляли 3 процента населения США, а американцы еврейского происхождения – всего 2,5 процента. Когда Унц, сам еврей, посчитал иностранных студентов, спортсменов, детей выпускников и преподавателей, выяснилось, что в американском студенчестве – на примере Гарварда – доля белых христиан (70 процентов населения США) снизилась до 25 процентов{775}.

Состав студенчества в Йеле, Принстоне, Беркли, Стэнфорде и Колумбийском университете во многом схож, пишет Унц. А поскольку «латино», азиаты, чернокожие и еврейские американцы голосуют преимущественно за демократов, картина такова: элита Лиги Плюща спасает свою социальную совесть, сознательно лишая белых христиан социального лифта, предоставляя этот лифт привилегированным меньшинствам Гарварда.

Это не мелочи, ибо Лига Плюща в значительной степени выбирает американских лидеров. Мишель и Барак Обама стали теми, кем стали, поскольку при поступлении в Принстон, Колумбийский университет и в Гарвардскую школу права, а также на юридическом поприще, они пользовались преимуществами программы позитивных действий, как и Соня Сотомайор в Принстоне и в Йельской школе права.

Это признавал и сам Барак Обама, когда в 1990 году, будучи президентом «Гарвардского юридического обозрения», писал в защиту политики позитивных действий:

«Как человек, безусловно получивший от программы позитивных действий выгоду в своей академической карьере, и как человек, который, возможно, выиграет от позитивных действий в руководстве «Обозрения», куда меня избрали в прошлом году, лично я не ощущал себя жертвой»{776}.

Эти учебные заведения Лиги Плюща «выступают в качестве естественного трамплина для элитной карьеры в юриспруденции, медицине, финансах и технологиях, – продолжает Унц, – при этом и многие командные высоты в американском обществе отражают, как кажется, аналогичный перекос в демографическом составе»{777}. Вот именно. Если бы ассоциация каменотесов Филадельфии или отделение полиции Алабамы могли выделить столько же мест для собственных детей, сколько Лига Плюща выделяет для детей преподавателей и выпускников и для привилегированных меньшинств, на них тут же накинулось бы министерство юстиции. Но то, что запрещено стране в целом, допустимо и даже похвально для Гарварда и Йеля.

Что остается средней Америке?

От Военно-морской академии до Лиги Плюща – везде белый пролетариат и белый средний класс вынуждают расплачиваться, в несоразмерной степени, за прошлые грехи Америки. Если политика всех элитных колледжей и школ будет опираться на прием минимум половины студентов из числа азиатов и евреев, а также потомков прежних выпускников, а еще четверть студентов будут принимать по программе позитивных действий, тогда как белым христианам станут ставить искусственные преграды, нет сомнений в том, кто будет управлять страной и кто окажется в задней части автобуса.

После публикации статьи Унца Кеннет Чионджоли, президент Национального фонда италоамериканцев, отметил:

«Еврокатолики, американский средний класс, поплатились за… позитивные действия, а по-настоящему виновный истеблишмент лицемерно защищает себя… Итало-американцы, 8 процентов населения США, представляют 3 процента в студенчестве Лиги Плюща и менее 1 процента преподавателей»{778}.

Италоамериканцев в Гарварде куда меньше, чем выходцев из Латинской Америки или афроамериканцев.

Воспитанные в католицизме знают, что Лига Плюща – недружественная территория. Немногие рекрутеры Лиги Плюща появляются в католических школах и предлагают стипендии достойным кандидатам. Исследование социологов Принстонского университета Томаса Эспеншейда и Александрии Рэдфорд подтвердило, что элитным колледжам Америки свойственно предубеждение против белых консервативных христиан.

Исследование Эспеншейда и Рэдфорд (2009) «опирается… на данные Национального опроса колледжей… полученные из восьми рейтинговых частных колледжей и университетов (проходной балл для первокурсников – 1360)», – пишет Рассел К. Найели из Принстона, кратко суммировавший выводы социологов. Когда приемные комиссии элитных учебных заведений принимаются рассуждать о разнообразии, указывает Найели, это означает, что афроамериканцев среди студентов должно быть от 5 до 7 процентов – и примерно столько же выходцев из Латинской Америки. Для достижения этой цели практикуется откровенная дискриминация в отношении белых и азиатов. Как формулирует Найели, «чтобы иметь равные шансы на поступление с чернокожим абитуриентом, набравшим 1100 баллов, абитуриенту-«латино» со схожим уровнем подготовки следует набрать 1230 баллов, белому – 1410 баллов, а абитуриенту – выходцу из Азии – 1550 баллов»{779}.

Разве за это боролось движение за гражданские права, разве этого оно требовало – чтобы мальчикам и девочкам, чьи родители приехали в США с Тайваня, из Кореи или Вьетнама и которые получили почти идеальный средний балл (1600 и выше) уделяли равное внимание с нигерийскими или гаитянскими детьми со средним баллом около 1150? Каковы исторические и моральные аргументы для дискриминации студентов, чьи родители приехали из Польши, в пользу тех, чьи родители прибыли из Пуэрто-Рико?

Другая форма двуличия, распространенная сегодня среди нашей академической элиты, – всемерное отрицание «наследия WASP». При одинаковых результатам тестов рекрутеры Лиги Плюща предпочитают чернокожих детей пролетариата детям состоятельного чернокожего среднего класса, но с белыми детьми все ровно наоборот. Белые дети из бедных семей, набравшие столько же баллов, сколько отпрыски семей богатых, не просто не получают послаблений – судя по всему, они считаются наименее желательными среди всех студентов.

Абитуриенты, как известно, получают дополнительные баллы за внеклассную деятельность, особенно за лидерские качества и всевозможные награды, но если ребенок отличился в «Будущих фермерах Америки», системе клубов «4-H»[200] или в военно-спортивных лагерях – не следует этого указывать, иначе велик шанс быть отсеянным. «Достижения на этом поприще снижают шансы на поступление на 60–65 процентов, – пишет Найели. – Бедным белым входа нет – таково, как видится, неписаное правило приемных комиссий в элитных колледжах Америки»{780}.

В наших самых знаменитых университетах многообразие маскирует внутренние, так сказать, частные предрассудки. Ведь эти учебные заведения имеют нулевой интерес к многообразию, которое охватывало бы «возрожденных христиан из библейского пояса, студентов с Аппалачей и из других сельских регионов, людей, которые служили в вооруженных силах США, тех, кто вырос на фермах или ранчо, мормонов, пятидесятников, свидетелей Иеговы, католиков из низов среднего класса, «белых этников»[201], пролетариев, социальных и политических консерваторов, инвалидов на колясках, женатых студентов, студентов в браке и с детьми или возрастных студентов, поступающих в колледж, когда дети уже выросли»{781}.

Как пишет Найели, «студентов этого типа крайне редко можно встретить в наиболее популярных колледжах, особенно в колледжах Лиги Плюща». Кроме того, «белые низкого происхождения считаются полными неудачниками. Их нечасто принимают в элитные школы. Зато шансы поступить у азиатов, выходцев из Латинской Америки и афроамериканцев того же происхождения выше в семь-десять раз»{782}.

Вопиющее ханжество в отношении белых христиан процветает в учреждениях, которые громко рассуждают на публике, насколько они прогрессивны. Отвратительно! И стыдно за республиканцев, которые будто бы говорят от имени средней Америки, чьи семьи несут бремя этого двуличия. В статье «Многообразие и миф о белых привилегиях» сенатор Джеймс Уэбб пишет о тяготах, выпадающих на долю южан и населения Аппалачей, чьи шотландские и ирландские предки добивались отмены дискриминации:

«Законы, запрещающие дискриминацию, должны распространяться в равной степени на всех граждан, в том числе на тех, кому выпало родиться белым… Наше правительство должно предоставлять возможности всем, а не выбирать победителей. Ему следует устранить искусственные препятствия, вроде расовых квот, и гарантировать, что это не повлияет на результат»{783}.

Наши самые конкурентоспособные государственные и частные колледжи и университеты купаются в бюджетных долларах, получаемых в форме грантов и студенческих займов. В будущем поток этих средств нужно обусловить тем, что Гарвард, Йель и все остальные откажутся от практик, отмененных в школе Литл-Рока в 1957 году.

Впрочем, покаяние Гарварда в прошлых грехах против цветных меньшинств чрезвычайно заразно. Обнаружив лет десять назад, что из 750 портретов в библиотеках, столовых и студенческих общежитиях все, кроме двух, изображают белых мужчин и женщин, Гарвард принялся развешивать повсюду портреты чернокожих, азиатов, «латино» и других цветных, чтобы создать эффект «радужной коалиции»{784}.

И все же – каково социальное влияние практик расового, этнического, религиозного и культурного многообразия на нашу нацию? Стали мы сплоченнее, крепче и заботливее – или нет?

Обесценение социального капитала

«Американцы самых различных возрастов, положений и склонностей беспрестанно объединяются в разные союзы», – удивлялся Токвиль.

«Это не только объединения коммерческого или производственного характера, но и тысяча других разновидностей. И всегда там, где во Франции во главе всякого нового начинания вы видите представителя правительства, а в Англии – представителя знати, будьте уверены, что в Соединенных Штатах вы увидите какой-нибудь комитет»{785}.

Чем объясняется это типично американское стремление объединяться и сотрудничать для достижения общей цели? Токвиль полагал, что это связано с отсутствием у нас аристократии, наследственного сообщества привилегированных и могущественных людей, которые объединяли зависимых вокруг себя. Аристократии в Америке нет, писал Токвиль, благодаря «равным условиям существования»:

«У демократических народов все граждане независимы и слабы; они почти ни на что не способны поодиночке, и никто из них не может обязать окружающих оказывать ему содействие. Все они были бы беспомощными, если бы не научились добровольно помогать друг другу»{786}.

Эта тенденция объединяться ради общих целей является важным элементом того, что Роберт Патнэм, автор книги «Боулинг в одиночку», называет «социальным капиталом». По формулировке Джейсона Ричвайна из фонда «Наследие», который учился у Патнэма в Гарварде, Патнэм определял социальный капитал как «социальные сети и связанные с ними нормы взаимности и доверия»{787}.

«Социальный капитал оказывается исключительно ценным товаром, – продолжает Ричвайн. – Построение сложных сетей друзей и соратников, доверие данному другими слову и поддержание социальных норм и ожиданий смазывает шестерни бизнеса, обеспечивая сотрудничество»{788}.

Когда социальный капитал общества высок, добавляет Ричвайн:

«Люди… заводят больше друзей, больше заботятся о своем коллективе и охотнее участвуют в гражданских проектах. Там, где социальный капитал высок, говорит Патнэм, детям безопасно, они растут более здоровыми и более образованными; люди живут дольше и счастливее, а демократия и экономика процветают»{789}.

Когда социальный капитал испаряется, мы попадаем в мир Гоббса, где каждый сам за себя, и к черту остальных.

В «Боулинге в одиночку» Патнэм отмечал начавшееся с 1950-х годов «обмеление резервуара» социального капитала – нарастание разобщенности американцев, замыкание в себе, рост недоверия. Социальный капитал иссякает, заключал Патнэм – и предпринял глубокое исследование, чтобы установить причину этого. Результаты пятилетней работы были опубликованы под названием «E Pluribus unum: многообразие и единство в двадцать первом веке». Его выводы полностью дезавуируют слоган «Наша сила в разнообразии».

Опросив почти тридцать тысяч человек, Патнэм пришел к выводу, что этническое и расовое многообразие подрывает единство. В «разнообразных» обществах люди не просто не доверяют незнакомцам, они не доверяют даже себе подобным. Они замыкаются в себе, меньше участвуют в общественной деятельности, реже голосуют. «Люди, живущие в этнически разнообразной культуре, – писал Патнэм, – можно сказать, залегли на дно, втягивая головы, как черепахи»{790}.

В октябре 2006 года газета «Файнэншл таймс» сообщила о социальной разрухе, которую произвело выявленное Патнэмом многообразие:

«Мрачная картина губительного влияния этнического многообразия предстает в исследованиях гарвардского профессора Роберта Патнэма, одного из самых влиятельных политологов в мире. Его исследование показывает, что, чем многообразнее общество, тем менее вероятно, что его граждане будут доверять кому-либо, будь то сосед или мэр»{791}.

«Профессор Патнэм, – продолжала газета, – обнаружил, что уровень доверия ниже всего в Лос-Анджелесе, наиболее многообразном человеческом поселении в истории»{792}. В «разнообразных» городах люди, как правило: «отчуждаются даже от близких друзей, ожидают худшего от своей общины и ее лидеров, проявляют меньше инициативы, меньше занимаются благотворительностью и участвуют в общественных проектах, реже голосуют на выборах, больше агитируют за социальные реформы, зато меньше верят, что эти реформы что-либо изменят, больше склонны тосковать перед телевизором»{793}.

«Патнэм подводит сокрушительный итог, – пишет колумнист Джон Лео. – Его выводы, быть может, даже преуменьшают серьезность влияния многообразия на социальную изоляцию»{794}.

Подтверждая выводы Патнэма, журнал «Трэвел энд лейжер» в 2011 году отметил в своем ежегодном обзоре, что Нью-Йорк уступил титул самого «грубого» города Америки былой солнечной и веселой столице Южной Калифорнии – Лос-Анджелесу. Пусть это второй по величине город в Америке, все команды НФЛ, которые туда перебирались, рано или поздно покидали город – из-за отсутствия зрителей. «Рэмс» перебрались в Анахайм, а затем в Сент-Луис. «Чарджерс» осели в Сан-Диего. «Рэйдерс» приехали из Окленда – и вернулись обратно[202].

Последствия многобразия

Патнэм не одинок. После выступления Обамы, касающегося вопроса межрасовых отношениях в Филадельфии в 2008 году, репортер «Нью-Йорк таймс» Эдуардо Портер изучил ряд исследований экономистов и ученых, подтверждающих выводы Патнэма, и добавил собственный вывод: «Расовое и этническое многообразие лишает смысла государственные инвестиции в социальное обеспечение»{795}.

Гарвардские экономисты Альберто Алесина и Эдвард Глэзер прослеживают разрыв социальных расходов между Европой и Америкой; в Европе эти расходы намного выше, а в США «намного разнообразнее расовый и этнический состав населения»{796}. При этом в Европе считают, что средства государственных программ идут на помощь людям, а в Америке подозревают, что этого не происходит.

Почему же тогда американцы тратят больше европейцев на благотворительность? В случае филантропии можно быть более уверенным, что твои средства достанутся тем, кому ты желаешь помочь. Гарвардский экономист Эрцо Ф. П. Латтмер доказал, что поддержка социального обеспечения возрастает, когда получатели принадлежат к той же расовой группе, что и налогоплательщики.

Исследование благотворительности, проведенное экономистом Университета Нотр-Дам Дэниелом Хангерманом, «показало, что чисто белые приходы стали менее активными в благотворительности с увеличением доли чернокожих в местном населении». Исследование Алесины, Резы Бакира из МВФ и Уильяма Истерли из Нью-Йоркского университета выявило, что муниципальные расходы – на дороги, канализацию, образование и вывоз мусора – ниже в расово разнообразных поселениях. Исследование Джулиана Беттса и Роберта Фэйрли из Калифорнийского университета (2003) установило, что «на каждых четырех иммигрантов, поступивших в государственную среднюю школу, приходится один местный ученик, который перешел в частную школу»{797}.

Элиты любят абстрактное многообразие. На практике же никто этим всерьез не занимается. Выводам Патнэма вторят криминалисты Джером Сколник и Дэвид Бейли: «Взаимодействие полиции с обществом можно обеспечить только тогда, когда есть подлинное сходство интересов полиции и граждан… Этого довольно трудно добиться в демографически сложных городских районах, с обилием этнического разнообразия»{798}. Разве случаи наподобие упрека в «расистском душке» в адрес суда в Лос-Анджелесе, оправдавшего О. Джей Симпсона, обвинений в «расовом профилировании» в адрес полиции штата Нью-Джерси или шумихи вокруг убийства полицией Амаду Диалло в Готэм-Сити Руди Джулиани[203] не подтверждают перечисленные выше выводы?

«Творя расово разнообразные общества из ранее гомогенных, – пишет политолог Гэри Фримен, – миграция усугубляет политический и социальный раскол»{799}. Фримен добавляет, что страна Эйзенхауэра и Кеннеди ныне балканизирована политически и социально – массовой иммиграцией, за которую никто не голосовал. Артур Шлезингер подчеркивает в «Разобщенной Америке»: «Враждебность одного племени к другому является одной из глубинных человеческих реакций… С начала времен массовая миграция порождала массовые противоречия»{800}.

Вывод Патнэма звучит зловеще: разнообразие расовых и этнических групп в обществе чревато распадом этого общества. Тем не менее, Америка намеревается принять 130 миллионов человек за четыре десятилетия, в основном иммигрантов из стран «третьего мира» и их детей. Каждый город США рано или поздно станет напоминать нынешний Лос-Анджелес. Патнэм видел в Лос-Анджелесе классический пример мультирасового, многонационального и многоязычного «рагу», где уровни подозрительности и недоверия выше, чем в любом другом месте. Ричвайн дополняет:

«Перечисляя точки наивысшего доверия, Патнэм выделяет такие места, как Нью-Гемпшир и Монтана, сельские Западная Виргиния и Восточный Теннесси, такие города, как Бисмарк, штат Северная Дакота, и Фримонт, штат Мичиган. Среди точек наименьшего доверия города Лос-Анджелес, Сан-Франциско и Хьюстон. К первой категории с максимумом доверия относятся, как правило, однородные белые поселения, а ко второй те, которые отличаются многообразием»{801}.

Хотя гипотеза Патнэма о том, что этническое многообразие вызывает напряженность и чревато социальной дезинтеграцией, известна много лет, американские лидеры, похоже, не обращают внимания на риск, которому они подвергают наше национальное единство.

«Это просто удивительно!» – констатирует Ричвайн и отмечает, что многообразие стало декларируемой целью:

«Достижение многообразия, особенно этнического разнообразия, является основной целью всех крупных корпораций, университетов и государственных учреждений. Верховный суд США постановил, что многообразие является «убедительным государственным интересом», который важнее существующих законодательных запретов на расовое квотирование при приеме в школу. Популярные политики регулярно произносят фразу «Наша сила в разнообразии»»{802}.

Замечательно! Наши элиты, отдыхая на пляжах и горнолыжных курортах, отправляя своих детей в школы, где доминируют белые, публично прославляют расовое многообразие, хотя оно, как убеждают нас пятьдесят лет белого бегства, здравый смысл и социальные науки, способно уничтожить нашу страну. Такова сила идеологии – делать людей слепыми к доказательствам, которые у них перед глазами. Кого боги хотят уничтожить, того они сначала лишают разума.

Вопрос власти

Некоторые утверждают, что наивность и утопичность не в состоянии объяснить непримиримое стремление ликвидировать белое большинство Америки, что здесь ощущается злая воля и воля к власти. Консервативный ученый Готфрид Пол пишет:

«Мультикультуралисты без умолку трещат о толерантности, но не каждый может быть носителем этих гражданских и культурных прав. Те, кто обладает статусом жертвы в силу принадлежности к конкретной группе, имеет преимущественные права на самоопределение, в то время как тем, чья группа ассоциируется с репрессиями, например, белым южанам в Америке, запрещается гордиться общим прошлым»{803}.

Для покойного колумниста Сэма Фрэнсиса мультикультурализм, подобно эгалитаризму, был «преднамеренной интервенцией, посредством которой властолюбивые способны уничтожить культуру, чей моральный кодекс в силах не допустить их к власти, и создать альтернативную культуру, чей моральный кодекс позволяет на эту власть претендовать». Наши культурные элиты отождествляют себя с теми, кто призывает к свержению былого христианского порядка – с воинствующими этническими группами, феминистками, атеистами, – предвидя, что эти группы приведут их к власти. Они преуспевают. Традиционная христианская культура изгоняется из храмов нашей цивилизации. «Навязывая многообразие», как идеал и как реальную практику, посредством позитивных действий, принудительной интеграции, массовой иммиграции и мультикультурализма, как писал Фрэнсис, «доминирующая культура обрекает на гибель… традиционную культуру и делает дальнейшее существование последней невозможным».

«Ослабление семьи, эрозия общества, инверсия сексуальной морали и прочие олицетворения упадка… являются симптомами заката традиционной культуры… также они могут считаться признаками торжества господствующей культуры, которая воспринимает их, в худшем случае, как незначительные раздражители, а в лучшем случае – как свидетельства грядущего освобождения от традиционных ограничений и неизбежного поражения противника, то есть традиционной культуры»{804}.

Фрэнсис цитирует Ницше: «Ценности слабых впереди, потому что их переняли сильные, чтобы с их помощью вести»[204], и добавляет, что «Ницше понимал, а большинство современных консерваторов, которые не любят Ницше почти в той же степени, в какой не приемлют Карла Маркса и Хиллари Клинтон, не понимают, – то, что консерватору кажется упадком, декадансом и распадом, поборникам прогресса видится рождением новой цивилизации»{805}. Короче говоря, это не случайно, товарищ.

Десять лет назад в книге «Раскрашивая новости: как политкорректность убивает американскую журналистику» колумнист Уильям Макгоуэн пришел к выводу, что «многообразие становится новой религией»{806}. Рецензируя последнюю книгу Макгоуэна, историк Скотт Траск пишет, что автор недооценил идеологию. Многообразие, указывает Траск, стало «государственной религией, новой верой клерикального класса и средством социального контроля плутократии»{807}. Отрицать многообразие значит впадать в ересь.

Смертоносное многообразие

Нидал Малик Хасан – это две разные личности. Один – гордый армейский офицер, майор, который даже в мечеть ходил в боевом камуфляже; другой – счастливый американец арабского происхождения, носит мусульманскую одежду и живет мирной жизнью. Две личности Хасана вошли в конфликт из-за его убежденности в том, что войны в Ираке и Афганистане безнравственны, а также из-за шока, который он испытал, узнав, что его снова призывают в армию – и отправляют воевать с братьями-мусульманами; это грех против Аллаха, допустить который Хасан не мог. Какая из идентичностей была для него значимее? Какова, по выражению Майкла Влахоса, была его «боевая идентичность»?

Хасан говорил друзьям, что он «сначала мусульманин, а уже потом американец». 5 ноября 2009 года, когда он поведал своей соседке: «Я собираюсь послужить Богу», и отдал ей свой Коран, лояльность джихаду оказалась выше клятвы верности армейского офицера{808}.

Будто бы, как сообщалось, с криками «Аллах акбар!» Хасан застрелил тринадцать и ранил двадцать девять американских солдат в Форт-Худе, штат Техас{809}. Интернет-текст, посвященный Нидалу Хасану, приравнивает террористов-смертников к награжденным медалью Почета, которые падали на гранаты, своим телом защищая друзей от взрыва.

Пусть его поступок был актом измены и терроризма, но Хасан видел себя героем-мучеником, для которого верность Богу и вере важнее верности нации, ведущей аморальную войну против мусульманских народов.

Такие конфликты лояльности не редкость на войне.

Президент Вудро Вильсон боялся, что, если он втянет Америку в европейскую войну на стороне Великобритании, ирландские американцы взбунтуются в знак протеста, а немецкие американцы двинутся на Вашингтон. Рузвельт так боялся, что кровные узы японцев окажутся сильнее лояльности к США, что приказал выслать 110 000 американцев японского происхождения из Калифорнии и отправить их в лагеря для интернированных.

Среди американских мусульман случай Хасана нетипичен, но майор такой не один. Других мусульман задерживали по подозрению в подготовке терактов. В Арканзасе в 2008 году мусульманин расстрелял двух солдат в вербовочном центре. В Кувейте, еще до вторжения в Ирак, сержант-мусульманин бросил гранату и открыл огонь по палатке своего командира, убив двоих и ранив четырнадцать человек.

Почему армия не демобилизовала Хасана, экстремистские взгляды которого не были секретом? «Армейских специалистов предупреждали о радикализации майора Нидала Малика Хасана задолго до трагического события, – пишет газета «Бостон глоуб», – но они ничего не предприняли, отчасти потому, что уважали многообразие и личный выбор мусульманского психиатра; об этом упомянули военные следователи в ранее не опубликованном отчете». Документ заканчивается выводом, что поскольку «с 2001 года армия привлекла всего одного мусульманского психиатра, помимо Хасана, можно предположить, что некоторые боялись утратить такое свидетельство многообразия и вследствие этого были готовы закрывать глаза на недостатки Хасана»{810}.

Наш культ многообразия, возможно, несет ответственность за самую кровопролитную стычку на военной базе США.

«Непросто понять извращенную логику, которая привела к этой трагедии», – заявил президент Обама{811}. Почему? Для Джона Дербишира тут нет ничего сложного:

«Я не нахожу логику Хасана извращенной или трудной для понимания. Его лояльность принадлежала исламу; он считал, что Америка воюет с исламом; такая лояльность побуждала его убивать американцев. Это кажется вполне логичным для меня, куда более логичным, чем тот факт, что армия продолжала использовать Хасана, несмотря на его радикальные взгляды, которых он не скрывал»{812}.

Случай майора Хасана обращает наше внимание на проблему двойной лояльности в сердцах граждан страны, приверженной идее, будто чем выше наше религиозное, расовое и этническое многообразие, тем более нравственными людьми мы становимся.

Высшая для Хасана лояльность к исламу заставила его убить сослуживцев. Высшая лояльность политическим убеждениям, коммунизму, заставляла Элджера Хисса передавать секреты Америки советским агентам в сталинские времена. Высшая лояльность Джонатана Полларда еврейской идентичности заставила его нарушить присягу, украсть важные тайны Америки и передать их израильскому агенту[205].

Соотечественники-американцы причастны к массовым убийствам в Оклахома-Сити, Колумбайне и Тусоне[206] – в последнем погибли шестеро и были ранены тринадцать человек, в том числе конгрессмен Габриэль Гиффордс. Впрочем, неассимилированные иммигранты также ответственны за массовые убийства.

Резня 1993 года на железной дороге Лонг-Айленда, когда погибли шесть человек и девятнадцать были ранены, – дело рук выходца с Ямайки Колина Фергюсона, который ненавидел белых. Резню в Виргинском политехническом институте – тридцать два погибших, двадцать пять раненых – устроил корейский студент. Бойня в иммиграционном центре Бингемтона в 2009 году – расстреляны тринадцать человек – результат усилий Дживерли Вонга, китайца из Вьетнама. Отвечая на вопрос коллеги по работе, нравятся ли ему «Нью-Йорк янкиз», Вонг ответил: «Нет. Мне не нравится эта команда. Я не люблю Америку. Америка отстой»{813}.

Больше мы не единая нация и единый народ. На нашу территорию прибыли десятки миллионов человек, и еще больше на подходе, но они верны странам, оставленным позади, и вере, хранимой в сердцах. Если в нашей «долгой войне» против «исламофашизма» мы – с их точки зрения – будем попирать их родину, веру или родственные узы, они увидят в нас, подобно Хасану, врагов своей идентичности, врагов самого для них дорогого.

Годы назад концепция Америки как плавильного тигля была отвергнута истеблишментом, который сегодня славословит США как самую мультирасовую, многонациональную и мультикультурную страну на планете. Внутри таких обществ зреют семена погибели и актуальна опасность распада.

Влахос пишет:

«Мультиэтнические и мультирелигиозные общества испытывают серьезные проблемы с идентичностью. Чем они больше и сложнее… тем более их культуры уязвимы перед разрывом идентичностей между культурой и субкультурой. Это напряжение может быть творческим и обогащающим. Однако гораздо чаще оно порождает противоречия и соперничество за право на священную, большую персональную идентичность»{814}.

Майор Хасан столкнулся именно с такими противоречиями. Вынужденный выбирать, он выбрал именно большую идентичность. Сегодня те же противоречия, та же конкуренция идентичностей усиливаются, а нация становится все более разнообразной – в расовом, этническом, религиозном, культурном, идеологическом и политическом отношениях.

Почему же тогда мы удивляемся «этническому» шпионажу, тому, что нашу страну проклинают в мечетях на территории США, новостям о том, что сомалийские иммигранты едут домой, чтобы воевать против наших сомалийских союзников, что пакистанские американцы отправляются в тренировочные лагеря «Аль-Каиды», а нелегальные иммигранты шагают в марше под мексиканскими флагами?

Америка Эйзенхауэра была страной со 160 миллионами человек населения, с европейско-христианским ядром и собственной культурой. Мы были нацией. А к 2050 году мы превратимся в «рагу» из 435 миллионов человек всех вероисповеданий, культур и цвета кожи, и что тогда будет нас объединять?

Под натиском репортера Эй-би-си Джорджа Стефанопулоса, пытавшегося узнать, какие мотивы заставили майора Хасана убить и ранить сорок два человека, начальник штаба армии США генерал Бернард Кейси отказался от «досужих домыслов», но озвучил свое личное беспокойство:

«Это ужасное событие стало бы еще большей трагедией, если бы его жертвой оказалось наше многообразие»{815}.