Мир без конца Фоллетт Кен
— Полностью согласен.
— Поэтому завтра же мы с вами едем в Эрлкасл, встречаемся с леди Филиппой и делаем так, чтобы она вышла за вас замуж.
Так вот в чем дело. Ральф испытал огромное облегчение. Его при всем желании нельзя обвинить в строптивости леди Филиппы, хотя королей это никогда не останавливало. Однако он догадался, что монарх разгневан на своего законника, и поэтому тот намерен во что бы то ни стало выполнить волю короля, дабы оправдать себя в его глазах. В тихом бешенстве Грегори процедил:
— Обещаю вам, после разговора со мной она будет умолять вас взять ее в жены.
Тенч не представлял, как этого достичь. Филиппа сама заявила, что женщину можно подвести к алтарю, но нельзя заставить произнести «да». Он ответил Грегори:
— Кто-то говорил мне, что Великая хартия вольностей гарантирует вдове право отказаться от повторного брака.
Лонгфелло злобно посмотрел на хозяина:
— Молчите уж. Я имел неосторожность напомнить об этом его величеству.
Интересно, подумал Ральф, чем законник будет угрожать Филиппе, что обещать. Сам он мог додуматься только до того, чтобы увезти ее силой в какую-нибудь отдаленную церковь, где щедро подкупленный священник не услышит крика: «Нет, никогда!»
Выехали рано утром с небольшой свитой. Стояла пора сбора урожая, и на Северном поле мужчины жали высокую рожь, а женщины шли следом, увязывая ее в снопы. Последнее время Фитцджеральда больше беспокоил урожай, чем Филиппа. И погода-то стояла хорошая, но вот чума… У него почти не осталось батраков и очень мало свободных держателей. Многих более высоким жалованьем и выгодными условиями переманили бессовестные землевладельцы вроде настоятельницы Керис. В отчаянии лорд предложил некоторым своим вилланам свободное держание, избавив их таким образом от барщины, в результате чего на время сбора урожая остался без батраков. Росла угроза, что часть посевов просто сгниет на полях.
Однако все трудности останутся позади, если он женится на Филиппе. У него появится в десять раз больше земли и доходы из множества других источников — судов, лесов, рынков, мельниц. И семья его снова займет полагающееся ей положение. Сэр Джеральд еще успеет побыть отцом графа. Что же задумал Грегори? Филиппа очень рисковала, пойдя наперекор Лонгфелло, обладающему огромной волей и мощными связями. Не хотел бы лорд Тенч оказаться на ее месте.
Они добрались до Эрлкасла к полудню. Галдеж грачей на стене всегда напоминал Ральфу о времени, что он провел сквайром на службе у графа Роланда, — самой счастливой поре его жизни, как ему иногда казалось. Но теперь, после смерти графа, здесь стало очень тихо: ни сквайров, играющих в жестокие игры в нижнем дворе, ни топота и храпа боевых коней у конюшен, ни воинов, бросающих кости на ступенях башни.
Филиппа с Одилой и несколькими служанками сидела в старомодном зале. Примостившись рядышком на скамейке перед ткацким станком, мать и дочь заканчивали ковер с изображением лесной сцены. Вдова коричневой нитью выводила стволы деревьев, а дочь — ярко-зеленую листву.
— Очень мило, но хорошо бы больше жизни. — Ральф старался говорить весело и приветливо. — Птичек, кроликов, может, собаку, которая охотится на дичь.
Графиня, как всегда, проигнорировала его любезность, встала и сделала шаг назад. Одила повторила жест матери. Тенч обратил внимание, что они одного роста.
— Зачем вы здесь?
«А ты не меняешься», — с обидой подумал Фитцджеральд.
— Сэр Грегори имеет вам нечто сообщить, — ответил он и отошел к окну, выглянув на улицу, словно скучая.
Законник довольно сухо поздоровался, выразив надежду, что не слишком побеспокоил. Конечно, это вздор — плевать ему на их покой, — но вежливость несколько смягчила Филиппу, и хозяйка предложила гостю сесть. Лондонец приступил к делу:
— Король недоволен вами, графиня.
Филиппа опустила голову.
— Мне очень жаль, что я вызвала неудовольствие его величества.
— Он желает вознаградить своего верного подданного, сэра Ральфа, пожаловав ему титул графа Ширинга. Вам же он желает молодого сильного мужа и хорошего отчима вашей дочери. — Вдова содрогнулась, но Грегори невозмутимо продолжал: — Он не понимает вашего упорства.
Хозяйка затравленно обернулась и, наверно, в самом деле испугалась. Все было бы иначе, имей она брата, дядю, которые могли бы заступиться за нее, но чума унесла всех ее родных сильного пола, и некому теперь защитить графиню от монаршего гнева.
— И что он намерен предпринять? — с тревогой спросила она.
— Король не говорил об измене… пока.
Ральф усомнился, что Филиппу можно законно обвинить в измене, но все-таки при этой угрозе она побледнела. Лонгфелло продолжал:
— Прежде его величество просил меня переговорить с вами.
— Разумеется, для короля браки представляют политический интерес…
— Они на самом деле имеют политический интерес, — перебил Грегори. — Если ваша красавица дочь вообразит, что влюблена в симпатичного сына посудомойки, вы скажете ей — как я говорю вам, — что представители знати не могут сочетаться браком с кем вздумается; вы запрете дочь в комнате, а парня будете сечь под ее окнами до тех пор, пока он не выбросит этот вздор из головы.
Тот факт, что о долге ей напоминает простой законник, оскорбил Филиппу, и хозяйка высокомерно ответила:
— Я сознаю долг вдовы графа. Я графиня, моя бабка была графиней, моя умершая от чумы сестра была графиней. Но браки имеют не только политический интерес. Они отражают еще и интерес сердца. Мы, женщины, вручаем себя мужчинам, нашим хозяевам и господам, обязанным мудро руководить нами, и просим хотя бы малого участия к тому, что несем в сердце. И обычно подобные просьбы принимают во внимание.
Слово «мудро» вдова произнесла с издевкой. Ральф видел, что она взволнована, но силы ей придавало презрение.
— В другое время, возможно, я с вами и согласился бы, но настали странные дни, — ответил Грегори. — Обычно, когда король подыскивает нового достойного графа, он видит вокруг себя десятки мудрых, сильных, доблестных, преданных мужей, всемерно желающих служить ему. Каждого из них он со спокойной душой мог бы пожаловать титулом. Но сейчас лучших выкосила чума, и король уподобился хозяйке, которая тащится в рыбную лавку после полудня, когда остается одна мелочь.
Тенч хоть и сделал вид, что пропустил тираду мимо ушей, оскорбился, признав тем не менее убедительность аргумента. Филиппа изменила тактику. Она подозвала служанку:
— Пожалуйста, кувшин лучшего гасконского вина. Сэр Грегори поужинает, поэтому принеси еще баранины с чесноком и розмарином.
— Да, миледи.
— Вы очень любезны, графиня, — отозвался Лонгфелло.
Хозяйка не умела притворяться и не смогла замаскировать подоплеку своего гостеприимства, сразу же вернувшись к главному вопросу.
— Сэр Грегори, должна вам признаться, мое сердце, моя душа, все мое существо противится мысли о браке с сэром Ральфом Фитцджеральдом.
— Но почему? Он такой же мужчина, как и любой другой.
— Нет, не такой же.
Графиня и законник говорили словно в отсутствие лорда Тенча, что было крайне оскорбительно. Но Филиппа в отчаянии, готова сейчас высказать все, и Ральфу стало интересно, что же ей так в нем не нравится. Леди помолчала, собираясь с мыслями.
— Насильник, палач, убийца… все эти слова слишком абстрактны.
Претендент на графский титул опешил. Лорд себя таковым не считал. Он, конечно, пытал людей на королевской службе, изнасиловал Аннет, в бытность свою разбойником убил немало мужчин, женщин, детей… Но кажется, утешал себя Тенч, Филиппа не догадывается, что именно он был тем человеком в капюшоне, который зарезал Тилли.
Хозяйка продолжала:
— Людям что-то мешает совершать подобные вещи. Это способность… нет, это непереносимость чужой боли. Мы тут ничего не можем поделать. Вы, сэр Грегори, не сможете изнасиловать женщину, потому что почувствуете ее горе и боль, будете страдать вместе с ней и невольно смягчитесь; по той же причине вы не сможете пытать или убивать. Тот, у кого нет способности чувствовать боль другого, не человек, хоть и ходит на двух ногах и говорит по-английски. — Леди наклонилась и понизила голос, но Ральф ясно расслышал: — А я не лягу в постель с животным.
Фитцджеральд не выдержал:
— Я не животное!
Он ожидал, что законник заступится за него, но тот лишь спросил:
— Это ваше последнее слово, леди Филиппа?
Тенч поразился. Неужели Грегори смолчит, признав тем самым, что во всем этом есть доля правды?
— Прошу вас передать королю, что я его верная и покорная подданная и мечтаю заслужить его милость, но не выйду замуж за Ральфа, даже если мне прикажет архангел Гавриил.
— Понятно. — Гость из Лондона встал. — Мы не остаемся на ужин.
И это все? Фитцджеральд ожидал, что у Грегори припрятан сюрприз, тайное оружие, какая-нибудь приманка, против которой невозможно устоять, или, наоборот, угроза. Неужели у такого ловкого придворного ничего нет в вышитом рукаве? Даже вдова слегка испугалась такому внезапному окончанию сражения. Лонгфелло пошел к выходу, и Ральфу не оставалось ничего, как последовать за ним. Филиппа и Одила смотрели на них, не зная точно, что делать. Свита затихла. Хозяйка тихо произнесла:
— Прошу вас, умолите короля о милости.
— Его не надо умолять, миледи, — ответил Грегори. — Учитывая ваше упорство, монарх повелел мне сказать, что не будет заставлять вас выходить замуж за человека, вам отвратительного.
— Спасибо! Вы спасли мне жизнь.
Фитцджеральд опешил. Но ему обещали! Он совершил ради этого святотатство и убийство. И теперь так просто принять отказ! Тенч открыл было рот, но Лонгфелло опередил его:
— Король милостиво повелел сэру Ральфу жениться на вашей дочери. — Лонгфелло указал на высокую пятнадцатилетнюю девушку, стоявшую подле матери. — На Одиле, — добавил он, как будто на этот счет у кого-то могли возникнуть сомнения.
Филиппа ахнула. Одила вскрикнула. Грегори поклонился:
— Всего самого доброго вам обеим.
— Подождите! — воскликнула графиня.
Законник вышел, словно не услышав. Изумленный Ральф последовал за ним.
Гвенда проснулась усталой. Стояла пора сбора урожая, и все длинные августовские дни крестьяне проводили в поле. Вулфрик от восхода до темноты без устали махал косой, а она увязывала снопы: целый день наклонялась и подбирала скошенные колосья, наклонялась и подбирала, наклонялась и подбирала, спина горела от боли. Затемно с трудом возвращалась домой и падала в постель, а домочадцы в поисках ужина шарили по шкафам.
Проснувшийся муж заворочался, и его движения медленно проникли в сознание Гвенды. Она с трудом встала и, учитывая предстоящий труд, накрыла плотный завтрак — холодная баранина, хлеб, масло, крепкое пиво. Десятилетний Сэм встал, а Дэви, которому было всего восемь, пришлось расталкивать.
— Эти земли никогда не возделывал один человек с женой, — заворчала Гвенда, когда всей семьей уселись за стол.
К ее досаде, Вулфрик весело ответил:
— В год, когда рухнул мост, мы с тобой собрали урожай вдвоем.
— Я тогда была моложе на двенадцать лет.
— А сейчас красивее.
Ей было не до комплиментов.
— Даже когда были живы твой отец и брат, вы на сбор урожая нанимали батраков.
— Ничего. Это наша земля, мы жнем свой урожай, а не вкалываем за пенни в день. Чем больше будем работать, тем больше получим. Ты ведь всегда этого хотела.
— Я всегда хотела быть независимой и обеспечивать себя, если ты это имеешь в виду. — Она выглянула за дверь: — Западный ветер, и облака на небе.
Вулфрик забеспокоился:
— Дождь нам совсем ни к чему, еще хотя бы пару дней.
— Думаю, он все же пойдет. Давайте, мальчики, пора. Доедите по дороге. — Гвенда заворачивала на обед хлеб и мясо, когда в дом вошел Нейт Рив. — О нет! — простонала крестьянка. — Не сегодня. Нам нужно собирать наш урожай!
— Лорду тоже нужно собирать урожай, — ответил староста.
С Нейтом был его десятилетний сын Джонатан, которого все звали Джонно, он тут же скорчил рожу Сэму. Гвенда попросила:
— Дай нам еще три дня.
— Даже не спорь. Барщина один день в неделю, в пору сбора урожая — два. Сегодня и завтра будете жать ячмень лорда на Ручейном поле.
— Но по обычаю второй день испокон веков прощают.
— Прощали, когда было полно батраков. А теперь лорд на мели. Столько людей выклянчили себе свободное держание, что у него почти никого не осталось на свою запашку.
— Значит, те, кого ты по договору избавил от барщины, в выигрыше, а кто принял старые условия — как мы, — наказаны двойной работой на барской запашке? — Она с упреком посмотрела на Вулфрика, вспомнив, как муж отмахнулся от ее совета обговорить с Нейтом условия держания.
— Выходит, так, — небрежно ответил Рив.
— Черт.
— Не ругайся, — одернул ее староста. — Вам полагается бесплатный обед. Пшеничный хлеб и бочонок свежего эля. Разве ради этого не стоит потрудиться?
— Так сэр Ральф кормит лошадей, которым нужно скакать во весь опор.
— Ну хватит, не нуди! — И Нейт вышел.
Джонно показал Сэму язык. Тот хотел схватить мальчишку, но противник увернулся и выбежал вслед за отцом.
Гвенда со своими устало пробиралась к тому участку поля, где на ветру колыхался ячмень лорда. Они принялись за работу. Вулфрик жал, а Гвенда увязывала снопы. Сэм плелся сзади, подбирая пропущенные ею колосья, пока не набиралось на сноп, а затем подносил матери. Дэви маленькими юркими пальцами плел тугие соломенные веревки. Рядом трудились семьи, державшие землю на традиционных условиях, а те, кто оказался половчее, собирали собственный урожай.
Когда солнце оказалось в зените, Нейт подвез на телеге бочонок. Верный своему слову, он выдал каждой семье по большому драгоценному свежему пшеничному хлебу. Все поели досыта, и взрослые улеглись в тенек отдохнуть, а дети принялись играть.
Гвенда только задремала, как вдруг услышала детский крик. Сэм дрался с Джонно Ривом. Хотя они были одного роста и возраста, Сэм повалил сына старосты на землю и беспощадно его дубасил. Крестьянка двинулась к ним, но Вулфрик, оказавшийся быстрее, одной рукой оттащил Сэма.
Гвенда с ужасом смотрела на Джонно. У него носом и ртом шла кровь, а один глаз уже начал распухать. Сын старосты держался за живот, стонал и плакал. Гвенда не раз видела мальчишеские драки, но тут что-то другое. Сэм бил по-взрослому. Мать пристально вгляделась в десятилетнего сына. Ни единой царапины: Джонно, похоже, не удалось ударить ни разу. Сэм не чувствовал ни малейшего стыда. В его торжестве крестьянке почудилось что-то смутно знакомое. Ей не потребовалось много времени, чтобы сообразить — старший сын действительно напоминал одного человека, особенно когда тот кого-нибудь избивал. То же самое выражение она замечала на лице Ральфа Фитцджеральда, его настоящего отца.
Ральф размышлял о перспективе брака с Одилой. Симпатичная девушка, но в Лондоне таких можно купить за несколько пенни. Он уже был однажды женат на ребенке. Довольно скоро супруга начала его раздражать и наводить тоску. Какое-то время Фитцджеральд прикидывал: а что, если жениться на Одиле и заодно заполучить Филиппу? Волнительная мысль — жениться на дочери, а мать взять в любовницы. Однажды он устроил себе подобное развлечение — с двумя проститутками в Кале; элемент кровосмешения придал разврату дополнительные краски. Но скоро Тенч понял, что замечтался. Филиппа ни за что не пойдет на это. Можно, конечно, попробовать запугать, но выйдет ли? И, приближаясь к дому, он сказал Грегори:
— Я не хочу жениться на Одиле.
— Вам и не придется этого делать, — ответил тот, отказавшись дать разъяснения.
Графиня приехала через два дня с одной из своих приближенных и телохранителем, но без Одилы. Она вошла в Тенч-холл, отбросив всяческое высокомерие. Ральфу вдова даже не показалась красивой: очевидно, не спала две ночи.
Фитцджеральд, Алан, Грегори, несколько сквайров и староста как раз сели обедать. Гостья подошла к Лонгфелло. Тот, отбросив былую любезность и даже не привстав, дерзко осмотрел ее с ног до головы, как будто это служанка донимала его какой-то просьбой.
— Ну что? — спросил он в конце концов.
— Я выйду замуж за Фитцджеральда.
— Вот как! — притворно удивился законник. — Передумали?
— Да. Я не пожертвую своей дочерью, выйду сама.
— Миледи, — издевательски заговорил лондонец, — вы, судя по всему, полагаете, что король подвел вас к уставленному яствами столу, предложив выбирать блюдо по вкусу. Ошибаетесь. Король не спрашивает, чего вам хочется. Он приказывает. Вы ослушались один раз, его величество передал через меня другой приказ. У вас нет права выбора.
Вдова опустила глаза.
— Простите меня. Пожалуйста, пощадите мою дочь.
— Если бы решение этого вопроса зависело от меня, я отклонил бы просьбу, наказав вас за упрямство. Но может быть, вы переговорите с сэром Ральфом?
Филиппа посмотрела на хозяина. Увидев в ее глазах ярость и отчаяние, он вспыхнул, сломив самую гордую женщину, которую когда-либо встречал. Фитцджеральд желал овладеть ею прямо сейчас. Но сделано только полдела.
— Вы что-то хотите мне сказать?
— Я прошу прощения.
— Подойдите сюда. — Тенч сидел во главе стола. Графиня подошла и встала возле него. Он погладил голову льва на подлокотнике кресла. — Продолжайте.
— Мне очень жаль, что я вас отвергала. Беру все свои слова назад. Я принимаю ваше предложение и согласна выйти за вас замуж.
— Но я еще не повторил своего предложения. Король приказывает мне жениться на Одиле.
— Если вы обратитесь к его величеству с просьбой вернуться к первоначальному плану, он, несомненно, удовлетворит ее.
— И вы просите меня об этом?
— Да. — Графиня посмотрела ему в глаза и пошла на последнее унижение: — Я прошу вас… Прошу. Пожалуйста, сэр Ральф, возьмите меня в жены.
Фитцджеральд встал, резко отодвинув кресло.
— Тогда поцелуйте меня.
Леди закрыла глаза. Он обнял ее левой рукой за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы. Вдова не ответила, но и не сопротивлялась. Правой рукой Ральф стиснул Филиппе грудь. Именно такой он всегда ее себе представлял — упругой, тяжелой. Претендент на графство повел руку вниз. Гостья вздрогнула, но безропотно покорилась, и он прижал руку к бедрам. Затем, не изменяя положения, лорд Тенч прервал поцелуй и обвел глазами присутствующих.
76
Примерно в то же время, когда Ральфу был пожалован титул графа Ширинга, молодой человек по имени Дэвид Кейрлеон стал графом Монмаутом. Дальнему родственнику покойного графа исполнилось всего семнадцать лет, но все остальные наследники умерли от чумы. Перед Рождеством епископ Анри в Кингсбриджском соборе благословил двух новых графов, приглашенных затем в качестве почетных гостей на банкет, устроенный Мерфином в здании гильдии. Купцы праздновали также получение Кингсбриджем хартии, дарующей городу права самоуправления.
Ральф считал, что Дэвиду невероятно повезло. Этот мальчишка ни разу не покидал пределы королевства, не нюхал пороха и в свои семнадцать стал графом. Фитцджеральд же с Эдуардом прошел всю Нормандию, рисковал жизнью в боях, потерял пальцы, совершил на королевской службе несчетное количество грехов, и все-таки ему пришлось ждать до тридцати двух лет.
Однако он дождался. Ширинг в дорогом парчовом камзоле сидел за столом подле епископа Анри. Знакомые кивали на него незнакомцам, богатые купцы, почтительно склоняя головы, уступали дорогу, а руки служанок, разливавших вино, нервно дрожали. Отец, уже прикованный к постели, но упорно цепляющийся за жизнь, сказал: «Я потомок графа и отец графа. Я доволен». Все было очень хорошо.
Ральфу не терпелось поговорить с Дэвидом о батраках. Сейчас, когда урожай собран, а осенняя вспашка окончена, вопрос стоит не так остро: в короткие холодные дни на полях особенно нечего делать. Но увы, придет пора весенних работ, и батраки вновь начнут вымогать высокое жалованье, а если получат отказ, то, наплевав на закон, сбегут к более расточительным хозяевам. Противостоять этому землевладельцы могут, только сплотившись, твердо отклоняя требования прибавки и отказывая в работе беглецам. Это граф Ширинг и хотел втолковать Дэвиду.
Однако нового графа Монмаута больше интересовала падчерица Ральфа Одила, примерно его ровесница. Фитцджеральд решил, что они уже должны быть знакомы: Филиппа и Уильям часто гостили во дворце, где Дэвид служил у прежнего графа сквайром. Так или иначе, между ними царила полная идиллия: Дэвид оживленно что-то рассказывал, а Одила ловила каждое его слово, кивала, ахала, смеялась.
Ширинг всегда завидовал мужчинам, которые умели производить впечатление на женщин. Этой способностью обладал его брат, покорявший почти всех, несмотря на невысокий рост, не ахти какую красоту и рыжие волосы. И все-таки Ральф жалел Мостника. В тот день, когда граф Роланд сделал младшего Фитцджеральда своим сквайром, а старшего отправил подмастерьем к плотнику, судьба Мерфина решилась. Графом стал младший Ральф, а Мерфину, сидевшему по другую руку от графа Дэвида, приходится довольствоваться должностью простого олдермена — правда, очаровательного.
Младший же брат не мог понравиться даже собственной жене. Она почти не разговаривала с ним. Больше слов у нее находилось для собаки. И почему так получается, думал рыцарь. Он так долго и так сильно хотел Филиппу, а, когда добился, радости не прибавилось. Наоборот, через три месяца после свадьбы ему больше всего хотелось от нее избавиться.
Однако упрекнуть ее было не в чем. Графиня выполняла все обязанности жены. Умело хозяйничала в замке, научившись этому, когда ее первый муж стал графом после битвы при Креси: следила за заказами, поставками, оплатой счетов, пошивом одежды, топкой каминов, столом. И не сопротивлялась Ральфу. Он мог делать с ней все, что хотел, супруга молчала и не отвечала. Ни разу не поцеловала сама, ни разу не погладила. Неподвижно лежала, пока он кряхтел над ней, а едва скатывался, шла мыться.
Радовался Фитцджеральд тому, что Одила очень полюбила маленького Джерри, пробудившего ее материнский инстинкт. Девушка болтала с ним, пела песенки, баюкала перед сном, давая ту любовь, которой малыш никогда не получил бы от наемной кормилицы.
И все-таки новоиспеченный граф досадовал на себя. Роскошное тело Филиппы, предмет его вожделений в течение стольких лет, сопротивлялось ему. Он не дотрагивался до жены уже много недель и, вероятно, уже не дотронется никогда. Ширинг смотрел на тяжелую грудь, полные губы и мечтал о нежном теле и девичьей коже Тилли. Той самой Тилли, в которую вонзил длинный острый нож. Клинок угодил под ребра и вошел в трепещущее сердце. Этот грех он не решался исповедовать и, скрипя зубами, думал, сколько же ему придется отбыть за него в чистилище.
Епископ со свитой остановился во дворце аббата, а люди Монмаута заняли гостевые комнаты аббатства, так что Ральфу и Филиппе со слугами пришлось отправиться на постоялый двор. Фитцджеральд выбрал перестроенный «Колокол», принадлежавший теперь брату. В единственном трехэтажном здании Кингсбриджа на первом этаже располагался просторный зал, на втором — мужская и женская спальни, а наверху — шесть дорогих отдельных комнат. Когда банкет закончился, Ширинг со своими людьми удалился в таверну, уселся перед камином и, заказав еще вина, затеял игру в кости. Филиппа осталась поговорить с Керис, а заодно присмотреть за Одилой и графом Дэвидом.
Фитцджеральд вызвал интерес у молодых людей, какие всегда собираются вокруг сорящей деньгами знати, и, постепенно опьянев и погрузившись в игру, забыл о заботах. Он обратил, однако, внимание на молодую женщину с ухоженными волосами. Та восхищенно смотрела, как граф весело проигрывает целые стопки серебряных пенни. Ральф кивком подозвал ее и усадил рядом. В напряженные моменты игры женщина, назвавшаяся Эллой, хватала его за ногу, будто в азарте, хотя скорее всего знала, что делает. Женщины обыкновенно знают такие вещи.
Через некоторое время Ширингу надоела игра, и он занялся Эллой. Она имела все то, чего не хватало Филиппе, — была веселой, страстной и восхищалась Ральфом. То и дело касалась его или себя: отводила волосы с лица, шлепала графа по руке, обхватывала себя за шею, игриво толкала игрока в плечо. И с огромным интересом слушала рассказы про Францию.
К досаде Ширинга, к нему подошел брат. На постоялый двор Мостник нанял младшую дочь Бетти Бакстер. Ему очень хотелось, чтобы дело шло хорошо, и он расспросил Ральфа, всем ли тот доволен. Фитцджеральд представил ему свою собеседницу, и Мерфин с несвойственной ему презрительностью бросил в ответ:
— Да, я знаю Эллу.
Со дня гибели Тилли братья встречались в третий или четвертый раз. Но до сегодняшнего вечера у них почти не было возможности поговорить, в том числе и на свадьбе. И все-таки по взглядам зодчего Ральф догадывался, что тот подозревает его в убийстве собственной жены. Они не поминали ту трагическую смерть, но и она незримо стояла между ними; ее невозможно было не замечать — как корову в крохотной лачуге нищего крестьянина. Если бы кто-нибудь из них затронул вопрос, новоиспеченный граф чувствовал — это стал бы их последний разговор.
И сейчас, будто по взаимному соглашению, они вновь обменялись несколькими пустыми фразами, и Мерфин ушел, сославшись на работу. Ральф недоумевал, какая может быть работа в декабрьские сумерки, хотя на самом деле понятия не имел, чем занимается брат. Мостник не охотился, не держал двор, не состоял в королевской свите. Неужели возможно изо дня в день что-то чертить и наблюдать за строительством? Он сам от такой жизни сошел бы с ума. Но Мерфин, судя по всему, зарабатывал кучу денег. Фитцджеральд же вечно нуждался, даже став лордом. Тут Ширинг вспомнил про Эллу.
— Мой брат немного не в духе, — извинился он.
— Это потому, что у него полгода не было женщины, — хихикнула та. — Он привык тискать настоятельницу, а после возвращения Филемона аббатиса его бросила.
Ральф сделал вид, что потрясен.
— Но монахинь нельзя тискать.
— Мать Керис — удивительная женщина, но ее распирает, посмотрите только, как она ходит.
От таких вольностей в устах женщины граф загорелся.
— Мужчине это не годится, — подыграл он ей. — Столько времени ходить без женщины.
— Я тоже так думаю.
— От этого… все опухает.
Подняв брови, потаскушка наклонила голову и прямо посмотрела ему в пах. Он проследил за ее взглядом.
— Ах, дорогой, как это, должно быть, неудобно.
И накрыла причинное место рукой. В этот момент вошла Филиппа. Ральф замер. Граф почувствовал себя виноватым, испугался и одновременно рассвирепел оттого, что ему почему-то оказалось важно, видит ли его жена.
— Я иду наверх… О!
Элла не убрала руки, наоборот, прижала ее покрепче и победно посмотрела на Филиппу. Графиня вспыхнула от стыда и отвращения. Фитцджеральд открыл рот, но не знал, что сказать. Ширинг не хотел извиняться перед женой, чувствуя, что позор она приняла на себя. Но все-таки ему стало не по себе оттого, что сидит с уличной девкой, завладевшей его достоинством, а жена, графиня, в смущении стоит перед ним.
На мгновение все замерли, затем Ральф издал неопределенный звук, Элла захихикала, а Филиппа, развернувшись и неестественно высоко подняв голову, грациозно, как косуля на склоне холма, поднялась по широкой лестнице и исчезла, ни разу не обернувшись. Графу было досадно и стыдно, хотя он считал, что и то и другое напрасно. Однако его интерес к Элле заметно ослаб, и лорд скинул ее руку.
— Выпейте еще вина. — Потаскушка налила ему из стоявшего на столе кувшина, но у Фитцджеральда разболелась голова, и он отпихнул деревянную кружку.
Красотка с усилием положила его руку себе на плечо и тихо, зазывно произнесла:
— Не оставляйте меня, я вся горю.
Ширинг стряхнул ее руку и встал. Тогда блудница жестко прищурилась:
— Ну что ж, в таком случае вы должны заплатить мне.
Ральф залез в кошелек и достал пригоршню серебряных пенни. Не глядя на Эллу, бросил их на стол, не пересчитав. Женщина торопливо принялась собирать монеты, а граф поднялся по лестнице. Филиппа сидела на кровати, прямой спиной прислонившись к изголовью, сняв лишь обувь, и с упреком посмотрела на мужа. Он буркнул:
— Вы не имеете права на меня сердиться!
— Я и не сержусь. А вот вы сердитесь.
Графиня всегда умела так повернуть, что оказывалась права, а он нет. Пока Ширинг соображал, что ответить, его супруга продолжила:
— Вы ведь не будете возражать, если я вас оставлю?
Граф изумленно уставился на нее. Этого он ожидал меньше всего.
— И куда же вы денетесь?
— В Кингсбридж. Я не хочу становиться монахиней, но поживу в монастыре. Возьму с собой всего несколько человек: горничную, писаря, моего исповедника. Я уже говорила с матерью Керис — она не возражает.
— Также поступила моя покойная жена. Что скажут люди?
— Знать в известные моменты своей жизни нередко удаляется в монастырь, на время или навсегда. Скажут, что вы отвергли меня, поскольку я больше не могу иметь детей; вероятно, это так и есть. Да в любом случае: какая вам разница, что скажут?
У Ральфа промелькнуло в голове: жаль, если Джерри лишится Одилы, — но перспектива освободиться от горделивой Филиппы, ее вечного недовольства слишком заманчива.
— Хорошо, и что же вас останавливает? Тилли не спрашивала разрешения.
— Сначала я хочу выдать замуж Одилу.
— За кого?
Графиня посмотрела на мужа как на полного идиота.
— А, вероятно, за молодого Дэвида.
— Юноша влюблен в нее; я думаю, они подойдут друг другу.
— Монмаут несовершеннолетний. Ему придется просить позволения короля.
— Поэтому я и заговорила с вами об этом. Вы не согласитесь поехать с ним к королю и просить дать согласие на брак? Если сделаете это для меня, клянусь, никогда ни о чем вас больше не попрошу. Оставлю вас с миром.
Филиппа действительно не требовала от него никаких жертв. А родство с Монмаутом Фитцджеральду лишь на пользу.
— И вы покинете Эрлкасл и переселитесь в монастырь?
— Как только Одила выйдет замуж.
Ширинг вдруг осознал, что это конец мечты, обернувшейся горькой, тусклой реальностью. Лучше признать поражение и начать все заново.
— Хорошо, — отрезал он, испытывая сожаление и чувство освобождения одновременно. — Договорились.
77
Как-то вечером, незадолго до ранней Пасхи 1350 года, в камине у Мерфина ярко пылал огонь. На столе стоял холодный ужин: копченая рыба, мягкий сыр, свежий хлеб, груши и бутыль рейнского вина. Мостник надел чистое белье и новую желтую тунику. Дом был выметен, а на буфете в кувшине стояли нарциссы. Зодчий сидел один. Дочь у Арна и Эм. Их флигель располагался в конце сада, и пятилетняя Лолла любила там ночевать. Она отправилась «в паломничество», захватив с собой в мешочке гребень и любимую куклу.
Мастер открыл окно и выглянул на улицу. С луга на южном берегу дул холодный ветер. Вечер угасал, и небесное зарево, казалось, падает в воду и исчезает в черноте. Со стороны монастыря к мосту двигалась фигура в капюшоне. Человек торопливо прошел по вытоптанной тропинке через соборную лужайку, мимо огней «Колокола», спустился по слякотной главной улице, пряча лицо, ни с кем не говоря, приблизился к берегу. Может, глядя в холодную черную реку, он лелеет мысль о самоубийстве? Если и так, мысль была быстро отброшена. Человек ступил на мост, по проезжей части достиг острова Прокаженных, свернул с дороги, продрался через низкий кустарник, по чахлой траве, объеденной кроликам, у развалин лепрозория и подошел к юго-западному берегу и постучал в дверь строителя.
Тот закрыл окно и прислушался. Стук не повторился. Ему захотелось выпить вина, но он не стал нарушать сложившийся ритуал. Через несколько мгновений снова раздался стук. Архитектор открыл дверь. Она вошла, откинула капюшон и сбросила тяжелый серый плащ с платья алого кингсбриджского сукна. Выше его примерно на дюйм и старше на несколько лет. На гордом, даже высокомерном лице сейчас светилась теплая, как солнце, улыбка. Мерфин прижал к себе ее роскошное тело и поцеловал полные губы.
— Филиппа дорогая.
Они улеглись тут же, на полу, едва раздевшись. Мостник страстно желал ее, а графиня его, если такое возможно, еще больше. Фитцджеральд-старший расстелил плащ на соломе, леди Ширинг прижалась к нему как утопающий, зарылась лицом в шею. Оставив Ральфа и переехав в аббатство, говорила ему Филиппа, она думала, что теперь до нее дотронутся только монахини, когда примутся готовить холодное тело к похоронам. При этой мысли Мерфин едва не плакал.
Сам он так сильно любил Керис, что полагал — никакая другая женщина уже не привлечет его. Для него, как и для Филиппы, эта любовь стала нежданным подарком, ключом холодной воды, вдруг забившим в раскаленной пустыне, и оба пили из него подобно умирающим от жажды.
Потом любовники, обнявшись, лежали у камина, и зодчий вспоминал, как все случилось. Переехав в аббатство, графиня заинтересовалась новой башней. Этой женщине практического склада было нелегко заполнить долгие часы молитвой и размышлениями. Она с удовольствием ходила в библиотеку, но невозможно же читать целыми днями. И в конце концов пришла к нему на чердак, где архитектор показал ей чертежи. Это быстро вошло в привычку: леди Ширинг приходила каждый день и что-нибудь рассказывала, а он работал. Строитель всегда восхищался ее умом и силой, а на уединенном чердаке познал еще и таящиеся за величественными манерами теплоту и душевную щедрость. Ему открылось живое чувство юмора Филиппы, и мастер научился веселить гостью. Она смеялась низким грудным смехом, и Мостник почему-то вдруг задумался, как это — быть с ней.
Как-то раз графиня сказала: «Вы добрый. Таких немного». Ее искренность растрогала его, и Фитцджеральд-старший поцеловал ей руку. Простая благодарность, но Филиппа могла остановить его, если бы хотела: достаточно было убрать руку и отступить назад. Он понял бы, что зашел слишком далеко. Но леди этого не сделала — напротив, задержала руку Мерфина и посмотрела с такой нежностью, что тот обнял ее и поцеловал.
Они любили друг друга на матраце, и зодчий только потом вспомнил, что это Керис посоветовала положить его сюда, пошутив насчет каменщиков, которым якобы нужно мягкое место для инструментов.
Аббатиса ничего не знала про него и Филиппу. И никто не знал, кроме служанки графини и Арна с Эм. С наступлением темноты, когда монахини отправлялись в дормиторий, леди Ширинг удалялась в свою комнату на верхнем этаже, а когда сестры засыпали, выскальзывала по наружной лестнице, позволявшей важным гостям не проходить через помещения, где снуют простые люди. Тем же путем возвращалась перед рассветом, когда монахини пели утреню, и появлялась на завтраке, будто всю ночь провела у себя.
Мастер сам удивлялся, что смог полюбить другую женщину меньше чем через год после того, как Керис окончательно оставила его. Конечно же, он ее не забыл. Какое там, думал о ней каждый день. Ему все время хотелось ей что-нибудь рассказать или узнать ее мнение по какому-нибудь сложному вопросу. Порой Мостник ловил себя на том, что следует ее советам — например, осторожно промывает расцарапанную коленку Лоллы теплым вином. А потом — строитель видел ее почти каждый день. Новый госпиталь почти достроили, но соборную башню толком не начинали, а настоятельница внимательно следила и за тем, и за другим. Аббатство потеряло власть над городским купечеством, но Керис постоянно интересовалась, как олдермен и гильдия пользуются правами самоуправления — учреждают новые суды, организуют шерстяную биржу, вводят в ремесленных гильдиях меры и стандарты. Но мысли о ней всегда оставляли в душе архитектора неприятный осадок, послевкусие, как горечь во рту после терпкого пива. Он любил ее всей душой, а возлюбленная все-таки отвергла его. Это как вспоминать хороший день, закончившийся дракой.
— Тебе не кажется, что меня просто тянет к запретным женщинам? — лениво спросил Мерфин у Филиппы.
— Ты о чем?
— Да странно как-то… Двенадцать лет любил монахиню, потом девять месяцев целибата, а теперь вот влюбился в жену брата.
— Не напоминай мне об этом. Это не брак. Я вышла замуж против воли, делила с ним ложе всего несколько дней, и он будет счастлив, если никогда меня больше не увидит.
Извиняясь, Фитцджеральд-старший погладил ее по плечу.
— Но все-таки нужно соблюдать осторожность, как мы делали с Керис.
Читать бесплатно другие книги:
