Отрок. Ближний круг Красницкий Евгений

– Все в руке Божьей, будем надеяться. Матушка твоя, как я понял, меня во всем винит?

– А кого ж еще? – мрачно отозвалась Юлька. – Сам, конечно, тоже дурак, но мог же ты ему указать!

– Мог бы, – согласился священник. – И оправдываться не собираюсь! Ведомо мне и то, что неофиты часто излишним усердием грешат, бывает, что и во вред. Но вот ты, Иулия, сказала, что не знаешь, выживет ли Василий. Не знаешь, но, если есть на то хоть малейшая надежда, будешь лечить! Скажу более: даже если не будет надежды, ты все равно будешь бороться за жизнь больного до последнего мгновения. Так?

– Так, – Юлька явно не понимала, к чему клонит отец Михаил, и смотрела настороженно. – Лекари иначе и не могут.

– А ты, Миша, часто повторяешь одну мысль: «Делай, что должен, и будет то, что будет». Так?

– Так, – подтвердил Мишка, уже догадываясь, какой аргумент последует дальше.

– Оба вы: и ты, Иулия, и ты, Михаил, – видите в сем свой долг и готовы исполнять его, невзирая ни на что! Так почему же вы отказываете мне в праве исполнять мой долг? Пути Господни неисповедимы, искренняя молитва слышна Господу, мог ли я быть уверенным в том, что не перст Божий привел отрока Василия в храм? Мог ли я быть уверенным в том, что не произойдет чуда и по молению его Господь не исцелит раненого? Мог ли я изгнать молящегося из храма?

Отец Михаил обвел горящим взглядом собеседников, тяжело, с хрипом вздохнул, на щеках его проступил нездоровый румянец. Юлька и Мишка молчали. Мишка нашёл бы что возразить священнику, но не хотел обижать своего тезку и учителя, да и поздно – словами делу не поможешь. Юлька же, кажется, уже забыла о теме разговора и смотрела на отца Михаила лекарским взором, как по-писаному читая диагноз – чахотка.

– А теперь помыслите, чада. И у лекаря бывают неудачи – не всегда лечение удается. И у воинов случаются поражения. Так же случилось в этот раз и со мной. Скорблю. Молюсь о здравии отрока Василия и не ищу у вас ни оправдания, ни жалости, но лишь понимания.

Вся злость у Мишки куда-то подевалась, оставив после себя только жалость к отцу Михаилу и к Роське. Обоих он любил и их страдания ощущал, как собственные. Убедил ли священник в чем-нибудь Юльку, Мишка не понял, скорее всего, нет. Самому Мишке никакие убеждения были не нужны – рядом с ним сидели два человека, для которых правило: «делай, что должен» – было не словами, а смыслом жизни, но как по-разному они понимали свой долг!

Повисшее в горнице молчание следовало как-то прерывать, иначе либо отец Михаил примется дальше изводить себя, либо Юлька ляпнет чего-нибудь непотребное.

– Понимаю, отче. Все ты верно говоришь, но пойми и ты. Роська… – отец Михаил недовольно шевельнул бровями, услышав языческое имя. – …Да, отче, тогда он еще был Роськой! Так вот, Роська, сколько себя помнит, жил на ладье и другой жизни не знал. Не было у него ни дома, ни семьи, даже имени своего настоящего он не ведал, потому что попал в рабство малым ребенком. Сейчас он приспосабливается к новой жизни, ищет в ней свое место. Помочь ему в этих поисках – наша обязанность, подталкивать к тому или иному выбору – грех. Если он выберет стезю служения Господу, слова не скажу поперек, но выбор его должен быть сознательным, при ясном понимании того, к чему этот выбор приведет. А пока… То, что он неумерен в своих поисках, никого удивлять не должно – юношеский максимализм, ничего не поделаешь. Потому и удерживать его от излишнего, как ты сказал, усердия – наш долг.

Мишка прикусил язык, но было уже поздно – отец Михаил отреагировал на его речь, а особенно на слова «юношеский максимализм», так, словно увидел перед собой некое чудо. Он даже, по всей видимости чисто машинально, перекрестился и растерянно произнес:

– Миша… Ты… В который раз уже. Не устаю изумляться: откуда это? От старца умудренного такое услышать – понятно было бы, но тебе всего четырнадцать! Если бы не сам тебя в купель окунал…

«Блин, какой прокол! Нервы, сэр, или резко прерванный контакт с Юлькой так подействовал? Черт бы побрал этот возраст, когда уже вырасту? Среди своих, а как в тылу врага – забудь про искренность!»

– Не ты первый изумляешься, отче, хотя как раз тебе-то и не с чего, – ситуацию надо было отыгрывать, и Мишка решил, что нападение – лучшая оборона. – Ты же меня не только грамоте обучал, вспомни: ты прежде всего учил меня думать. Воевода Кирилл говорит: «Плох тот учитель, которого не превзошел ученик», и он тоже приучает меня думать. Поставил под мою руку полсотни мальчишек и дал в наставники Андрея Немого. Тут поневоле задумаешься, что отроками движет и как их обуздать? А не ты ли меня поучал: «Обуздаешь их – обуздаешь себя»? Чему же ты изумляешься? Что ты такого от меня услышал, что, как следует поразмыслив, не сказал бы любой разумный человек? Спасибо тебе за науку, отче.

– Чудны дела Твои, Господи, – отец Михаил, несомненно, был польщен, но какие-то сомнения, видимо, еще оставались. – Порадовал ты меня, чадо, но…

Разговор надо было срочно уводить в сторону, и Мишка не дал священнику завершить фразу:

– А хочешь, отче, еще тебя порадую? Жертвоприношение, которое плотники якобы учинили, наветом оказалось – вранье!

– Не шути с этим, Миша, враг рода человеческого хитер и в заблуждение ввести может и людей более умудренных, чем ты… – отец Михаил осекся, поняв, что именно он только что сказал, но после небольшой паузы все же продолжил: – Речь о самом сильном и самом богопротивном колдовстве идет – о ворожбе на человеческой крови и погублении бессмертной души! Так просто это отмести невозможно.

– А я и не отметаю, отче. Я разобрался. Тебе в подтверждение навета клок одежды принесли, кровью и глиной замаранный, а глины такой на месте строительства нет! Ни на поверхности, ни в глубине. Приедешь постройки освящать, сам в этом убедишься. Вдобавок, тряпку тебе эту притащили более чем через месяц после начала строительства, а глина на ней была свежая! Может такое быть? Не может!

– Гм… – отец Михаил задумался, машинально поглаживая священнический крест. – Были и у меня сомнения, не скрою. И раб Божий Кондратий перед святыми иконами клялся, крест целовал, я видел – не врет. Выходит, навет… нет пределов злобе людской и зависти.

– Я не спрашиваю, отче, имени клеветника – тайна исповеди нерушима. Сам найду, тем более что это не так уж и трудно. А когда найду…

– Остановись, Миша! – отец Михаил выставил перед собой ладонь в протестующем жесте. – Ты и так уже, своим судом, неправедно кровь человеческую пролил!

– Я?!

– Ты, Миша, ты. За что ты убил людей в доме Устина?

– Они бунтовщиками были! Как тати в ночи, подкрались, чтобы нас убить!

– Как тати, говоришь? А ну-ка припомни: кто-нибудь из них к вам на подворье заходил?

– Они не успели…

– Заходил или нет?

– Нет, отче, не заходил.

– Значит, те, кто укрылся в доме Устина, ничем вашим жизням не угрожали?

– Они собирались…

– Угрожали или нет?!

– Нет, отче, не угрожали.

– Когда ты их преследовал, они пытались остановиться, подстеречь тебя и нанести какой-либо вред?

– Нет, отче, не пытались.

– А теперь, сын мой, обрати мысли свои к Высшему Судии! Люди шли к твоему дому с преступными намерениями, но потом передумали… Неважно почему! – священник повысил голос, не давая Мишке возможности перебить себя. – Неважно, по какой причине, передумали и вернулись домой! Ответствуй, как перед Высшим Судией, за что ты их убил?! Женщина – раба Божья Марфа – защищала свой дом и детей! За что ты ее убил? Отрок Григорий пошел за тобой по твоему приказу, значит, не ведал, что творил, и принял смерть лютую – скончался в муках! За что ты его убил?!

«Боже мой, опять та же формулировка: „Превышение пределов необходимой самообороны“! Это никогда не кончится! Ни ТАМ, ни ЗДЕСЬ. Это проклятие, от которого не скрыться и за девятью веками времени! ТАМ я ответил ударом на удар, ЗДЕСЬ я ответил ударом на удар. В чем моя вина? В том, что мой удар оказался сильнее? В том, что не дал ударить себя повторно? В том, что не стал ждать, когда меня надумают убивать еще раз?»

Мишке вдруг начало казаться, что он сходит с ума – события XX и XII веков перемешались и стало невозможно отличить одно время от другого. Он как будто со стороны услышал свой голос в комнате для допросов следственного изолятора «Кресты»: «В яслях, в детском саду, в школе – одни женщины. „Вовочка, не кричи, Вовочка, не бегай, Вовочка, не дерись!“ Если Вовочка все это честно выполняет, то в темной подворотне не он будет защищать свою девушку, а девушка его!!! А потом кричите, что мужиков настоящих не осталось!» Но следователем была женщина. «Вы, Ратников, могли позвать на помощь охрану, вы могли спрятаться под койку». – «Да меня после этого „опустили“ бы!!!» – «Но зато вы не стали бы убийцей!» Следователем была женщина, судьей тоже была женщина…

– За дело он их убил! За то, чтобы его матери не пришлось дом и детей защищать! За то, что воин, порушивший присягу и умысливший против сотника, повинен смерти! За то, что враг должен быть убит, или он убьет тебя!

Мишка даже не сразу понял, что в горнице звучит голос Настены. Лекарка стояла в дверях, видимо явившись на громкие голоса, и, направив на отца Михаила указательный палец, говорила так, словно рубила топором:

– Ты, поп, у них присягу принимал, а теперь клятвопреступников защищаешь! Он, по-твоему, должен был ждать, когда они второй раз напасть надумают? Или тебе обязательно надо, чтобы все в чем-то грешны были? Чтобы виноватыми себя считали? Виноватого легче подчинить, легче рабом сделать! Пастырем себя называешь? А долго ли твое стадо проживет, если у него рога отпилить да собакам зубы выбить?

– Умолкни, женщина! Не ведаешь, что говоришь…

– А ты сожги меня! Как мать мою попы сожгли! За то, что людей лечила, за то, что младенцам на свет появляться помогала, за то, что смерть с порога гнала!

Гордая осанка, твердый голос, уверенный тон, ни малейшего намека на скандальный визг озлобленной бабы. Мишка буквально физически почувствовал, как Настена, одним своим голосом и видом, вытягивает его из водоворота безумия, куда его начало было затягивать.

– Замолчи! Ты не смеешь святых отцов…

– Смею! – Настена притопнула ногой. – Ты, долгогривый, одного парня до горячки довел, теперь за второго взялся? Не дам! У тебя самого смерть за плечами стоит!

– Не тебе, ведьма, предрекать волю Божью…

Отец Михаил вдруг схватился за грудь и зашелся в надсадном кашле, на губах его выступила кровь.

– Ну вот, – Настена сразу же утратила весь свой грозный вид. – Эй, кто-нибудь! Бегите за Аленой, пусть страдальца своего забирает да домой тащит! Юлька, бегом на кухню! Пусть вина с медом смешают да подогреют немного. Ну-ка, дыши аккуратнее, долгогривый, не сжимайся, расслабься, не рви себе нутро, и так, наверно, одни лохмотья там.

Настена заставила священника опереться спиной на стену, что-то подсунула ему под голову, заговорила «лекарским голосом»:

– Тихо, спокойно, медленно… Не тяни в себя воздух, он сам войдет.

Мишка почувствовал, что на него начинает наплывать сонливость. Отец Михаил тоже задышал ровнее, расслабился, и, хотя в груди у него еле слышно сипело, приступ, кажется, пошел на убыль. Настена еще продолжала что-то говорить, но смысл слов до Мишки уже не доходил, слышен был только монотонный, успокаивающий голос. Последней ясной мыслью перед окончательным погружением в сон было:

«Ну вот. А говорят, что на меня заговоры не действуют…»

Разбудил Мишку голос деда:

– Давай, давай! Ничего он не спит, а если спит, разбудим – нечего днем дрыхнуть, на то ночь есть! Михайла! Хватит бездельничать, давай-ка делом займись, мне, что ли, за тебя отдуваться все время?

Мишка раскрыл глаз и увидел, что дед вталкивает в горницу приказчика Осьму.

Нового приказчика привез с собой Никифор и поставил его начальником над Спиридоном и тремя работниками. Внешность у Осьмы была совершенно классической, словно у актера, играющего роль купца в одной из пьес Островского: среднего роста дородный шатен с окладистой бородой и расчесанными на прямой пробор, слегка вьющимися на концах волосами. Глазки маленькие, нос картошкой, губы полные, сочные. Ладошки маленькие, пухлые, с сосискообразными пальцами. Ноги кривоватые и, пожалуй, коротковатые, что делалось особо заметным из-за упитанности тела.

Но на внешности тривиальность и заканчивалась, все остальное у Осьмы было совершенно нестандартным. Начинать можно прямо с имени. Прозвище Осьма было производным от… тоже прозвища – Осмомысл. Прозвища весьма уважительного, свидетельствующего о незаурядном уме. Не был Осьма ни закупом, ни вообще каким-нибудь должником Никифора, а в недавнем прошлом являлся весьма успешным купцом, которому Никифор сам был чего-то должен, но не в финансовом плане, а в морально-нравственном.

Как понял Мишка из весьма туманного комментария Никифора, погорел Осьма «на политике» – каким-то образом «не вписался» в процесс перевода князем Юрием Владимировичем своей столицы из Ростова в Суздаль. Князь Юрий еще не снискал себе прозвища Долгая Рука, но прятаться от него уже приходилось как можно дальше. Так Осьма и оказался в Ратном.

Мишку новый приказчик «поставил на место» сразу и бесповоротно, причем без малейшего хамства или намеков на разницу в возрасте. Мишка было начал объяснять ему все то, что объяснял Спиридону об устройстве лавки, склада и прочего. Осьма выслушал, не перебивая, а потом сам начал задавать вопросы, и тут Мишка понял, что имеет дело с настоящим профессионалом, возможно, даже покруче Никифора.

Кто в Ратном более влиятелен в невоенных делах – сотник или староста? Сколько потребуется платить в сотенную казну за право держать в Ратном лавку? Как соотносятся в местной торговле серебро и натуральный обмен? Какая доля привозимых на осенний торг в Княжьем погосте товаров идет в уплату податей и сколько остается для торговли? Возят ли товары водным путем в Пинск и выгодно ли это? К каким селениям есть сухопутный путь, а куда можно добраться только водой или по льду? Склонно ли местное население пограбить путников? Имеются ли постоянные банды грабителей? И так далее, и тому подобное.

Мишка откровенно «поплыл», а потому безропотно принял заключительный комментарий Осьмы:

– Ты, хозяин, дай мне время осмотреться, разобраться, кое-что попробовать. Потом, если чего напортачу, укажешь. Но не напортачу – дело свое знаю и никогда никого, кто мне доверялся, не подводил. Когда присмотрюсь, поговорим, таиться от тебя не стану – как надумаю дело наладить, все тебе и обскажу.

Мишка все понял правильно. Уважительное обращение «хозяин», обещание согласовывать планы, а на самом деле: «Не учи папу жить с мамой, мальчик». В очередной раз помянув недобрым словом свои «паспортные данные», Мишка смирился. В конце концов, было даже интересно понаблюдать за работой настоящего профи, поднявшегося в бизнесе до уровня политической фигуры регионального уровня (иначе с чего бы князю Юрию Суздальскому наезжать на Осьму?). Но понаблюдать не вышло – тренировки «спецназа» в «учебной усадьбе» поглотили Мишку почти целиком, только раз в неделю удавалось вырваться в воинскую школу с «инспекционным визитом».

Приходилось выбирать: либо торговля, либо обучение военному делу. Это заставило Мишку иными глазами взглянуть на викингов, которых он до того считал обыкновенными пиратами: умение сочетать войну и торговлю оказалось вовсе не простой штукой. По-иному вспомнилось и высказывание Луки о дядьке Никифоре: «Когда торгует, а когда и на щит взять умеет», оказавшееся нешуточным комплиментом материному брату.

Теперь было непонятно: то ли Осьма наконец-то решил прийти с первым отчетом, то ли дед его пригнал исключительно для того, чтобы внук без дела не валялся. Мишку спросонья взяла досада: чем закончился приступ у отца Михаила – неизвестно, Юлька ушла, теперь вот с этим разговоры разговаривать…

– Здрав будь, хозяин.

– Здравствуй, Осьма, проходи, садись.

– Благодарствую, – Осьма устроился на лавке основательно, как будто собирался засесть у Мишки надолго. – Как здоровье, что лекарка говорит? Глаз-то видеть будет?

– Говорит, что будет.

– Вот и ладно. Главное, чтобы зрению ущерба не было, а остальное – мелочи.

Раздражение не проходило, а спокойная, неторопливая речь Осьмы заводила еще больше. Вдобавок болела затекшая во сне шея.

– Осьма, ты как, по делу пришел или просто проведать?

– О здоровье справиться – тоже дело, – приказчик словно и не заметил Мишкиного хамства, Мишка чуть не плюнул со злости. – Но и дело тоже есть, и не одно. Поговорить-то ты способен, или мне через денек-другой зайти?

– Могу, – Мишка попробовал приподняться, чтобы изменить позу, его тут же замутило. – Только помоги мне немного ниже лечь, а то мутит от дурманного зелья. Все никак не отойду.

– Дело знакомое, – Осьма ловко поддержал Мишку под спину и поправил подушку. Рука у него оказалась неожиданно сильной. – Квасу пей побольше, надо нутро промыть. Брусники бы тебе еще, хорошо от этого дела помогает, но где ее сейчас возьмешь? Так удобно лежать?

– Да, спасибо. Что за дела-то?

– Одно дело спешное, хотел с Корнеем обговорить, а он к тебе погнал, – Осьма развел руками, словно извиняясь за то, что нарушил Мишкин покой. – Сотник Корней сегодня с утра свою волю объявил: трех баб с семействами к родителям возвращают, а пятерых просто изгоняют. До нашего торгового дела это прямое касательство имеет.

«Он что, рехнулся? Чем тут торговать-то? Стоп! Дома, поля, огороды – у тех, кого отправляют к родителям. Еще и холопы, если только они их с собой не заберут. А у тех, кого просто изгоняют, – вообще все имущество. Дед говорил, что разрешит взять только то, что на одной телеге увезти можно. Блин, я и не подумал даже, не до того было».

– Так ты собираешься их имущество скупить?

– И это тоже, – Осьма согласно склонил голову. – Но с этим можно и повременить, а сейчас надо с самими отъезжающими разобраться.

– С отъезжающими?

– Ну да! Они же по домам поедут, я разузнал, сухим путем. Значит, если с ними поехать, узнаем дорогу к их селищам. Сотник Корней им охрану дает, вот и нам бы с товаром вместе с ними поехать. Я почему к тебе пришел? У тебя в воинской школе купеческие детишки обучаются караваны охранять, пусть бы съездили вместе с охраной – хорошая учеба получится. Ваша ключница собралась паренька в воинскую школу с вестью послать, я его задержал. Если ты согласен, хозяин, то можно через того гонца и Петра с его отроками вызвать. Здесь их на три отряда разведем и к ратникам, которые охранять караваны поедут, приставим. Так как?

– А что? Дело хорошее. Согласен. Только надо у ратников спросить: согласятся ли отроков с собой взять?

– Я уже договорился – каждому ратнику по куне, и все покажут, объяснят, присмотрят за ребятишками в пути.

– Погоди, погоди… Мне тут рассказали, что народ на Младшую стражу зло затаил, как бы беды не натворить. Кто в охране-то пойдет?

– Лука и Тихон со своими людьми. Их четырнадцать и у Петра четырнадцать, сам Петр пятнадцатый. Выходит по десятку на караван. И я по одному работнику пошлю. Ну что, вызывать Петра?

– Давай.

Осьма набрал в грудь воздуха и гаркнул:

– Спирька!!!

В дверь просунулась прохиндейская рожа Спиридона.

– Здесь я, Осьма Моисеич!

– Скажи пареньку, чтобы ехал и передал все, как уговорено.

– Слушаю, Осьма Моисеич!

«Быстро ты Спирьку выдрессировал, чувствуется хватка. Хотя этому типу много не нужно, пару раз морду начистить, и шелковый станет, но верить ему нельзя ни на копейку».

Спирька скрылся, а Осьма продолжил все так же спокойно и размеренно:

– Теперь о тех, кого изгоняют на все четыре стороны. Пять баб и тринадцать детей разного возраста. Идти им некуда, я разузнал, родни в округе у них нет. Значит, либо сгинут, либо кто-то их похолопит. Почему не мы?

– Да ты что? Своих…

– Какие же они свои? Изгои, на твою жизнь и жизнь твоей родни умышлявшие.

– Бабы, детишки?

– Муж и жена плоть едины. Господь же наш ревнитель наказывает детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена. Нас, грешных, Господь сотворил по образу и подобию своему, почему же нам не следовать Его примеру?

«Ну да. Дед, помнится, объяснял, что христианство выгодно, но не до такой же степени! Вот, значит, как олигархами становятся! Личные связи с властями предержащими, плюс оправдание любого своего „коммерческого“ предприятия постулатами официальной идеологии, плюс полное отсутствие морали. То-то он от Юрия Суздальского аж через несколько границ утек. Долгорукий – мужчина серьезный. Эх, кто бы ТАМ так же Березовского шуганул. Нет, пока Ельцин президентствует, „Березу“ не тронут…»

Осьма между тем продолжал:

– Сейчас в Ратном три десятка твоих ребят. Да хватит и двух десятков, я сам с ними поеду. Догоним, полоним, отведем в Княжий погост. Спирька туда малую ладью пригонит, он один раз уже туда ходил. Сейчас многие добычу, в Куньем городище взятую, сбыть хотят. Погрузим все на ладью, на весла холопов посадим – и вниз по Пивени, потом по Случи. Дня за три до погоста доберется. Там баб с детишками – на ладью и в Пинск. В Пинске приказчик Никифора сидит, поможет быстро расторговаться…

– Нет!

– Что «нет»?

– Пусть изгои, пусть злоумышляли, но своими, ратнинцами, я торговать не стану! Бабы меня и так прилюдно прокляли, а если я их еще в рабство…

– Нет так нет, – легко согласился Осьма. – Пусть другим достанутся или зверью на обед. Однако куньевскую добычу ты в Пинск отправить не против?

– Не против.

«Что же вы натворили, сэр Майкл? Пять женщин, тринадцать детей… „кому-то достанутся или зверью на обед“. XII век, одиночки не выживают, даже этот „коммерсант“, туды его мать, вынужден к кому-то пристраиваться, хозяином называет, курва. Где правда, в чем? У отца Михаила своя правда – я пролил невинную кровь, у Настены своя – клятвопреступников карать без жалости, у Пелагеи своя – будь ты проклят, Бешеный Лис.

А где моя правда? С чем я сюда пришел? С избавлением от тюрьмы и смерти, с радостью от подаренной второй жизни? А еще с чем? В Бога не верю, сотне сам гибель предрек… Тпру, стоять, сэр! Кажется, уже договаривались: никаких интеллигентских самокопаний и самобичеваний. Все идет так, как должно идти в этом времени и в этих обстоятельствах. Боитесь замараться? Ну так извольте проследовать в сортир с намыленной веревкой! Впрочем, это мы уже однажды обсуждали…»

– Хозяин, ты слушаешь?

– Что?

– Э-э, может, ты устал, потом продолжим?

– Нет, говори, что ты хотел.

– Я говорю: продал бы ты мне дом Устина.

– Чего? – Мишка даже не сразу понял, о чем идет речь. – Ты о чем, Осьма?

– Да нет, хозяин, я все понимаю! Чужим в Ратном строиться или покупать дома не дозволено, я узнавал. Разве что на посаде, да и то еще неизвестно, посада-то у вас пока нет. И тебе усадьбой владеть не по возрасту. Но других-то хозяев нет. Устин убит, жена его убита, детей их к родне отсылают. Ты усадьбу на щит взял, тебе и владеть, то есть пока, конечно, деду твоему вместо тебя, но через два года ты в возраст войдешь, дед тебе меч навесит, тогда ты в своем праве будешь.

– Но все равно же чужому продать нельзя будет, – язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. – Что за два года изменится?

– Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может. Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет – живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается – привыкнут.

– Дед в курсе?

– Что?

– С дедом ты это все обговорил?

– А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья – все тебе. Так я и не претендую, холопы – дело наживное.

– Слушай, Осьма. Вот ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?

– Ну во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых, семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда ни кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.

– Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…

– Уймись, парень…

– С-сволочь, это ты мне… – Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту, он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»

– Стой, ты что делаешь, парень!

– Ур-рою, падла… – Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула, и он свалился на пол. – Не прикасайся ко мне!

Не обращая внимания на Мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.

– Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?

Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной, и у него ничего не получилось.

– С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…

За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:

– Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!

– Я тебе разберусь, старый хрыч! – возник на фоне общего шума голос Настены. – Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!

Что-то пробубнил молодой голос, кажется Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:

– Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!

Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:

– Корней Агеич, да зайди ты наконец, не уймется никак твой Лис!

Вместо деда в горнице появилась Настена.

– А ну отпусти парня! – рявкнула она на Осьму. – Прочь руки!

– Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.

– Не навредит! – Настена обернулась назад и кого-то там схватила. – А ну, поди-ка сюда!

Мишка от изумления даже забыл о тошноте – Настена тащила деда в горницу за бороду!

– Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?

– Да отпусти ты, дурища! – дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. – Ох, ядрена м-м-м…

Настена коротко двинула свободной рукой, и дед, скрючившись, начал оседать на пол.

– Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу – неделю в нужнике ночевать будешь! – лекарка, выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. – А ты, торгаш…

Осьма не стал дожидаться продолжения и, подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара.

Мишка заскреб пальцами по стене, пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.

– Все!!! Хватит!!! – заголосил с пола дед. – Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.

– Что случилось? – донесся голос матери.

– Корней Агеич, что с тобой? – вторил ей голос Листвяны.

– О господи! – взвыл дед. – Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.

Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.

– Анюта, Листя, пошли отсюда.

– Да что у вас тут…

– Пойдем, пойдем, – прервала мать Настена. – Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим, – лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. – Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…

Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду:

– Вставай, что ли, Корней Агеич.

– Да пошел ты, Осьмуха… Ох, ядрена матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает ведь, в какое место двинуть, жаба.

– Д-а-а, грозна бабища, – согласился Осьма. – Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну надо же…

– Кхе! Ты еще не видал, как она на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… – Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.

Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись – ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь с пьяных глаз принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев, лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.

Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей, доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.

Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю Мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места!

Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:

– Ты что обещал, старый?

– А что такое? Все хорошо, вон он – спит.

– Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!

– Михайла, эй, Михайла, – кто-то потряс Мишку за плечо. – Михайла, проснись.

«Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу. Достало меня все, и вы все достали. Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и… и там тоже сдохну, и наконец-то все это закончится, не могу больше».

– Как тряпочный… Настена, чего это с ним?

– Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?

– Да ничего такого особенного…

– Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?

– Осьмуха… Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?

– Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.

– Кхе… А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?

– Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему вроде бы даже неинтересно было.

– Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?

– Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел или торговался без интереса?

– Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: «Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться» – тут и началось!

– Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел?

– Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу…

– Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма.

– Гм… Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол, и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: «А если твоих так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?» А в чем дело-то?

– А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не муж матерый – мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?

– Гм, я как-то и не подумал.

– А ты, Корней, подумал?

– А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было!

– Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?

– Стерва.

– О чем разговор был?

– О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… «пятнистые» приходили.