Слишком много счастья (сборник) Манро Элис
– А вдруг он врач? Или… Блин, опять этот старый хрен! Его уже показывали, он говорил, что его семья владела тут магазином аж сто лет. В общем, сиди и смотри на экран не отрываясь. Кента опять покажут, обязательно.
Однако его не показали. Кадры стали повторяться.
Саванна позвонила снова.
– Ничего, я с этим разберусь. У меня есть один знакомый, он работает в службе новостей. Я добуду этот кадр, мы должны все выяснить.
Саванне не довелось как следует узнать старшего брата, так почему же она поднимает такую бучу? Может быть, после смерти отца ей захотелось иметь побольше близких? Ну так она скоро выйдет замуж, пойдут дети. Саванна такая упрямая: если ей втемяшится что-нибудь в голову, то никак не выбьешь. Ну как она найдет Кента? Недаром отец сказал ей, еще десятилетней: тебе бы стать юристом, – такие, как ты, всегда все догрызут до конца, даже косточки не оставят. С тех пор она и говорила: буду юристом.
Салли совсем измучилась от страха, ожидания и усталости.
Это оказался действительно Кент. Не прошло и недели, как Саванна все про него узнала. Точнее было бы сказать так: узнала все, что он посчитал нужным о себе сообщить. Он жил в Торонто уже много лет. Часто проходил мимо здания, где Саванна работала, и пару раз замечал ее на улице. Один раз они чуть не столкнулись на перекрестке. Она, разумеется, его не узнала, поскольку он был одет во что-то вроде рясы.
– Он кришнаит? – спросила Салли.
– Послушай, мама, монах – совсем не обязательно кришнаит. Но в любом случае он сейчас уже этим не занимается.
– А чем он занимается?
– Говорит: живу настоящим. Тогда я спрашиваю: а мы что, не живем в настоящем? А он такой: я имею в виду настоящее настоящее.
«В котором мы сейчас находимся», – пояснил он, и Саванна спросила:
– Ты имеешь в виду эту помойку?
Потому что забегаловка, где он назначил ей встречу, была самой настоящей помойкой.
– Я смотрю на это иначе, – ответил он и тут же прибавил, что не имеет ничего против ее точки зрения – ее или чьей бы то ни было.
– Ну спасибо, одолжил! – выпалила Саванна, но потом сумела обратить это в шутку. Он даже улыбнулся.
Кент сказал, что читал в газете некролог Алекса, и, на его взгляд, написано было хорошо. Наверняка Алексу понравились бы геологические термины. Но Кента удивило, что туда попало его собственное имя, среди подписей других членов семьи. Очень странно. Может, отец, умирая, дал указание, чьи имена поставить под некрологом?
Саванна ответила: нет, отец вообще не собирался умирать так рано. Но после его смерти семья собралась и решила, что имя Кента там тоже должно быть.
– Значит, не отец, – сказал Кент. – Ну ладно.
Потом он спросил про мать.
Салли почувствовала, что у нее в груди словно надулся воздушный шар.
– И что ты ответила?
– Ну, я сказала, что ты в порядке. Может, немного растеряна, не знаешь, чем заняться. Мол, вы с отцом были так близки, и ты никогда подолгу не оставалась одна. Тогда он сказал: передай, чтобы она пришла ко мне, если хочет. Я говорю – передам.
Салли молчала.
– Эй, мам, ты слышишь?
– А он сказал когда и где?
– Нет. Но мы договорились встретиться на неделе в том же самом месте, и я спрошу. По-моему, он любит сам все решать. Ты же согласишься поехать туда, куда он скажет?
– Соглашусь, конечно.
– А одна пойти не побоишься?
– Не говори глупостей. Скажи лучше, это точно он был на пожаре?
– Я спрашивала, но он не ответил ни да ни нет. По моим сведениям, это был он. Выяснилось, что кое-кто в городе его очень хорошо знает.
Салли получила письмо. Это само по себе было необычно, поскольку ее знакомые или пользовались электронной почтой, или звонили по телефону. Но она была рада, что он не позвонил, а написал. Салли сама не знала, как отреагировала бы на его звонок. В письме говорилось, что она должна оставить машину на парковке у конечной станции подземки, а потом доехать на метро до определенного места, где он ее встретит.
Она ожидала увидеть его сразу на выходе из метро, но там его не оказалось. Возможно, он имел в виду, что встретит снаружи. Салли поднялась по ступенькам и вышла на солнечный свет. Стала ждать, вглядываясь в спешащих и толкающихся людей. Она была и растеряна, и смущена. Растеряна, потому что не знала, как быть дальше, если Кент не придет. А смущена видом обитателей этого района. Такое же смущение часто испытывали многие ее соотечественники, хотя сама она никогда не говорила ничего такого: мол, не поймешь, где ты – в Конго, в Индии или во Вьетнаме, но только не в Онтарио. Повсюду чалмы, сари, африканские цветастые рубашки. В общем-то, Салли нравился их шик, их яркие цвета. Но их носили тут не туристы из других стран. Обладатели экзотических одежд приехали не вчера, они давно прошли стадию иммиграции. И теперь она мешала их проходу.
На ступенях бывшего здания банка, возвышавшегося над входом в метро, она увидела несколько человек – одни сидели, другие полулежали, третьи спали, развалившись. От банка давно осталось только название, высеченное в камне. Салли покосилась в ту сторону – скорее на вывеску, чем на людей, сутулившихся от постоянного бессмысленного сидения или лежания. Они выделялись на фоне пусть и бывшего, но все-таки здания банка и отличались от толпы, торопливо выбирающейся из метро.
– Мама!
Один из сидевших на ступеньках не спеша поднялся ей навстречу. Он слегка приволакивал ногу. Салли поняла, что это Кент, и стала ждать, пока он подойдет.
Стояла не двигаясь, хотя чувствовала, что готова убежать. Однако тут она заметила, что не все сидевшие там были грязны и выглядели бродягами. Кое-кто, услышав, что она мать Кента, смотрел на нее без вызова или презрения, доброжелательно-удивленно.
Кент не носил рясу. На нем были серые брюки с поясом, несколько великоватые, футболка без всякой надписи и сильно поношенный пиджак. Волосы пострижены так коротко, что кудряшки почти не заметны. Он был совсем седой, лицо морщинистое, зубов не хватало, и такой худой, что выглядел старше своих лет.
Он не обнял ее, да она и не ждала этого, но положил ей руку на спину и чуть подтолкнул в том направлении, куда им надо было идти.
– Ты все еще куришь трубку? – спросила она, уловив некий запах.
Она вспомнила, как он обзавелся трубкой, когда учился в старших классах.
– Трубку? Нет, что ты. Это от пожара запах гари остался. Мы его уже не замечаем. Там, куда мы идем, будет пахнуть сильнее.
– Мы пройдем мимо пожарища?
– Нет-нет. Даже если бы мы захотели, там не пройдешь. Все перекрыто. Опасно для прохожих. Некоторые дома будут сносить. Но ты не волнуйся, у нас все в порядке. От нашего дома до центра пожара больше квартала.
– Ты живешь в многоквартирном доме? – спросила она, несколько встревоженная этим «мы».
– Ну, типа того. Да. Сейчас увидишь.
Голос у Кента был мягкий, отвечал он сразу, с готовностью, но чувствовалось, что он делает над собой усилие, как человек, который пытается из вежливости говорить с иностранцем на его языке. Он даже немного пригибался к ней, чтобы она лучше слышала. Похоже, он хотел, чтобы она заметила усилия, которые он вкладывал в разговор, словно стараясь поточнее перевести все на ее язык.
Расплата.
Когда они сходили с тротуара на проезжую часть, он немного запнулся, задел ее рукав и тут же извинился. И ей показалось, что он вздрогнул.
СПИД. Ну конечно. Как же она раньше не догадалась?
– Нет-нет, – сказал он, хотя Салли ничего не произнесла вслух. – Я сейчас совершенно здоров. Ты не думай, что я ВИЧ-инфицированный или что-нибудь в этом роде. Несколько лет назад подхватил малярию, но сейчас все в порядке. Я просто немного подустал, но волноваться не о чем. Давай вот здесь свернем, мы живем в этом квартале.
Опять «мы».
– И не думай, что я псих, – добавил он. – Я просто понял, чего добивалась Саванна, и решил, что надо тебя успокоить. Все, пришли.
Дом был из тех, у которых входную дверь отделяют от тротуара всего несколько ступенек.
– Я, знаешь ли, соблюдаю целибат, – сказал он, открывая дверь.
Часть двери заменял кусок картона.
Пол из голых досок скрипел под ногами. В нос ударила тяжелая вонь. Запах гари с улицы проникал, разумеется, и сюда, но тут он смешивался с ароматами какой-то ископаемой стряпни, пережженного кофе, туалета, болезни и гниения.
– Ну, наверное, «целибат» не точное слово. Когда так говорят, имеют в виду волевое усилие. Лучше сказать так: «Я существо бесполое». Но только не надо думать, что в этом есть заслуга. Заслуги в этом нет.
Ведя ее за собой, он обогнул лестницу и направился в кухню. Там возилась какая-то огромная женщина: стоя к ним спиной, она что-то помешивала на плите.
– Привет, Марни! – сказал Кент. – Это моя мама. Ты ведь поздороваешься с моей мамой?
Салли заметила, что голос у него изменился. Теперь он звучал расслабленно, искренне, может быть, даже уважительно – совсем не похоже на притворную легкость в разговоре с ней.
– Здравствуйте, Марни! – сказала она.
Женщина повернулась к ним. У нее было какое-то приплюснутое кукольное личико, втиснутое в буханку плоти, и расфокусированный взгляд.
– Марни – наша повариха на этой неделе, – пояснил Кент. – Пахнет отлично, Марни.
Матери он сказал: «Пойдем-ка ко мне в убежище!» – и повел ее.
Они спустились на несколько ступенек и прошли по коридору в заднюю часть дома. Двигаться там было сложно, поскольку повсюду лежали стопки газет, рекламных листовок и журналов. Все это было аккуратно перевязано.
– Надо бы выкинуть все это, – сказал Кент. – Я говорил Стиву сегодня утром. Опасно же при пожаре. «Господи Исусе!» – как я, бывало, раньше говорил. Теперь я понимаю, что это значит.
«Господи Исусе». Она гадала, не принадлежит ли он к какой-то секте, члены которой носят обычную одежду? Но если бы дело обстояло так, вряд ли он упомянул бы имя Иисуса всуе… Хотя есть ведь и нехристианские секты.
Его комната оказалась еще на один лестничный пролет ниже, то есть в подвале. Там помещались койка, потрепанный письменный стол-бюро с полочками и пара стульев с утраченными перекладинами.
– Стулья совершенно надежные, – сказал Кент. – Конечно, мы почти все где-нибудь подбираем, но я всегда отличу стулья, на которых сидеть нельзя.
Салли устало опустилась на стул.
– Так кто же ты? – спросила она. – Чем занимаешься? Что это за дом? Общежитие для освободившихся из тюрьмы{35}?
– Вовсе нет. Ничего похожего. Мы принимаем сюда любого, кто захочет.
– И меня примете?
– И тебя, – ответил он без улыбки. – Нас никто не поддерживает, кроме нас самих. Мы подбираем вещи на улице, сдаем их на переработку отходов. Газеты вот эти. Бутылки. Понемножку, то одно, то другое. Ну и по очереди собираем у людей.
– Собираете на благотворительность?
– Просим милостыню.
– На улице?
– Ну а где же еще? Да, на улице. Еще просим в некоторых пабах, куда нас пускают, хотя это и незаконно.
– И ты тоже это все делаешь?
– Вряд ли они стали бы меня слушаться, если бы я этого не делал. Пришлось преодолеть кое-что в себе. Всем нам надо что-нибудь в себе преодолеть. Стыд, например. Или представление о самом себе. Когда кто-нибудь приносит в общую кассу десятку или даже долларовую монету, наносится удар по частной собственности. Чьей, а? Индивидуальной или – аж сердце ёкнуло – нашей? Если ответить «индивидуальной», то она обычно моментально улетучивается и вместо нее образуется некто, пахнущий алкоголем, который говорит: «И что со мной такое случилось, ума не приложу, даже перекусить не успел». Потом ему становится плохо, и он начинает исповедоваться. Ну, или не исповедоваться, неважно. Такие исчезают на целые дни или недели, потом снова являются сюда, когда становится совсем плохо. А иногда встречаешь их на улице и видишь: сами по себе работают и тебя никогда не узнают. И уже не возвращаются. Ну и это в порядке вещей. Можно сказать, что они окончили наше заведение. Если ты веришь в систему…
– Послушай, Кент…
– Вообще-то, меня тут зовут Иона{36}.
– Иона?
– Да, я сам выбрал. Сначала думал взять имя Лазарь{37}, но это слишком патетично. Впрочем, если хочешь, можешь называть меня Кент.
– Расскажи, что у тебя в жизни происходило? Я имею в виду не этих людей…
– Эти люди и есть моя жизнь.
– Так и знала, что ты это скажешь.
– Ну да, согласен, звучит как-то самодовольно. Но ведь это, именно это я и делал… сколько?.. Семь лет? Девять? Девять лет.
– А до этого что было? – продолжала она настаивать.
– До этого? Ну… Дни нашей жизни, они ведь как трава. Скосил – и в печь. Послушай, что я скажу. Как только мы с тобой встретились, я стал разыгрывать какую-то роль. Стараюсь выглядеть получше. Скосил – и в печь, это меня не интересует. Я живу настоящим. Тем, что есть. Ты этого не поймешь. Я не принадлежу к вашему миру, а вы – к моему. А знаешь, почему мне захотелось с тобой сегодня повидаться?
– Нет. Я не думала об этом. В смысле: думала, что как-то само собой пришло время…
– Да, пришло. Когда я прочел в газете о смерти отца, мне само собой пришло в голову: «Так-так, а где деньги?» Ну что ж, решил я, она мне об этом расскажет.
– Деньги унаследовала я, – ответила Салли. Она была ошарашена, но сумела сохранить самообладание. – Так же как и дом, если тебя это интересует.
– Я так и думал. Что ж, это нормально.
– А когда я умру, все перейдет к Питеру и его мальчикам и к Саванне.
– Отлично.
– Отец ведь вообще не знал, жив ты или…
– Ты думаешь, я прошу для себя? Считаешь меня идиотом, который хочет денег для одного себя? Однако как я ошибся, когда начал думать, куда их потратить. Да, думал о семейных деньгах, что могу их использовать. Это искушение. Но теперь я рад, что они мне не достанутся.
– Но я могла бы…
– Ты понимаешь, в чем дело, это место на самом деле проклято…
– Но я могла бы одолжить тебе.
– Одолжить? Мы не одалживаем денег. Вообще принципиально не делаем никаких одолжений. Извини, мне надо выйти, чтобы прийти в себя. Ты не хочешь супа?
– Нет, спасибо.
Когда он вышел, ей захотелось сбежать. Найти бы черный ход, чтобы не идти через кухню. Но это означало бы, что она его больше никогда не увидит. Да и черный ход в таком доме, построенном еще до автомобильной эры, скорей всего, ведет не на улицу, а в закрытый двор.
Прошло, должно быть, не меньше получаса, прежде чем он вернулся. Салли не надела часы, когда шла сюда. Подумала что-то вроде: часы не в чести у тех, кто ведет такую жизнь, как он. Ну что ж, по крайней мере, в этом она оказалась права.
Кент, похоже, удивился или даже пришел в замешательство, увидев, что мать еще здесь.
– Извини. Надо было уладить кое-какие дела. И, кроме того, я поговорил с Марни, она всегда меня успокаивает.
– Ты ведь написал нам письмо, – напомнила Салли. – Это была последняя весточка от тебя.
– Ох, пожалуйста, не напоминай мне об этом.
– Почему же? Это было хорошее письмо. Ты пытался объяснить свой образ мыслей…
– Пожалуйста, не напоминай!
– Объяснить свою жизнь…
– Моя жизнь, мой путь вперед, все, что мне удалось раскопать в своей вонючей душе… Цель моего существования. Мое дерьмо. Моя духовность. Мой интеллект. Послушай, Салли, нет никакой внутренней духовности. Ничего, если я буду называть тебя Салли? Все на самом деле проще. Есть только внешнее – то, что ты делаешь в данную секунду. Поняв это, я стал счастлив.
– Ты? Счастлив?
– Разумеется. Я избавился от тупого себялюбия. Думаю теперь только: «Как помочь?» – и больше ни о чем себе думать не позволяю.
– То есть живешь в настоящем?
– Если тебе кажется, что я говорю глупости, мне все равно. Я не обижусь, если ты надо мной посмеешься.
– Да я не…
– Мне все равно. Послушай. Если ты думаешь, что мне нужны твои деньги, пусть так и будет. Мне нужны твои деньги. И ты мне нужна. Разве ты не хочешь изменить свою жизнь? Я не говорю, что люблю тебя, таких дурацких слов я не произношу. Или что я, типа, хочу тебя спасти. Спасти человек может только самого себя. Так вот о чем я. Я обычно не пытаюсь достучаться до людей. Избегаю личных отношений. Да, именно избегаю.
Отношений.
– Я смотрю, ты сдерживаешь улыбку? – сказал он. – Это из-за слова «отношения»? Ханжеское слово? Но о словах я тоже не забочусь.
– Я подумала об Иисусе, – ответила Салли. – «Женщина, что мне до тебя?»{38}
Лицо его исказилось, оно выражало чуть ли не ярость.
– Салли, а тебе не надоело, нет?! Не надоело быть такой умной? Все, извини, я этот разговор больше продолжать не могу. У меня есть еще дела.
– Да и у меня тоже, – ответила Салли. Это была полная ложь. – Ну, мы с тобой еще…
– Не говори ничего! Молчи! Не надо говорить «увидимся».
– …может быть, увидимся. Так ведь лучше?
На обратном пути Салли заблудилась, но потом выбралась. Вот опять здание банка, и на его ступенях – те же самые бездельники. А может быть, новые. Целый полк. Поездка на метро. Парковка, ключи, шоссе, пробки. Потом дорога поспокойней, солнце уже заходит рано, но снега еще нет, голые деревья и темнеющие поля.
Она любит этот загородный пейзаж, это время года. И что, она должна считать саму себя, свою личность ничего не стоящей?
Кошка радуется приходу хозяйки. В компьютере – пара писем от друзей. Она подогревает себе порцию лазаньи. Теперь она покупает готовые замороженные продукты. Вполне съедобные и к тому же недорогие, если хочешь сэкономить. Пока еда разогревается – семь минут, – Салли отпивает глоток вина.
Иона.
Ее трясет от гнева. И что ей прикажете делать – вернуться в этот проклятый дом, драить там гнилой линолеум и готовить куриные окорочка, которые кто-то выбросил на помойку, потому что вышел срок годности? И ей там будут каждый день говорить, что она недотягивает в развитии до Марни или до кого-нибудь еще из этих чокнутых? И все это ради того, чтобы оказаться ему полезной в той жизни, которую он себе выбрал?
Кент болен. Изжил самого себя, может быть, умирает. И он даже не поблагодарит ее за чистые простыни или свежую пищу. Нет, ни за что. Скорее умрет на этой своей койке под прожженным одеялом.
Да, но чек… Она же может выписать ему чек, совершенно реальный. На какую-то сумму – не слишком большую, но и не слишком маленькую. Ему эти деньги, конечно, не помогут. И разумеется, он от этого не перестанет ее презирать.
Презирать? Нет. Это не презрение. Ничего личного.
Но, как бы там ни было, Салли прожила этот день, и он не стал концом всего. Стал или не стал? Она сказала: «может быть, увидимся». А он ее не поправил.
Свободные радикалы{39}
Поначалу знакомые звонили Ните, чтобы узнать, не впала ли она в депрессию, справляется ли с одиночеством, что ест и не слишком ли много пьет. (Когда-то она любила вино, и теперь многие забыли, что в последнее время ей вообще запрещено пить.) Она отвечала сдержанно, и в ее интонациях не было ни возвышенной скорби, ни неестественной живости, ни рассеянности, ни смущения. Говорила, что продуктов привозить не нужно, у нее всего предостаточно. И лекарств, и марок, чтобы наклеивать их на открытки с благодарностями за соболезнования.
Лучшие подруги, вероятно, подозревали, что на самом деле все иначе: о еде она совсем перестала заботиться, а письма с выражениями сочувствия выбрасывает в помойное ведро. И откуда только берутся эти письма, если она даже не написала тем, кто живет далеко? Ни бывшей жене Рича в Аризону, ни его брату в Новую Шотландию (впрочем, человеку давно чужому), хотя они, наверное, лучше других поняли бы, почему она так обошлась с похоронами.
В то утро Рич крикнул ей, что хочет съездить в хозяйственный магазин в деревне. Было около десяти, и он начал красить перила на террасе. Точнее, стал отдирать прежнюю краску, чтобы потом нанести новую, и тут старый скребок развалился напополам прямо у него в руках.
Нита даже не начала беспокоиться, что его долго нет. Он умер мгновенно – упал на выносной рекламный щит, который стоял перед входом в магазин и обещал скидки на газонокосилки. Даже не успел зайти внутрь. Ричу исполнился восемьдесят один год, но со здоровьем у него все было в порядке, если не считать некоторой глухоты в правом ухе. Он был у врача всего неделю назад. Подруги Ниты высказались в том духе, что все эти недавние осмотры с чистыми страницами в карточке оборачиваются потом внезапными смертями. Вас послушать, отвечала она, так лучше вообще к врачам не ходить.
Впрочем, так она разговаривала только со своими ближайшими подругами-сплетницами, Вирджи и Кэрол, почти ее ровесницами, а ей было уже шестьдесят два. Люди помоложе старались избегать таких скользких тем. В первые дни они выражали готовность помогать Ните, кто чем сможет. При этом никто не заговаривал о том, как она переживет свое горе. Но Нита боялась, что в любой момент это может начаться.
Занявшись похоронами, она, разумеется, первым делом отказалась от всего, кроме самого необходимого. Самая дешевая коробка – и поскорее в землю, без всяких церемоний. Сотрудник похоронного бюро заикнулся было, что это противоречит закону, но они с Ричем все разузнали заранее. Собрали сведения еще год назад, когда врачи поставили Ните окончательный диагноз.
– Откуда мне было знать, что он меня опередит?
Знакомые, конечно, и не рассчитывали, что она устроит отпевание в церкви, но надеялись, по крайней мере, на гражданскую панихиду. Вспомнить его жизненный путь, сыграть его любимую музыку, взяться за руки, воздать Ричу хвалу и тут же вспомнить с легким юмором его остроты, его простительные оплошности.
То есть сделать все то, от чего Рича, по его словам, просто тошнило.
Итак, с похоронами управились моментально, и сочувственная атмосфера, которая поначалу окружала Ниту, сразу улетучилась. Хотя кое-кто, предполагала она, еще выразит глубокую озабоченность ее состоянием. Вирджи и Кэрол говорили иначе: что Нита окажется эгоистичной стервой, если свалится прямо сейчас. И поэтому они будут наведываться и отпаивать ее водкой «Серый гусь».
Она отвечала: я не стерва, но понимаю, о чем вы.
Рак перешел в стадию ремиссии – что бы ни значило на самом деле это слово. Во всяком случае, оно не означало «рака больше нет». Произошло улучшение, но, разумеется, не окончательное. Основные операции ей сделали на печени, и пока Нита ведет себя осторожно, печень не дает о себе знать. Вот только подруги расстроятся, когда Нита им напомнит, что вина ей нельзя. И водки тоже.
Пройденный весной курс облучения пошел на пользу. Теперь середина лета. Ните кажется, что вид у нее уже не такой желтушный, хотя кто знает, может быть, она просто привыкла к тому, как выглядит.
Нита встает рано. Умывается, надевает первое, что попадется под руку. Но все-таки и одевается, и умывается, и чистит зубы, и причесывается – волосы уже отросли порядочно. На висках седые, но сзади еще черные – как раньше, до болезни. Она подкрашивает губы и чернит брови, ставшие совсем жидкими. Всю жизнь она заботилась о тонкой талии и стройных бедрах и потому до сих пор интересуется, как у нее обстоят с этим дела, хотя знает, что теперь самое подходящее слово для описания всех частей ее тела – «цыплячье».
Потом она, как обычно, садится в свое просторное кресло, за стол, на котором навалены горы книг и непрочитанных журналов. Осторожно отпивает из кружки глоток слабенького травяного чая – он теперь заменяет кофе. Одно время ей казалось, что она и дня не проживет без кофе, но оказалось, что самое важное – это держать в руках большую теплую кружку: помогает сидеть и думать (или как это назвать? – то, чем она занимается часами, если не днями).
Дом принадлежал Ричу. Он купил его еще в те времена, когда жил со своей женой Бет. Сначала это была просто дача: супруги приезжали сюда по выходным, а на зиму дом запирали. Две спаленки, кухонька в пристройке-сарае. В полумиле от дома – деревня. Но вскоре Рич начал достраивать дом. Он обучился плотницкому ремеслу и пристроил крыло с двумя спальнями и ванными комнатами, потом еще одно крыло для своего кабинета, и дача постепенно превратилась в полноценный дом свободной планировки, с гостиной, столовой и кухней. Тогда и Бет заинтересовалась строительством, а сперва говорила, что не понимает, зачем он купил эту помойку. Однако она ужасно любила все улучшать, так что даже приобрела пару подходящих друг другу по цвету плотницких фартуков. Ей нужно было найти себе какое-то занятие, – до этого она несколько лет писала кулинарную книгу и наконец опубликовала ее. Детей у них не было.
И как раз в то время, когда Бет рассказывала друзьям, что нашла свое место в жизни в качестве ученицы плотника и что теперь они с Ричем стали гораздо ближе друг другу, чем раньше, Рич полюбил Ниту. Она работала в университете в учебной части, а он преподавал средневековую литературу. В самый первый раз они занимались любовью среди стружек и досок, заготовленных для строительства комнаты со сводчатым потолком, которая впоследствии стала центральной. Нита забыла там свои солнечные очки – вовсе не специально, но Бет, которая никогда ничего не забывала, в это так и не поверила. Последовал обычный в таких случаях скандал, банальный и тягостный, и все кончилось тем, что Бет уехала – сначала в Калифорнию, а потом в Аризону. Нита по настоянию начальника учебной части была вынуждена уволиться, а Рича не выбрали деканом факультета искусств. Он рано ушел на пенсию и продал городской дом. Ните не пригодился оставшийся от Бет плотницкий фартук меньшего размера. Вместо этого она, сидя посреди строительного хаоса, с упоением читала книги, готовила самые простые обеды на электроплитке, отправлялась в долгие экспедиции по окрестностям и возвращалась с букетами тигровых лилий или дикой моркови, которые ставила в пустые банки из-под краски. Позднее, когда они с Ричем окончательно устроились в новом доме, ей самой казалось странным, как это она так охотно сыграла роль молоденькой разрушительницы семьи – проворной и смешливой юной интриганки. Ведь на самом деле она была, скорее, серьезной, неловкой, застенчивой женщиной, – девушкой ее уже не называли, – способной перечислить имена всех английский королев (не только королей, но и королев). Она знала всю историю Тридцатилетней войны, но при этом стеснялась танцевать, если кто-то на нее смотрел, и совершенно не собиралась, подобно Бет, ничего улучшать в этом доме.
С одной стороны от дома росли в ряд кедры, с другой – шла железнодорожная насыпь. Движения по этой ветке и раньше почти не было, а теперь проходило самое большее несколько поездов в месяц. Рельсы зарастали сорной травой. Однажды, незадолго до того, как Нита достигла периода менопаузы, она предложила Ричу заняться любовью именно там – не на шпалах, конечно, а на узкой полоске травы рядом с полотном. Вниз они спустились чрезвычайно довольные собой.
Каждое утро, садясь за стол в свое кресло, Нита думала об опустевшем доме. Рич больше не заходил в маленькую ванную комнату, где по-прежнему лежала его бритва и пилюли от разнообразных, но несерьезных болезней: он эти таблетки отказывался выбрасывать. Его не было в спальне, которую она привела в порядок и закрыла. И в большой ванной комнате, куда он заходил только затем, чтобы принять ванну. И в кухне, которая в последние годы стала преимущественно его территорией. И конечно, его не было на террасе с наполовину отодранной старой краской, откуда он мог шутя заглянуть в окно – то самое окно, у которого она когда-то притворялась, что начинает показывать стриптиз.
И в кабинете. Да, в кабинете его отсутствие ощущалось сильнее всего. В первый день Нита зачем-то открыла туда дверь, встала на пороге и так стояла, рассматривая пачки бумаг, устаревший компьютер, разбросанные повсюду папки, книги – раскрытые для чтения, положенные страницами вниз и теснящиеся на полках. Теперь она в кабинет не ходила, только представляла его себе.
Но Нита понимала, что рано или поздно войти туда придется, и это неизбежно будет похоже на вторжение. Ей придется вторгнуться в сознание покойного мужа. Вот уж о чем она никогда в жизни не думала. Рич казался таким сильным, крепким, умелым, знающим, и она никогда не сомневалась, что он ее переживет. Впрочем, в последний год это была уже не безосновательная вера, а уверенность, которую, как она полагала, разделяли они оба.
В первую очередь следовало заняться погребом. Это был именно погреб, а не подвал: на земляном полу набросаны доски, а маленькие оконца под потолком заросли паутиной. Там не хранилось ничего нужного лично ей. Полупустые банки из-под краски, разнокалиберные доски, оставленные на всякий случай, инструменты, которые можно было еще использовать, а можно и выкинуть. Она только раз зашла туда – спустилась по лесенке, чтобы посмотреть, не горят ли где-нибудь лампочки, и убедиться, что на распределительном щите у выключателей подписано, какой из них за что отвечает. Поднявшись оттуда, она закрыла, как обычно, дверь на засов со стороны кухни. Рич смеялся над этой ее привычкой: а что такое страшное может вылезти оттуда, из погреба, через каменные стены и малюсенькие оконца?
Да, в любом случае с погреба будет легче начать. В сто раз легче, чем с кабинета.
Нита застилала по утрам кровать, прибирала за собой на кухне и в ванной, но заняться генеральной уборкой ей было не по силам. Еле удавалось заставить себя выбросить скрепку или разонравившийся магнитик с холодильника, не говоря уже о наборе ирландских монет, которые они с Ричем привезли из путешествия пятнадцать лет назад. Все вещи приобрели теперь какую-то странную значимость.
Кэрол и Вирджи звонили каждый день, обычно ближе к ужину: они думали, что в это время она острее всего чувствует одиночество. Нита отвечала, что у нее все хорошо и что скоро она выберется из своей берлоги, ей просто нужно какое-то время побыть одной, подумать и почитать. И питается она нормально, и спит хорошо.
Все это, кстати, было правдой, кроме чтения. Нита сидела в кресле в окружении книг, но не могла открыть ни одной из них. А ведь она всегда читала с увлечением. Рич даже говорил, что она ему подходит именно потому, что может часами сидеть и читать, оставив его в покое. Но теперь ей не удавалось одолеть и половины страницы.
Нита не только читала, но и перечитывала книги. «Братья Карамазовы», «Мельница на Флоссе»{40}, «Крылья голубки»{41}, «Волшебная гора»{42} – все это она перечитывала снова и снова, по многу раз. Бывало, возьмет книгу, чтобы найти какой-то фрагмент, и не может оторваться, пока не дойдет до конца. Современную литературу она тоже читала, но только художественную. Ей не нравилось, если говорили, что чтение – это побег от действительности. Она отвечала на полном серьезе, что не литература, а так называемая реальная жизнь и есть такой побег. И эта тема была для нее так важна, что она даже не вступала в споры по данному поводу.
Странно, но теперь все это куда-то делось. Не только из-за смерти Рича, но и из-за ее собственного погружения в болезнь. Сначала она думала, что это ненадолго и магия литературы вернется, как только закончится курс некоторых лекарств и изматывающих процедур.
Но этого не случилось.
Почему? Иногда она пыталась объяснить это некоему воображаемому инквизитору:
– Я слишком занята.
– Все так говорят. А чем ты занята?
– Я занимаюсь тем, что сосредоточиваю внимание.
– На чем?
– Ну, в смысле – думаю.
– О чем?
– Не важно.
Однажды утром, посидев так некоторое время, Нита решила, что день выдался очень жаркий. Надо включить вентиляторы. Или лучше даже открыть обе двери, переднюю и заднюю, оставив только сетки, и дать ветерку, если он сегодня вообще есть, возможность свободно продувать дом насквозь.
Она решила открыть сначала переднюю дверь. И раньше, чем в дом проникла хотя бы полоска утреннего солнца, Нита увидела за дверью темную тень, заслоняющую свет.
За сеткой стоял, как-то странно изогнувшись, молодой человек.
– Не хотел вас пугать, – сказал он. – Как раз искал, где тут звонок. Я постучал, но вы, должно быть, не слышали.
– Да, простите, – сказала она.
– Мне тут надо взглянуть на ваш электрощит. Не покажете, где он?
Она посторонилась и пропустила его. На секунду задумалась, припоминая.
– Это в погребе. Я вам включу свет. Там сразу увидите.
Он закрыл за собой дверь и наклонился, чтобы снять ботинки.
– Не надо, – сказала она. – Дождя же нет?
– Нет, но может пойти. У меня просто привычка. А то наслежу тут у вас.
Она направилась в кухню: вернуться на свое обычное место, пока он не уйдет, было нельзя.
Когда он поднялся из погреба, Нита открыла ему дверь.
– Ну что? – спросила она. – Все в порядке?
– Ага.
Нита повела его к выходу, но вдруг поняла, что он за ней не идет. Обернулась и увидела, что он стоит посреди кухни.
– А пожрать чего-нибудь не найдется?
Он сказал это другим голосом – высоким и надтреснутым, и ей сразу вспомнился комик из телевизора, разыгрывавший вечно хнычущего деревенского дурачка. При верхнем свете на кухне она разглядела, что этот человек совсем не молод. Когда она его пускала в дом, то обратила внимание только на его худощавое телосложение, а лица против света было не разглядеть. Теперь она видела: действительно худой, но худоба его – не юношеская, а словно от изнурения; он сильно горбился. Лицо продолговатое, кожа дряблая, глаза голубые. Взгляд насмешливый, но упорный, как у человека, который всегда добивается того, что хочет.
– Понимаете, я диабетик, – продолжал он. – А диабетики должны есть сразу, как проголодаются, а то вся машина поломается к чертям. Мне надо было поесть прежде, чем я сюда пошел, но я сильно торопился. Я присяду, ничего?
На самом деле он уже сидел у кухонного стола.
– Кофе есть?
– Только чай. Травяной чай. Хотите?
– Давайте!
Она насыпала чай в чашку, включила электрический чайник и заглянула в холодильник.
– У меня тут еды совсем мало, – сказала она. – Есть яйца. Я себе иногда делаю яичницу с кетчупом. Хотите? Еще могу подогреть английские булочки.
Читать бесплатно другие книги:
