Конец одиночества Велльс Бенедикт

В гостиной стоял хохот. На диване Альва и дети, прижавшиеся клубочком друг к другу. Она почитала им книжку, теперь они дурачились. Мне никогда не надоедало любоваться на Альву в роли матери. Она всегда находила верный тон и, в отличие от меня, точно знала, когда приструнить, а когда пошалить с детьми. Казалось, она хотела дать им все, чего недополучила сама. Дети ее обожали.

Я подошел к проигрывателю.

– Вот послушайте! – сказал я и на миг испытал то радостное замирание сердца, которое охватывало меня, когда я готовился показать брату и сестре что-то особенное. Я поставил альбом. Громкие звуки гитары. Бэк-вокал. Все взгляды обращены на меня.

– Что это, папа?

– Это Битлы, – сказал я. – «Paperback writer».

Луизе, кажется, понравилась музыка. Винсент же в совершенном удивлении покачивал ногой и слушал, подняв брови. Когда песня закончилась, он сразу сказал: «Еще раз!»

В тот день наши дети остались ночевать у Марти и Элены, чтобы мы вдвоем могли куда-то сходить.

– Мы сейчас смотрим фильм, а после я сразу отправлю их спать, – сказала Элена, когда мы вечером позвонили им. – Мы хорошо за ними смотрим.

– Да-да, в этом я не сомневаюсь. – Я едва не рассмеялся.

Положив трубку, я почувствовал на себе взгляд Альвы:

– Ты что?

– У тебя такой довольный вид. Расплылся прямо до ушей.

– Вовсе нет.

– Еще как расплылся. Вон, до сих пор еще видно.

Я взял ее за руку и порывисто притянул к себе:

– Наконец-то мы вдвоем! – я обнял ее за плечи. – Хочешь, оставим детей у моего брата, а сами пустимся в бега?

– Думала, ты никогда не спросишь!

Потом, в ресторане, Альва рассказала мне о лекции, которую ей рекомендовал Марти. В последние годы она с ним подружилась. Нередко, придя домой, я заставал их вдвоем увлеченно беседующими. Иногда я вливался в разговор, но вообще мне нравилось, что они и без меня хорошо понимают друг друга.

– А ты замечал, как они с Лиз похожи? – спросил меня однажды Марти после одной из таких встреч.

В первый момент я не поверил и засмеялся, но впоследствии часто задумывался над этим наблюдением.

Курс философии Альва давно закончила и сейчас работала над докторской диссертацией, между делом она занималась нашим запущенным внутренним двориком. По ее предложению домоуправление устроило во дворе лужайку, а сейчас она хлопотала, чтобы для детей (а заодно и для меня) там поставили качели и домик на дереве.

Но где-то в темных глубинах в ней продолжало что-то вибрировать. Время от времени Альву настигало прошлое: мрачные моменты детства и недоступные моему пониманию московские годы. Иногда ее мучали кошмары, она нервничала и ворочалась во сне, пока я не прижимал ее к себе, тогда она успокаивалась. Я давно убедился в том, что есть две Альвы и невозможно получить одну без другой. Ночные прогулки она, правда, забросила после рождения близнецов, но какая-то часть во мне тревожно ожидала ее исчезновения – на этот раз навсегда.

– Кстати, в твое отсутствие я прочла детскую книжку этого шведа, – сказала она, выглянув из-за карты меню. – Магнуса Как-там-его. Мне очень понравилось.

Я уже привык к тому, что она тайком просматривала рукописи, которые мне давали на редактуру. Тем не менее я изобразил возмущение.

– Что тут такого? – только и сказала она. – Пока приходится ждать твоих текстов, я читаю хоть это.

Должность редактора я получил через издательство, где печатали Романова. Работа, проделанная над его рукописью, им понравилась, и по моей просьбе они порекомендовали меня в одно мюнхенское издательство. Собственным романом я занимался теперь только спорадически. Наверное, я бы давно забросил его, если бы не постоянные напоминания Альвы.

В тот вечер мы выпили немного лишнего, и Альва вспоминала о годах до нашего знакомства, о том, как она в детстве любила кататься с отцом на коньках на замерзшем пруду за их домом. Рассказывая об этом, она вся светилась каким-то внутренним светом. Перегнувшись через стол, я поцеловал ее, затем подлил нам еще вина, и она спросила, уж не собираюсь ли я напоить ее допьяна, а я ответил, что всегда об этом мечтал.

По пути домой она и впрямь немного пошатывалась. Пытаясь ее поддержать, я обнаружил, что и сам уже не тверд на ногах. Хихикая, мы кое-как доплелись до метро.

Ночью я проснулся от слабого шума. Мне снились оживленные сны, и я не сразу вернулся в свое тело. Рядом плакала Альва. Испугавшись, я зажег свет.

– Почему я несчастлива?

Речь ее была неотчетливой, и она говорила слишком быстро.

– Я люблю Винсента и Луизу. Я люблю все, что мы имеем. Но иногда мне кажется, что этого мало. Что бы у меня ни было – всего будет мало. В такие моменты мне хочется уйти и никогда не возвращаться. Даже не знаю почему.

Ее замечание ухнуло мне в душу, как брошенный в воду камень.

Я обнял ее.

– Все хорошо, – твердил я, легонько целуя ее голову. – Я люблю тебя такую, как есть.

– Я никогда не хотела быть такой, – сказала она тихо. – Я в этом не виновата.

– Знаю.

Несколько минут я сжимал ее в объятиях, утешал и уговаривал. Альва так и не смогла больше уснуть, и мы с ней до утра смотрели фильмы, пока в окнах не заголубел рассвет.

Конечно, все это не имело никакого отношения к тому, что произошло позже, но с той ночи я еще больше начал дорожить моментами безмятежности.

За несколько часов до отлета я играл во дворе с детьми. Луиза хотела непременно быть Питером Пэном. Винсент исполнял поочередно роли второстепенных персонажей. Недавно построенный домик на дереве был пиратской бухтой, в ней оборонялся коварный Крюк, то есть я. Вместо сабли мне служила трость из красного дерева, принадлежавшая Романову. Дети сражались сухими ветками и, разумеется, победили меня в жестоком бою, а я под конец умер в мучениях.

– Он мертв, он мертв! – Дети со смехом скакали вокруг, тыкая меня своими палками в живот.

Тут во дворе появился мой брат с сумкой через плечо. Увидев меня, валяющегося на земле, он растянул рот в улыбке:

– Нам пора!

Мы махнули на денек в Берлин поздравить Тони с днем рождения. Он отмечал его в пивной и, казалось, был очень рад нашему приезду, но, присмотревшись к нему внимательнее, я даже испугался, обнаружив, как плохо он выглядит. От былой энергии и притягательной ауры не осталось и следа, вид у него был несчастный и постаревший. В этот вечер все его внимание, как всегда, было сосредоточено на Лиз, которая сначала душевно с ним разговаривала, а потом сидела за стойкой с незнакомым мне мужчиной. Я видел, как взгляд Тони поминутно обращался на нее и как его напускная веселость постепенно тускнела. В конце концов он умолк и стоял, забившись в угол. Мы с Марти подошли, чтобы составить ему компанию, но так и не смогли его развеселить, а вскоре он в одиночестве ушел домой.

В ту ночь мы долго просидели с сестрой у нее на кухне. Она, вероятно, почувствовала, о чем мы думаем.

– Все, с меня довольно! – сказала Лиз наконец. – Будто мне доставляет удовольствие смотреть, как он ходит словно в воду опущенный!

– Разве в этом дело, – сказал Марти. – Дело в том, что ты уже несколько лет его мучаешь. Тони давно мог завести семью и жить счастливо, а ты не желаешь его отпустить. Ты не захлопываешь дверь окончательно, а всегда оставляешь крохотную щелку, чтобы он продолжал за тобой бегать. Потому что ты не можешь допустить такого, чтобы он вдруг от тебя ушел.

– И что же мне делать? Быть с ним, просто потому что так было бы правильно?

– А почему нет? На мой взгляд, это было бы неплохо.

– Ты рехнулся!

Лиз изумленно посмотрела на него, затем обратила взгляд на меня:

– Ну а ты? Тоже так считаешь?

– Что тут скажешь! Ты, конечно, отчасти виновата, что у него нет ни жены, ни подружки. – Лиз начала было отвечать, но я сделал знак, чтобы она не торопилась. – Но даже если он найдет кого-то, это не сделает его счастливым. Для тебя невозможно испытывать к нему влечения, а для него – перестать любить тебя. Это его выбор, другого он не желает, а потому тут и не в чем раскаиваться.

Лиз принялась грызть ногти.

– От меня же не зависит, что я чувствую, – сказала она тихим голосом. – Даже если он и есть моя вторая половина – не люблю я его.

– Но любовь – это же так, всего лишь слово, – сказал Марти. – Главное – быть довольным тем, кто рядом.

Лиз захохотала:

– Все это разговоры в пользу бедных! Да плевать я хотела, прошу прощения, на довольство! Мне подавай волнение, вызов, напряжение! Тони – это чудо. И если честно, я даже могу представить себе, что он тот мужчина, с кем я готова дожить до старости. Но только в качестве друга. Он человек, которого можно любить, но не тот, в кого я могла бы влюбиться. Я хочу такого, кто сможет меня оттолкнуть, такого, кто будет плохо со мной обращаться, за кого нужно побороться.

– Как можно этого хотеть?

Она пожала плечами:

– Просто есть женщины, которым мало одной лишь надежности и устроенной жизни.

Марти двинулся на нее:

– Как, например, моей жене? Понимаю! Это, конечно, великолепный пример. Посмотрела она, значит, на меня, сообразила в уме: «Ага, в нем заложены хорошие возможности» – и с тех пор двадцать лет за меня держится. Потому что я, может, и занудная личность и не такая уж находка, но в общем – ничего и хорошо обеспеченный. И даже если подростком ей грезилось что-то получше, для брака и это сойдет. И как удачно, что ее муж думает так же, и в результате все остались довольны, выбрав добротную посредственность. Так, что ли?

Возникла неловкая пауза, ведь мы действительно именно так иногда думали об их отношениях.

Брат, похоже, это понял. Он поспешно схватил свою сумку и двинулся к двери.

– Если ты так считаешь, мне жаль тебя! – сказал он нашей сестре. – Потому что ты всю жизнь будешь несчастной.

Он скрылся за дверью.

– По крайней мере, это будет моя собственная жизнь, – сказала Лиз, но он ее уже не услышал.

Обыкновенно для работы над диссертацией Альва уходила в библиотеку, но в этот вечер поздней осени она осталась дома. В кабинете горел приглушенный свет. Я остановился в дверях и посмотрел на жену. Внезапно ее брови сдвинулись, на лбу проступила вертикальная морщинка. Устремив взгляд в пустоту, она покусывала палец. Мне нравилось это сосредоточенное и целеустремленное выражение. Я давно научился определять по линии ее плеч, когда она бывала в напряженном состоянии, но оставленная приоткрытой дверь говорила о том, что Альва будет рада моей компании. Понимание, которое установилось между нами, казалось, не имело границ; мы, словно два зеркала, были отражением друг друга.

Я разрезал банан пополам, взял ноутбук и сел за письменный стол напротив Альвы. Мы жевали банан и молча набирали на клавиатуре текст, временами поглядывая друг на друга. В такие минуты, когда в соседней комнате спали Луиза и Винсент, у меня было чувство уюта и безопасности, которого я не испытывал с самого детства.

Мне вспомнился бесстрашный, самоуверенный мальчик, каким я тогда был. Однако после смерти родителей он оказался недостаточно сильным и уступил место другой личности. Я не жалел о нем. Разве что лишь о той необузданной резвости, которая порой нападала на меня десятилетнего. Случится ли в моей жизни когда-нибудь такое событие, которое хотя бы на короткое время катапультирует меня в состояние упоительного щенячьего дурашливого восторга?

– Я тут как раз задумался об одной вещи.

– Валяй, рассказывай.

Я закрыл ноутбук:

– Я подумал, что было бы, если бы я поехал во Францию и осталя там жить. Если бы я попал в аварию. Если бы мы никогда не встретились. В моей жизни было слишком много развилок, столько возможностей сделаться другим. – Я бросил взгляд на Альву. – Ты никогда не задавалась вопросом, какой бы ты стала, если бы твоя сестра не исчезла? Ведь ты наверняка была бы сейчас совершенно другой.

Она задумалась:

– Да. Это точно.

– Вопрос в том, что не стало бы другим? Что в тебе неизменно? Что осталось бы одинаковым, несмотря на все повороты судьбы?

– Ну и?..

Я подумал о Лиз. Она и раньше всегда была непредсказуемой и жила сама по себе, даже ее увлечение мальчиками казалось просто частью ее натуры, как и слабость к наркотикам и любовь к рисованию и пению. Не важно, что она порой на годы это забрасывала, следуя новому увлечению. Ей достаточно было любого повода – например, наткнуться где-нибудь в магазине на детскую книжку или пуститься с братьями в «путешествие», приняв дозу ЛСД, – суть оставалась прежней: в ее жизни когда угодно мог наступить момент, который пробуждал в ней желание рисовать или музицировать. А Марти, хоть и не сделался врачом или естествоиспытателем, неизменно нес в себе тот редкостный внутренний заряд, благодаря которому достигал любой поставленной цели. Вероятно, он и в других областях науки, например в биологии или физике, стал бы профессором.

– Я не знаю… – Я взглянул на Альву. – А у тебя? Что ты об этом думаешь?

– Гм… У Кьеркегора об этом сказано: «Нужно сломать свое „я“, чтобы стать собою»[39].

– Что это значит?

Она наморщила лоб:

– Ну, мы рождаемся на свет, и окружающий мир накладывает на нас свой отпечаток через родителей, удары судьбы, воспитание и случайный опыт. На каком-то этапе мы говорим как нечто само собой разумеющееся: «Я – такой», но это лишь то, что лежит на поверхности, наше первое «я». – Она села ко мне на стол. – Для того чтобы найти свое истинное «я», нужно поставить под вопрос все, что ты получил при рождении. Что-то из этого даже утратить, ибо знание того, что действительно является частью тебя, зачастую обретается через боль… Свое «я» различаешь через разломы.

Ее ноги болтались в воздухе.

– С другой стороны, я догадываюсь, что было бы, если бы моя жизнь сложилась иначе или протекала бы проще. Так, например, я не уверена в том, сошлись бы мы или нет. Вероятно, я искала бы себе напористого, беззаботного мужа, менее склонного к рефлексии. Но когда все сложилось так, как сложилось, ты оказался тем, кто мне нужен. Ты, и только ты.

– Честно сказано, но немного обидно.

Она нежно поцеловала меня в висок.

– И почему же я оказался тем, кто был нужен?

– Потому что ты все понимаешь.

Я, подумав немного:

– А еще? То, что я недурно выгляжу, то, что отличаюсь немалым умом, моя скромность?

– Может быть, еще и за твою скромность. – Она оценивающе посмотрела на мою шевелюру. – Ни единого седого волоска. Как тебе это удается?

Вместо ответа я протянул руку и коснулся ее щеки. Она закрыла глаза.

Я вспомнил нашу свадьбу несколько лет назад. Скромное празднование с бумажными фонариками в саду моего брата и речь, которую произнес ее отец. Между ним и Альвой были своеобразные отношения. Они любили и понимали друг друга, но виделись редко. Зато регулярно обменивались письмами, и в одном из них ее отец настоял на том, чтобы взять на себя расходы по свадьбе.

– Ты часто вспоминаешь Фину?

Она кивнула:

– Думаю, так будет всегда.

Альва со вздохом сняла очки и принялась протирать стекла. Лицо у нее было бледное. Все последние недели она жаловалась на усталость и часто температурила.

Я прописал ей перерыв и принес из кухни бутылку вина, она поставила Джорджа Гершвина. Я не понимал эту музыку. Альва же любила Гершвина. «Мой Джордж» – так она его всегда называла. Раньше меня пугало старение, теперь же мысль о том, что через сорок лет мы по-прежнему будем вместе, действовала на меня успокоительно. Вместе сидеть, читать, беседовать или играть в шахматы, иногда поддразнивать друг дружку и вновь и вновь возвращаться мыслями к общему кладезю воспоминаний, которые мы за это время скопили.

Я стал думать, каким будет ее лицо, покрытое морщинами, и как она будет одеваться, когда ей будет под восемьдесят. В тот же миг я понял, что для меня все это не имеет значения и мысль о старости уже не содержит в себе ничего устрашающего.

Потом я зашел в комнату к детям. Оба уже спали, я прислушался к их легкому дыханию. Сперва я присел возле Луизиной кроватки. Живая, веселая девчушка, может быть, слегка самоуверенная. Она уже знала себе цену, знала, что все считают ее очаровательной и за это многое ей прощают. Она любила ластиться ко мне, но при этом видела меня насквозь. Следуя безошибочному инстинкту, она бунтовала только со мной, а с матерью вела себя послушно. Я поцеловал ее в лобик и подошел к кроватке Винсента. Он опять разбрыкался во сне, сбив одеяло. В отличие от Луизы, он был мечтателем и пугался всего неизвестного. Ему нравилась мирная и спокойная обстановка, он часто составлял мне компанию во время работы в кабинете, возил по полу грузовичок или пересказывал мне истории, которые ему прочитала Альва. С самого младенчества он был тихоней. Но почему? Когда это определилось?

Я укрыл его, затем сходил на кухню за пивом и вышел на балкон. По лицу пробежал свежий ветерок, со двора повеяло запахом влажной листвы. Я сделал несколько глотков, ощутил, как в меня вливается ночной покой, а вслед за ним – чувство какой-то благостной печали.

В январе 2013 года я улетел на несколько дней в Берлин, чтобы поработать с одним из наших авторов над его рукописью. В один из вечеров я ужинал вместе с Лиз, и, к моему удивлению, она привела с собой Тони. Он был в приподнятом настроении и рассказывал о представлении, которое давал на гастролях в Эдинбурге. По сравнению с нашей последней встречей, он выглядел гораздо лучше. Они с Лиз так и не стали парой, но она, судя по всему, относилась к нему серьезнее и больше не мучила рассказами о своих романах.

Когда на обратном пути в Мюнхен мой самолет поднялся в воздух, начало темнеть, и все погрузилось в населенные тенями сумерки. Вид из иллюминатора вызвал во мне неясную тревогу, которая, однако, сразу прошла, когда мы приземлились. Сев на метро, я проверил свой мобильник – несколько звонков от Альвы и ни одного сообщения. Я перезвонил, но она не взяла трубку.

«Скоро буду дома, – написал я ей. – Что там у вас?»

Войдя в квартиру, я увидел, что дети ссорятся. Луиза забрала мягкого жирафа, который принадлежал Винсенту, и собиралась поженить его на одной из своих мягких игрушек, Винсент не соглашался. Они ссорились из-за жирафа, и мне пришлось вмешаться.

– Отдай ему жирафа, – сказал я, напустив на себя строгость, но Луиза просто убежала от меня, а когда я крикнул, чтобы она вернулась, засмеялась так нахально, что я и сам едва не рассмеялся.

Наконец жираф был возвращен Винсенту, моей дочке он уже надоел. Она взяла в ванной щетку для волос и громко запела, не обращая ни на кого внимания.

Винсент потыкал себя пальцем по лбу:

– Дура такая!

Я сказал детям, чтобы они собирались, потому что мы сейчас едем ужинать к дядюшке и тетушке, приглашение было получено на днях.

– Но мама же отменила поездку на ужин, – сказал Винсент.

– Почему?

Он пожал плечами. Только тут я заметил, что Альвы нет дома. Я заглянул в спальню посмотреть, нет ли там записки, которая бы это объяснила, но ничего не нашел. Я снова позвонил ей и обнаружил, что она оставила свой мобильник на ночном столике.

– Мама сказала, что ей надо ненадолго уйти, – раздался за спиной голос Луизы.

Я вздрогнул и обернулся:

– Когда?

– Как раз перед тем, как ты пришел.

– Она сказала, куда пошла или когда вернется?

Луиза помотала головой:

– Нет. Она только сказала, что ты сейчас придешь и приготовишь ужин.

Я занервничал. Оставлять детей одних даже на несколько минут – это было не похоже на Альву. Затем я стал уговаривать себя, что напрасно встревожился: вероятно, ей просто понадобилось сбегать в публичную библиотеку или скопировать что-то для диссертации. Я приготовил детям ужин, поиграл с ними в «Змейки и лесенки» и уложил в постель. Лишь когда я остался один в гостиной и воцарившаяся в квартире тишина стала тягостной, во мне снова шевельнулась тревога. Библиотека к этому времени уже закрылась. Я позвонил Марти и Элене, но им ничего не было известно. В какой-то миг я даже подумал, не позвонить ли в полицию, но решил все-таки подождать.

Я неотрывно смотрел на мобильный телефон, выпил две бутылки пива, опять смотрел на мобильник, прошелся вокруг квартала, опять смотрел на мобильник, долго сидел на пронзительном холоде на крыльце перед домом, высматривая Альву. Два часа ночи, три часа, четыре часа. Я заварил кофе покрепче и попробовал как-то отвлечься. Включил телевизор, без разбору пробежался по всем программам и схватился за «Любовь Свана» – любимую книжку моей матери. Но когда я пытался читать, глаза от усталости слипались сами собой.

Я собрался немного прилечь, как вдруг услышал, что в двери поворачивается ключ. Выдохнув с облегчением, я бросился к двери. Действительно, вернулась Альва, но глаза у нее были заплаканные и черные. Она показалась мне какой-то другой – ночным созданием, которое только что снова приняло человеческий образ.

– Где ты была?

Она молча повесила куртку на стул.

– Да скажи, наконец, где ты была?

– Мне надо было побыть одной.

Я хотел услышать убедительное оправдание, логическое объяснение, хоть что-нибудь, что смягчило бы меня, но только не это.

– Снова эти прогулки? Ты взялась за старое? – Я стоял перед ней почти вплотную и чувствовал, что не владею собой. – У тебя же, черт побери, дома дети! Как ты могла вот так взять и куда-то слинять, так напугать нас?

Она глядела на меня широко раскрытыми глазами, в них все еще стоял этот темный блеск. От моих яростных слов она все-таки оробела.

– Я тут чуть с ума не сошел – вдруг ты не вернешься. – Я весь дрожал от напряжения. – Ведь со мной ты можешь говорить обо всем. Ты даже не можешь себе представить, чего мы тут только…

– У меня рак.

Прошла секунда, затем я отшатнулся так, словно меня ударила невидимая рука. Эти три простых слова обрушили на меня такой архаический ужас, что я мгновенно онемел, они так оглушили меня, что я ничего не чувствовал и в первый миг растерялся, не зная, что сказать и что сделать.

– Я пыталась до тебя дозвониться, – произнесла Альва среди наступившей тишины. – Пробовала несколько раз. А потом мне вдруг потребовалось выйти на воздух. Прости, нельзя было так поступать.

По омертвевшему телу поползли мурашки, распространяясь от груди к рукам и ногам. Ненадолго у меня появилось чувство, что я вот-вот улечу.

– Рак чего? – выдавил я из себя так тихо, как будто кто-то переключил мой голос на минимальную громкость.

– Лейкемия.

– Это точно? Откуда ты это знаешь?

– Я была у врача еще на прошлой неделе, когда ты уезжал в Берлин. У меня опять поднималась температура, но и до этого было плохое самочувствие. Мне делали разные обследования, я не хотела тебе говорить, чтобы не беспокоить. Сегодня пришел окончательный диагноз.

Я даже не заметил, как сел. Почувствовав ладонь Альвы у себя на затылке, я невольно вздрогнул так, что она убрала руку.

– Посмотри на меня, – сказала она.

Я молча поднял на нее взгляд.

– Я переживу это, Жюль. Я знаю, что выживу. – Она вдруг сделалась удивительно спокойной. – Я это переживу.

Я смотрел ей в глаза и верил каждому ее слову.

Прогноз оказался не слишком хорошим, но врачи обещали реальный шанс победить рак крови. Альве сразу назначили химиотерапию, и для первого курса лечения ей пришлось на несколько недель лечь в больницу. Медикаменты вводились в вену. Цитостатики – синоним надежды. Они же – яд.

Возникла новая, гиперреальная действительность, которую с трудом можно вынести, оставаясь в здравом уме. Я ходил точно в тумане, бессловесное привидение, бессонно дежурящее у ее больничной кровати. Но даже когда у нее стали выпадать волосы, Альва все равно не сдавалась. Она терпела болезненные уколы, нескончаемую тошноту, иногда даже над этим шутила. Детям Альва сказала, что ничего страшного в ее болезни нет и она скоро поправится. Я пытался держаться так же бодро. Верить и не сомневаться, что все будет хорошо. Только один раз у меня вырвалось, что судьба опять против нас, но Альва тут же меня оборвала.

– Даже слушать этого не желаю, – отрезала она. Затем добавила уже помягче: – Можешь похныкать, когда я пойду на поправку.

Я кивнул. Разговор шел в спальне, ее тогда в первый раз отпустили на несколько дней из клиники. По радио пели шансон. Вероятно, у меня все еще был приунывший вид, потому что она взяла мою руку и сделала несколько танцевальных шагов. Это было неожиданно. За все время, что мы были знакомы, я никогда не видел ее танцующей, если не считать нескольких неуверенных шагов на нашей свадьбе.

Мы двигались под музыку, сжимая друг друга в объятиях, но совсем медленно, так как Альва была еще очень слаба. Она танцевала с закрытыми глазами. Мысль о том, что жизнь этого самого близкого для меня человека была под угрозой, казалась в этот момент чем-то недоступным для понимания.

– Где ты сейчас? – спросил я.

– Я здесь, – откликнулась она, по-прежнему не открывая глаз, – я танцую с тобой и стараюсь ни о чем другом не думать.

– Правда же странно, что мы никогда не танцевали?

– Как ты, наверное, заметил, я не фанат танцев.

Стены комнаты раздвинулись, морщины разгладились, и мы снова очутились в интернате. Нам было девятнадцать лет, и мы прятались в моей комнате, убежав от дождя. Тогда мы напились джина, и я пытался…

– Помнишь, как я приглашал тебя на танец?

– Не было этого.

– А вот и было! Я даже поставил такую пластинку, под которую, как сказала мне мама, передо мной не устоит ни одна женщина. Но ты ни за что не соглашалась со мной танцевать. И тогда я, конечно, решил, что не нравлюсь тебе.

Альва поморщилась:

– Этим страстно увлекалась она, не я. Понимаешь? Из нас двоих она была талантливой, она с детства чуть ли не ежедневно занималась балетом, и, когда она исчезла, я больше знать ничего не хотела про танцы. Они слишком напоминали мне о ней.

Меня вдруг пробрал пронзительный холод.

– Если бы я тогда знал! – сказал я скорее про себя.

Некоторое время мы продолжали молча двигаться под музыку. Я вдыхал знакомый запах ее духов – смесь сандалового дерева и гардении.

– Расскажи мне что-нибудь хорошее про свою сестру, – попросил я. – А то, когда я о ней думаю, вспоминается только найденная курточка. Я хотел бы представлять ее как-то иначе.

Альва подумала.

– Фина была очень живая, почти дерганая, – сказала она. – И она любила оперу. Еще ребенком она много слушала Моцарта. Однажды мы были на представлении «Волшебной флейты», и она до того разволновалась, что во время представления стала задыхаться, и доктор, который работал при театре, велел вывести ее из зала. – Альва засмеялась. – Часто случалось, что мы за игрой могли расшалиться. И у нас был незыблемый ритуал: после маминого поцелуя на ночь мы всегда делали на кроватях по два кувырка. Вперед и назад, и только после этого мама гасила свет. – Альва покачала головой, но я понял, что эта картинка, сохранившаяся под развалинами, была ей приятна.

Я делал тогда для Альвы все возможное: ухаживал за ней, старался исполнить любое желание, почти не отходил от нее, и все равно чувствовал себя бесполезным. Немного спасало то, что мой брат бывал у нас почти ежедневно, Элена тоже приходила сразу после работы. Ее мягкость помогала нам всем сохранять атмосферу покоя.

Между тем закончилась первая, индукционная фаза лечения, началась рассчитанная на много месяцев консолидирующая терапия. В промежутках между отдельными циклами химиотерапии Альву теперь на пару недель отпускали домой отдохнуть. Иногда она от усталости спала до самого вечера, в хорошие дни часто выходила во двор, похожий теперь на сад. Я любил наблюдать с балкона за тем, как она, присев на корточки, копается в грядке или сажает что-то новое. Но больше всего мне нравилось смотреть на то удовольствие, которое она излучала, любуясь на готовый результат. Обычно при этом Альва вытирала ладонью лоб или отряхивала руки от земли, но главное, она казалась тогда такой счастливой.

Настало лето, а нам по-прежнему не давали точного прогноза. К тому времени наши мысли были заняты только показателями бластоцитов и лейкоцитов, и, чтобы немного отвлечься, мы решили съездить в Бердильяк. Альва радовалась предстоящему путешествию и говорила, что первым делом сходит на море.

– Собирайтесь! – весело крикнула она детям, прежде чем пойти наверх за своими вещами.

Я проверил, хорошо ли пристегнуты ремни безопасности на Луизе и Винсенте, затем сам еще раз поднялся в дом. Проходя мимо ванной, поймал в зеркале лицо Альвы. Такого выражения я никогда еще у нее не видел. Даже в первую беседу о пропавшей сестре. Судорожно сжатые губы, текущие по щекам слезы. Гримаса неприкрытого страха, вот что было на ее лице.

Заметив меня, она отерла слезы:

– У меня только что было чувство, что мне не выжить. – Альва сняла с головы парик. – Вдруг меня скоро не станет? Я просто не могу этого представить.

Она поглядела в зеркало на свою лысую голову.

– Это не я, Жюль. Вот эта в отражении просто не я! – крикнула она вдруг, и я вздрогнул.

Она опустилась на холодные плитки пола.

– Им же только шесть лет, – проговорила она тихо. – Они еще так малы!

В сентябре дети пошли в первый класс. Как и в те годы, когда Альва подходила к переходному возрасту, я понимал, что отныне должен буду делить ее с остальным миром. Ей же было неприятно провожать детей в школу.

– С париком видок у меня стремный, – сказала она. – Там все будут на меня пялиться.

– Чепуха! Ты выглядишь замечательно.

Она вздохнула:

– Жюль, лжец из тебя всегда был никудышный, но сегодня ты недотянул даже до своего обычного уровня.

Несмотря на это, в первый школьный день она пошла с нами.

В то время как Луиза была полна радостного нетерпения, Винсент сохранял скептический настрой.

– А нельзя мне еще год походить в детский садик? – спросил он меня.

– Разве ты не хочешь учиться?

– Хочу. Но там было так хорошо.

– В школе тоже будет хорошо.

И снова этот недоверчивый взгляд и большие глаза.

– Так вот, по-моему, это здорово, – сказала Луиза.

– Так вот, по-моему, это здорово, – передразнил ее Винсент.

Хотя они и были близнецами, у них оказалось мало общего. Луиза – более живая, озорная, если не сказать строптивая. Она с таким восторгом стремилась поскорее показать другим детям в классе, что уже умеет читать и писать, что я невольно вспомнил Лиз в детстве. Винсент тоже мог прочитать некоторые слова, однако его уверенность в себе была очень хрупкой. Болезнь матери сделала его еще более недоверчивым и замкнутым. Он теперь редко рассказывал мне о том, что его занимало, и все больше уходил в себя. Только за игрой в футбол он вылезал из своей раковины. Иногда я играл во дворе с ним и Луизой, и тогда мне вспоминался мой отец – как он бил по мячу в Английском саду и в роли свободного защитника дриблингом вел мяч вперед. Я представил, как он сейчас, уже семидесятилетний старик в морщинах, играл бы с детьми, и в этот момент я особенно остро почувствовал, насколько мне его не хватает.

С утра до обеда впервые за эти годы мы с Альвой оставались одни. Сначала мы как-то растерялись и не знали, чем заняться в свободное время, но очень скоро стали наслаждаться тем, что можно не спеша позавтракать на балконе, обсуждая газету и слушая музыку. Потом я, прихватив пару рукописей, садился за редактуру в спальне, чтобы составить ей там компанию. Иногда Альва чувствовала слабость и оставалась в кровати, иногда устраивалась с книжкой на комоде, прислонившись спиной к стене. Ее любимое место. Она по-прежнему была тем странным существом кошачьей породы, не признающим кресла и стулья, предпочитая им ниши и столешницы.

Когда она чувствовала себя получше, мы выходили на длинные прогулки.

– Я скучаю по университету, – сказала она однажды своим тихим голосом, дотронувшись до моего плеча. – Иногда мне бывает жаль, что я не могла разделить с тобой то чувство, когда всерьез относишься к своему разуму, узнаешь что-то новое, что-то такое…

Она развела руками, не подыскав подходящего слова.

– Жюль, мне бы хотелось, чтобы на следующий год, когда я немного оправлюсь, ты как-нибудь пошел бы со мной на занятия. Я знаю, что пользуюсь своим положением и шантажирую, но должен же мне быть хоть какой-то прок от болезни.

Осень устлала Английский сад ковром из листвы. Из озера вылез лебедь и неуклюже заковылял к нам. Альва толкнула меня в бок: