Русская модель управления Прохоров Александр

Предисловие

Книга, предлагаемая вашему вниманию, удивительно, почти издевательски актуальна, ибо трактует самые коренные проблемы российской жизни, объясняет вещи, составляющие суть любой злобы любого нашего дня.

В этот Рим ведут все дороги. Приступать к описанию – хоть в целом, хоть в деталях – осточертевшего до тошноты переходного периода, в котором, как утверждают, Россия пребывает второе десятилетие, можно в самых разных терминах. Можно, например, говорить о революции, можно – о развале супердержавы, можно даже пользоваться официозными псевдосущностями: перестройка, там, демократизация, построение правового государства. Каждый из этих способов позволяет что-то из происходящего понимать; но попытка перейти от феноменологии к сколько-нибудь серьезному осмыслению событий неизбежно приводит – с чего бы мы ни начали разбирательства – к управленческим проблемам. Советский Союз развалился из-за неадекватности коммунистической системы управления современным ей задачам; новую Россию корежило и корежит из-за нерешенности на всех уровнях, от кухни до Кремля, проблем управления в современных нам условиях. То, что системный кризис, охвативший страну в начале 1990-х годов, был, да и остается, именно кризисом управления, не стало общим местом только по нежеланию наших сограждан – нормальные же люди! – думать о неприятном.

Если же все-таки начинать думать, то думать надо именно об этом – о русской модели управления. Полагаю, большинству из нас интуитивно понятно, что это – осмысленный термин, что управление в России почти инвариантно по отношению к самым радикальным переменам в устройстве государства, что перевернувшие, казалось бы, всё в жизни страны 1917 и 1991 годы базисных принципов этой самой модели отнюдь не поменяли. Однако связно доказать это утверждение не так просто, а потому доказательство оказывается само по себе увлекательным. Когда рукопись А. П. Прохорова попала ко мне в руки, я окончательно перешел от перелистывания к чтению, наткнувшись на спокойное и обстоятельное описание одной из наиболее специфических черт русской модели управления, параллельных структур, где в качестве двух абсолютно равноправных примеров рассматривались цели и методы «раскрутки» Алексея Стаханова – и настоятеля Троицкого монастыря Сергия (будущего св. Сергия Радонежского). Дойдя до этого места в книге, вы наверняка согласитесь со мной: никакой натяжки там нет; задачи установления примата партфункционеров над линейными руководителями в 1930-х годах и монастырской реформы в XIV веке действительно решались чрезвычайно сходными путями – запущенными сверху и подхваченными на местах «великими починами». Радоваться или печалиться тому, что Россия от Гостомысла до Тимашева [1] пребывает сама собой, – дело убеждений и темперамента, но знать это надо – и, прочтя книгу Прохорова, вы будете это знать твердо. Я не случайно процитировал здесь гр. А. К. Толстого: после его знаменитой «Истории Государства Российского», трехстопными ямбами навеки втолковавшей нам, что земля наша богата, порядка в ней лишь нет, нечасто, мне кажется, появлялись работы, так неоспоримо доказывающие органическую цельность русской истории.

А еще, прочтя эту книгу, вы получите стройное и, на мой взгляд, убедительное объяснение привычной всем нам двойственности в оценке этой самой русской модели. Ведь, с одной стороны, мы от колыбели знаем, что всё в нашей стране делается сикось-накось, что управленческие решения девяносто девять раз из ста вопиюще неэффективны и просто бездарны. С другой же стороны, мы имеем все основания гордиться феерическими, не имеющими аналогов достижениями отечественных управленцев, решавших задачи, очевидно нерешаемые: например, создание «с листа» вполне боеспособных Красной и белой армий; например, массовая переброска промышленности на восток в начале Великой Отечественной войны – да мало ли еще всем памятных примеров. С одной стороны, русская модель управления одержима уравниловкой и практически исключает конкуренцию – с другой стороны, она неким таинственным образом ухитряется в острый момент, когда нужно решить неразрешимую задачу, выдвинуть на ключевые позиции людей, способных ее решить. Обе эти группы суждений, по Прохорову, одинаково верны, а как они сочетаются в единую систему, я пересказывать не буду – сами сейчас прочтете.

Чтение вам предстоит, не буду скрывать, невеселое. Перспективы улучшения качества управления в России, по Прохорову, не весьма радужны: «Россия не единственная страна, пытавшаяся (да и сейчас пытающаяся) сознательно заменить свою систему управления на более подходящую. Пока что никому в мире это не удавалось». Прямо автор, конечно, этого не говорит, но надежды на благие перемены (которые, по его обоснованному мнению, должны начаться на уровне предприятий), на модернизацию (а не замену) русской модели управления он явно связывает со сменой поколений – во множественном числе. Иными словами, и нынешнему, и (двум? трем?..) следующим поколениям отечественных управленцев нужно вымереть, прежде чем система управления сможет более или менее явно измениться к лучшему. Мне то, честно говоря, кажется, что некие островки улучшенного управления в России уже начали возникать. Но даже если это не так и все-таки необходимо вымирать, то вымирать хорошо бы с толком – хоть падать головой в нужную сторону. Прочтя «Русскую модель управления», мы, хочется верить, увеличим свои шансы этого добиться.

Александр Привалов,

научный редактор журнала «Эксперт»

Парадокс русского управления: неэффективность и результативность

…русский – это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.

А. Платонов. Чевенгур

Общественное мнение наделяет русскую модель управления взаимоисключающими, казалось бы, качествами. С одной стороны, это управление неэффективное, потому что оно изначально не нацелено на эффективность, на минимизацию затрат для достижения максимальных результатов. И управленческие решения (экономические, военные, социальные и прочие) обычно принимаются неверные, и выполняются они неоптимальным образом. Значит, и первичные ячейки системы управления (хозяйственные, военные, социальные, религиозные), как и вышестоящие органы управления, функционируют не лучшим образом.

Любую выполняемую в нашей стране работу можно было бы сделать дешевле и с лучшими результатами. Это общеизвестно, и каждый в глубине души знает, что свою работу он выполняет неважно и его организация тоже работает неправильно, а уж про государство и говорить нечего. Семья покупает не то, что нужно, деньги тратит неоптимальным образом. Фирма работает неоптимальным образом. И в общественных организациях все не «по уму», и в школах и вузах учат не тому, что нужно, да и тому плохо учат. Об этом слагаются анекдоты и песни, снимаются фильмы и ставятся спектакли. Русские весьма самокритично оценивают эффективность своих действий, а ведь в конечном счете (на большом временном отрезке) народ всегда прав.

Но, с другой стороны, это не мешает нашим соотечественникам самоуверенно считать, что в их системе управления, как и во всем образе жизни, есть существенные преимущества. И если мы посмотрим на достигнутые результаты, то обнаружим, что преимущества действительно есть – конечные цели, которые ставят перед собой страна в целом, государство или крупная социальная группа, как правило, достигаются. «Истинный защитник России – это история: ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу» [2], – писал об этом Ф. И. Тютчев.

В одних случаях успех был достигнут благодаря государству (территориальное расширение и внешнеполитический авторитет царской и советской России, научные достижения середины XX века), в других – вопреки ему и даже в борьбе с ним (например, расцвет русской классической литературы в XIX веке и взлет русского авангарда в живописи начала XX столетия).

Неразумное государственное устройство? Конечно, неразумное, это уже несколько столетий все знают, и множество примеров у всех на слуху. Тем не менее общественное мнение на протяжении тех же самых нескольких веков воспринимало как само собой разумеющееся тот факт, что это неразумное государственное устройство обеспечивает неуклонное территориальное расширение России и усиление ее влияния в мире.

Были периоды гегемонии России в Европе – например, вторая четверть XIX века, когда Россия была «жандармом Европы». Россия захватила шестую часть земного шара, был период в XX веке, когда около половины человечества находилось под прямым или косвенным руководством Москвы. На протяжении всей истории человечества подобное удавалось лишь очень немногим государствам, так что Россия управляется, может быть, и не слишком эффективно, но, во всяком случае, результативно.

В плановой экономике XX века, с одной стороны – неоспоримые свидетельства неэффективности, расточительства и надвигающегося застоя, с другой стороны – столь же весомые примеры количественных достижений, смакуемые официальной пропагандой: «В 50-е годы темпы экономического роста в СССР, по моим расчетам, не уступали темпам экономического роста Японии и ФРГ в тот период. Почему же можно говорить о японском и немецком экономическом чуде, но не о советском? Не является ли очень крупным экономическим достижением одновременное решение в течение лишь 30 лет, несмотря на тяжелейшую войну и оккупацию, таких задач, как индустриализация страны, создание механизированного сельского хозяйства, мощной науки, достижение всеобщей грамотности, удовлетворение потребностей населения в продуктах питания, обуви и одежде, повышение продолжительности жизни до уровня самых развитых стран, создание огромной военной мощи, сравнимой с военной мощью самой развитой страны в капиталистическом мире?» [3]

Такое же положение с идеологической работой на протяжении всей русской истории. Как правило, она велась государством, церковью и политическими партиями совершенно непрофессионально и неэффективно, нередко превращая эти важные институты в посмешище в глазах населения. И фольклор иронизировал по поводу священников не меньше, чем по поводу секретарей парткомов.

Как начали с того, что наломали дров в процессе крещения Руси, так и продолжают в том же духе до настоящего времени, касалась ли идеологическая работа религии, отношения к властям, к общественной морали и нравственным ценностям. А уж то, какой профанацией и профессиональным убожеством отличалась идеологическая работа последних десятилетий советской власти, мы знаем на собственном опыте. И тем не менее, будучи посмешищем для собственного населения (чего стоят одни только «политические» анекдоты), системе управления почему-то удавалось в конечном счете формировать общественное сознание. Огромный процент голосующих за КПРФ – лишнее тому доказательство.

Какую бы сферу деятельности ни рассматривать, обнаруживается одна и та же закономерность – неподходящими, негодными средствами все-таки достигается весомый результат. В этом, по-видимому, и заключается парадокс российского управления – управление, неэффективное в каждом конкретном пункте в каждый момент времени, в конечном счете достигает таких успехов, для достижения которых вообще-то требуется эффективное управление. Например, в военно-политической сфере, имея, как правило, устаревшую по системе комплектования и подготовки армию, управляемую косным офицерским корпусом, действуя по неправильным канонам и нередко проигрывая сражения, далеко не всегда выигрывая войны, Россия тем не менее вплоть до недавнего времени приобретала территории, а не теряла их.

В то же время русская история полна примерами грандиозных провалов, не обусловленных никакими внешними причинами. Достаточно вспомнить катастрофическое падение авторитета русской православной церкви в конце XIX – начале XX веков, когда народ на глазах терял элементарное уважение к религии и церкви, а церковные учебные заведения превратились в рассадник атеизма [4]. Ни монопольное положение православия в стране, ни всесторонняя поддержка государства не помогли. Этот процесс наряду с прочими факторами создал условия для революций начала XX столетия.

Другой пример – разруха в сельском хозяйстве в 70-80-е годы XX века. Конечно, деградация сельского хозяйства началась значительно раньше, в ходе коллективизации, но тогда она по крайней мере была объяснима внешним по отношению к деревне воздействием (насильственным и, в меньшей степени, экономическим изъятием ресурсов и их перераспределением в пользу города). Что же касается 70-80-х годов, то тогда происходило обратное перераспределение ресурсов.

С каждой пятилеткой росли капиталовложения в агропромышленный комплекс. За четверть века с 1965 года основные фонды сельского хозяйства возросли в пять раз, энергетические мощности – почти в четыре раза, использование агрохимикатов – в два с половиной раза [5]. Колхозам, совхозам и их работникам предоставлялись все новые льготы, государство поддерживало относительно низкие цены на ресурсы (горючее, сельхозтехнику, удобрения) и высокие закупочные цены на сельхозпродукцию. Как бы ни жаловались аграрники, но за один трактор или тонну солярки они должны были отдавать гораздо меньше зерна, молока или мяса, чем их коллеги в других странах. В дополнение к экономическим мерам все активнее применялись и внеэкономические – фактически бесплатная шефская помощь городских предприятий и учреждений. Все это помогало как мертвому припарки. Темпы деградации сельхозпроизводства только ускорялись, и к концу 80-х агропромышленный комплекс превратился в высокопроизводительную машину по разорению страны.

Третий пример – действия государства и его вооруженных сил в ходе чеченской войны 1994–1996 годов – может служить классическим образцом провала и неэффективного использования ресурсов.

С другой стороны, нельзя не вспомнить прямо противоположные ситуации, когда успех достигался вопреки крайне неблагоприятным обстоятельствам. Трудно объяснить, чем обусловлен подъем науки и образования в СССР в середине XX века. Ведь эти сферы вплоть до второй половины XIX века находились на периферии общественного интереса, университеты и академии появились с опозданием на несколько столетий (по сравнению с европейскими странами), долгое время приходилось «импортировать» преподавателей и ученых. Обусловленные революцией и ее последствиями массовые истребление и эмиграция наиболее образованных слоев населения, а также изоляция страны от мирового сообщества, казалось бы, должны были отбросить науку и образование далеко назад. Вместо этого – впечатляющий рывок вперед.

В определенном смысле управленческим успехом можно также считать создание с чистого листа Красной и белой армий в ходе гражданской войны. В стране только что развалилась и бежала с фронта старая армия, разрушен государственный аппарат, в общественном настроении господствует стойкое неприятие какой-либо дисциплины и начальства, в промышленности – разруха, транспорт полупарализован, оба враждующих лагеря раздираются фракционной борьбой и внутренними противоречиями. Кажется невозможным мобилизовать уставших от войны неуправляемых людей, да еще организовать из них армию и оснастить ее.

Тем не менее в ничтожно короткий по историческим меркам срок эти вполне боеспособные армии были созданы, причем Красная армия достигла пятимиллионной численности. То, что прежнее государство не смогло сохранить в гораздо более благоприятных условиях, было успешно воссоздано в условиях крайне неблагоприятных (хотя Красная армия поначалу не имела офицерского корпуса, а белые формирования вообще не имели единой структуры и практически были лишены «своего» государства).

Еще один пример необъяснимого успеха – расцвет русской живописи в первые десятилетия XX века, так называемый русский авангард. Он не был подготовлен исторически. В России на протяжении столетий традиции иконописания подавляли светскую живопись, и она пришла в страну с большим опозданием. В образе жизни населения живопись в отличие от вокальной музыки и устных литературных жанров также никогда не занимала большого места. Да и общий уровень культуры большинства народа никак не располагал к тому, что Россия на некоторое время станет одним из центров мирового изобразительного искусства. Однако по всему миру в музеях современного искусства залы 10-30-х годов – это в значительной степени «русские залы», и этот вклад страны в мировую цивилизацию за рубежом признан в большей степени, чем на родине.

Упомянутые выше провалы и достижения принадлежат одной и той же стране, объясняются одной и той же системой управления, одним и тем же менталитетом населения. И успехи, и неудачи имеют общие причины. Просто на разных этапах исторического процесса одни и те же характеристики системы управления проявляются по-разному.

В последующих главах предпринята попытка понять, какие скрытые пружины обеспечивают функционирование русской модели управления, как они проявляются в различных сферах деятельности и в разных обстоятельствах.

Неконкурентное устройство русского общества

Исторический процесс рассматривают под различными углами зрения – и как последовательное развитие материальной культуры, и как эволюцию форм и методов классовой борьбы, и как восхождение от варварства и жестокости к вершинам гуманизма; есть еще десяток других подходов. С управленческой же точки зрения, развитие человеческого общества по сути своей является развитием форм и методов конкуренции и конкурентной борьбы. И степень прогрессивности того или иного общества определяется в первую очередь процентом населения, вовлеченного в конкуренцию. Идеальное общество – это то общество, где каждый может принять участие в конкурентной борьбе. Рассмотрим на примерах.

Начнем с самых древних развитых обществ. Возьмем государства Древнего Востока. Конкуренции как таковой там не было, поэтому и развитие внутри каждого общества шло чрезвычайно медленно. Как у отдельных индивидуумов, так и у хозяйственных, военных, социальных, религиозных ячеек общества не было возможностей выбора вариантов поведения в какой-либо сфере. Каждый должен был следовать неизменным образцам и поэтому просто не мог иметь никаких конкурентных преимуществ. Обладание каким-либо конкурентным преимуществом уже само по себе означало нарушение вековых традиций и подлежало наказанию. Ни одно из древневосточных обществ не было рассчитано на развитие.

За счет чего шел прогресс? За счет конкуренции между обществами. Пусть каждое из этих государств как бы застыло в своем развитии, но между этими обществами неизбежно есть какие-то различия, обусловленные географическими, этническими, социальными, историческими и прочими особенностями. Эти государства конкурируют между собой в первую очередь военным путем – кто победит, тот захватит страну и установит свои порядки, свои правила игры.

Если в том или ином обществе каким-нибудь образом складывалась более развитая система управления, более развитая материальная культура, высокая трудовая и воинская мораль, совершенная система разделения труда и т. д., то это общество имело лучшие шансы в военной конкуренции с соседями, поэтому оно захватывало соседние территории и меняло имевшуюся там систему на свой, более прогрессивный лад, внося туда свой образ жизни, свою систему государственного управления, а иногда и свою религию. Вот способ, которым шел прогресс, – через захват и разрушение сложившихся базовых ячеек-государств [6]. Естественно, что темпы такого прогресса были чрезвычайно низки. Истории необходимо было дождаться, чтобы какое-либо государство достаточно долго показывало свои конкурентные преимущества, сумело их реализовать в военных условиях, захватить чужие земли, сломать там старую систему управления, менталитет, стереотипы поведения людей или же просто уничтожить коренное население либо ассимилировать его.

«…Чтобы один народ целиком сменил другой, наступающая популяция должна стоять на неизмеримо более высоком производственном и культурном уровне, чем местное население» [7]. Поэтому прогресс шел медленно, и плата за него была чрезвычайно высока – гибель целых народов, культур, цивилизаций, колоссальные материальные потери, медленное и зависимое от военных успехов продвижение инноваций. Одним словом, черепаший шаг.

Это напоминает эволюцию в живой природе. Согласно эволюционной теории, новые виды могут возникнуть только вследствие случайных мутаций. У живых организмов случайным образом появляются те или иные наследуемые признаки, и те признаки, которые в данных условиях оказываются полезными, закрепляются в ходе длительного естественного отбора.

Примерно так же шел прогресс на Древнем Востоке – путем выбраковки менее приспособленных обществ. Как писал об этом процессе Лев Гумилев: «Они все время воевали, беспощадно уничтожали друг друга, стремясь овладеть землями и богатством соседей. Причем они стремились не покорить людей, нет, они убивали их и заселяли освобожденные земли своими потомками. Даже выражение было – „вырезать город“, то есть убить всех, включая детей, а потом своими детьми населить страну» [8]. Неспешный ход истории напоминал карточный пасьянс, где случайно вынимаемые из колоды старшие карты медленно вытесняли младшие.

Коренной перелом в этот порядок внесли индоевропейские племена. Они сумели выработать внутри себя новый организационный и социальный механизм, который поддерживал внутреннюю конкуренцию – варновую систему. Конкуренция была привнесена внутрь общества.

Исторический прогресс перестал походить на пасьянс и стал напоминать какой-то бешеный покер, в котором вожделенный джокер мог оказаться на руках у самого отсталого народа. Козырная карта, дававшая обладавшему ею обществу конкурентное преимущество, заключалась в наличии ориентированного на конкурентную борьбу слоя населения – варны воинов-охотников. Это дало индоевропейским народам колоссальное преимущество, и они в короткий срок захватили значительную часть Евразии. «Особенности трехварновой системы как раз и стали в конечном счете одной из причин распространения индоевропейских языков от Атлантического до Индийского океана» [9]. Темпы прогресса на этих территориях значительно ускорились, и через античность, через ряд промежуточных этапов ход истории привел к созданию средневекового феодального общества.

Как шла конкуренция там? Основной состав населения средневековых обществ – крестьяне, существующие в условиях натурального хозяйства. Друг с другом они непосредственно не конкурируют ни за ресурсы, ни за рынок сбыта (в связи с нерыночным характером экономики). Поэтому конкуренция в условиях натурального хозяйства идет не экономическим путем, а преимущественно военным.

Чтобы два крестьянина, находящиеся друг от друга в пятистах милях, смогли конкурировать и тем самым двигать вперед прогресс, необходимо, чтобы их господа отправились на войну, столкнулись друг с другом на поле боя и в ходе боя выяснилось, у кого крестьяне лучше работают. Через множество опосредующих механизмов в долговременной перспективе лучшие шансы в феодальной войне имеет то государство, тот конкретный феодал, в чьих владениях лучше система обработки земли, выше трудовая мораль, лучше устроена налоговая система в государстве и все прочее. Чем разумнее на данной территории люди живут, тем больше шансов у данного феодала уцелеть в жестокой схватке.

Факторов множество. Чем больше урожай, тем больше шансов прокормить большую дружину, приобрести вооружение, политический вес, влияние, союзников, авторитет. Через механизм общественного мнения, через странствующих бардов и менестрелей поддерживается рыцарская мораль, которая обязывает вести себя должным образом на поле боя, через множество факторов более передовое общество все-таки, как правило, побеждает. И для того чтобы крестьяне, ремесленники и купцы некоего конкретного государства или района страны победили в конкурентной борьбе крестьян, ремесленников и купцов другого государства или района, необходимы феодалы. В историческом смысле феодалы действуют от имени этих купцов, крестьян и ремесленников, выясняя на поле боя отношения с представителями других купцов, ремесленников и крестьян. Вот в чем историческое предназначение и смысл существования господствующего класса феодалов.

Какова цена за эволюцию, которая идет подобным путем? Достаточно высока, но все-таки ниже, чем на Древнем Востоке. Речь не идет об истреблении целых народов и, как правило, речь не идет об исчезновении государств. Механизм феодальных усобиц переносит конкуренцию внутрь страны, а войны между государствами даже в случае окончательной победы одной из сторон означают лишь смену правящей верхушки. На населении это, конечно, отражается пагубным образом, но не в той степени, как в седой древности. Плата, которую общество платит за прогресс, стала ниже, а доля населения, вовлеченного в конкуренцию, увеличилась.

Следующая эпоха – классический капитализм Нового времени. Основная хозяйствующая и конкурирующая единица – предприятие (мануфактура, торговая компания, фабрика). Как происходит конкуренция? Экономическим путем, в первую очередь путем ценовой войны за покупателя. Какова плата за прогресс? По сравнению с предыдущими эпохами – смехотворно мала. Речь идет не о гибели людей, а лишь о разорении предприятий. Мануфактуры, фабрики или торговые дома конкурируют, и та фирма, где система управления лучше, приказчики честнее, менеджеры квалифицированнее, торговые агенты предприимчивее, рабочие добросовестнее, имеет больше шансов захватить рынок, подавить конкурента и довести его до банкротства.

Конечно, банкротство – социально неприятная процедура, означающая безработицу и обнищание многих людей. Однако часть рынка, захваченная победившим предприятием, требует нового расширения производства и работники обанкротившейся фирмы имеют шанс поступить на работу к своим недавним противникам, победившим на рынке. Человеческие потери здесь минимальны, общественные тоже относительно невелики. Никто не разрушает зданий, не топит корабли – они просто меняют владельцев; разве что бывший владелец стреляется с горя или спивается. В конкуренцию вовлекаются те слои населения, которые раньше были отделены от нее «Китайской стеной». Издержки общества уменьшаются, темпы прогресса увеличиваются. Общество на более ранних этапах может отличить более эффективное хозяйствование от неэффективного.

Следующий этап – XX век, капитализм акционерных обществ после «управленческой революции». Как идет конкуренция здесь? Для того чтобы корпорации, выясняя между собой отношения на фондовом рынке, установили, кто из них эффективнее, нет необходимости доводить предприятие конкурента до банкротства. Можно лишь на более ранней стадии продемонстрировать рынку свои преимущества в какой-либо значимой области: менеджменте, маркетинге, технологическом процессе. Если у предприятия есть преимущества, оно начинает давать большую прибыль; как только фондовый рынок видит, что прибыль хоть на доллар выше среднеотраслевой, акционеры продают акции предприятия менее прибыльного, покупают акции предприятия более прибыльного.

Капитал перетекает в преуспевающую фирму, которая показала хоть небольшие конкурентные преимущества. Соответственно, появляется возможность, не разоряя конкурента, просто скупить его акции и, захватив управление, улучшить менеджмент, маркетинг, производственный процесс. Акционерная форма собственности, во-первых, позволяет более тонко, на более ранней стадии определять конкурентные преимущества хозяйственных ячеек общества, во-вторых, минимизирует общественные потери от конкурентной борьбы.

«Систему корпоративного управления можно рассматривать как набор институциональных механизмов, ограничивающих отклонения от поведения, обеспечивающего максимизацию рыночной стоимости фирмы. Если конкуренция на рынках факторов производства и готовой продукции выступает дисциплинирующим средством „последней инстанции“, то механизмы корпоративного управления представляют собой, по удачному выражению Дженсена, „систему раннего предупреждения“» [10]. Поскольку любой реальный рынок далек от идеала совершенной конкуренции, «отбраковка» неэффективных фирм через конкуренцию растягивается обычно на достаточно длительное время и сопряжена со значительной растратой ресурсов. Система корпоративного управления позволяет обнаруживать и «„купировать“ случаи неэффективности на более ранних стадиях, обеспечивая тем самым ощутимую экономию ресурсов» [11].

Слой людей, вовлеченных в конкуренцию, расширяется до десятков процентов населения, что на деле означает дальнейшую демократизацию общества (уровень демократии в конечном счете определяется долей вовлеченного в конкуренцию населения).

Если сравнить упомянутые выше эпохи, то заметно, что в каждую из них существует некий ведущий класс общества. Именно через этот класс в обществе осуществляется конкуренция, через него идет конкурентная борьба. Упрощенно говоря, это тот класс, посредством которого идет исторический прогресс.

В древневосточном обществе этот класс представлен одним-единственным человеком или одной-единственной семьей. Тогда друг с другом конкурировали государства, а внутри государства конкуренции не было (не считая внутренней борьбы царедворцев за влияние), поэтому и конкурирующий слой населения каждого государства представлен всего-навсего одной правящей семьей: фараона, императора, в общем, монарха. Логичным является то, что власть монарха абсолютна, он присваивает себе ресурсы всей страны, он всем распоряжается, – строй, который называли системой поголовного рабства. Тот, кто участвует в конкурентной борьбе, – тот хозяин страны. И если в конкуренцию вовлечен один человек, то он и должен быть абсолютным монархом.

В феодальную эпоху конкуренция идет через обширный класс феодалов. Они хозяева тогдашнего общества. Они вырабатывают и поддерживают мораль, задают стереотипы поведения, Европа живет для них. Феодалы – «соль земли», ведь через их «посредничество» идет конкурентная борьба.

Ранний капитализм. Общество движется корыстью промышленников, купцов и банкиров. Это ведущий класс общества, и именно он присваивает себе все плоды конкурентных преимуществ той или иной страны.

Современный капитализм. Конкуренция идет уже не через собственников, а через менеджеров – произошла так называемая управленческая революция. Ответственность за ведение бизнеса перешла от владельцев к наемным управляющим. Победы в бизнесе куются в заводских цехах и научных лабораториях, школьных классах и художественных мастерских. Но чтобы трудолюбие рабочих, квалификация инженеров, мастерство учителей и талант дизайнеров были приняты рынком, требуется бескомпромиссная борьба менеджерских решений. Благодаря менеджерам те фирмы, где есть какие-то конкурентные преимущества, могут захватить долю на рынке, расширить объемы производства и оказываемых услуг, скупить акции своих неудачливых конкурентов. Поэтому именно менеджеры являются ведущим классом нынешнего общества, через них идет конкуренция; этот класс и присваивает себе непропорционально большую долю общественного пирога. Сейчас в США «генеральные директора корпораций в среднем зарабатывают в 475 раз больше, чем средний заводской рабочий. В 1980 году – всего в 42 раза» [12]. Трудно сказать, справедливо это или нет, но, во всяком случае, это эффективно.

Россию рано или поздно тоже ждет управленческая революция. «Российский рынок на пороге нового этапа развития, когда фигура топ-менеджера окажется в центре общественной жизни, формируя новую российскую рыночную культуру. Менеджеры все больше и больше выходят на передний план, заслоняя собственников. Если на Западе революция менеджеров – это усиление зависимости „менеджерское решение – прирост капитала“, то в России от менеджеров все больше зависит экономическое и социальное положение государства – рабочие места, налоги, валютная выручка страны, социальная обстановка», – считает Максим Сотников [13].

Таким образом, ключевым фактором для успеха общества является наличие того класса, сословия или хотя бы большой группы людей, которые уже имеют внутри себя конкурентные отношения и соответствующий менталитет. Они берут на себя бремя конкуренции и становятся господствующим классом.

Так, в Японии после революции Мэйдзи (1860-е годы) оказался «под рукой» класс самураев, людей конкурентных и в то же время хорошо вписывающихся в самые разные условия. И оказалось, что самурайская идеология идеально подходила для японского варианта развития капитализма. Более древний пример – индоевропейцы. У индоевропейских племен одна из варн, варна воинов-охотников, в любых условиях, где бы ни оказалось племя, легко принимала на себя роль конкурентной группы, и благодаря этому все племя успешно адаптировалось к незнакомому окружению [14]. Это была универсальная конкурентная среда, которая принимала любое обличие. «По континенту распространялись не столько индоевропейцы, сколько идея трехварнового общества при гегемонии воинов» [15], – пишет по этому поводу Э. Берзин.

То же самое можно сказать о древних германцах, где все поголовно мужское население было конкурентной средой, потенциальными господами. Когда германское племя франков захватило бывшую римскую провинцию Галлию, они легко смогли вжиться в роль хозяев страны и на основе конкурентных стереотипов поведения создать новую систему управления. Ту самую систему, которая потом породила феодализм, а с ним и современное общество.

Даже при беглом взгляде на систему управления в России обращает на себя внимание постоянное и повсеместное подавление конкурентных отношений. Нетрудно увидеть одну и ту же реакцию русской системы управления на сходные проблемы на протяжении трех различных эпох. Речь идет о проблеме нехватки рабочих рук в первичных хозяйственных ячейках.

Первая ситуация – средневековье, когда необработанной земли в России было много, а крестьян мало, поэтому крестьяне в поисках лучших условий перебегали от одного помещика к другому, тем самым разоряя одних помещиков и обогащая других. Желая сохранить число хозяйствующих помещиков, то есть вооруженных воинов, государство долго боролось с такой формой разорения бесхозяйственных помещиков их более домовитыми соседями. В конце концов Соборное уложение 1649 года окончательно установило крепостное право и тем самым прекратило конкурентную борьбу за рабочую силу [16].

В городской посадской среде-то же самое. «Посады, как и помещики, жаловались на своих беглых, ведь подать разверстывалась на посад или слободу без учета того, что часть налогоплательщиков сбежала. Уходили же бедные посадские, разумеется, не в темный лес, а на дворы, податью не облагавшиеся, – к боярам, приказным, духовенству. Переселялись, так сказать, на соседнюю улицу и избегали тягла» [17]. И городское население в лице своих выборных представителей не нашло иного способа решить проблему, кроме как просить Земский собор, высший в то время орган государственной власти, закрепостить посадских горожан, дав посадам право силой возвращать беглых жителей. «Просьба трудящихся» была удовлетворена, посадских закрепостили тем же Соборным уложением, что и крестьян.

Еще раньше были закрепощены монахи. Митрополит Киприан запретил самовольный переход монахов из одного монастыря в другой: «Исходящий же из манастыря без благословенна, не достоит иному игумену таковых приимати, занежа в том благочинье иноческое обечестяется и устав разрушается» [18]. В результате конкуренция монастырей «за кадры» была пресечена, дисциплина ужесточена, церковь получила возможность централизованно перераспределять людские и материальные ресурсы для создания обителей на новых, неосвоенных территориях.

В аналогичной ситуации промышленные и сельскохозяйственные предприятия, страдавшие от нехватки кадров, оказались при Сталине. Большинство из них не имело возможности удержать персонал, поскольку заработная плата перестала быть регулятором, ее фактически не платили (в сельском хозяйстве) или держали на минимальном уровне. Например, на Сталинградском тракторном заводе текучесть кадров стала одной из главных проблем – за 1931 год было принято 20 765 человек, а убыло 16 158 при наличном среднегодовом составе 10 тыс. человек [19]. Чтобы предотвратить растущую текучесть кадров, проводилась кампания по их самозакреплению на предприятиях до конца пятилетки [20], но это мало помогало.

Нарком танкостроения В. А. Малышев вспоминал, кем и при каких обстоятельствах был найден выход из этой трудной ситуации: «Далее разговор зашел о текучести рабочих. После довольно жарких споров т. Сталин предложил издать закон о запрещении самовольных переходов рабочих и служащих с предприятия на предприятие. Т. Сталин сказал: „Надо обуздать 10–15% лодырей, рвачей, летунов, которые путают нам все карты. Мы должны научиться сами регулировать рабочую силу в народном хозяйстве. А тех, кто будет нарушать этот закон, надо садить (так в тексте. – А. П.) в тюрьму“» [21].

Чтобы не было конкуренции за рабочую силу, чтобы работники не перебегали из одного колхоза, который похуже, в другой, что получше, не переходили с одного завода на другой, фактически было введено крепостное право, запрет на смену места работы, который действовал долгое время [22]. А в сельском хозяйстве у колхозников просто не было паспортов, они никуда не могли сбежать. Самое настоящее «прикрепление к земле», то есть крепостное право. Задача его та же, что и в средние века, – запретить самовольное передвижение рабочей силы между предприятиями, чтобы не допустить конкуренции между хозяйственными единицами и разорения худших из них.

Та же самая проблема нехватки рабочих рук на предприятиях стояла и в благословенные брежневские времена – семидесятые, восьмидесятые годы. Поскольку система управления находилась тогда в стабильном, застойном состоянии, то какие-то резкие, ущемляющие интересы людей действия предпринять было невозможно, никто в этом не был заинтересован. Поэтому элементы крепостного права вводились не кнутом, а пряником, через надбавки за непрерывный стаж, очереди на квартиры и разные социальные блага, которые привязывали людей к месту работы: звание ветерана труда, тринадцатая зарплата и целый ряд других льгот, цель которых была одна – затруднить переход работников с одного предприятия, где меньше платят, на другое, на котором платят больше.

Чтобы у отстающих колхозов и совхозов были средства на оплату труда (иначе им не удержать работников), им устанавливался более высокий по сравнению с передовыми хозяйствами норматив заработной платы на рубль произведенной продукции. Кроме того, убыточным и низкорентабельным колхозам и совхозам полагались 50-100-процентные надбавки к закупочным ценам на их продукцию. В безнадежных случаях, когда окончательно разворованным и потерявшим управляемость хозяйствам (так называемым лежачим) уже нельзя было помочь, их присоединяли «на прокормление» к передовым хозяйствам под предлогом «укрупнения колхозов и совхозов с целью выравнивания условий хозяйствования».

В разные эпохи действовал механизм с разными методами исполнения, но единой задачей – не допустить развития конкуренции между хозяйствующими ячейками.

Описанный выше государственный подход проецировался на нижестоящие уровни. Аналогично тому, как закрепощение крестьян препятствовало хозяйственной конкуренции между помещиками, сами помещики принудительно удерживали крестьян в составе домохозяйств их старших родственников и тем самым искусственно пресекали конкуренцию внутри крестьянской общины.

«В XVIII веке помещичьи инструкции, наказы, уставы и т. п. полны постоянных запрещений хозяйственных разделов. „Крестьянам сыну от отца и брату родному от брата делиться не велеть“, „от раздела имений крестьяне часто приходят в упадок и разорение“, „крестьянин, не имеющий в своей семье работников, никогда не мог засеять свою пашню в способное время, и от этого всегда был недород“» [23].

По тем же причинам на советских и нынешних российских заводах и фабриках всячески затруднен добровольный переход работника из одного цеха в другой. Опасаясь развязать конкурентную борьбу за рабочих между цехами, директора запрещают отделам кадров санкционировать такой перевод внутри предприятия.

Рыночные реформы 90-х годов XX века обострили кадровую проблему. В резко изменившихся условиях хозяйственный успех предприятия стал в решающей степени зависеть от инициативы и квалификации топ-менеджеров и ключевых специалистов; конкуренция в этом сегменте рынка труда обострилась. И вновь директора как «старых» предприятий, так и новых фирм не придумали ничего лучше, чем возродить своеобразное «крепостное право».

Они стали охотно предоставлять ценным сотрудникам беспроцентные (и фактически безвозвратные) ссуды на приобретение квартир, автомобилей, платное обучение, поездки за границу и т. д. Такие сотрудники получали довольно скромную зарплату, которую полностью тратили на текущие нужды, а все сколько-нибудь серьезные расходы производили за счет кредитов фирмы. Если бы сотрудник захотел уйти из фирмы, то ему пришлось бы вернуть взятые ссуды, что для него было просто нереально (в силу умышленно заниженной зарплаты). Данный способ «закрепления» ценных кадров широко распространен в провинции.

Перечисленные выше примеры подавления конкуренции за рабочую силу не исчерпывают всех сфер и отраслей, в которых конкурентная борьба пресекалась на корню. Практически во всех основных сферах деятельности традиционно понимаемая конкуренция не была существенным элементом русской системы управления. Существовали специфические административные, экономические и социальные механизмы, подавляющие конкурентную борьбу.

Так, должностной рост в Московской Руси не был полем конкурентной борьбы, так как соответствие должности на службе определялось не деловыми качествами, а родовитостью (система так называемого местничества). На низовом уровне, в крестьянской среде, о какой-либо конкуренции просто не могло быть и речи. Более работящие и умелые крестьяне не имели экономических преимуществ перед пьющими и лентяями, так как прибавочный продукт изымался барином и государством. Дополнительным средством борьбы с конкурентными отношениями служила крестьянская община с присущим ей принципом круговой поруки, когда имеющий платил за неимеющего.

Крепостное право, община, круговая порука, отсутствие индивидуальной крестьянской собственности на землю – это лишь наиболее заметные, «материализуемые» факторы. А ведь было еще православие со свойственной ему апологией уравниловки и смирения, были традиции патриархальной семьи с недопущением индивидуальных доходов и сколько-нибудь значительной индивидуальной, необщесемейной собственности. Под действием этих факторов и сформировался менталитет русского народа. Неудивительно, что конкуренции не суждено было сыграть роль главной движущей силы экономического развития России.

Разумеется, конкурентная борьба в целом ряде сфер и видов деятельности все же имела место. В ходе петровских преобразований она проникла на государственную службу, в офицерский корпус армии и флота, появился шанс сделать карьеру благодаря личным, а не фамильным заслугам. По мере расширения сферы товарного хозяйства появлялись новые элементы конкуренции в экономике (хотя торговые обычаи русских купцов всячески сглаживали конкурентную борьбу; они старались путем заключения договоренностей полюбовно разделить рынок и избежать ценовой войны), для помещиков стала возможна покупка чужих земель и крестьян. В сфере культуры конкурировали за благосклонность публики писатели, журналисты, актеры и художники.

Но эти позитивные явления, во-первых, появились уже после того, как система управления в своих главных чертах сложилась и закрепилась в стереотипах поведения и менталитете; во-вторых, указанные «конкурентоспособствующие» элементы никогда не занимали «командных высот» в политической и экономической жизни, в фольклоре и образе жизни в целом; в-третьих, новым конкурентным явлениям и процессам противостояли такие же новые антиконкурентные явления и процессы (например, высокая степень огосударствления вновь возникающих отраслей и сфер деятельности, особенно в ходе тех же петровских реформ; ранняя монополизация многих отраслей в экономике). Что же касается большей части XX столетия, то здесь, в условиях плановой экономики, бесспорно, преобладает тенденция к подавлению конкуренции.

Почему русская система управления на протяжении столетий отторгала конкурентные отношения? Наиболее простой вариант ответа заключается в том, что конкуренция, хотя и ведет ко все более эффективной деятельности, но в каждый конкретный момент не позволяет наиболее полно использовать имеющиеся ресурсы. Наоборот, конкурентная борьба временно выводит часть ресурсов «из оборота».

Так, в ходе феодальных междоусобиц несут потери войска, которые можно было бы использовать в интересах государства в целом; не ограниченная государством конкуренция помещиков за рабочие руки приводит к запустению земель неудачливых хозяев; разорение плохо работающих крестьян уменьшает количество плательщиков податей, подобно тому, как отсутствие централизованного планирования вызывает недогрузку производственных мощностей на многих предприятиях.

Такого рода неполное использование ресурсов является своего рода платой общества за высокую эффективность конкурентной экономики. Не случайно в условиях войны или кризиса даже рыночные страны активно огосударствляют экономику и применяют элементы директивного планирования и фондирования, так как в краткосрочном плане этот путь позволяет выжать максимум объемов производства и финансовых ресурсов из наличного народнохозяйственного потенциала.

Напрашивается вывод о неконкурентном характере русской системы управления как следствии недостатка ресурсов в условиях постоянной военной опасности. Страна всю свою историю прожила либо в состоянии войны, либо в ее ожидании, поэтому и не могла позволить себе такую «ресурсоемкую» роскошь, как внутренняя конкуренция. Однако данный вывод представляется не вполне логичным. Если бы система управления ради сиюминутного выживания обрекала страну на низкую эффективность во всех сферах и видах деятельности, то Россия еще на ранних этапах растратила бы все ресурсы и никогда не стала бы великой державой с такой обширной территорией, влиянием, материальными и культурными богатствами.

Факторы успеха

Чтобы понять, за счет каких факторов русская модель управления достигает поставленных целей, действительно ли она не предполагает использование конкурентных механизмов, имеет смысл рассмотреть один из примеров управленческого успеха. Наиболее яркий известный нам пример – беспрецедентное по масштабам и темпам перемещение промышленности и населения в восточные районы СССР в начале Великой Отечественной войны. Бурный ход эвакуации на восток дал много примеров неразберихи и организованности, неуправляемости и инициативы, головотяпства и планомерности, неэффективности и результативности.

Сама необходимость эвакуации, как все в России (включая осенние дожди и зимние морозы), стала неожиданностью. «Конкретным эвакуационным планом, заблаговременно разработанным на случай неудачного хода военных действий, государственные органы не располагали» [24], поэтому организовывать вывоз на восток пришлось в аварийном порядке.

Каков же был ответ системы управления на этот вызов?

Во-первых, спешно был организован централизованный аппарат, занимавшийся вопросами эвакуации. 24 июня 1941 года были созданы Совет по эвакуации и Переселенческое управление при Совнаркоме СССР. Поскольку времени на организацию разветвленной сети представительств совета на местах не было, то совет просто наделял обширными правами своих уполномоченных в регионах.

Такими уполномоченными назначались влиятельные люди, обладавшие высоким должностным статусом. «Уполномоченными по эвакуации во многих случаях являлись секретари ЦК компартий республик, крайкомов, обкомов, горкомов. Общее число его уполномоченных в союзных республиках, краях и областях вместе со штатными работниками составляло на 1 января 1942 года 2757 человек» [25]. Контроль за работой самих уполномоченных осуществляла руководимая А. Н. Косыгиным группа инспекторов при совете.

Во-вторых, вышеупомянутый централизованный аппарат в основном выполнял лишь контрольные функции, а саму эвакуацию регионы и отрасли проводили самостоятельно. «Ответственность за эвакуацию возлагалась на наркоматы, непосредственно на местах ею руководили партийные и советские органы, военные советы. Они разрабатывали планы эвакуации, организовывали эвакопункты» [26]. То есть фактически заводы эвакуировали себя сами, а местные органы власти помогали им чем могли.

В-третьих, чрезвычайные обстоятельства вынудили отказаться от использования традиционных бюрократических процедур. «Заседаний… в обычном понимании – с повесткой дня, секретарями, протоколами не было. Процедура согласования с Госпланом, наркоматами, ведомствами… была упрощена до предела… Инициатива центральных и местных работников била ключом», – вспоминал начальник управления тыла Красной армии Хрулев [27]. Это позволило уже через неделю после начала войны принять первый общегосударственный план военного времени на третий квартал 1941 года, в августе – на четвертый квартал 1941 года и на 1942 год – план перевода экономики на военные рельсы. Эвакуация сопровождалась всеми ошибками, присущими системе управления того времени. «В руководстве эвакуацией присутствовала излишняя степень централизации. Без указаний ГКО и Совета по эвакуации местные органы не имели права принимать решения о вывозе оборудования заводов. Обстановка же в прифронтовой полосе в первые месяцы войны так быстро менялась, что решения Совета по эвакуации запаздывали, и эвакуация начиналась с опозданием, например решение о перебазировании предприятий Донецкого бассейна состоялось лишь 9 октября 1941 года, когда начались бои в районе Донбасса. Постановление о перемещении на восток Мариупольского металлургического завода было вынесено 5 октября, эвакуация началась 6-го, а 8-го город был захвачен. По этой же причине большая часть оборудования доменных и мартеновских цехов Сталинского, Макеевского и Мариупольского заводов осталась на месте.

„По важнейшим металлургическим, коксохимическим, огнеупорным заводам Сталинской области фактически эвакуация сорвана“, – сообщал нарком черной металлургии И. Ф. Тевосян» [28].

Тем не менее неоправданные задержки с принятием решений об эвакуации удавалось компенсировать мобилизацией всех людских и транспортных ресурсов, а также жестким контролем. Ведь по решению Совета по эвакуации были использованы имевшиеся в областях «аппарат по переселению и переселенческие отделы» [29], как официально назывались репрессивные органы, в предшествующие годы проводившие выселение раскулаченных и прочих «антисоциальных элементов». Эти органы обладали богатым опытом быстрой отправки больших масс людей на дальние расстояния. Нетрудно представить себе методы их работы.

Согласно принятому «Положению об эвакуации рабочих, служащих и их семей» рабочие предприятий военной промышленности и машиностроения, заводов тяжелой индустрии считались мобилизованными и эвакуировались организованно, то есть не могли от нее уклониться или действовать поодиночке. «Каждый работник предприятия имел право взять 100 кг груза и по 40 – на каждого члена семьи. Перевозка осуществлялась за счет государства» [30].

Впрочем, одной жесткостью и репрессиями невозможно объяснить невероятно высокие темпы эвакуации. Например, киевский завод «Транссигнал» был демонтирован и погружен в вагоны за четверо суток. Для демонтажа завода «Арсенал» весь персонал завода был разбит на семь бригад и переведен на казарменное положение, пока большая часть оборудования не была отправлена.

Эвакуация часто шла уже под огнем. При демонтаже «Запорожстали» с противоположного берега завод обстреливался, были раненые и убитые. Тем не менее ежедневно уходило до 900 вагонов. 3 октября, когда Запорожье было оставлено, по словам участника, «оставалось только подмести цехи металлургических заводов. Больше там было нечего делать» [31].

15 октября после первой смены Московский автозавод прекратил работу, и в ночь на 16 октября начался срочный демонтаж оборудования. Часть персонала перешла на казарменное положение до окончания эвакуации, и ежедневно на восток уходило до 500 вагонов с оборудованием [32].

Один из крупнейших московских станкостроительных заводов «Красный пролетарий» получил соответствующие указания в ночь с 14-го на 15 октября. Были созданы бригады по демонтажу и по отгрузке оборудования, эвакуация шла круглые сутки до 1 ноября, когда оборудование вместе с основными кадрами было отправлено на Урал.

В 2 часа дня 16 октября 1941 года на совещании в Кремле было решено: «Сегодня же, 16 октября, до конца дня и в ночь вывезти из Москвы все наркоматы, учреждения и ведомства. Железнодорожники обязаны обеспечить выезд. Нарком путей сообщения Г. В. Ковалев ответил, что НКПС может дать 100 поездов за ночь» [33]. За одну ночь из Москвы было вывезено 150 тысяч человек.

Инициатива и исполнительность нередко противоречили здравому смыслу. Чего стоит одно только принятое в условиях блокады решение Ленинградского городского комитета партии «О развертывании политико-воспитательной работы на эвакопунктах города». В соответствии с ним в общежитиях эвакуируемых, заполненных голодающими и умирающими людьми, «было организовано культурно-просветительское обслуживание, открыты „красные уголки“» [34].

Член Совета по эвакуации Дубровин вспоминает: «Конечно, в первые месяцы у нас было много ошибок и трудностей. Значительное число вагонов с эвакуируемым имуществом не имело адресов назначения, вагоны часто отправлялись на чрезмерно большие расстояния, грузилось много малоценного имущества. Желание увезти все приводило к тому, что вагоны загружались домашней мебелью, канцелярскими шкафами, столами, личными вещами в ущерб ценному оборудованию» [35].

Как бы то ни было, «во второй половине 1941 г. на восток было вывезено оборудование 2593 промышленных предприятий» [36]. За два периода эвакуации удалось эвакуировать 25 млн человек. В наиболее важных отраслях промышленности были перебазированы на восток основные мощности [37].

Следующая проблема, с которой столкнулась эвакуация, – транспортная. «Железная дорога не справлялась с нагрузкой. Продвижение поездов осенью 1941 года снизилось до 100–150 км в сутки. Многие поезда с эвакуированными двигались очень медленно, застревая в пути» [38].

«Ростов был забит эшелонами с заводским оборудованием. Дорога работала с предельным напряжением, не в состоянии пропустить все составы. Это лишало нас возможности маневрировать войсками и ограничивало подвоз боеприпасов» [39], – вспоминает бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев.

«Из-за недостаточной четкости продвижения эвакуированного оборудования из 700 предприятий, демонтированных в начале войны, на новые места полностью и вовремя прибыло не более 270 и частично 110, остальные находились в пути следования» [40].

«…Большое число эшелонов с эвакуированным оборудованием застряло по тупикам, разъездам, находилось на перевалочных базах. Многие дороги Поволжья и Урала были забиты вагонами, причем у значительной части грузов не было хозяина. Например, на Пермской ж/д стояло неразгруженными более 58 тыс. вагонов» [41].

Как была решена эта проблема?

Во-первых, усилением ответственности и ужесточением контроля. «18 ноября ГКО обязал НКПС принять срочные меры по быстрейшей отправке эвакуированных. За нарушение установленных норм и неприем поездов виновные привлекались к ответственности. Совет по эвакуации ежедневно отчитывался перед ГКО о проделанной работе» [42].

Во-вторых, путем создания централизованного аппарата (25 декабря был организован Комитет по разгрузке транзитных грузов, куда вошли Микоян, Косыгин, Вознесенский).

В-третьих, за счет традиционных для России механизмов перераспределения (в данном случае перераспределения транспортных средств).

«НКПС отдал приказ о задержке поездов с несрочными грузами. На железных дорогах еженедельно проводилась перепись всех вагонов с эвакогрузами, сведения поступали в НКПС. На основе этих данных готовились предложения о досрочной разгрузке части вагонов с неоперативными грузами в пути следования с тем, чтоб порожние вагоны возвращались под погрузку. Часть досрочно разгруженных грузов передавалась местным исполкомам для использования, а остальные в дальнейшем отправлялись к месту назначения» [43]. Иначе говоря, железнодорожники сами принимали решения, какой груз выкидывать из вагонов (и стоит ли его отдавать местным органам власти), а какой оставить. В какой еще стране возможен такой простор для инициативы и самостоятельности?!

«В январе 1942 г. Комитет по разгрузке принял решение о разгрузке вагонов с местными грузами. На все транспортные магистрали направили уполномоченных. Местные предприятия – владельцы грузов – должны были обеспечить своевременную разгрузку. Ответственность возлагалась на одного из секретарей обкома» [44]. То есть секретари обкомов должны были конфисковать вагоны у предприятий, заставив самих же директоров заводов эти вагоны разгружать.

Вообще то, у директоров были свои начальники-наркомы и были свои производственные планы, за невыполнение которых они несли ответственность по законам военного времени, так что статус секретаря обкома был необходим для выполнения этого решения Комитета по разгрузке. А присланные комитетом уполномоченные были призваны проследить, чтобы директора заводов не договорились с секретарями обкомов о каком-либо компромиссном варианте.

В результате принятых мер «в течение февраля заторы грузов на дорогах были ликвидированы» [45].

Однако вывезти на восток людей и оборудование – это только полдела. Предстояло разместить их (а «в отдельных районах число эвакуированных достигало почти 50% местного населения [46]«) и наладить работу эвакуированных предприятий.

В процесс размещения людей Москва не вмешивалась, занимались этим только местные органы власти. Главными их инструментами были привычные мобилизация и перераспределение (в данном случае мобилизация и перераспределение жилья). Повсеместно областные и городские парторганизации принимали «меры по приему и расселению эвакуированного населения, предоставив районным исполкомам право уплотнения граждан как в государственном жилом фонде независимо от подчиненности (за исключением жилого фонда военведа), так и в частновладельческом фонде» [47].

В Ульяновске, куда были эвакуированы московские автозаводы, семьи размещались по окрестным деревням [48]. «В Томске председателей райисполкомов горком обязал в трехдневный срок учесть все амбары, флигели, чердачные помещения и передать их предприятиям и организациям для приспособления под жилье» [49]. В Куйбышеве для расселения прибывших работников заводов выселяли «в другие районы» коренных жителей города [50].

Проще всего поступили в Марийской АССР, где «за каждым эвакопунктом закреплялась партийная организация, коммунисты которой отвечали за прием населения, разгрузку, размещение. В эвакопунктах и общежитиях были выделены политруки и коменданты» [51]. Другими словами, вышестоящая партийная организация, не утруждая себя какой-либо работой по приему и размещению людей, перепоручала ее нижестоящим.

«Оборудование прибывавших заводов часто размещалось в неприспособленных для этого условиях – складах, гаражах или вовсе под открытым небом. Неизбежными были хищения и порча оборудования. Но предприятия вводились в эксплуатацию ударными темпами» [52].

Запуск в эксплуатацию эвакуированных предприятий проходил под контролем Центра. Из-за нехватки времени на разработку формальных контрольных процедур функции контроля возложили на уполномоченных. «Для контроля за восстановлением предприятий и выполнением ими плана выпуска продукции Госплана СССР наркоматы командировали на места своих уполномоченных и оперативные группы…» [53].

Однако всю практическую работу выполняли сами коллективы предприятий, местное население и местные органы власти (их главными функциями были, естественно, во-первых, мобилизация и перераспределение между объектами людских и прочих ресурсов, во-вторых, административное давление на руководителей предприятий с целью ускорения работ).

«То, что происходило в осенние и зимние дни 1941 г. на строительных площадках, где развертывались эвакуированные предприятия, часто не было похоже на обычную стройку. Ночные работы проводились при свете факелов и костров. Электроэнергии едва хватало на то, чтоб пустить смонтированные под открытым небом станки. Осветительная аппаратура прикреплялась к деревьям.

Зимой на одной из окраин Свердловска можно было наблюдать такую картину. Под соснами, с которых свисали электрические лампы, работали станки. Тут же автогенщики резали сталь, кузнецы ковали металл» [54].

Успехи системы управления в деле перебазирования промышленности на восток контрастируют с произошедшими в те же месяцы провалами на театре военных действий. О грядущей войне с Германией знали заранее, тщательно готовились к ней, мобилизовали на подготовку к войне ресурсы всей страны – и потерпели катастрофические поражения в первые месяцы. А об эвакуации даже не думали (воевать-то собирались на чужой территории!), не готовились, эвакуировались в аварийном порядке, «экспромтом», и достигли впечатляющего успеха.

Более того, успех эвакуации в конечном счете позволил нейтрализовать негативный эффект первоначальных поражений и потерь, обеспечить военно-техническое превосходство над противником и выиграть войну. Одни и те же люди в рамках одной и той же системы управления провалили то, к чему система готовилась и что планировала, и преуспели там, где действовали без плана и подготовки, с наибольшей степенью самостоятельности на всех уровнях управленческой пирамиды. Указанный парадокс – одно из закономерных следствий того, как устроена русская модель управления.

В случае с эвакуацией можно выделить следующие управленческие факторы, обеспечившие положительный результат: во-первых, мобилизация и перераспределение ресурсов на ключевые направления; во-вторых, создание централизованных контрольных (а при необходимости и контрольно-репрессивных) структур; в-третьих, автономность низовых подразделений. Эти же факторы имели решающее значение и в других примерах успеха русской модели управления на протяжении всей российской истории.

В России система управления всегда обеспечивала большую степень мобилизации ресурсов, чем в соседних странах. В бедном и малонаселенном [55] Московском государстве Иван Грозный собрал для Ливонской войны невиданное по тем временам стотысячное войско [56] (разумеется, в подавляющей части плохо вооруженное и необученное). Европейские армии того времени были, как правило, на порядок меньше, но состояли из хорошо вооруженных и обученных профессионалов [57].

Побывавшие в средневековой России иностранцы неизменно отмечали непомерно большую численность вооруженных сил.

«Герберштейн говорит, что служилым людям редко дается покой. Отношения Московского государства к западным соседям были такого рода, что не война, а мир были случайностью; на востоке шла непрерывная борьба со степными хищниками, против которой выставлялось ежегодно на Украину значительное войско.

О числе войска имеем различные показания. По свидетельству Иоанна Ласского, гнезенского архиепископа, обыкновенное число конного войска московского государя превышало 200 000… Ченслер пишет о 200 000–300 000 человек, которых государство могло выставить в поле, и добавляет, что если сам царь выступает в поход, то войска при нем никогда не бывает меньше 200 000.

На взгляд Поссевина, число войска было очень велико сравнительно с населенностью страны. Он говорит, что из 10 жителей один служит или в царских телохранителях, или в гарнизонах по крепостям, или в походе» [58]. «В случае большой потребности в людях брали каждого 10-го, 7-го и даже 3-го» [59]. «По известиям XVII века, в мирное время содержалось наготове до 100 000 войска; когда открывалась война, число это возрастало до 300 000, кроме холопей и обозных служителей, которые не считались в действующем войске» [60].

«…Россия добивалась постоянно численного превосходства на полях сражений… Не вызывает сомнения тот факт, что по степени напряжения своих боевых сил Московия постоянно превышала как своих противников, так и вообще любое другое европейское государство» [61].

Единственное, что требуется от системы управления в таких условиях, – проконтролировать выполнение мобилизационных предписаний. Эту часть работы государственный аппарат России всегда считал наиважнейшей. «Неявка на службу преследовалась строго; виновный терял имущество или поместье, если таковое имелось за ним. Никому не позволялось заменять себя другим; в оправдание неявки не принимали никаких отговорок. Ни старости, ни болезни» [62].

Кроме непосредственно военной службы, ежегодно десятки, а нередко и сотни тысяч человек вместо производительного труда были заняты строительством крепостей, «засечных черт» и прочих укреплений. Таких, например, как Белгородская засечная черта. «Объем работ поражает. Общая протяженность черты достигает тысячи километров. И эта тысяча километров была построена с 1636-го по 1657 год. Собственно, именно Белгородская черта своими громаднейшими валами и засеками и прекратила доступ татар в центр Руси» [63]. «Сооружение всего грандиозного оборонительного комплекса Московии требовало и мобилизации народного труда в грандиозных масштабах, а последнее предполагало, в свою очередь, наличие и бесперебойное действие соответствующего политического механизма. Таким механизмом и служил московский государственный строй с его свойствами и особенностями» [64].

«Каждая важная статья расхода на войско вела к установлению особого налога: так, явились «пищальные деньги», «посошные деньги», «емчужные деньги» (на порох) и проч." [65]. До 67% всех государственных расходов в середине XVII века шло на содержание войска и постоянные войны, хотя в стране несколько лет подряд был неурожай, к которому прибавилась эпидемия чумы 1654–1655 годов [66]. Казалось бы, Российское государство находится на пределе мобилизационных возможностей. Но преобразования Петра I позволили резко повысить степень концентрации ресурсов на решающих с точки зрения государства направлениях. Общая сумма поступавших в казну податей и сборов с 1680-го по 1701 год удвоилась (с полутора до трех миллионов рублей) [67]. Военные расходы стали поглощать около 80–85% всех доходов России, а в 1705 году их доля дошла до 96% [68].

С 1699-го по 1725-й было проведено 53 набора в армию и на флот (23 основных и 30 дополнительных). Они дали более 284 тысяч человек, призванных на пожизненную (в отличие от допетровских временных ополчений) военную службу [69].

Неограниченные мобилизационные возможности никак не способствовали бережному отношению к ресурсам, в том числе и к людским. В 1716 году адмирал Девьер писал царю из Копенгагена: «Здесь мы нажили такую славу, что в тысячу лет не угаснет. Из сенявинской команды умерло около 150 человек, и многих из них бросили в воду, в канал, а ныне уж покойников 12 принесло к здешним дворам, и народ здешний жалуется». «Адмирал Паддон писал, что в 1717 году у него из-за гнилого продовольствия в течение месяца из 500 новобранцев умерло 222, а остальные „почитай, помрут с голоду, обретаются в таком бедном состоянии от лишения одежды, что опасаются, скоро помрут“» [70].

«В начале Крымской войны Николай I выразился примерно в таком духе: „У меня миллионная армия, проведу мобилизацию – будет полтора миллиона, попрошу Россию, и будет два с половиной – три миллиона“. Император был прав: в первое время пришлось ограничивать набор в ополчение» [71]. Отношение к солдатам во время Крымской войны мало изменилось по сравнению с петровскими временами. «Французская газета того времени, трактуя со слов своих корреспондентов о качестве русского солдата и упоминая о его любви к родине, пресерьезно уверяла, что каждый русский солдат носит в своем ранце мешочек с землей своей родины: ничему иному они не могли уподобить трехдневный запас наших горелых сухарей, истолченных в порошок для более удобного их помещения в ранце» [72].

У системы управления нет необходимости экономить ресурсы. Расточительство с лихвой компенсируется высокими мобилизационными возможностями. Если государство в состоянии согнать во время войны под свои знамена едва ли не все мужское население страны и мобилизовать все финансовые ресурсы, зачем ему достигать большей эффективности, учиться побеждать не числом, а умением, зачем ему прикладывать усилия с тем, чтобы уменьшать людские и материальные потери? Гораздо продуктивнее приложить те же усилия для проведения дополнительных мобилизаций: во-первых, это лучше получается, а во-вторых, дает больший прирост привлеченных ресурсов, чем их экономия. Рационально мыслящий русский управленец не тратит время и силы на экономию, он тратит их на привлечение дополнительных ресурсов.

Так, рабочая сила была дешевой как в царской России, так и в Советском Союзе. Поэтому строились огромные заводы с низкой производительностью труда, но с объемом выпуска таким же, как и у гораздо меньших по размеру предприятий где-нибудь в Европе или Америке. За счет низкой зарплаты персонала и дешевизны природных ресурсов они были не менее прибыльны, чем предприятия на Западе. Перерасход недорогих ресурсов компенсировал все прочие недостатки.

Как в ходе индустриализации строились эти заводы? Как говорили тогда, «на голом энтузиазме». Мобилизационные возможности позволяли не заботиться о рациональной организации труда, оптимальном составе персонала, наличии необходимого оснащения. Все недочеты и недоработки можно было компенсировать повышенной интенсивностью труда и завышенной численностью. Советские средства массовой информации были полны хвалебными примерами того, как ударный труд может заменить собой и технику, и организацию.

Вспоминает К. А. Воробей, организатор первой ударной бригады ленинградского завода «Большевик»: «На видном месте вывешивалось объявление „На субботник по разгрузке овощей едут: 15-го числа – токарный участок, 16-го – фрезерный участок“… И субботник длится недели. За осень каждый комсомолец обязательно побывает несколько раз в порту на погрузке и выгрузке судов. „Нельзя отдавать советское золото иностранцам за простой судов!“ – гласит плакат. Или: „Завтра вся молодежь должна отработать шесть часов в пользу МОПРа“. И отрабатывали, да еще как!» [73]. «Работы шли круглые сутки. Субботники устраивались чуть ли не ежедневно» [74].

Отсутствие конкуренции фактически снимало все разумные ограничения на привлечение дополнительных ресурсов, ничто не заставляло их экономить, наоборот, стимулировался повсеместный перерасход.

«На Невском машиностроительном заводе ценой нечеловеческого напряжения вышли из прорыва 1930 г. В январе 1931 г. – новый удар. План января выполнен только наполовину. Обед сократили наполовину, но февральский план выполнен только на 60%. В бригаде формовщиков стали тщательно проверять, как идет работа, сколько материалов на что расходуется, и тут столкнулись с возмутительными фактами. Как и повсюду в цехе, ответственность за использование инструментов никто не нес, обращались с ними варварски. Брали из кладовой столько, сколько смогли унести, многое ломали» [75]. «Например, нужен один напильник, а выписывают дюжину. Цехи, заводские дворы обрастали залежами испорченного и неиспользованного сырья и материалов. У станков в проходах кучи: скобы, болты, рессоры. Завалы были – не пройти» [76].

Средства на проведение индустриализации получали с помощью тех же самых универсальных управленческих инструментов – мобилизации и перераспределения. Мобилизовывали ресурсы второстепенных, по мнению государства, отраслей и сфер деятельности (например, сельского хозяйства, культуры, искусства и т. д.) и перераспределяли их в пользу первостепенных, в первую очередь промышленности. Сам процесс мобилизации и перераспределения был организован крайне неэффективно, но огромный объем привлеченных таким образом ресурсов позволял не обращать внимания на перерасход. Вот что писал зав. культпросветотделом ЦК ВКП(б) А. И. Стецкий секретарю ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу (письмо от 26 октября 1933 года):

«В числе проданных за 5 лет 4000 первоклассных картин из советских музеев продано 44 уникальные картины из Эрмитажа (Рафаэля, Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка, Тициана и т. д.). Было создано впечатление, что идет массовая распродажа наших художественных сокровищ, в особенности старых мастеров из Эрмитажа.

Кризис и упорно проводимая прессой кампания создали крайне трудные условия для продажи, и очень многие ценнейшие произведения искусства пошли за бесценок (скульптура Фальконетта (так в тексте. – А. П.) была оценена в 400 тыс. рублей, продана за 100, ваза Гутьяра оценена была в 100 тыс., а продана за 3 тыс.)" [77].

Такой же неэффективностью характеризовалась политика в области науки и образования. Государство одной рукой репрессировало интеллигенцию и высылало ее за границу, уничтожая важнейший ресурс страны, а другой рукой, тратя колоссальные деньги и усилия, резко расширяло систему среднего и высшего образования. Мобилизация людских и финансовых ресурсов и их перераспределение в сферу образования позволяли в значительной степени компенсировать разбазаривание интеллектуальных ресурсов общества. «За 1929—1940 гг. страна получила 868 тыс. специалистов с высшим образованием, 1529 тыс. – со среднеспециальным. В годы 3-й пятилетки ежегодный выпуск специалистов с высшим образованием был в 9 раз, а со средним – в 32 раза выше, чем в 1914 г." [78].

«Генетически» встроенные в русскую модель управления повышенные мобилизационные возможности позволяют собирать в виде налогов большую долю «общественного пирога», чем в других странах. Даже в условиях нынешнего относительного ослабления государства «расходы расширенного правительства, составлявшие большую часть 90-х годов около половины производимого в стране ВВП, вдвое превышают аналогичные показатели стран соответствующего уровня экономического развития и примерно втрое – показатели быстрорастущих стран. В России сегодня собирают доходов в процентах к ВВП больше, чем в США (в среднем за последние пять лет 36,2 и 30,5% соответственно). И это при семикратном отставании по уровню экономического развития!» [79].

Какие качества воспитывала подобная система в подчиненных? Прежде всего умение пережить очередную мобилизацию. Не случайно систематические задержки выплаты заработной платы на большинстве предприятий в первые годы рыночных реформ были пережиты персоналом без особого драматизма. «Подавляющая часть работников относительно спокойно переносит не только низкий уровень заработной платы, но и задержки ее на 6–9 месяцев (без забастовок и открытых конфликтов)» [80]. «Да я бы на самый крайний случай и эту квартиру отдал, в одной бы комнате прожил, я бы на восьмушке хлеба, на баланде, как в гражданскую, жил, только бы у Красной Армии все было» [81], – как о само собой разумеющемся говорит старый рабочий Попков.

А какие же качества воспитывались в руководителях? Прежде всего умение мобилизовать и перераспределить ресурсы. В отсутствие войн, кризисов или реформ система управления пребывала в стабильном, спокойном состоянии, поддерживая готовность мобилизовать ресурсы в случае необходимости; она как бы «точила когти». А когда этот час наступал и система управления переходила в аварийный режим, выживал тот управленец, который умел, используя накопленный предшественниками опыт и собственные навыки, должным образом мобилизовать и перераспределить ресурсы или же мог удачно встроиться в имеющийся механизм их мобилизации и перераспределения.

Существовали и до сих пор существуют специальные управленческие процедуры, направленные на поддержание готовности персонала к мобилизации ресурсов на выполнение любого поступившего задания. Простейшей и наиболее распространенной из них является производственное совещание, или обычная «планерка», на которой руководитель вынуждает подчиненных прилюдно демонстрировать свою покорность и заодно выясняет степень готовности каждого выполнять указания «сверху». Демонстративные хамство и грубость в отношении подчиненных выступают в данном случае в качестве инструментов для поддержания персонала «в тонусе», поэтому более «интеллигентные» начальники вынуждены компенсировать мягкую форму своего общения с сотрудниками большей строгостью наказаний.

Как только наша система управления (на любом уровне: в отделе, в бригаде, на предприятии, в школе, в городе, в стране в целом) сталкивается с проблемами, первое, что она пытается сделать, – мобилизовать и перераспределить ресурсы, надеясь, что это улучшит положение. Недостаточно количество укрепленных городов, не прикрыта граница – и московское правительство в приказном порядке переселяет часть жителей старых городов на новые, неосвоенные земли для строительства и заселения новых городов. «…Приказы шлют распоряжения в старые города – отселить на новое место столько-то молодых семей. И опять-таки указывалось, какой город какие „профессии“ должен поставить, в чем нужда у нового города. Так заранее задавались социальная структура и размеры города… Если же город разрастался, часть жителей отселялась в новые города» [82].

Не хватает средств на индустриализацию – давайте перераспределим ресурсы из сельского хозяйства, продадим произведения искусства и отдадим валюту промышленности. Грабительская коллективизация «дала возможность поднять долю зерна, потребляемого вне деревни, с 15 процентов в 1928 году до 40 процентов в 1940 году» [83]. Есть недостаток воды в южных районах – давайте перераспределим водные ресурсы страны, перебросив воды северных рек на юг.

Столкнувшись к середине 70-х годов с нехваткой рабочей силы на ленинградских заводах, по инициативе Ленинградского обкома КПСС «начали создавать профессионально-технические училища с официальной целью – подготовить квалифицированных рабочих. В ПТУ набирали подростков 14–16 лет преимущественно из сельской местности и малых городов Северо-Западного региона. По сути это была детская трудовая миграция. Она решала, по мнению руководства, главную задачу – заполняла непрестижные рабочие места… С 1977 года решением союзного правительства создание ПТУ было рекомендовано всем регионам. Система ПТУ, забрав подростков из сел, вкупе с миграцией взрослого населения подорвала воспроизводство сельского населения и само сельское хозяйство» [84]