Мир без конца Фоллетт Кен

62

Выборы настоятельницы проходили сразу после Рождества. Утром Керис чувствовала себя такой разбитой, что еле поднялась с постели. Когда зазвонил колокол к утрени, у нее было сильное искушение засунуть голову под одеяло и сказать, что ей нездоровится. Но она не могла симулировать, когда столько людей вокруг умирает, и в конце концов превозмогла себя.

Целительница с трудом прошла по ледяным каменным плитам аркады рядом с Элизабет — они возглавляли процессию. Это было обговорено, ведь ни одна не хотела отдавать первенство, обе претендовали на должность настоятельницы. Но врачевательница уже опустила руки. Результат выборов предрешен. Пока пели псалмы и читали молитвы, она зевала, дрожала от холода и сердилась. Этим днем Клерк изберут аббатисой. Керис обижалась на монахинь, ненавидела Годвина и презирала городских купцов за то, что не вмешались. Жизнь не удалась. Не построила новый госпиталь, о котором мечтала, и теперь уже не построит.

Обижалась и на Мерфина за то, что тот делал ей предложение, которое она не могла принять. Фитцджеральд ее не понял. Ему брак приятно разнообразит работу, ей — заменит дело всей жизни. Именно поэтому она колебалась так много лет, несмотря на то что хотела быть с ним, жаждала его до головокружения.

Керис проговорила последние слова молитвы и во главе процессии вышла из церкви. Когда сестры оказались в аркаде, позади кто-то чихнул. Целительница была так расстроена, что даже не обернулась посмотреть. Монахини поднялись по лестнице в дормиторий. Войдя в комнату, Керис услышала за собой тяжелое дыхание. Свеча высветила послушницу Симону — суровую женщину средних лет, добросовестную монахиню, она не станет притворяться. Суконщица повязала льняную маску и встала на колени возле ее матраца. Симона обливалась потом.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно, — испуганно ответила больная. — Мне снился странный сон.

Врачевательница дотронулась до ее лба. Он горел.

— Дай попить.

— Сейчас.

— Думаю, это простуда.

— Во всяком случае, у тебя жар.

— Но я ведь не заболела чумой, правда? Ведь не так все страшно?

— Все равно нужно в госпиталь, — уклончиво заметила Керис. — Ты можешь идти?

Симона с трудом поднялась, и монахиня обернула ее одеялом. Когда шли к выходу, вновь послышалось чихание. Чихала пухленькая сестра Рози, занимавшая должность помощницы ризничей. Целительница жестко посмотрела на нее и подозвала еще одну монахиню:

— Сестра Кресси, отведи Симону в госпиталь, а я посмотрю Рози.

Кресси взяла Симону за руку и повела вниз по лестнице. Врачевательница поднесла свечу к лицу Рози. Она тоже была вся мокрая от пота и напугана до смерти. Керис оттянула ворот платья больной. На плечах и груди виднелась красная сыпь.

— Нет, — взмолилась Рози. — Нет, пожалуйста.

— Может, это ерунда, — солгала Керис.

— Я не хочу умирать от чумы! — Рози осипла.

Монахиня спокойно ответила:

— Сначала успокойся и пойдем со мной.

Она крепко взяла Рози за руку. Та сопротивлялась:

— Нет, я не больна!

— Попытайся молиться. Ave Maria. Давай.

Рози начала молиться, и через секунду целительница смогла ее увести. Госпиталь переполнили умирающие и их родные, большинство из которых не спали, несмотря на то что было еще очень рано. Стоял сильный запах пота, крови и рвоты. Помещение тускло освещали сальные лампы и свечи на алтаре. Несколько монахинь помогали больным, носили воду, убирали. Некоторые из них были в масках. Пришел и брат Иосиф. Наклонив голову, он слушал исповедь Рика, главы гильдии ювелиров, которого окружили дети и внуки. Врачевательница освободила место для Рози и уговорила ее лечь. Та лежала неподвижно, но глаза беспокойно бегали. Больная все понимала и очень боялась.

— Сейчас тебя посмотрит брат Иосиф.

— Ты была права, сестра Керис, — прошептала Рози.

— О чем ты?

— Мы с Симоной, желая поддержать Элизабет, перестали надевать маски. Смотри, что с нами стало.

Целительница не думала об этом. Неужели ее правота подтвердится таким ужасным образом — смертью тех, кто с ней не согласен? Лучше бы ошибиться. Она пошла к Симоне. Та была старше и спокойнее Рози, однако испуганно вцепилась в руку сидевшей рядом с ней Кресси. Врачевательница посмотрела на Кресси. Над ее верхней губой виднелось темное пятно. Керис вытерла его рукавом. Кресси — также из числа снявших повязки — посмотрела на рукав и спросила:

— Что это?

— Кровь.

Выборы проходили в трапезной за час до обеда. Керис и Элизабет сели рядом за столом в конце зала, а монахини — рядами на скамейках. Все изменилось. Рози, Симона и Кресси лежали в госпитале, их поразила чума. Еще у двух монахинь, снявших маски прежде — Элани и Джанни, — наблюдались ранние симптомы. Элани чихала, а Джанни обливалась потом. Заболел, наконец, и брат Иосиф, с самого начала лечивший чумных без маски. Все остальные монахини вновь надели повязки. Если маска — знак поддержки Керис, то она победила.

Все были напряжены и беспокойны. Сестра Бет, прежде казначей, а ныне старейшая монахиня, открывая собрание, прочла молитву. Не успела она закончить, как одновременно заговорили несколько человек, и громче всех сестра Маргарита.

— Керис оказалась права, а Элизабет нет! — восклицала она. — Те, кто отказался носить маски, теперь умирают.

Послышался гул одобрения. Целительница заметила:

— Я бы хотела, чтобы все было иначе и здесь передо мной сидели Рози, Симона и Кресси.

Она говорила правду. Сама почти заболевала, видя, как люди умирают. Становилась очевидна тщета всего остального. Встала Элизабет:

— Я предлагаю отложить выборы. Три монахини умерли, еще три в госпитале. Нужно подождать, пока чума кончится.

Керис удивилась. Она полагала, что Элизабет уже не избежать поражения, но ошиблась. Сейчас никто не рискнул бы проголосовать за Элизабет, но, оказывается, можно вообще не голосовать. Ее апатия вдруг прошла. Вдруг вспомнила, почему так хотела стать настоятельницей: нужно перестроить госпиталь, расширить школу, помочь городу. Если изберут соперницу, грянет катастрофа. Клерк поддержала сестра Бет:

— Нельзя проводить выборы в состоянии паники и делать выбор, о котором мы пожалеем, когда все утрясется.

Звучало так, словно было отрепетировано. Очевидно, Элизабет все спланировала. Но аргумент убедительный, с трепетом подумала Керис. Маргарита возмутилась:

— Ты говоришь это, Бет, лишь потому, что Элизабет проиграет.

Целительница отмалчивалась, опасаясь нарваться на тот же упрек в отношении себя.

— Беда в том, что у нас нет главы, — заметила сестра Наоми, не примыкавшая ни к одной партии. — Мать Сесилия, да упокоится ее душа, после смерти Наталии так и не назначила себе помощницу.

— Разве это плохо? — спросила Клерк.

— Еще бы! — воскликнула Маргарита. — Мы даже не можем договориться, кто должен вести сестер на службу.

Керис рискнула выдвинуть конкретное предложение:

— Нужно решать множество вопросов, в первую очередь касающихся наследства умерших от чумы вилланов женского монастыря. Трудно долго оставаться без настоятельницы.

Сестра Элани, одна из сторонниц Элизабет, вдруг высказалась против отсрочки.

— Я ненавижу выборы. — Монахиня чихнула. — Они настраивают всех против всех и ожесточают. Хочу, чтобы мы определились и сплотились перед лицом чудовищной болезни.

Это вызвало одобрение. Клерк сердито посмотрела на бывшую сторонницу. Та перехватила ее взгляд:

— Видите, я даже не могу ничего сказать — Элизабет уже смотрит на меня как на предательницу!

Клерк опустила глаза. Маргарита воскликнула:

— Ну хватит, давайте голосовать! Кто за Элизабет, пусть скажет «да».

Наступила тишина. Бет еле слышно произнесла:

— Да.

Все ждали, но Бет оказалась в одиночестве. Сердце Керис забилось быстрее. Неужели она достигнет своей цели? Маргарита спросила:

— Кто за Керис?

Послышались крики «да». Целительнице показалось, что почти все проголосовали за нее. «Получилось, — подумала она. — Я настоятельница. Теперь можно приступать». Маргарита продолжила:

— В таком случае…

Неожиданно послышался мужской голос:

— Подождите!

Кто-то ахнул, кто-то вскрикнул, все обернулись к двери и увидели Филемона. Подслушивал, поняла Керис.

— Прежде чем вы двинетесь дальше… — начал он.

Врачевательница не собиралась этого терпеть. Она встала, не дав ему договорить:

— Как ты осмелился зайти в женский монастырь! У тебя нет разрешения, и тебя никто не приглашал. Уходи!

— Меня послал лорд аббат…

— Он не имеет права…

— Годвин глава Кингсбриджского аббатства и в отсутствие настоятельницы или ее помощницы руководит сестрами.

— Настоятельница уже есть, брат Филемон. — Керис подошла к нему ближе. — Меня только что избрали.

Монахини терпеть не могли Филемона, и всем стало весело.

— Отец Годвин будет против результатов этих выборов.

— Слишком поздно. Передай ему, что теперь женским монастырем руководит мать Керис и что она тебя выгнала.

Помощник настоятеля отпрянул.

— Ты не настоятельница. Кандидатуру должен одобрить епископ!

— Вон! — крикнула целительница.

Сестры подхватили:

— Вон! Вон! Вон!

Филемон сжался. К такому обращению монах не привык. Новоизбранная настоятельница шагнула к нему, прохвост отпрянул еще. Его происходящее изумляло и одновременно пугало. Монахини закричали громче. Вдруг Филемон развернулся и быстро ушел. Сестры торжествующе рассмеялись. Но Керис понимала, что последнее замечание справедливо. Избрание должен одобрить епископ Анри. А Годвин сделает все, чтобы этому помешать.

Группа добровольцев расчистила землю на том берегу, и аббат освящал новое кладбище. Все городские уже были переполнены. Настоятель на резком холодном ветру кропил землю замерзающей святой водой, а шествующие за ним братья пели псалмы. Хотя обряд еще не закончился, могильщики уже приступили к своим обязанностям. Холмики высились возле ряда могил, выкопанных как можно ближе друг к другу в целях экономии места. Но одного акра надолго не хватит, и рабочие уже высвобождали следующий участок леса.

В такие моменты самообладание давалось аббату нелегко. Чума — это прилив, накрывающий все на своем пути, его не остановить. За одну предрождественскую неделю похоронили сотню человек, и число умерших растет. Вчера умер брат Иосиф, заболели еще двое монахов. Когда это кончится? Неужели все в мире умрут? И сам Годвин?

Священник так испугался, что остановился и уставился на золотое кропило, словно забыв, как оно очутилось у него в руке. Несколько мгновений настоятель пребывал в таком ужасе, что не мог двинуться. Филемон легонько подтолкнул его сзади. Монах неловко ступил вперед и продолжил путь. Нужно гнать жуткие мысли.

Стал думать о выборах в женском монастыре. Эффект от проповеди превзошел все ожидания, и аббат было решил, что избрание Элизабет уже почти свершившийся факт. Но течение событий вдруг резко изменило направление, и приводящий в бешенство новый взлет популярности Керис застал его врасплох. Филемон решился на отчаянную, но запоздалую выходку. Когда Годвин вспоминал об этом, ему хотелось кричать. Но еще не конец. Строптивица хоть и выставила Филемона, но до одобрения епископа Анри не могла считать свое положение прочным.

К несчастью, настоятель пока не смог наладить отношения с Анри. Новый епископ не говорил по-английски и всего раз приезжал в Кингсбридж. Поскольку он лишь недавно вступил в сан, Филемону не удалось узнать, есть ли у него роковые слабости. Но Мон мужчина, священник и должен поддержать Годвина в борьбе с Керис.

Интриган даже написал Анри, что избранная настоятельница колдовством заставила монахинь поверить, будто может спасти их от чумы. Он подробно поведал то, что случилось девять лет назад: про обвинение в ереси, суд, смертный приговор и спасение благодаря матери Сесилии. Аббат надеялся посеять в новом епископе семена недоверия к Суконщице.

Но когда он встретится с Моном? Никто не помнил, чтобы епископ отсутствовал на рождественской службе. В письме этого сухаря, архидьякона Ллойда, говорилось, что Анри занят по горло, проводя назначения на места умерших от чумы священников. Вполне вероятно, что Ллойд настроен против Годвина. Он человек графа Уильяма, обязанный своим положением его покойному брату Ричарду. А отец Уильяма и Ричарда граф Роланд ненавидел настоятеля Кингсбриджа. Но решение будет принимать не Ллойд, а Анри. Трудно предугадать развитие событий. Однако аббат чувствовал, что не владеет ситуацией. Его положению угрожала Керис, а жизни — беспощадная чума.

Пошел легкий снег. Возле кладбища окончания обряда ожидали семь похоронных процессий. По знаку Годвина они двинулись вперед. Первое тело покоилось в гробу, остальные завернули в саваны и несли на носилках. И в обычные времена гробы считались роскошью, а теперь, когда дерево подорожало, а гробовщиков завалили заказами, только очень богатые люди могли себе их позволить.

Во главе процессии шел Мерфин, ведя за руку маленькую дочь. На его медно-рыжие волосы и бороду опускались снежинки. А в дорогом гробу, должно быть, покоится Бесси Белл, заключил монах. У Бесси не осталось родных, и она завещала таверну Фитцджеральду. Годвин со злостью подумал, что деньги липнут к этому человеку как мокрые листья. У него уже имелся остров Прокаженных и состояние, полученное во Флоренции. Теперь он стал еще и владельцем самой крупной таверны Кингсбриджа.

Настоятель знал о завещании Бесси, так как аббатство, имея право на налог с наследства, вычло немалый процент стоимости постоялого двора. Зодчий заплатил золотыми флоринами без малейшей задержки. Единственным благом чумы можно считать то, что у аббатства появилось много наличных денег.

Монах провел одну поминальную службу по всем семерым. Теперь это стало обычным: одни похороны утром и одни после обеда вне зависимости от количества умерших. Хоронить каждого отдельно не хватало священников. Внезапно церковник увидел в одной из могил себя и начал запинаться. Усилием воли ему удалось взять себя в руки. Наконец все было кончено, и аббат повел монашескую процессию обратно к собору. Братия вернулась к своим обязанностям. Взволнованная послушница подошла к Годвину:

— Отец-настоятель, вы не зайдете в госпиталь?

Аббат не любил получать приказания от послушников и резко спросил:

— Зачем?

— Простите, отец-настоятель, я не знаю… Меня просто попросили вам передать.

— Приду, как только смогу, — раздраженно ответил он.

У него не было срочных дел, но, чтобы не идти сразу, аббат заговорил с братом Илией о монашеских облачениях. Лишь через несколько минут пересек дворик и вошел в госпиталь.

Возле поставленной перед алтарем кровати толпились сестры. Значит, важный больной, понял Годвин, интересно кто. К нему повернулась одна из монахинь. Рот и нос ей закрывала льняная маска, но он узнал зеленые глаза с пятнышками, какие были у всех членов его семьи. — Керис. Не видя ее лица, аббат тем не менее обратил внимание на странное выражение в этих глазах. Ожидал неприязни, презрения, но увидел сочувствие и подошел к кровати с некоторым трепетом. Монахини почтительно расступились. Через секунду настоятель увидел больную. Его мать.

Большая голова Петрониллы покоилась на белой подушке. Она взмокла от пота, а из носа вытекала тонкая струйка крови. Одна монахиня подтирала ее, но кровь текла и текла. Другая сестра держала наготове кружку с водой. На сморщенной шее старухи виднелась красная сыпь. Годвин вскрикнул, словно его ударили, и замер от ужаса. Мать смотрела на сына глазами, полными страдания. Сомнений быть не могло: у нее чума.

— Нет! — завопил он. — Нет! Нет!

Аббат почувствовал в груди непереносимую боль, как будто его пырнули ножом, и услышал, как стоящий рядом Филемон испуганно шепнул:

— Постарайтесь успокоиться, отец-настоятель.

Но успокоиться он не мог. Годвин открыл рот, чтобы вновь закричать, но не издал ни звука; вдруг, словно отделившись от тела, потерял способность контролировать движения. Черный туман поглотил его, постепенно поднимаясь снизу, забив рот, нос, глаза. Монаху стало трудно дышать, затем он словно ослеп и, наконец, рухнул без сознания.

Аббат провел в постели пять дней — ничего не ел, а пил, лишь когда Филемон подносил кружку к губам. Не мог ясно думать, не мог двигаться, не мог решить, что нужно делать. Рыдал, засыпал, затем просыпался и вновь рыдал. Смутно осознавал, что какой-то монах щупает его лоб, говорит о воспалении мозга, берет мочу и пускает кровь. Наконец, в последний день декабря, испуганный Филемон принес весть о смерти Петрониллы.

Годвин встал. Сам побрился, надел новое облачение и пошел в госпиталь. Монахини обмыли, причесали Петрониллу и одели в платье дорогого итальянского сукна. Настоятель увидел покрытое смертельной бледностью лицо, навеки закрытые глаза, и его опять охватила дрожь. Однако, совладав на сей раз с собой, он приказал:

— Отнесите тело в собор.

Подобной чести удостаивались только монахи, священники, высокие должностные лица и представители знати, но Годвин знал, что возражать ему никто не станет. Когда Петрониллу перенесли в собор и положили перед алтарем, он встал возле нее на колени и стал молиться. Молитва помогла ему успокоиться, и постепенно аббат начал соображать. Встав, приказал Филемону немедленно собрать монахов в здании капитула.

Его трясло, но священник знал, что нужно сосредоточиться. Он всегда обладал даром убеждения. Теперь предстояло использовать его как можно эффективнее. Когда монахи расселись, настоятель открыл книгу Бытия:

— «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему Бог».

Годвин оторвался от книги. Монахи напряженно и внимательно смотрели на него. Все прекрасно знали эту историю. Их интересовало, что будет дальше.

— Чему учит нас история Авраама и Исаака? — риторически начал настоятель. — Бог велит Аврааму убить своего сына, не просто старшего сына, но единственного, рожденного, когда отцу исполнилось сто лет. Возразил ли Авраам? Молил ли о пощаде? Спорил ли с Богом? Говорил ли, что поступить так — убийство; что детоубийство — страшный грех? — Аббат вновь опустил глаза в книгу и прочел: — «Авраам встал рано утром, оседлал осла своего»… Бог может испытывать и нас. Он может повелеть нам совершить поступки с виду дурные. Он может даже повелеть сделать то, что на первый взгляд кажется грехом. Когда это происходит, мы должны вспоминать Авраама. — Годвин знал, что в этом его сила — говорить веско, как на проповеди, образно, но не заумно. — Не нам задавать вопросы, не нам спорить. Когда Бог ведет нас, мы должны следовать за Ним, какими бы нелепыми, грешными или жестокими ни казались нашему слабому человеческому рассудку Его веления. Мы слабы и ничтожны. Нашему разуму свойственно ошибаться. Не наше дело принимать решения и делать выбор. Наш долг прост — повиноваться.

И настоятель сказал братьям, что делать.

Эскорт епископа, освещая дорогу факелами, прибыл в аббатство почти в полночь. Насельники уже несколько часов спали, только несколько сестер работали в госпитале. Одна из них разбудила Керис.

— Приехал епископ.

— Зачем я ему понадобилась? — сонно спросила целительница.

— Не знаю, мать-настоятельница.

Ну конечно, откуда ей знать. Новоизбранная аббатиса поднялась с постели и накинула плащ. Она помедлила в аркаде, попила воды из фонтана и несколько минут глубоко дышала холодным ночным воздухом, пытаясь взбодриться ото сна. Хотела произвести хорошее впечатление на епископа, чтобы тот поскорее одобрил ее избрание. В госпитале монахиня нашла усталого архидьякона Ллойда — кончик его длинного носа покраснел от холода.

— Пойдемте, поздоровайтесь с епископом, — сердито буркнул помощник Мона, будто она обязана была только и делать, что ждать.

Молча вышла следом. У дверей стоял служка с горящим факелом. Все вместе пересекли лужайку. Епископ сидел верхом. Этот маленький человек в большой шапке имел вид, будто ему все надоело. Керис поздоровалась по-нормандски:

— Добро пожаловать в Кингсбриджское аббатство, лорд епископ.

Всадник ворчливо спросил:

— Вы кто?

Монахиня уже видела нового епископа, но никогда не говорила с ним.

— Я сестра Керис, избранная настоятельница.

— А, ведьма.

Ее сердце упало. Значит, Годвин уже попытался настроить Анри против нее.

— Нет, лорд епископ, здесь ведьм нет. — Целительница заговорила неблагоразумно резко. — Только несколько простых монахинь, которые делают все возможное в городе, охваченном чумой.

На эти слова Анри никак не среагировал.

— Где аббат Годвин?

— У себя во дворце.

— Да нет его там!

— Туда мы прошли в первую очередь, — объяснил архидьякон Ллойд. — Во дворце никого нет.

— Вот как?

— Ну да, — раздраженно ответил архидьякон. — Вот так.

В этот момент Керис увидела кота Годвина с белым кончиком хвоста. Послушники прозвали его Архиепископом. Он шествовал вдоль западного фасада собора, заглядывая за контрфорсы, будто искал хозяина. Настоятельница растерялась.

— Как странно… Может, решил заночевать в дормитории, с остальными монахами.

— А зачем? Я надеюсь, здесь не творится никаких безобразий.

Керис отмахнулась. Епископ имел в виду разврат, но к этому греху аббат склонности не имел.

— Аббат очень переживает смерть матери. У него что-то вроде удара. Бедняжка умерла сегодня от чумы.

— Если он плохо себя чувствует, то тем более должен находиться в своей постели.

Наверное, что-то случилось. Годвина здорово выбила из колеи кончина Петрониллы. Монахиня спросила:

— Может, лорд епископ хочет поговорить с его помощником?

— Хоть бы кто-то нашелся, — сердито буркнул Анри.

— Тогда я отведу архидьякона Ллойда в дормиторий…

— И поскорее!

Ллойд взял у служки факел, и Керис быстро повела его через собор в крытую аркаду. Все было тихо, как и должно быть в это время в монастыре. Дойдя до подножия лестницы, ведущей в дормиторий, избранная настоятельница остановилась.

— Вероятно, вам лучше подняться одному. Сестрам не пристало видеть братьев в постели.

— Конечно. — Ллойд пошел по лестнице, оставив провожатую в темноте. Целительница с интересом ждала. Послышался оклик: — Эй! — Тишина. Через несколько мгновений Ллойд как-то странно позвал: — Сестра?

— Да?

— Вы можете пройти.

Ничего не понимая, монахиня поднялась по лестнице и вошла в дормиторий. Остановившись возле Ллойда, рассмотрела комнату при неверном свете факела. Пустые соломенные матрацы аккуратно лежали на своих местах.

— Никого, — прошептала Керис.

— Ни души. Да что же здесь происходит?

— Не знаю, но могу догадаться.

— Уж пожалуйста, просветите меня.

— А разве не понятно? Они бежали.