Лучшая фантастика XXI века (сборник) Уильямс Лиз
Она не спорит со мной.
– Разве буддист не сказал бы, что у вас с Терезой одна душа на двоих? Душа – это иллюзия. Нет ни погонщика, ни осла. Есть только ты.
– Ладно, проехали, – говорю я.
– Нет, давай пойдем дальше, Терри. Разве ты не чувствуешь ответственности перед своим прежним «я»? Перед родителями своего прежнего «я», перед друзьями? Может, ты в долгу перед кармой?
– А вы перед кем отвечаете, доктор? Кто ваша пациентка? Тереза или я?
Некоторое время она молчит, потом говорит:
– Я ответственна перед тобой.
Ты.
Ты глотаешь, удивляясь, что у таблеток вкус корицы. Вначале наркотик действует с перерывами. Ты понимаешь, что сидишь на заднем сиденье машины, что в руке у тебя сотовый телефон, вокруг смеются твои подруги. Ты говоришь с матерью. Если сосредоточишься, можешь вспомнить, что нужно ответить на звонок и сказать матери, у какой подруги переночуешь. Еще не попрощавшись, ты выходишь из машины. Машина на стоянке, твой телефон куда-то делся – но ты помнишь, что пожелала маме спокойной ночи и ехала еще с полчаса, прежде чем вы нашли этот гараж. Джоэлли встряхивает рыжими кудрями и тащит тебя к лестнице. Идем, мисс Т.!
Тогда ты поднимаешь голову и видишь, что стоишь на тротуаре у входа в клуб без возрастных ограничений; в руке у тебя десять долларов, и ты готова отдать купюру вышибале. Всякий раз, как распахивается дверь, гремит оглушительная музыка. Ты поворачиваешься к Джоэлли и…
Ты в чьей-то машине, на автостраде, соединяющей штаты. Водитель – парень, с которым ты познакомилась несколько часов назад. Его зовут Раш, но ты не спросила, имя это или фамилия. В клубе вы держались друг за друга и громко разговаривали, перекрикивая музыку, о родителях, о еде, о разнице между вкусом свежей сигареты во рту и запахом застоявшегося дыма. Но тут ты понимаешь, что у тебя во рту сигарета, ты сама взяла ее из пачки Раша, и тебе не нравятся сигареты. А теперь нравятся? Ты не знаешь. Бросить сигарету или курить дальше? Ты просеиваешь воспоминания, но не можешь найти никаких причин того, почему решила закурить и почему села в машину этого парня. Ты начинаешь рассказывать себе историю: парень наверняка достоин доверия, иначе бы ты не села в его машину. Ты взяла сигарету, потому что иначе он обиделся бы.
Сегодня ты чувствуешь себя другим человеком, тебе нравится то, что происходит. Ты снова затягиваешься. Вспоминаешь последние часы и удивляешься всему, что делала, и все это без постоянных самокопаний, тревоги, предчувствий и сожалений. Без внутреннего голоса, который безостановочно критикует тебя.
Теперь на парне только трусы, и он протягивает руку к шкафу за коробкой с мюсли, и его спина прекрасна. За маленьким окном кухни – мглистый свет. Он насыпает тебе в миску «Фрут лупс» и смеется, но негромко, потому что в соседней комнате спит его мать. Он смотрит тебе в лицо и хмурится. Спрашивает, в чем дело. Ты смотришь вниз: ты полностью одета. Ты начинаешь вспоминать и понимаешь, что провела в квартире этого парня несколько часов. Вы очутились в его спальне, и парень разделся, а ты поцеловала его в грудь и провела ладонями по его ногам. Ты разрешила ему засунуть руки тебе под блузку и взять тебя за грудь, но дальше этого не пошла. Почему у вас не было секса? Он тебя не заинтересовал? Нет, ты была мокрая. Ты возбудилась. Ты почувствовала себя виноватой? Или тебе стало стыдно?
О чем ты думала?
Когда вернешься домой, там разверзнется ад. Родители будут в ярости, хуже того – они станут молиться за тебя. Вся церковь будет молиться за тебя. Все узнают. И больше никто не будет смотреть на тебя по-прежнему.
Теперь у тебя во рту вкус корицы, и ты снова сидишь в машине парня, у круглосуточного магазина. Середина дня. Твой телефон звонит. Ты выключаешь его и кладешь в сумочку. Глотаешь; во рту у тебя сухо. Этот парень – Раш – покупает еще одну бутылку воды. Что ты проглотила? Ах, да. Ты вспоминаешь, как положила в рот маленькие таблетки. Зачем ты приняла столько? Зачем ты вообще приняла эту последнюю? Ах, да.
Из кухни доносятся голоса. Еще нет шести утра, и я хочу только пописать и снова уснуть, но тут я понимаю, что говорят обо мне.
– Она даже ходит теперь по-другому. То, как она держится, как говорит…
– Все дело в книгах, которые дал ей доктор Субраманьян. Она их читает по ночам. Тереза никогда так не читала – не научные книги.
– Дело не только в словах – в том, как она их произносит. Этот низкий голос… – Она всхлипывает. – Милый, я не знала, что будет так. Как будто это совсем не она.
Он ничего не отвечает. Плач Элис становится громче, потом стихает. Звон тарелок в раковине. Я делаю шаг назад, и тут говорит Митч:
– Может, стоит попробовать лагерь…
– Нет, нет, нет! Еще нет. Доктор Мелдау говорит, что ей лучше. Мы должны…
– Конечно! А что еще она тебе скажет.
– Ты ведь сам сказал, что мы это испробуем, дадим ей шанс.
Сквозь всхлипы прорывается гнев, и Митч что-то виновато бормочет. Я возвращаюсь в спальню, но мне ведь нужно пописать, поэтому я шумно выхожу обратно. Элис подходит к лестнице.
– Все в порядке, милая?
Я старательно делаю сонное лицо и иду в туалет. Закрываю в дверь и в темноте сажусь на унитаз.
Что это еще за чертов лагерь?
– Давай попробуем снова, – сказала доктор Мелдау. – Что-нибудь приятное и живое.
Мне трудно сосредоточиться. Брошюра в моем кармане – как бомба. Стоило решить ее поискать, а найти оказалось нетрудно. Мне хочется спросить доктора Мелдау о лагере, но я знаю, что как только подниму эту тему, между доктором Мелдау и Классами начнутся разборки, и я окажусь между двух огней.
– Закрой глаза, – говорит она. – Думай о десятом дне рождения Терезы. В дневнике она написала, что это ее лучший день рождения. Помнишь «Морской мир»?
– Смутно.
Я вижу прыгающих дельфинов – двух и трех за раз. Было солнечно и жарко. С каждой сессией мне все легче погружаться в воспоминания Терезы. Ее жизнь кто-то записал на DVD, а у меня был пульт.
– Ты помнишь, как вымокла во время номера Наму и Шаму?
Я рассмеялась.
– Кажется, да. – Мне были видны металлические скамьи, стеклянная стена передо мной, огромные силуэты в сине-зеленой воде. – Китов заставляли плескать огромными хвостами. Мы все вымокли.
– Помнишь, кто был с тобой? Где твои родители?
Там была девочка моих лет, не могу вспомнить, как ее звали. На нас обрушивались стены воды, а мы кричали и смеялись. Потом родители вытерли нас полотенцами. Должно быть, они сидели выше, там, куда не попадала плещущая вода. Элис выглядела гораздо моложе: счастливее и чуть полнее. И шире в бедрах. Это потом она увлеклась разными диетами и упражнениями, а тогда была вся такая мамашка-мамашка.
Глаза у меня широко распахиваются.
– О боже!
– Все в порядке?
– Да… просто… все, как вы сказали, – живенько.
Я по-прежнему вижу молодую Элис. И с горечью понимаю, как она сейчас печальна.
– Я бы хотела, чтобы в следующий раз был общий сеанс, – говорю я.
– Правда? Хорошо. Я объясню Элис и Митчу. Ты хочешь поговорить о чем-то конкретном?
– Да. Нам нужно поговорить о Терезе.
Доктор С. говорит, что все хотели бы знать, может ли вернуться исходная нейронная карта, старая Королева. Если карта пропала, можно ли ее найти? А если можно, то что произойдет с новой нейронной картой, с новой Королевой?
– Истинный буддист сказал бы тебе, что это неважно. В конце концов, круговорот существования происходит не только между жизнями. Колесо сансары поворачивается в каждый момент. Личность постоянно умирает и снова возрождается.
– А вы истинный буддист? – спрашиваю я.
Он улыбается.
– Только по утрам в воскресенье.
– Вы ходите в церковь?
– Играю в гольф.
Стучат, и я открываю глаза. В комнату входит Элис, у нее в руках стопка выстиранного белья.
– О!
Я переставила мебель – отодвинула кровать в угол, чтобы у меня было несколько свободных квадратных футов пола.
Выражение лица Элис несколько раз меняется.
– Ты ведь не молишься?
– Нет.
Она вздыхает, но вздох притворный.
– Я так и думала. – Она обходит меня, кладет белье на кровать и берет книгу. – «Вхождение в поток». Ее тебе дал доктор Субраманьян?
Она смотрит на абзац, который я выделила маркером. «Но любовная доброта к себе – майтри – не означает, что нужно избавляться от всего остального. Смысл в том, чтобы не пытаться изменить себя. Практика медитации не для того, чтобы отбросить свое «я» и стать чем-то лучшим. Она для того, чтобы подружиться с собой таким, каков ты есть».
– М-да. – Она кладет книгу, оставляя ее открытой на той же странице. – Похоже на доктора Мелдау.
Я смеюсь.
– Да, верно. Она говорила, что я хочу, чтобы вы с Митчем присутствовали на следующем сеансе?
– Мы там будем.
Она ходит по комнате, подбирая футболки и белье. Я встаю, чтобы не мешать ей. При этом она умудряется все поправить: расставляет упавшие книги, сажает Бу В. Мишку на прежнее место на кровати, бросает пустой пакет из-под чипсов в корзину для мусора. Собирая грязное белье, она одновременно приводит в порядок мою комнату, как порядконаводящий аппарат Кота-в-Колпаке.
– Элис, на последнем сеансе я вспомнила, как была в «Морском мире», но там со мной была девочка. Сидела рядом с Терезой.
– В «Морском мире»? А, это дочка Хаммелей Марси. В том году они взяли тебя с собой в Огайо на каникулы.
– Кто взял?
– Хаммели. Ты уезжала на целую неделю. Ты захотела такой подарок на день рождения – потратиться на эту поездку.
– Значит, вас там не было?
Она поднимает джинсы, которые я оставила у кровати.
– Нам всегда хотелось поехать в «Морской мир», но мы с твоим отцом так туда и не выбрались.
– Это наш последний сеанс, – говорю я.
Элис, Митч, доктор Мелдау – я полностью завладела их вниманием.
Первой опомнилась, конечно, доктор.
– Похоже, ты нам что-то хочешь сказать.
– О да.
Элис словно застыла, старается держать себя в руках. Митч трет затылок, он вдруг заинтересовался ковром.
– Я больше не буду с этим мириться. – Я делаю неопределенный жест. – Ни с чем: ни с упражнениями на воспоминания, ни со всеми этими попытками вообразить, что чувствовала Тереза. Я наконец поняла. Вам не важно, Тереза я или нет. Вы только хотите, чтобы я считала себя ею. Я больше не стану подчиняться манипуляциям.
Митч качает головой.
– Милая, ты приняла наркотик. – Он смотрит на меня, потом снова себе на ноги. – Если ты приняла ЛСД и увидела бога, это вовсе не значит, что ты на самом деле видела бога. Никто тобой не манипулирует, мы как раз стараемся уничтожить манипуляцию.
– Вздор, Митч. Ты ведешь себя так, будто я шизофреничка и не отличаю реальное от нереального. Но дело в том, что чем больше я говорю с доктором Мелдау, тем херовее себя чувствую.
Элис ахает.
Доктор Мелдау протягивает руку, чтобы успокоить ее, но не отрывает взгляда от меня.
– Терри, отец пытается тебе сказать, что, хотя ты чувствуешь себя новой личностью, есть ты, которая существовала до наркотика. И существует сейчас.
– Да? Вы знаете, что думают все те жертвы передоза в вашей книге, которые говорят, что «вновь обрели» себя? Может быть, им только кажется, что они прежние.
– Возможно, – говорит она. – Но не думаю, что они себя обманывают. Они решили принять ту часть своего «я», которую потеряли, решили принять обратно брошенных когда-то близких. Люди вроде тебя. – Она смотрит на меня с той стандартной озабоченностью, которую врачам выдают вместе с дипломом. – Неужели ты хочешь весь остаток жизни чувствовать себя сиротой?
– Что? – Невесть откуда на глаза набегают слезы, я откашливаюсь, а слезы все текут, и я утираю их рукавом. – Эй, Элис, точно как ты, – говорю я.
– Это нормально, – говорит доктор Мелдау. – Когда ты пришла в себя в больнице, то ощущала полное одиночество. Ты казалась себе совершенно новой личностью, ни семьи, ни друзей. И ты по-прежнему идешь по этой дороге. Во многих отношениях тебе нет еще и двух лет.
– Вы чертовски хороши, – говорю я. – Такого я не предвидела.
– Пожалуйста, не уходи. Давай…
– Не волнуйтесь, я еще не ухожу. – Я у двери, снимаю с вешалки у выхода свой рюкзак. Роюсь в его карманах и достаю брошюру. – Вы знаете об этом?
Элис впервые подает голос.
– О, милая, нет…
Доктор Мелдау, нахмурившись, берет у меня брошюру. На обложке прекрасный снимок мальчика-подростка, он обнимает счастливых родителей. Доктор Мелдау смотрит на Элис и Митча.
– Вот что вы надумали?
– Это их дубинка, доктор Мелдау. Если у вас не получится или я сбегу, – бум! Знаете, что там проис ходит?
Она раскрывает брошюру, смотрит на изображения комнат, на дорожку с препятствиями, на большой бревенчатый дом, где дети, как я, «посещают интенсивные групповые сеансы с опытными консультантами», где «могут восстановить свою подлинную личность». Она качает головой.
– У них другой подход…
– Не знаю, док. Их подход, кажется, жутко похож на ваше «восстановление». Должна отдать вам должное, вы на какое-то время сумели заставить меня работать. Эти упражнения на визуализацию? Я так в этом поднаторела, что могу увидеть то, чего никогда не было. Ручаюсь, вы можете визуализировать меня прямо в голову Терезе.
Я поворачиваюсь к Элис и Митчу.
– Ну, решайте. Программа доктора Мелдау провалилась. Поэтому вы пошлете меня в лагерь на промывание мозгов или нет?
Митч рукой обнимает жену. Поразительно, но у Элис сухие глаза. Они широко раскрыты, и она смотрит на меня, как на незнакомку.
Всю обратную дорогу из Балтимора идет дождь; он идет, когда мы подъезжаем к дому. Мы с Элис бежим к ступенькам крыльца, освещенного фарами машины. Митч ждет, пока Элис откроет дверь; мы заходим внутрь, и он тут же отъезжает.
– И часто он так? – спрашиваю я.
– Ему нравится вести машину, когда он расстроен.
– Ясно.
Элис идет по дому, включая свет. Я иду за ней на кухню.
– Не волнуйся, с ним ничего не случится. – Она открывает дверцу холодильника и нагибается. – Он просто не знает, что с тобой делать.
– Значит, он хочет сплавить меня в лагерь.
– О, нет. Просто раньше дочь никогда ему не перечила. – Она несет на стол таперверовскую коробку для торта. – Я испекла морковный торт. Поставишь та релки?
Она такая маленькая. Если стоять лицом к лицу, она достает мне только до подбородка. Волосы на макушке редкие, а от дождя они кажутся еще реже, просвечивает розовая кожа.
– Я не Тереза. И никогда не буду Терезой.
– Да я знаю, – говорит она с легким вздохом. И она действительно это знает, я вижу по ее лицу. – Просто ты очень похожа на нее.
Я смеюсь.
– Я могу выкрасить волосы. Может, сделаю операцию на носу.
– Ничего не выйдет. Я по-прежнему буду узнавать тебя.
Она снимает крышку и откладывает ее в сторону. Торт круглый, с толстым слоем глазури. По краям – маленькие сахарные морковки.
– Ух ты! Это ты перед отъездом успела? Зачем?
Элис вздыхает и разрезает торт. Переворачивает нож и лезвием перекладывает мне на тарелку большой треугольный кусок.
– Я подумала, что он нам понадобится – так или иначе.
Она ставит тарелку передо мной и легонько притрагивается к моей руке.
– Я знаю, что ты хочешь уйти. Что ты, может быть, никогда не захочешь вернуться.
– Я не то чтоб…
– Мы не станем тебя задерживать. Но куда бы ты ни пошла, ты останешься моей дочерью, нравится это тебе или нет. Тех, кто тебя любит, не выбираешь.
– Элис…
– Ш-ш. Ешь торт.
Алайя Дон Джонсон
Алайя Дон Джонсон родилась в Вашингтоне, округ Колумбия, и живет в Нью-Йорке, где изучала в Колумбийском университете восточноазиатские языки и культуры, а теперь занимается книгоиздательством и журналистикой. Алайя Джонсон долго путешествовала по Японии. Ее рассказы выходят с 2005 года. Последняя книга Алайи – роман для подростков «Летний принц» (2013).
Рассказ «Огни третьего дня» начинается как фэнтези и превращается в научную фантастику в духе «космического рыцарского романа», в лучших традициях Ли Брэкетт и Майкла Муркока. В очень далеком будущем человечество уничтожает вселенные, используя их в качестве источника энергии для колоссального постчеловеческого проекта.[54]
Огни третьего дня
Туман был густой, словно варенец, пронизанный лучами копошившихся в песке червей-светляков. И сквозь этот туман, который, я знала, обманет и запутает почти любое существо, кому не посчастливится в него забрести, пришел мой проситель – первый за три десятка циклов. Он приехал верхом на огромном черном олене людей-бабочек, и тот поприветствовал меня, взмахнув могучими рогами. Кожа у просителя была такой же беспросветно бледной, как песок – черным; у него были ясные, холодные глаза цвета сколотого нефрита. Мягкий светлый пушок покрывал его череп, как у человеческих младенцев. Полные жестокие губы, высокие скулы. Крупный нос был сломан несколько раз. Уши немного оттопыривались.
Он был слишком красив. Я не поверила. Нет, в своих путешествиях я встречала мужчин намного привлекательнее него. Мужчин, которые страстно принимали меня в любой форме и тут же доставляли мне удовольствие. Но я никогда не видела такой красоты – красоты резких граней и нефритовых сколов. Такой ауры с трудом покоренной силы и невыразимой печали, приглушенной, но не преодоленной. Он выглядел человеком, который вызывает уважение, человеком, который поймет, как я одинока даже в кругу своей семьи, человеком, который после стольких циклов, быть может…
Но я не для того прожила так много времени вдали от Ствола, чтобы верить в подобную ерунду.
Не сводя с меня глаз, он коснулся шеи оленя, и тот опустился на колени, чтобы человек спешился. Должно быть, его голые ноги заледенели, едва коснувшись песка, и черви начали пожирать холодную плоть, однако он стоял перед моей лестницей, совершенно спокойный. Кружевные руки и рты рвались к нему из коварного тумана, но не могли дотянуться.
Так я поняла, что он не человек.
Я с нетерпением ждала, когда он заговорит и я смогу перебросить его на ту сторону пустыни. Но он смотрел на меня, а я хмурилась в ответ, пока не догадалась: он знал, кто я. Знал, кто я такая. Тогда я решила, что он, должно быть, невыразимо стар. Теперь я в этом не уверена.
– Зачем ты пришел к моей двери? Назови причину.
Само собой, он промолчал. Его бесстрастное лицо не дрогнуло, и все же – возможно, из-за вздрогнувших плеч или немного сбившегося дыхания – мне показалось, что он смеется надо мной.
Давно я не становилась объектом насмешек, даже скрытых. Мало кому придет в голову смеяться над демоном выжженной пустыни. Прежде чем открыть дверь, я выбрала одно из самых отталкивающих обличий. Черная, как песок, кожа, чувственное обнаженное тело, усыпанное тысячами крошечных рогов, которые поворачивались вслед за моим взглядом. Рога придумал Шарм – он часто придумывает подобные штуки, когда напьется соленой воды. По его просьбе я ношу их один день каждого цикла, когда принимаю просителей. Я думала, что мой облик внушает благоговейный трепет, но по выражению глаз этого не-вполне-человека поняла, что он не торопится трепетать. Пришлось рявкнуть, чтобы скрыть тревогу. Что это за существо?
Испуская трескающейся кожей серный газ, я ринулась обратно в дом. Туман коснулся меня и со стоном отпрянул. Даже не оглядываясь, я знала: мужчина не шелохнулся. Внутри, за дверью, я сменила обличье. Превратилась в монстра, синего левиафана с четырьмя головами и шестнадцатью невозможными руками. По очереди встряхнув запястьями, я заставила браслеты из человеческих зубов клацать и греметь, рождая зловещее эхо в глубинах моего замка.
Да, подумала я, оскалив пасти, это подойдет.
Шагнула к двери, чтобы снова распахнуть ее, и увидела на полу двухмерно-недвижное ухмыляющееся лицо Махи.
– Отлично выглядишь, – сказал он. – Наглец у порога? Брось его в Утробу, Нэйв. Уверен, у нее давненько не было хорошего обеда.
Утроба – это мать Махи, которая отреклась от него, поскольку он может перемещаться только в двух измерениях. Мать сочла его уродцем, однако иногда это уродство бывает крайне полезным. Махи спускает пар, предлагая скормить Утробе всякого, кто хочет пересечь выжженную пустыню. Однажды, почти триста циклов назад, я так и поступила, чтобы уважить его просьбу, и мы на протяжении долгих дней слушали, как Утроба жует, и совокупляется, и вопит в загадочном экстазе.
Две моих головы оскалились на него, третья отвернулась, а четвертая вздохнула и сказала:
– Может быть.
Утроба залегла на восточной границе пустыни, но в тот день она словно орала у нас над ухом. Полагаю, все дело в особенностях песках. Мы с Шармом и Макушкой едва не сошли с ума, но Махи, похоже, понравилось. Моя семья мне родней Ствола, однако об их прошлых жизнях я знаю лишь то, чем они решили поделиться. Я часто гадаю, каково Махи жилось в Утробе.
Он слился с полом, ушел в невидимую двухмерность. Я же снова открыла дверь.
Мужчина никуда не делся, стоял не шевелясь, игнорируя целую орду туманных силуэтов, пытавшихся вцепиться в него. Я вновь встревожилась: что это за существо? Когда он увидел меня, его глаза расширились. Больше он не двинул ни мускулом, но я догадалась. Что за сдержанность! Моему податливому телу и сотней жестов не передать веселье, и понимание, и сдержанное одобрение, которые он выразил простым сокращением глазных мышц. Он меня не боялся.
– Кто ты? – спросила самая маленькая из моих голов. Остальные три отвернулись: глядя на него четырьмя парами глаз, я почему-то испытывала смущение. Он не ответил. – Кто ты?
Я повернула голову к оленю, который мирно лежал на коленях рядом с мужчиной.
– Почему ты привез его, о достойный? – спросила я на языке людей-бабочек.
Олень посмотрел на меня; низшему созданию его прекрасные пурпурные глаза могли разбить сердце. Раньше, до встречи с этим мужчиной, я бы сказала, что лишь демоны и люди-бабочки могут заглянуть в глаза оленя и сохранить рассудок.
– Потому что он попросил меня, – произнес олень. Его ответ был элегантным, простым – и приводил в бешенство.
Я вернулась в дом. Поскольку у меня остался лишь один шанс избавиться от человека, я топала по коридорам, визжа и призывая вещи, чтобы швырять их в стены. Макушка впитывала предметы с привычной невозмутимостью, а потом сделала стены мерцающе-оранжевыми – это мой любимый цвет. Шарм верещал где-то под крышей, что пытается отдохнуть: не могла бы я устроить истеричный припадок в другом месте? Нахмурившись, я закончила смену облика. Какое облегчение – снова смотреть одной парой глаз. Некоторым демонам нравится множественность, но меня она всегда утомляла. Макушка превратила секцию стены в зеркало, чтобы я могла полюбоваться на собственное творение.
– Очень красиво, – сказала она.
Из стены вынырнула рука и вручила мне длинный кусок вышитого полотна. Я обернула его вокруг пояса, немного увеличила соски и направилась к двери.
В этот раз, когда он увидел меня, уголки его губ дернулись вверх, а от понимания в его глазах мне стало дурно. Я не поверила – и поверила. Я подошла ближе, зазывно покачивая бедрами цвета красного дерева, поднимая руки и тряся запястьями, на которых по-прежнему красовались браслеты из человеческих зубов. Отсюда я видела, что кожа у мужчины неестественно гладкая. Единственное физическое свидетельство того, что он не человек.
– Давай, – произнесла я низким голосом, хриплым и по-человечески соблазнительным. – Скажи мне твое имя, странник, и я позволю тебе войти.
Я наклонилась к нему, так, что наши носы почти соприкоснулись.
– Давай, – прошептала я. – Скажи мне.
Его губы снова дрогнули. Желчь разочарования и ярости обожгла мое слишком человеческое горло, и я утратила контроль над телом. Почувствовала, как оно обретает обычную форму, и секунду спустя перестала сопротивляться. Кожа из красного дерева обернулась прозаичным кобальтом, волосы стали всклокоченными и красными, под первой парой рук быстро выросла вторая, а соски уменьшились.
Кожу покалывало от раздражения и ощутимого страха – мне не требовался новый член семьи, – но я не пожелала этого выдать и мельком посмотрела мужчине в глаза. Не увидела ни триумфа, ни даже облегчения.
Я поднялась по лестнице, однако не услышала его шагов за спиной.
– Так что, – сказала я, взмахнув левыми руками, – ты идешь?
Мужчина сделал шаг вперед, затем еще один. Он двигался так, словно смертельно устал – или холод червей и туман все-таки проняли его.
– Отправляйся домой, – велел он поднявшемуся с колен оленю. – В любом случае, когда я покину это место, твоя помощь мне больше не понадобится.
При звуке его голоса мне захотелось плакать слезами столь огромными, что Шарм пустился бы в пляс, распевая, словно с небес полился нектар. Голос мужчины был непреклонно сильным – и в то же время нежным, словно он повидал слишком много и не желал отказывать другим в нежности, которой сам был лишен.
Не верь, сказала я себе, – но битва уже была почти проиграна.
– Ты идешь? – повторила я, внезапные эмоции наполнили мои слова черствым пренебрежением.
– Да, – тихо ответил он.
Не думаю, что смогла бы устоять, если бы вся эта непредвиденная нежность вылилась на меня, но он отвлекся, задумчиво глядя вслед исчезнувшему в тумане оленю.
– Как тебя зовут? – спросила я, прежде чем открыть дверь. Глупая уловка, но я должна была попытаться.
Неожиданно в его глаза вернулось веселье.
– Меня зовут Израфель, – ответил он.
Махи расположился перед дверью в лучшей из доступных ему иллюзий трехмерности. Это почти работало, если не вглядываться и не шевелиться. Под косым углом он начинал размываться и в конце концов исчезал совсем. Его облик был в некотором смысле еще более податливым, чем мой. По торжественному случаю он нацепил внешность дикаря из тех, что мы видели в путешествиях: сплошные шафрановые и канареечно-желтые переливчатые перья, усыпанные бусинами, которые сверкали в лучах воображаемого солнца.
– Ты его впустила? – взвизгнул Махи на несколько октав выше обычного.
Я часто гадаю, как двухмерное существо может издавать столь оглушительные звуки в многомерной вселенной.
Что-то в манере Израфеля завораживало, хотя, присмотревшись к нему, я так и не смогла понять, в чем дело: на его лице застыло выражение вежливого интереса.
– Полагаю, единственный сын Утробы? Я слышал, она отказалась от тебя, но… это честь.
Махи фыркнул, недовольный, что его так быстро раскрыли. Перья ощетинились.
– Верно. Двухмерный рот не слишком годится для трехмерной пищи.
Махи повернулся ко мне, его человеческие губы растягивались и расширялись, как и всегда, если он оскорблялся или злился. Продолжи его пасть расти, даже мне станет не по себе. В конце концов, Махи был сыном самого ужасного существа во всей выжженной пустыне. Он жестоко ухмыльнулся, продемонстрировав несколько рядов зубов, казавшихся безмолвно стонущими головами бесчисленных древних созданий.
– Ты меня удивляешь, Нэйв, – сообщил Махи, нарочито растягивая слова. – Тебя одурачил мерзкий человечишка. Теряешь форму, да?
Я нахмурилась, пытаясь понять, намеренно ли он демонстрирует свою недогадливость. Осторожно сказала:
– Он не человек, Махи.
Кошмарный рот почти целиком поглотил лицо Махи, однако ему все равно удалось изобразить задумчивость.
– Нет… не человек. Что ж, полагаю, ты быстро от него избавишься.
Он свернулся в непостижимый узел и пропал.
Израфель посмотрел на меня. Улыбнулся, и я почувствовала, как моя кожа приобретает более глубокий, болезненный оттенок синего. На выверенное мгновение глаза мужчины стали прозрачными, словно оконные стекла: веселье, восхищение и капелька изумления…
Помоги мне Ствол, кто он такой?
– Каково мое первое задание, Нэйв? – спросил он очень мягко.
Развернувшись, я вслепую двинулась по коридору, которого секунду назад здесь не было. Я не смотрела, но знала, что Израфель идет за мной.
Я буквально чувствовала спиной его взгляд, излучавший сострадание и спокойствие. Исключительно из досады я немного изменила свое тело: гигантский пурпурный глаз открылся, лениво моргая, на моей спине и уставился на мужчину. Я надеялась на реакцию – например, изумленный вскрик, – но он просто кивнул с вежливым пониманием и отвернулся. Посмотрел на стены цвета индиго и едва заметно вздрогнул. Жаль, что у меня нет такого большого и свирепого рта, как у Махи, чтобы ухмыльнуться. Я знала, что Израфель заметил мягкий трепет гладких мускулов Макушки. Он пристально посмотрел мне в спину, но от третьего глаза у меня начала кружиться голова, и я втянула его обратно в плоть. Бесполезно, взгляд Израфеля никуда не делся.
Я провела рукой по индиговой глотке Макушки и молча нарисовала символ места, куда хотела отправиться. Стены удивленно затрепетали: я не была там почти сотню циклов. Но мне требовалось быстро избавиться от этого не-человека, а именно во втором аппендиксе Макушки я хранила самое хитроумное, дичайше невыполнимое задание. Даже Израфель, со всем его нефритовым пониманием и добытой тяжким трудом мудростью, не справится.
Светло-голубая мембрана с хлопком перекрыла коридор в нескольких футах перед нами. Пару секунд спустя прямо за ней с ревом пронесся вихрь неидентифицируемого мусора, распространяя запах свежепереваренных нематод и одноглазых птиц. Макушка очень старалась, но трудно поддерживать чистоту столь глубоко в кишках. Как только последние ошметки мусора скрылись из виду, мембрана раскрылась, и мы продолжили путь. Я тайком покосилась на Израфеля, однако его лицо осталось совершенно невозмутимым. Слишком невозмутимым? Я не могла сказать точно. Макушка еще несколько раз проводила мимо свой мусор, а потом мы наконец достигли входа в ее второй аппендикс. Здесь пахло чем-то странным, не тухлым, но все равно вызывавшим во рту густой плесневелый привкус.
Читать бесплатно другие книги:
