Одиночество-12 Ревазов Арсен

Через некоторое время мы входили в казино Интерконтиненталь при одноименном отеле. Розовые слоны на коврах. Бездушные вымуштрованные фигуры крупье. Какая-то тупая значимость на лицах. То ли оттого, что они могут распоряжаться судьбами людей, то ли оттого, с какими судьбами люди приходят сюда.

Мне не хотелось играть. Совсем. Я отлично помнил, чем кончился мой последний поход в казино. Поэтому, сидя за блэкджэковским столом, я просто лениво поднимал карты, ожидая червовую даму. Сам не знаю, почему. Как будто я продолжал ждать Машу и гадать на нее. To the Queen of hearts is the Ace of sorrow.

Эта песня была мне сколько-то десятков лет назад колыбельной. Когда у меня появятся дети я тоже буду укладывать их под Джоан Баэз. Она – хорошая. Грустная, простая, нежная и чистая.

Дама червей приходила невпопад, каждый раз оказываясь лишней. Но я был готов проигрывать, лишь бы дама приходила почаще.

Напиться получилось очень натурально. Через час меня вели в номер заботливые руки дежурного администратора. Маша охала по-английски. Я на все происходящее вокруг отвечал заплетающимся языком «no fucking way». По дороге, скосив глаза, я посмотрел на лошадиную морду администраторши, и почувствовал, что мой голос приобрел дополнительную уверенность. Таких страшных баб даже в кино не бывает.

Под утро мне почудилось, что я забыл телефон Антона и я проснулся в холодном поту. Вспомнив, что надо говорить по-английски, я ткнул Машу в бок и спросил, не забыла ли она номер? Она не забыла.

Антон был краток. Спросил название гостиницы и номер комнаты. Обещал, что с нами свяжутся. Я пожал плечами и положил трубку.

Нам принесли завтрак. Я включил телевизор и чуть не подавился булочкой с джемом. С экрана на меня смотрело лицо Маши. Нарисованное углем в манере голодного уличного художника. С челкой и широко распахнутыми глазами. Я покачал головой. Даже выйдя из механических щупалец бездарного фоторобота, Маша оказалась загадочной красавицей.

Из комментария следовало, что прибывавшая недавно в Приморье банда из центральной России решила отнять у жителей этого забытого Богом региона то, что еще не успели отнять центральные российские власти. Банда кровожадна. (Кадры развороченного трупа бандита). Банде свойственны безумные действия (Кадры оживленной улицы). Бандой руководит матерый уголовник по прозвищу Пророк. (Мой фоторобот получился гораздо хуже). Его подруга Мария превосходит Пророка в бессмысленной жестокости… (Опять фоторобот Маши). Если вы увидели кого-то напоминающего вам … (Номер телефона).

– Should I call you Mallory now?

– Mickey, Would you switch the channel please?[90]

Вот мы и стали прирожденными убийцами. Маша права. Я переключился на CNN. Черт его знает, чем нашпигован номер, а иностранцы слушающие местные новости, могут навести на подозрение. В это время в дверь постучали. Делать было нечего. Терять тоже.

– Who's that?[91]

– От Антона.

Дальше началась трехминутная пантомима. Вошедший человек в сером плаще медленно вытащил фотоаппарат, и спокойными знаками показал нам встать напротив белой стены. Мы сфотографировались. Я попытался открыть рот, но человек приложил палец к губам. Я знаками показал, что у нас будут проблемы с выписыванием. Он успокаивающе кивнул и показал, что вернется. Я ткнул пальцем в часы, чтобы он объяснил, когда. Он указал, что через час. Я молитвенно вознес руки, и на этом мы попрощались.

Ровно через час он вернулся и также знаками показал, что мы должны следовать за ним. Вещей у нас не было, поэтому собирались мы недолго. Побродив коридорами и выйдя через служебный вход, мы сели в черную Волгу. С нормальным левым рулем.

И тут человек заговорил. Коротко, сухо и просто.

– Ваши документы будут готовы через два часа. Инструкции о том, что делать в Токио, вы получите в самолете. Вопросы?

– А визы, билеты?

– Ваши документы будут готовы через два часа.

Маша решила, что организационные вопросы исчерпаны и поэтому перешла к необязательной части:

– У нас остались вещи. Тунгусская, номер 25 квартира 3.

– Хорошо. Сделаем.

Он включил рацию.

– Сорок первый, я – восьмой. Подскочи на Тунгусскую, 25. Да. В третью квартиру. Собери там вещи. Только по-тихому.

Я не смог скрыть своего восхищения всем происходящим и сказал: «Круто!». Человек в плаще посмотрел на меня с легким удивлением. В его глазах читалось что-то вроде «ребята, я не понял, вы что, первый раз замужем?» Я, на всякий случай, решил молчать.

Мы приехали в аэропорт. Человек в плаще сел подчеркнуто отдельно.

Мы смотрели телевизор и тихо переговаривались. По местному каналу опять показали наши фотороботы. Человек в плаще посмотрел на них, перевел взгляд на нас и чуть заметно покачал головой. Остальным людям вокруг не было до нас никакого дела.

Как только объявили посадку, он подошел к нам сам и передал пакет и посадочные талоны.

– Ваши документы в пакете. Ваши вещи в самолете. Удачи!

Он исчез, даже не кивнув на прощание.

Мы сели в самолет.

Я вскрыл пакет. Два паспорта. Причем немного потертых, с какими-то визами и штампами. Фотографии – наши. Имена – тоже. Фамилии – явно нет. Я превратился в Иосифа, а Маша в Марию Рогачевских. Вот так небрежно Антон нас взял и поженил. Ваучер на гостиницу, ваучер на трансфер – все как в хорошем турагентстве. И белый конверт без единой надписи. В нем лежал факс:

«Когда устроитесь в Токио, позвоните мне по тому же телефону.

Антон».

Мы долетели до токийского аэропорта Нарита. Вылезли из самолета, получили наши вещи с Тунгусской 25 и…

…на нас посыпались приколы.

– Я не поняла. Мы летели на восток, а должны перевести стрелки назад? На два часа?

– Да. Странная история. Мы летели на восток. Солнце было справа.

– Смотри! Они говорят по сотовому и держат трубку перед собой.

– Да. Офигеть. Видео-телефоны. Интересно, как решается в таких случаях проблема супружеских измен?

Из расписания этого автобуса следует, что мы будем в нашем отеле в 18 часов 32 минуты и 30 секунд. Ну и точность…

В Японии вставляешься не от обваливающейся на тебя экзотики как в Индии или во Вьетнаме, а от нюансов. Тонких, но очень трогательных. Например, стучит тебе в номер горничная, или клерк из room service c чаем или друзья из соседнего номера. А ты, естественно лежишь на постели. Читаешь гид и смотришь ящик. Потому что постель – твое любимое место в жизни вообще и в этой гостиннице в частности. И вместо того, чтобы вскакивать и идти открывать дверь стучащему ты лениво оборачиваешься и нажимаешь на кнопку. Дверь открывается. Посто как три копейки. Но в гостиницах других стран я что-то таких кнопок не видел.

Еще нюанс: бесплатные зонтики. Везде: в кафешках, в гостинице, в музеях. С соответствующими логотипами. Но зонтики – не просто реклама. Токио – город дождливый. Но носить с собой зонтик не обязательно. Если начнется дождь – ты получишь его практически в любом цивилизованном месте.

В общем, страна приятных нюансов: трехуровневые дороги, роботы-мойщики мостовых, унитазы в туалетах с тремя кнопками и двумя тумблерами, автоматы продающие все что угодно – пирожные, носки, сигареты, пиво, батарейки, газеты.

Когда мы сидели в ресторанчике и слушали там Beach Boys или что очень их напоминающее Маша осторожно спросила меня, что мне больше напоминает Япония – Запад или Восток?

– Говоря метафизически востока больше нет. И сторон света больше нет. Глобус кончился. Глобализация!

Первые несколько дней мы были в восторге. От еды, от запахов и видов. От свободы и любви. От иероглифов и заботливых английских сопровождающих надписей.

От музыки, которая нас окружала. Легкий западный рок, иногда фолк. Иногда кантри. Мягко и очень мелодично. Такая тихая очень хорошая незнакомая музыка. То ли американская, то ли японская на английском языке.

От дизайна. Какого-то невероятно совершенного. Идеально соответствующего месту. Простого и гармоничного. Маша в первый же день купила дорогой хороший фотоаппарат, три объектива и пыталась перевести это совершенство на пленку. Однажды я увидел ее, фотографирующую дверную ручку в ресторанчике. Обычную дверную ручку, сделанную совершенно неизвестным дизайнером в обычном ресторанчике. Но Маша была права: ручку можно было отправлять на выставку.

На второй день мы попытались приступить к поискам монастыря, но мой оптимизм быстро развеялся. По телефону выяснить что бы то ни было оказалось нереальным. Классический диалог через переводчика в лице чувака с ресепшн очередной гостиницы выглядел так:

– Вы монастрь?

– Монастырь!

– Учеников принимаете?

– Ммм???

– Ну, паломников?

– Ммм…

– Ну, то-есть туристов.

– Ммм!!!

– А из России к вам никто не собирался

– Ыыы…

Мы объехали несколько северных городов, побывали в трех национальных парках и дней через десять вернулись в Саппоро. Маша явно начала нервничать. Я объяснял это тем, что она еще хуже меня представляла себе, что делать дальше. Не с точки зрения поиска монастыря, а вообще по жизни. Я, как ценитель книги «Дао Винни Пуха» чувствовал себя спокойней, понимая, что все обязательно решится само-собой, но моя уверенность, что вот вскоре вернется Антон, мы освободим Матвея и как-то там разрулим историю с хатами, Маше не передавалась. Наоборот, мне казалось, что любой разговор на эту тему заставлял ее нервничать все больше и больше. Последние пару дней я вообще старался избегать разговоров о близком будущем. Они казались мне все более и более опасными для наших отношений.

Но тут строго в винни-пуховском духе начались изменения.

Мы вернулись в Токио, чтобы попытаться найти хоть какую-нибудь центральную контору, ведающую монастырями и очередной гостиничный клерк, которого я в процессе заселения озадачил поисками дзенского монастыря на где-то на севере, ожидавшего несколько месяцев назад в гости Илью Донского, за 15 минут нашел нам его адрес и телефон. И связался с ним на наших глазах, буднично улыбаясь.

Не успел я отнести это к очередному японскому чуду, как клерк сказал, что я могу туда поехать хоть завтра. А Маша – нет. Потому что монастырь – мужской.

Я не поверил. Клерк молниеносно нарисовал мне левой рукой на тонкой полупрозрачной гостиничной бумажке номер и набрал его еще раз, протянув мне трубку и уверив, что на той стороне понимают по английски.

В монастыре с шепелявой готовностью подтвердили факт вопиющей половой дискриминации. Я бы даже сказал, половой сегрегации. Заодно выяснилось, что позвонил я в их саппоровский филиал Чуодзи. А сам монастырь находится у черта на рогах. Шесть часов от Саппоро на автобусе до местечка Хороконай (туда мы с Машей не забирались, даже о существовании такого монастыря не подозревали), а оттуда пешком около 30 км по горным тропам. И ни телефона, ни интернета там нет, не было и вряд ли когда-нибудь будет.

Именно туда, к настоятелю Окаму и собирался человек из России, которого они называли Ирия Донесокое.

Начинается…

Я скосил взгляд на Машу пытаясь понять, насколько радикально она относится к половой сегрегации в данном конкретном случае. Она не изменилась в лице.

– Предлагаю, пойти в бар и выпить кофе. Наши вещи принесут в номер.

По дороге к бару Маша не произнесла ни слова. Но придраться было не к чему. К немотивированному молчанию могут придираться или отмороженные люди, или люди, абсолютно уверенные в себе. Что, кстати, одно и то же.

В воздухе запахло скандалом, избежать которого последние несколько дней мне было все труднее и труднее. Но теперь, когда монастырь нашелся?! Хм…

Мы сели за столик. Я спросил, можно ли воспользоваться телефоном. Нам принесли трубку. Я предупредил, что позвоню за границу. Официантка вежливо поклонилась.

– Вопросы нашей личной жизни не могут решаться без Антона?

И невинный взгляд в потолок. Зря. Лучше бы била на жалость.

– Когда дело касается не только моей личной жизни, но и физической жизни некоторых близких мне людей можно и посоветоваться. Да?

– Советуйся.

Маша была грустна и спокойна. Мне это не понравилось. Обычно, когда мы с ней ругались раньше, она выбирала в качестве главного оружия язвительность.

– Маша! Я что должен был сказать, что раз там они в этом монастыре сексуальные расисты, то значит эта линия расследования закрывается? Так что ли?

– Я была под пулями уже два раза. И я готова пойти под них в третий раз.

И снова эта покорность гейши.

– Маша, какие пули в дзен-буддистком монастыре?

– Никаких. Поэтому меня туда и не приглашают.

Я лихорадочно думал, что же мне делать. Отказаться от поездки? Ради женского каприза?

– Ну не обижайся…

– Это ты не обижайся. На меня.

А вот это уже наезд. Интересно.

– В каком смысле?

– Если ты поедешь в монастырь, то я сочту это за личную измену.

– Почему?

Пауза.

– Почему, Маша?

Пауза. Глаза смотрят прямо через меня. Я оглядываюсь, но сзади ничего интересного.

Ты можешь что-нибудь сказать?

– Я беременна.

Оп… «Дорогой! Это не томагучи. Это твой пейджер.» Теперь паузу беру я. Беру паузу, беру сигарету, встаю изо стола и отхожу к окну. Я офигеваю. Но единственное, что мне по-настоящему хочется – это спросить у Маши «от кого?». На меня совершенно неожиданно, безо всякой подготовки и предчувствий накатывает дикий приступ ревности, приступ, которых не было уж полгода, если не год. Но спросить нельзя, неприлично, подло. А сдерживаться тяжело. То есть совсем тяжело. Сигарета себе курится, и я понимаю, что спрашивать в общем-то бесполезно. Во-первых, Маша скорее всего не знает сама. Во-вторых, в случае чего будет говорить, что от меня. То есть будет врать. Или не будет? Нет, Маша всегда говорит правду. Если не хочет или не может, то отказывается отвечать на вопрос. Но вдруг в этот раз для меня будет сделано исключение? Или все-таки спросить? Но ведь ей в общем-то наплевать, от кого ребенок. Он от нее – и это факт. Любые подозрения по отношению к матери автоматически переносятся на ребенка. А человек, подозревающий ребенка – первый враг на свете. Сигарета кончилась. Вместо того, чтоб решить, что делать я выяснил, что я ревнивый мудак. Немного. Тем более, что я это и раньше знал.

Я вернулся и сел за стол. Руки у меня дрожали. Сердце тоже, если слово дрожание применимо к сердцу. Я вдруг вспомнил, что дрожание сердца называется фибрилляцией, и это, в общем, клиническая смерть. Что за херня в голову лезет?

– Ты решил что-нибудь?

– Ага… А когда ты… узнала?

– Пятнадцать минут назад. Когда ты выяснял адрес монастыря. Задержка у меня – шестой день. Так ты решил, как мы будем жить дальше?

Я посмотрел на свои дрожащие руки. Потер лоб. Нахмурился. Расправил брови.

– Дальше будем жить весело. Проживем долгую счастливую жизнь и умрем в один день.

– Это неправдоподобно. Выбери, пожалуйста, что тебе дороже: война с хатами или жизнь со мной. Если жизнь со мной, то отмени монастырь.

– Не понял? При чем тут? Подожди… А Матвей? А Химик?

– Мы можем расстаться.

– С ума сошла? Да подожди ты! А Матвей?

Маша, наконец, перестала смотреть сквозь меня.

– Монастырь не поможет освободить Матвея. Не надо лезть в пекло из-за придуманных глупостей, если хочешь жить со мной!

– Да почему? С чего ты взяла? Я никуда не лезу. В поездке в монастырь и риска-то никакого нет. Ты передергиваешь факты.

– Я не передергиваю. Ты ничего не понял. Я беременна. Продолжая войну ты рискуешь жизнями моих еще не родившихся детей. Понятно?

Сначала я отметил слово «моих» вместо «наших». Затем детей во множественном числе. Двойня там что ли? Один от меня один от Германа? Не, бред. Даже если и была двойня про это Маша знать пока не могла никак. Затем я искренне попытался встать на ее точку зрения. Монастырь – значит, война. Война, значит детям – не очень. Это трогательно. Но как бы объяснить Маше, что мужчины устроены по-другому?

– Маша! У тебя из-за беременности портится характер. Я не понимаю, чего ты так взъелась на этот монастырь? Ну съезжу я туда на пару дней. Максимум на неделю. Тут пока потусуешься…

– Взъелась? Это плохое слово. Мне плевать на мой характер. Я говорю, что думаю. И собираюсь так делать в любом состоянии.

Я принялся рассматривать салфетку, думая о том, что надо мириться и при этом не спросить от кого беременная Маша.

– Стоп. Давай попробуем все сначала.

Даже если бы я всю жизнь работал в психоаналитическом агентстве, предотвращающем разводы, я бы не сказал лучше. По крайней мере, мне так показалось.

– Нет, дорогой. Давай начнем с конца. Или я – или монастырь.

– Послушай! В этом чертовом монастыре знают что-то очень важное. То, что касается всех нас. И тебя в том числе. И мне надо это узнать. Понимаешь? Надо! Если ты не можешь быть одна – ты можешь поехать к Антону в Штаты. Я присоединюсь к вам через неделю.

– Мне есть, куда поехать. Спасибо за беспокойство о моей судьбе. Я все сказала. Я найду чем заняться без тебя. Выбирай.

– Но это ультиматум.

– Да, это ультиматум.

– Маша! Опыт поколений, гены и воспитание – все говорит мне, что ультиматумы принимать нельзя. Даже от беременных. Тем более, что ни твоей жизни, ни твоей беременности сейчас ничто не угрожает.

– Не принимай.

– Я предлагаю помириться. Ну, Маша! Машенька! Машка!

– Я не ссорюсь. Я все сказала и жду твоего решения.

Черт знает что. А она-то что хочет? Спасти мою жизнь, а зачем? Чтобы потом заставить жить меня ее жизнью? Нет. Пора кончать этот идиотизм. Нельзя идти на поводу у женщины. Тем более у сильной женщины. Не хватало мне еще становиться подкаблучником. Хватит с нас Антона. Сильная женщина – не мечта поэта. Стоп… Сильная… И тут вдруг я понял. И ужаснулся своей мысли.

– Я все решил. Я буду действовать по плану. Согласованному, кстати, с тобой. Если ты захотела послать меня на хер, потому что, например, ребенок не от меня, то могла бы придумать предлог получше. Поблагородней.

Кажется, это был удар ниже пояса. На самом деле, я предчувствовал, что говорить на эту тему было необязательно…

– Всего хорошего, дорогой.

Маша поднялась, вышла из-за стола и пошла в номер. Я остался в баре. Заказал виски, но он как-то не пошел. Я позвонил Антону. Он обозвал меня олигофреническим самовлюбленным долбоебом.

– Ты бы сказал, «Конечно, дорогая! Будет все как ты захочешь». И отменил бы этот несчастный монастырь. Тем более, что у Маши конечно сейчас с головой не все в порядке. И это нормально. Ты представь себе: погони, убийства, а теперь еще и беременность?! А потом, если ты уж считаешь, что без этого Окама жизни тебе нет, ну и съездил бы туда тайно. Или я бы съездил. Это же не горит, правда? Или Маша бы остыла! Ну что ты за идиот?

– Так что ты посоветуешь?

– Идти извиняться!

– После ультиматума…

– Какие ультиматумы между своими людьми? Ау! Своими!!! Ты охренел в своих тюрьмах? Нельзя придираться к форме выяснения отношений? Я уже не говорю, что и выяснять их не стоит… Иди!

– А что с Матвеем?

– Я освобожусь примерно через месяц. И мы его вытащим. Один в это дело не суйся.

– А ты не можешь освободиться пораньше? Жалко Мотю.

– Не могу. Правда, не могу. Мотя там в порядке. Дожидается нас.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Я повесил трубку и пошел в номер, определенно решив воспользоваться советом Антона. По дороге я раздумывал может ли чужая женщина стать если не своей, то родной. Чужая – оттого, что я и раньше-то Машу не очень понимал, а уж сейчас… Но решил, что при определенных обстоятельствах – может. На душе у меня стало гораздо легче. Чтобы понять, ссылаться мне на разговор с Антоном или нет при объявлении капитуляции, я остановился на лестнице и выкурил сигарету. Решение честно пересказать Маше разговор с Антоном переполняло меня, когда я открывал дверь номера.

Но первые фразы застряли у меня в горле. Говорить мне было не с кем. Маши не было. Нигде. Ни Маши, ни ее чемодана с сумкой. При том, что моя сумка одиноко торчала на чемоданной подставке.

Я, опережая собственный крик, понесся по лестнице в ресепшн. Там на меня сочувственно посмотрели и, озабоченно улыбнувшись, объяснили, что леди взяла такси минут десять назад и уехала.

– А чемодан?

– Да, леди была с чемоданом. И леди оплатила счет. Полностью. По завтрашний день включительно.

Я, покачиваясь, вернулся в номер в полной уверенности, что никакой записки я там не найду. И, действительно, никакой записки там не было.

И все. Мир прекратил свое существование. Вселенная схлопнулась.