Конец одиночества Велльс Бенедикт

– Я не знаю. Она мне не говорит, но поступает так все время, сколько я ее знаю. У меня всегда было такое чувство, что не надо ее об этом спрашивать. Мне кажется, она бы этого не хотела, ей зачем-то нужны эти ночные прогулки.

Я кивнул:

– Александр, можно задать вам еще вопрос? Как вы женились на Альве?

– Как я на ней женился?

Романов часто повторял за мной заданные вопросы. И вообще, я с тревогой все чаще отмечал моменты, когда он что-то забывал, не мог сосредоточить внимание или искал очки.

– Наверное, Альва уже рассказывала вам про тот симпозиум, когда она ко мне подошла. А я и сам давно обратил внимание на молодую женщину, которая объясняла людям, как куда-то пройти, и была так старательна во всем, что бы ни делала. Ладно что старательна, но еще и таинственна. Чувствовалось, что она многое пережила. – И затем с гордостью: – И вдобавок она была очень хорошенькая. Иногда лучше понимаешь человека, глядя издалека, а она производила такое впечатление, что способна одновременно грустить, быть сердечной с окружающими и веселой. И она читала. Господи, как эта женщина читала: на лестницах, на стульях, на полу, каждую свободную минуту у нее на коленях оказывалась раскрытая книжка!

– А затем? – тихо спросил я.

Он подумал:

– Альва была очень сдержанна. Несколько раз мы вместе сходили в ресторан, но она была какой-то робкой, сначала она почти ничего не говорила. Обыкновенно я в таких случаях чувствую, что обязан поддерживать беседу, да и показать себя, пожалуй. Но при ней я впервые наслаждался тишиной в душе. Она была словно прохладная рука на разгоряченный лоб.

Позже я стоял один перед панорамным окном в гостиной, наблюдая, как на дворе темнеет. Поначалу ночи в шале действовали на меня тревожно. Смеющиеся африканские маски на стенах, казалось, наполнялись призрачной жизнью, оленьи головы и другие охотничьи трофеи не сводили с тебя глаз, а выглянув в окно, ты часто видел только какие-то потусторонние сумерки над долиной, которые сменялись затем черным Ничто. Иногда по нескольку дней мы не видели ни одной живой души, и тогда возникало чувство, что тут, на горе, не осталось никого, кроме нас. Только звуки цивилизации возвращали к действительности: побулькивание воды в отопительных батареях или засвистевший на плите чайник. Наши будни текли монотонно и странно, и скоро я понял, что мы тут живем как потерпевшие кораблекрушение и все трое чего-то ждем. И поняв, что именно, я испугался.

В один из таких вечеров мне снова вспомнилась та странная сцена, которую я с юности вытеснял на задворки сознания. Мы только что посмотрели в репертуарном кинотеатре фильм Билли Уайлдера[33] и, очутившись в городе, пошли поесть в ресторан. Романов, не любивший показываться на людях, в виде исключения был с нами. По пути домой он рассказал нам, как социолог Макс Вебер[34] поссорился со своим отцом и тот вскоре после этого умер. Они не успели помириться, и Вебер после смерти отца превратился в развалину с совершенно разрушенными нервами.

– Он был вынужден уйти с преподавательской работы, – сказал Романов. – В результате случившегося он даже лишился речи.

– Из-за одной этой ссоры? – спросил я.

– Наверное, тут было много причин, но мне кажется, он так и не смог пережить того, что примирение с отцом стало невозможно. Это разрушало его изнутри. Жена Вебера говорила об этом, что какое-то исчадие зла из бессознательных темных глубин запускает свои когти в ее мужа.

Дома в шале, когда Романов ушел к себе наверх, Альва поставила альбом Ника Дрейка.

– В Мюнхене после нашей последней встречи я его часто слушала, – сказала она с серванта, закрывая книгу. – Я тогда была уверена, что больше мы не увидимся.

Альва любила усаживаться дома в самых неподходящих местах.

– Иногда я слышу, как ты наверху разговариваешь с Сашей, и не могу поверить, что ты действительно здесь. Быть с тобой, разговаривать, вместе слушать музыку – это составляло когда-то важную часть моей жизни, но в последние годы мне часто казалось, что это был только сон. Как будто на самом деле ничего не было. А теперь вдруг кажется, что все это было только вчера.

– Это потому, что мы слушаем ту же музыку, что тогда. Время течет не линейно, так же как и воспоминания. Ты всегда вспоминаешь то, что тебе в данный момент эмоционально близко. В сочельник всегда кажется, что прошлое Рождество было только что, хотя в действительности после него прошло двенадцать месяцев. Зато лето, которое по времени на шесть месяцев ближе, ощущается чем-то более далеким. Воспоминания о том, что эмоционально схоже с настоящим, приходят квазиукороченным путем. Вот…

Я начертил это на бумаге и показал ей:

– Так-так. Вот, значит, о каких вещах ты размышляешь.

Я взял трость Романова и прошел с ней несколько шагов по комнате. Альва подошла и просто забрала ее у меня.

– И ты теперь с ней ходишь? – Она провела рукой по полированному красному дереву.

– Отдай мне палку, она мне нужна!

Она засмеялась:

– Нет!

Негромко заворчал гром. В горах начиналась гроза, то и дело над вершинами вспыхивали молнии, озаряя ночь светом. Тем уютнее и укромнее было дома в то время, как над деревьями свистел ветер, теребя ветки.

Альва подошла поближе:

– Как случилось, что ты тогда действительно перестал фотографировать?

– Когда я фотографировал, мне всегда казалось, что это приближает меня к отцу. Но потом я понял, что это не так. – Меня бросило в жар. – Но начал я, во всяком случае, потому, что мне просто…

Она еще на один шаг приблизилась ко мне:

– Просто – что?

Перед глазами у меня всплыла позабытая, казалось бы, сцена: такси, удаляющееся в ночном свете уличных фонарей и заворачивающее за угол. Я хотел еще крикнуть ему что-то вдогонку, что-то важное, но не смог.

В смятении я посмотрел на Альву. Сказать ли ей то, о чем я только догадывался и в чем едва смел признаться самому себе? Что я по причине бессознательного чувства вины напрасно растратил свои лучшие годы: из-за него меня нечаянно занесло не на тот факультет и потому же я снова взялся за камеру? Что все эти годы я запрещал себе писать, хотя это было мое любимое занятие?

– Я расскажу тебе это в другой раз.

– В другой раз, в другой раз, – сказала Альва довольно соблазнительно, и моя рука вдруг бездумно схватилась за ее локоть. Рука, словно обретя собственную волю, перебирая пальцами, добралась по ее плечу до щеки. Еще полшажка в ее сторону, и мой подбородок соприкоснулся с ее лбом. Я посмотрел на нее сверху, она на меня снизу, на миг заколебавшись. Она взяла мою руку в свою. Но в тот же миг она сделала шаг назад, ткнула меня тростью в живот и пожелала спокойной ночи.

Я еще не догадывался, как быстро начнет сдавать здоровье Романова, не догадался и после того, как он дважды спустил воду в ванне, забыв, что собирался в нее сесть. Он мастерски умел скрывать свое состояние. Подобно дому, который снаружи был в полной сохранности, в то время как внутри уже все рушилось.

Как-то я провожал его в подвал, откуда регулировалось отопление и где можно было стирать белье. Внизу мне ударил в ноздри резкий запах чистящих средств, старых газет и сырых стен. В особом отделении находились полки с винными бутылками и оружейный шкаф. Романов стал доставать из него разные ружья и объяснять мне их особенности. Здесь были крупно– и мелкокалиберные, штуцеры, дульнозарядные ружья и двуствольные вертикалки.

– Раньше я много охотился, – сказал он. – А теперь уже давно не хожу. Меня научил отец, когда я был мальчонкой лет девяти. Он был выдающимся охотником.

Заметив мой взгляд, Романов кивнул:

– Он покончил с собой этим браунингом. Его любимое ружье. Мой отец был мужчиной и не побоялся спустить курок. Для нас его смерть была ужасна, но меня всегда восхищало его мужество, сейчас, может быть, больше, чем когда-либо.

Кончиками пальцев он прикоснулся к стволу.

– Послушай, – сказал он, внезапно перейдя на «ты», – два года назад я болел раком, поздоровался со смертью. Она сказала, что у меня остается мало времени. С тех пор я не могу не писать. Я знаю, что моя жена от этого страдает. Здесь, в горах, она отрезана от внешнего мира. Я предлагаю ей снять квартиру в городе, но она желает оставаться со мной. Мне жаль, что я уже не тот мужчина, в которого она влюбилась. Но не могу иначе. Я надеялся, что в тебе она найдет товарища, с кем можно общаться и вместе проводить время. Для меня много значит, что Альва не живет в затворничестве и полном одиночестве. Ты наш друг, и я умею ценить это по достоинству.

Он положил руку мне на плечо и посмотрел в глаза. Затем вдруг резко отвернулся.

– Но берегись, если ты вздумаешь ее трахать!

Потребовалось несколько секунд, прежде чем до меня дошло сказанное. Инстинктивно я отпрянул назад:

– Я не хотел…

– Я не дурак. – Романов все еще стоял ко мне спиной. – Будущее я предоставляю вам, молодым. Но пока я жив, я не хочу, чтобы она меня обманывала. Еще два-три года назад я бы сам позаботился об этом, я знаю, как привязать к себе женщину. Но теперь… Обещайте мне, что вы к ней не притронетесь!

Я молчал, переводя взгляд с Романова на огнестрельное оружие.

– Обещайте, Жюль!

Романов снова стоял лицом ко мне и не мигая, без былой приветливости, смотрел на меня в упор.

Настал июнь, и я уже шестой месяц жил в горах. Чтобы не протратить все сбережения, я поручил Лиз сдать в наем мою берлинскую квартиру. Но как же все это далеко, думал я, подъезжая с Альвой к маленькому холодному горному озерцу. Дрожа, мы вылезли из воды, улеглись на расстеленные полотенца, чтобы просохнуть на солнце. Пахло травой, небо сияло безоблачной голубизной. Некоторое время мы следили за далеким парапланом, плавно опускавшимся в долину. Я – лежа на спине, Альва – на животе. Она без конца поджимала коленки, нарочно толкая пальцами мою голень.

– Тебя это забавляет? – спросил я.

– Немножко… Кстати, а ты прочитал наконец «Сердце – одинокий охотник»?

– Прочел еще в школе. Эта книга меня действительно взволновала, я даже написал тебе письмо.

– Странно, – сказала она. – А я не получала от тебя никакого письма.

– Мне показалось, что оно слишком отдает кичем, и передумал отдавать тебе.

– Оно у тебя сохранилось?

– Нет.

– Врешь, Жюль! Спорю, что ты хранишь это письмо.

Над травой пролетела лимонница и села прямо передо мной.

– Я хочу почитать что-нибудь из того, что ты написал, – сказала Альва.

– У меня еще не закончено.

– И чем вы там занимаетесь вдвоем все это время? Я только и слышу, как вы разговариваете.

– Говорим в основном о тебе.

Снова ее пальцы ткнули меня в голень, на этот раз, чтобы я опомнился.

– А как идет дело у Саши?

– Трудно сказать. – Я задумался, как лучше сформулировать свою мысль. – Ты не замечала, каким он бывает рассеянным? У меня такое ощущение, что ему делается все хуже по сравнению с тем, что было две-три недели назад.

– Знаю, – сказала Альва упавшим голосом, как будто издалека.

– И что это означает?

Она промолчала. На этот вопрос ни один из нас троих не знал ответа.

Если у меня дело двигалось и я работал над двумя новеллами, то у Романова оно шло туго. Время от времени он прочитывал вслух всего несколько фраз и даже интересовался моим мнением. Но иногда он только смотрел, как я пишу. «Тюк-тюк-тюк», – приговаривал он тогда снова порой веселым, а порой подавленным тоном. Ведь было уже не важно, что из нас двоих он – лучше: ему уже никогда не испытать былого рабочего энтузиазма.

– Посмотрим потом фильм? – спросила Альва.

– Только если ты не будешь плакать.

– И не подумаю.

Она всегда так говорила. А потом все равно плакала. При мелодраматических сценах глаза у нее неизменно оказывались на мокром месте, даже самые избитые штампы трогали ее до слез. Например, когда влюбленная пара после всех перипетий в конце концов все же воссоединялась или когда старый покалеченный футболист в последнюю минуту неожиданно поворачивал игру и приводил команду к победе. Она стыдилась своей слабости, а мне нравилось ее за это поддразнивать.

– Внимание! Сейчас они будут целоваться, – говорил я тогда. – Может, тебе лучше не смотреть?

Но что я больше всего стал ценить в Альве, так это ее бережное отношение ко всему. Казалось, это слово специально придумано про нее. Она бережно пересаживала растения, бережно формулировала каждую мысль, бережным жестом гладила мужа по затылку, бережно писала письма и накрывала на стол, аккуратно расставляя по местам тарелки и бокалы так, словно не желала ничего предоставить на волю случая.

Вечером я, захватив с собой свои заметки, отправился в кабинет к Романову. Еще издалека я услышал музыку. Я заглянул в приоткрытую дверь. Романов сидел за пианино, Альва рядом на стуле. Он шепнул ей что-то, и она рассмеялась. Они поцеловались, не слишком страстно, затем Романов снова заиграл. Его пальцы элегантно носились по клавишам, но внезапно сбились. Романов снова и снова пытался нащупать мелодию – тщетно. Он просто не мог вспомнить ноты. В конце концов он закрыл крышку. Альва сказала что-то по-русски, затем приникла головой к его груди, а Романов гладил ее по волосам. Его обращенный вниз взгляд так запал мне в память, что я долго не мог его забыть.

В ту ночь Альва снова исчезла из дома и возвратилась в шале только под утро.

Я беспокоился, как мои родные примут Альву, но уже на вокзале они встретили ее объятиями. Лиз и Марти приехали на выходные, вместе мы съездили в деревню, и Альва вела машину по горному серпантину с удвоенной осторожностью. Я невольно вспомнил, как она ездила в юности.

– Да тут прямо как в Шире, только что без хоббитов! – Марти, как зачарованный, любовался на плывущие по вечернему небу облака с золотыми прожилками. С недавних пор у него обнаружился радикулит, и он сидел на переднем сиденье в несколько напряженной позе.

– Мы даже ходим на ферму за молоком, – сказала Альва. – Наливаем в двухлитровый бидон и приносим домой еще парное.

– Ты хотела сказать, я приношу, – вставил я.

– А я стряпаю на тебя уже который месяц.

– Как жаль, что Жюль больше не готовит, – сказал мой брат. – Маленьким он все время торчал на кухне. Иногда даже выгонял родителей, чтобы не говорили под руку.

– А я и не знала, – сказала Альва. – Как-то на днях я спросила его, не хочет ли он сам что-нибудь приготовить, и он сказал, что не умеет.

Вместо ответа я только взглянул на брата и сестру:

– Муж Альвы очень рад, что вы решили приехать.

– Я нашел его в «Гугле», – сказал Марти. – Америка, Нидерланды, Россия, Швейцария. Беспокойная жизнь. Сколько ему сейчас?

– Шестьдесят семь.

Марти переводил взгляд то на меня, то на Альву. Она сидела за рулем и знала, что все в машине подумали одно и то же, но ее это не волновало.

– По-моему, это здорово, – сказала моя сестра. – Подростком я всегда мечтала о муже постарше.

– Господи, мне ли не знать! – сказал Марти. – Ты тогда несколько месяцев встречалась с тридцатишестилетним мужчиной, а твой странный жених тоже был на двадцать лет старше. Кроме того, он никогда не разговаривал с нами.

– Мой брат об этом не может судить, – сказала Лиз Альве. – Он сто лет живет с одной женщиной. Единственной, которая согласилась за него пойти.

Марти поцеловал свое обручальное кольцо и посмотрел с выражением превосходства.

Со смачным шорохом машина остановилась на посыпанной гравием парковочной площадке. Романов наблюдал за нами с балкона, как с охотничьей вышки. И, чрезвычайно радушно поприветствовав моих родственников, тем не менее скрылся в своем рабочем кабинете на третьем этаже и до самого ужина из него не выглядывал.

– Он просто отвык от гостей, – сказала Альва на кухне, нарезая луковицу. – Почему это ты ни разу не говорил, что любишь готовить? Было бы очень приятно, если бы ты угостил нас однажды своей стряпней.

– Если бы все сложилось иначе, ты бы давно попробовала мои блюда.

– Это когда же?

– Когда мы кончали школу. Я тогда спросил тебя, хочешь ли ты снимать со мной общую квартиру в Мюнхене, мы условились обсудить это вечером за столом. Я уже закупил все, что нужно. Я подумал, что, отведав моей фарфалле с рагу, ты забудешь о своих планах куда-то уезжать.

Она улыбнулась:

– Ах да, верно! Я вспомнила. Так почему же ужин тогда так и не состоялся?

Я посмотрел на нее оторопело, и внезапно улыбка сошла с ее лица, на кухне стало тихо. И снова на ее лбу появились знакомые морщины. Она вся напряглась и молча мешала в кастрюле ризотто. Наконец она отложила ложку в сторону:

– Прости, пожалуйста.

– Да ладно, ничего!

– Так приготовишь как-нибудь для меня?

Я внимательно посмотрел на нее. Затем кивнул.

За ужином Романов сидел во главе стола как оцепенелый, не зная, как вести себя с непривычными для него гостями. На нем была черная рубашка и серый пиджак, внешне он по-прежнему выглядел безупречно. Но в отличие от того дня, когда состоялось наше первое знакомство, он почти все время молчал.

Марти рассказывал о защите своей докторской и о том, что Элена собирается открыть в Мюнхене психотерапевтическую практику. Лиз же почти ничего не говорила о своей профессии и повседневной жизни. Она казалась беспокойной, словно только и ждет, чтобы вырваться и умчаться на волю. Дикий зверь в ее душе, который в последние годы умиротворенно дремал, сейчас снова зашевелился. Он облизал свои когти и заходил по клетке из угла в угол.

После, когда мы перешли в гостиную, Романов постепенно оживился. О чем он рассказывал сначала, я уже позабыл, а вот потом, помню, он стал рассказывать о своей первой жене. Она была дочерью богатейшего швейцарского промышленника. Он отмечал в «Кроненхалле»[35] выход своего романа «Неприкосновенность души» и там познакомился с ней в баре.

– Она, к сожалению, очень рано умерла, – сказал он. – Я всегда думал, что это самое страшное несчастье в моей жизни. Я уехал в Россию, собираясь доживать век в одиночестве. Но тут Боженька еще раз одарил меня счастьем.

Романов поднял рюмку, призывая выпить за Альву. Я знал, что про Боженьку он говорил совершенно серьезно, он часто толковал о том, что только дураки не верят в Бога.

Он снова наполнил свою рюмку и разговорился, переходил от анекдота к анекдоту, считая, что развлекает нас, но я понял, что не он владеет рассказом, излагая эти истории, а истории ведут его за собой. Его мозг, казалось, неустанно работал, открывая все новые ящики. Я видел, что Альве было горько на это смотреть, хотя она и старалась не подавать вида.

Потом Романов вдруг замолк на полуфразе и внимательно посмотрел на моего брата и сестру. Его взгляд выдавал неуверенность. Казалось, он в какой-то момент вдруг забыл, кто эти люди. Странная пауза, от которой становилось не по себе. Наконец он улыбнулся и с удивительным самообладанием обратился к Лиз и Марти с вопросом, в первый ли раз они приехали в эти места и как им тут понравилось. К таким светским вопросам, которые можно было задать любому незнакомому человеку, он, как я к тому времени уже понял, прибегал для прикрытия. Вскоре после этого эпизода Альва увела его наверх.

В гостиной воцарилось неловкое молчание. Марти нахмурил лоб, но пока помалкивал.

Лиз закурила сигарету.

– В нем что-то есть. – Она задумалась. – Наверное, когда-то он был безумно хорош.

– Его поведение производит впечатление некоторой… – Марти помедлил. – Некоторой спутанности сознания. Это было не все время, но то и дело проскальзывало. Как Альва с этим обходится?

– Ей это стоит нервов. Но она не хочет говорить об этом со мной, она даже не уточняла при мне, чем именно он страдает. Думаю, что болезнью Альцгеймера, но я не уверен.

– А ты как с этим обходишься? – обратилась ко мне Лиз. – Мы уже начали беспокоиться, что это ты тут затеял. Я насчет того, что там у вас с Альвой, вы с ней…

Я помотал головой.

Лиз закатила глаза:

– Ну знаешь, дорогой мой Жюль! Ты и впрямь один из самых отпетых романтиков, каких я видала. А с ее мужем все действительно непросто. – Она стряхнула пепел с сигареты. – Но сколько же, черт возьми, времени ты прожил тут в горах? Никак уже несколько месяцев?

Скрипнула ступенька. С лестницы спустилась Альва. Она взяла бокал вина и приветливо кивнула нам.

– Хорошо, что у тебя есть брат и сестра, – сказала она.

– Хорошо, что у моего младшего братишки есть женщина, – сказала Лиз.

Я сердито зыркнул на нее и тут же обругал сам себя, потому что из-за этого не успел заметить, с каким лицом приняла ее высказывание Альва.

Это была одна из первых теплых летних ночей. Мы вышли посидеть на веранду. Марти из-за радикулита растянулся на полу. Долина перед нами была окутана мраком, на горе напротив кто-то разжег костер.

– Жаль, что Тони не смог приехать, – сказал я, взглянув на сестру. – Ты со своим новым другом уже разбила ему сердце или это еще впереди?

– Кажется, мы как раз к этому приступили. – Лиз сделала извиняющийся жест.

Мой брат обратился к Альве.

– Знаешь, мы самая одинокая семейка в мире, – произнес он, лежа на спине. – Мы делим на троих одного-единственного лучшего друга. Иногда я так это и называю – best-friend-sharing[36]. Пожалуй, тут недалеко до того, чтобы открыть агентство, которое сдавало бы Тони в аренду людям вроде нас. На основе помесячной оплаты он мог бы подружить и с тобой.

– По крайней мере, у вас всегда был кто-то, – сказала Альва. – Я же своего лучшего друга потеряла почти на пятнадцать лет.

На мой взгляд она никак не ответила.

Я был доволен, что брат и сестра так хорошо ладили с Альвой и что, судя по всему, она им понравилась. Когда Лиз поинтересовалась, есть у Альвы брат или сестра, та ненадолго замолкла, но, немного поколебавшись, рассказала о Фине, которая, может быть, где-то живет, а может быть, уже давно умерла, и, к моему облегчению, ей, судя по выражению лица, было даже приятно поделиться этим с другими.

Нежно-серые сумерки посветлели. Если подумать, то не так уж часто мне доводилось встречать с кем-то рассвет. Раза два или три – в интернате, потом с Лиз и Марти в Монпелье. В рассветных сумерках словно проступала истинная сущность людей, всякое притворство как будто исчезало. Так мы и сидели вчетвером, разговаривали и смотрели, как первые солнечные лучи озаряли вершины гор.

Когда Марти и Лиз уехали, шале как-то сразу опустело и словно стало слишком большим. Если сначала мы никак не могли привыкнуть к шуму, который принесли с собой мои родственники, то теперь они оставили нам после себя тишину. Романов все еще был способен вести связную беседу, но случалось, что он уже не мог совладать с общей мыслью и надолго увязал в деталях. Кроме того, он часто забывал вещи в самых неподходящих местах. Иногда я обнаруживал несколько книг в шкафчике ванной комнаты или находил чашку, поставленную на полку для обуви.

Как-то вечером мы сидели с Альвой в гостиной и играли в «Скрабл». Комната была освещена только чадящей свечой и маленькой лампочкой. За окном тихо шуршал дождик, сквозь эти звуки доносился звон коровьих колокольчиков. Альва сидела на кресле, поджав под себя ноги. Она как раз собралась выложить слово, как вдруг наверху послышались шаги Романова.

Внезапно она с треском хлопнула на доску буквы, которые держала в горсти.

– ВСЕ! БОЛЬШЕ Я ЭТОГО НЕ ВЫДЕРЖУ! – крикнула она. – Не могу дальше так продолжать! Он сходит с ума, Жюль. – Она встала с кресла. – Он уже совсем не тот человек, каким я его узнала. Иногда у меня бывает чувство, что я живу с незнакомцем. – Ее губы задергались. – С каждым днем он утрачивает часть своей личности. С каждым днем все больше забывает обо мне. Иногда он выглядит совершенно нормальным, но я-то знаю, что его разум превратился в развалины.

– Может быть, ты могла бы с ним об этом поговорить? Как-то помочь ему?

– Саша не хочет. Да, впрочем, тут уже ничего не поможет. – Она умолкла, пораженная тяжестью собственных слов.

Затем со вздохом:

– Мне необходимо что-то выпить.

Она достала из кладовки бутылку скотча. Мы выпили несколько рюмок, но толком не опьянели. Удрученные, мы сидели на кухонной тумбе возле холодильника.

– Откуда это у тебя? – Я кивнул на тонкие шрамики у нее под ухом.

– Это случилось в первый год, когда я жила в России, задолго до того, как встретила Сашу. – Она говорила тихо, отвернувшись в другую сторону. – Тогда я еще жила в Москве, и все происходило точно в кошмаре. Я никого не знала там и встречала не тех людей. Я плыла по течению и делала такие вещи, которых не следовало делать.

– Какие вещи?

– Я не хочу уточнять, – махнула она рукой. – Все это давно прошло. В конце концов я подвела черту. Отец дал мне денег, и я уехала в Петербург.

Альва редко вспоминала при мне о годах, проведенных в Москве, и у меня часто бывало такое ощущение, что что-то в ней тогда сломалось или что какая-то ее часть так и осталась в том мраке. Я жалел, что не был там с ней и не смог это предотвратить.

– Зачем ты ходишь на эти ночные прогулки?

– Ни за чем. Просто хожу. Я люблю побыть в это время одна и честно признаться себе в том, о чем в другое время не хочется вспоминать. – Посмотрев на меня, она сказала: – Я начала их, поскольку у меня не было уверенности, не кончится ли дело тем, что однажды я могу и не вернуться с такой прогулки. Что я просто исчезну. Это всегда давало чувство безграничной свободы.

– Ты собиралась покончить с собой?

– Этого я не говорила. И ведь до сих пор я всегда возвращалась. – Затем более примирительно: – Иногда мне кажется, что теперь я ухожу всего лишь по привычке. Конечно, это немного странно, я знаю.

Она выпила рюмку одним духом. Затем посмотрела на меня каким-то потерянным взглядом:

– Жюль, я хочу, чтобы ты уехал. Завтра же.

Я не мог поверить своим ушам.

Только тут я ощутил удар выпитого алкоголя, я сделался расслабленным, усталым, не способным адекватно реагировать или ответить на ее взгляд.

– Я больше не хочу продолжать в таком же духе, – услышал я ее голос. – Я знаю, что ожидает Сашу, на это уже не закроешь глаза, и не хочу втягивать еще и тебя. Тебе лучше сейчас расстаться с нами. Это мой муж погибает, и это лежит на мне.

Я все еще сидел, точно оглушенный. Представил, как я со своей сумкой утром покидаю шале. Как я оставляю здесь Альву и ее мужа и, как это уже не раз бывало в моей жизни, отправляюсь навстречу бесполезной свободе.

«Это мой муж погибает, и это лежит на мне».

Внезапно из всего, что она сказала, я услышал знакомый рефрен, сопровождавший ее молодые годы, как будто тихий голос сказал: «Такая уж я никудышная».

Перед глазами у меня снова встала одиннадцатилетняя Альва, как она застенчиво зашла в мою интернатскую комнату и разглядывала мои вещи. Затем – недосягаемая девятнадцатилетняя девушка, ненавидевшая себя так сильно, что для меня просто не нашлось места. Двадцатипятилетняя, только что влюбившаяся и, наверное, счастливая. Мягкая замужняя тридцатилетняя, проводившая меня в Мюнхене на поезд. И вот теперь, спустя годы, она сидит передо мной со всеми своими ранами и страхами, не способная принять правильное решение.

Холодильник тихонько гудел, за окном хлестал дождь. Мое дыхание участилось, когда я прикоснулся ладонью к ее щеке и повернул к себе лицом. Она вздрогнула, все тело ее напряглось.

Казалось, она хотела что-то сказать, я уловил еле слышный щелчок, с которым ее язык отделился от нёба. В этот момент я поцеловал ее в губы. Я почувствовал ее испуг, пойманная врасплох, она еще колебалась. Затем ответила на поцелуй.

Наутро я проснулся в начале седьмого в своей комнате. Надев спортивную обувь, я вышел на воздух. С деревьев капало, над землей плавали клочья тумана, в долине стояла молочная мгла. Картинка – как из старинной саги. Но вот стало медленно подниматься солнце. На миг я почувствовал себя двадцатилетним, затем пустился бежать.

Сначала Романов не замечал перемены, происходившей у него перед носом. Он был слишком занят своим погружающимся в зыбучую бездну рассудком. Альва по-прежнему спала в своей кровати, а в его присутствии мы избегали любых проявлений нежности.

– Жюль, у вас вид счастливого человека, – произнес он в один из дней из-за пишущей машинки. – Всю неделю вы молча и весело тюкаете, не глядя по сторонам. Над чем это вы сейчас трудитесь?

– Все над теми же двумя новеллами. В первой речь идет о женатом человеке, потерявшем контроль над своими сновидениями. Ему снятся не разные сны, а каждую ночь один и тот же. О другой жизни, других людях, другой профессии и другой жене, которую он тоже любит. Скоро две реальности обретают одинаковую силу. Когда жена из его снов умирает, это сильно отзывается в реальной жизни.

Я озаглавил эту новеллу «Другая жизнь», действие в ней относилось ко времени Первой мировой войны. В конце героя призывали в армию, а в своих снах он продолжал вести мирную жизнь в деревне.

Романов взял трость и, с очками на носу, подошел к моему письменному столу. Он прочел несколько строк. Закончив, положил руку мне на плечо, я это воспринял как ободряющий жест или как комплимент. Вкратце я пересказал ему и вторую новеллу. Она немного напоминала «Загадочную историю Бенджамина Баттона» Фицджеральда, где человек стареет наоборот, – мой герой отличался тем, что при нем время ускорялось. За трехминутный разговор с ним в действительности проходило полчаса. Если женщина шла с ним в ресторан и в ее восприятии это занимало у нее ровно три часа, то на самом деле проходило семь, а то и двенадцать часов. Этот человек всю жизнь провел в одиночестве. Узнав его секрет, люди начинали его избегать, и он искал человека, который готов был пойти на то, чтобы состариться рядом с ним, так как несколько лет, проведенные вместе, и воспоминания о них были бы ему дороже, чем целая жизнь без него.

В тот день, полный радостных надежд, я сходил за молоком, помыл посуду и взял на себя стирку. Насвистывая, я спустился вечером в подвал и, открыв дверь, испугался. Посреди пустого помещения стоял Романов и о чем-то говорил сам с собой. Заметив мое появление, он умолк и оглядел меня с головы до пят.

– Который час? – спросил он.

– Без четверти семь.

Эта информация скорее смутила его, чем успокоила.

– Без четверти семь вечера, – уточнил я.

– А что я тут делаю?

Мой взгляд упал на оружейный шкаф:

– Вы включили отопление. В доме стало холодно.

Казалось, Романов задумался над полученным ответом. Затем он кивнул:

– Правильно, так оно и было.

Приветливо взглянув на меня, он направился к термостату.

Несколько дней я еще поработал над обоими текстами и затем дал их почитать Альве. Для новелл они были довольно длинные и еще не до конца доработаны. Но ведь важны были не столько сами истории, сколько то, что они позволяли заглянуть в мой внутренний мир. Некоторые вещи я не мог высказать вслух, только написать. Ведь когда я говорил, я думал, а когда писал – чувствовал.

Мы лежали у меня на кровати. Альва грызла яблоко, пробегая глазами строчки текста. Я напряженно следил за ней. Один раз она рассмеялась за чтением, и я почувствовал себя так, словно стою на темной ночной улице и внезапно вокруг загораются все фонари. В какой-то момент я заснул. Среди ночи я один раз вынырнул из сна, Альва рядом со мной еще читала, лицо у нее было усталое, и она сказала, что текст затронул ее за живое. Я еще увидел, как она потянулась за бутылкой с водой и попила, и снова заснул.

Проспав остаток ночи, я снова проснулся. Хотя за окном светлело, час был еще ранний.

– Ну наконец-то! – Альва в нижнем белье сидела у меня на коленях и водила пальцем вокруг моего пупка. Ее рыжие волосы были заплетены в косу, очков на глазах не было. Вероятно, я посмотрел на нее вопросительным взглядом, так как она указала на мои новеллы, которые лежали на столе беспорядочной кипой листов, носящих на себе заметные следы чтения. И перед тем как лечь на меня, она произнесла четыре магических слова, они до сих пор стоят у меня в ушах:

– Жюль, это по-настоящему хорошо!

В послеобеденное время я сидел в кабинете. Романов больше даже не пытался писать, а только не сводя глаз смотрел на меня.

– Все в порядке? – спросил я.

Он кивнул с отсутствующим видом и встал. Потом вдруг схватился за грудь.

– Колет, – сказал он срывающимся голосом.

Приготовившись к самому худшему, я кинулся к нему. Силовой прием, и внезапно моя голова оказалась зажатой под мышкой у Романова, я даже не успел осознать, как это случилось. Он стукнул моей головой о письменный стол, потом еще раз о клавиатуру машинки. Наконец мне удалось высвободиться из его хватки, тут его рука двинула меня в лицо. Затем он, отдуваясь, уселся на стул.

Я был в таком испуге от этого нападения, что тоже опустился на стул. В голове гудело. Во рту стоял металлический привкус крови.

– Вы что, думаете, я не замечаю, когда кто-то трахает мою жену? – услышал я его голос. – Я стар, но не слеп. Кем вы себя воображаете? Казановой, неотразимым соблазнителем? Старики плохо спят. Каждое утро я в пять часов уже не сплю и с тех пор, как живу тут с Альвой, всегда заглядываю к ней в это время и смотрю на нее, спящую в своей кровати. А в эту ночь ее там не было. И на прогулку она этой ночью тоже не выходила. Она была у вас.

Я потрогал языком губу, проверяя, не разбита ли она, и промолчал.

– Я просил вас не прикасаться к ней до моей смерти. Это была просьба.

– Это была угроза.

У Романова задвигались желваки.

– Вы обворовали умирающего нищего, не могли хотя бы дождаться, когда он умрет…