Записки на айфонах (сборник) Цыпкин Александр
– Что с него возьмешь, одни ошметки. Он у нас талисман. Аквариум нельзя пустым оставлять – плохая примета. – Семен удивился своей находчивости.
– Плохая примета? – задумался Виктор Николаевич. – Тогда пусть.
Сменилось множество поколений форелей и стерлядей. Виктор Николаевич, приободренный алтайским зельем, вложился в молодую любовницу – подарил грудь, брекеты и «ровер-мини». Наступила календарная весна со снегопадами и морозом, сменившимися таянием и цветением. Одним солнечным днем в конце апреля, в четверг, в обед, когда от очередной партии форелей и стерлядей остались лишь небрежно обглоданные скелеты, сложенные Ниной в пакетик для кошки, а двухсотграммовый рассекал опустевшую воду, в ресторан зашел одинокий господин.
Элегантный, моложавый, створки челюсти немного разведены на северокавказский генетический манер, губы пухлы вполне по-славянски, туманный взгляд цепких глаз говорил скорее о внутренней сосредоточенности, нежели о рассеянности. Такие глаза могли мгновенно сконцентрироваться и вцепиться не хуже зубов двухсотграммового. Обслуживать гостя отправили официанта-новичка Петю.
Петя оттарабанил заученные рекомендации от шефа, упомянул новые поступления в винный погреб и не забыл о супе дня. Гость терпеливо выслушал эти рулады, выдав в себе человека, имеющего опыт обращения с прислугой, и, дождавшись их окончания, заказал гребешки. Услышав про гребешки, Петя спросил, не желает ли гость свежей рыбы. Почему он предложил рыбу, когда заказ был уже сделан, Петя потом объяснить не мог. Гость задумался, заскучав как будто от навязчивой услужливости, и согласился.
Двухсотграммовый пересекал аквариум обычными стремительными рывками. Доставщик застрял в пробке. Петя ввел пункты заказа – салат с рукколой, минеральная вода без газа и запеченная на решетке форель – в кассовый компьютер.
Через полминуты из кухни выглянул Семен и поманил Петю:
– Ты пробил форель на третий стол?
– Я.
– Ты же знаешь, у нас нет форели.
– А этот? – Петя указал на двухсотграммового.
Двухсотграммовый погнался за солнечным зайчиком, отскочившим от часов Пети, доступной копии дорогих швейцарских. Скучающий взгляд гостя задержался на высунувшемся из кухни Семене. Тот глянул с отпором, но гость перевел сонные глаза на стены в узорах и дальше в окно.
Парадные двери распахнулись и впустили хозяина. Виктор Николаевич шел порывистыми шагами не желающего стареть пятидесятишестилетнего мужчины, которому перестали помогать алтайские травы и от которого сбежала любовница, не вернув два кольца, кулон и «ровер-мини». О груди и брекетах и говорить нечего.
– Почему стоим, не работаем?!
– Передаю заказ… – промямлил Петя.
– А компьютер на что? Какой заказ?
– Форель…
– Ну так взял сачок, выловил, разделал, приготовил, подал!
Виктор Николаевич оттолкнул Петю, Семена, ворвался на кухню, напугав Нину, поедающую казенную булочку, схватил сачок и парадное ведерко, молниеносно вернулся в зал и подскочил к аквариуму.
Двухсотграммовый избежал сетки рывком в правый нижний угол. Виктор Николаевич дернулся за ним. Двухсотграммовый обманным маневром снова ушел от погони. «Стервец. Поганец. Ушлая тварь», – повторял хозяин слова, которые двухсотграммовому регулярно приходилось слышать с тех пор, как его поселили в аквариуме. Только раньше его под эти слова кормили. Теперь хозяин, обмакивая манжеты рубашки и рукава пиджака, гонялся за ним с сачком.
Поймать двухсотграммового не удавалось. Виктор Николаевич отсидел за фарцу, в девяностые начал бизнес, содержал ленивую жену, мудаковатого подростка-сына, двух капризных лярв-любовниц – теперь, впрочем, одну, – не имел мизинца на правой руке и недавно взял новый «бентли». Он не привык сдаваться. Он снял пиджак, закатал мокрые рукава и принялся охотиться с удвоенной свирепостью. Но недаром двухсотграммовый все это время тренировался; каждый раз, когда сачок вот-вот должен был опутать его, он ускользал, дразня побуревшего сквозь солярный загар, замочившего в воде галстук и всю грудь преследователя.
Сорванный с креплений генератор кислорода захлебывался на посыпанном цветным песочком дне, вода бурлила ошметками чешуи, гость меланхолично наблюдал ловлю своего обеда.
Виктор Николаевич взгромоздился ногами на стул, на который и садиться-то позволялось не каждому, и голыми руками стал обшаривать аквариумные глубины.
Надо отметить, что руки у Виктора Николаевича – при лютой внешности – были женские. Телу из мяса и жира были отпущены изящные кисти, тонкие пальцы и удлиненные ногти, которые хозяин полировал у маникюрши. Обрубок мизинца не портил вида, а, напротив, придавал пикантности. И этими эльфийскими перстами Виктор Николаевич силился сграбастать двухсотграммового. Семен, Халмурод и Нина давно покинули кухню и наблюдали за поединком.
– Есть! – заорал хозяин.
Видимо, вопль возвещал о поимке, но установить это доподлинно не удалось – в следующий момент Виктор Николаевич покачнулся и упал, а на грудь ему опрокинулись десятки литров воды в стекле.
Выстрел и плеск.
Сотрудники ресторана бросились к месту события; сонный гость тяжело вздохнул.
Врач «скорой» определил у Виктора Николаевича перелом ребер и травму грудной клетки с возможным повреждением внутренних органов. У двухсотграммового обнаружилась глубокая рана в боку. Гость ушел обедать к конкурентам через дорогу. Петя вместе с уборщицей Гулей принялись собирать осколки. Семен понес двухсотграммового на кухню и положил своего друга на разделочный стол.
Единственный целый глаз смотрел на Семена.
Семен отрезал двухсотграммовому голову, вспорол брюхо, выпотрошил, очистил, промыл, смазал маслом. Траурным венком легла веточка фенхеля. Семен уложил двухсотграммового на решетку гриля. Голову Семен отправил в кастрюлю, залил водой, добавил укроп, морковь, картофель и поставил на плиту.
Через тридцать минут Семен разлил уху по тарелкам Халмуроду, Нине, уборщице Гуле, метрдотелю и официанту Пете и дал каждому по кусочку ужарившегося, некогда двухсотграммового тела.
Сентиментальной, верующей посудомойщице Нине показалось, что кушанье обладает особенным нежным вкусом. Однако часть доставшегося ей кусочка горчила, желчь пролилась, и сколько Нина ни убеждала себя в исключительных, едва ли не сверхъестественных качествах поедаемой плоти, горечь давала о себе знать до тех пор, пока Нина не прополоскала рот. Новичок Петя съел свою порцию уважительно, заглаживая оплошность, ему в этом коллективе работать, он планировал взять кредит на «Опель Корса»: девушка ясно дала понять, что не может строить отношения с тем, кого не уважает, а как можно уважать пешехода? Гуля съела потому, что никогда не отказывалась от бесплатной еды. Метрдотель съел, потому что другие ели, а он не хотел, чтобы думали, мол, занесся. Семен просто и обыденно обглодал голову, он не прислушивался к своим чувствам и не искал в трапезе высшего смысла, просто грех выкидывать. И один только Халмурод, который до этого был безоговорочно верен плову, с удивлением обнаружил, сколь вкусной, нежной и питательной может быть рыба. С того дня он решил хоть раз в неделю позволять себе мороженую треску, громоздившуюся ледяными сгустками в холодильнике ближайшего к месту его фактического проживания магазина.
– Очень вкусно, не помню, когда последний раз форельку свежую кушала, – сказала Нина.
Семен сложил остатки в пакет для Нининой кошки.
Дверь служебного входа распахнулась, явился доставщик с напарником. Охая и пыхтя, они волокли зеленый сундук-контейнер.
– Рыбку заказывали?! – прохрипел доставщик, воняя усами. Его так и распирало от гордости.
Тяжело дыша, доставщик откинул люк. В черной воде ютились отборные полукилограммовые. Одна к одной. Все живые.
Красные подошвы
Жена вышла из душа распаренная. Мокрые волосы, розовая кожа.
Он к ней, она ни в какую. Он на второй заход, а она как начала. Мол, пусть не мешает собираться. Сам бездельник и ей работать не дает. Ей выходить, а он ее тискает. Лучше бы подбросил. Хотя куда ему – его же прав лишили. А он рад: по вечерам пьет, по утрам дрыхнет, а в остальное время только и думает, как бы к ней пристроиться. А она ради семьи разрывается, маникюр вон весь облез, туфли износились, а новые купить некогда.
И еще много разных обидных слов.
Сначала он улыбался, потом улыбался и делал вид, что критикой его не проймешь, а потом стал требовать повторить.
– Повтори, что ты сказала.
Мол, если все так плачевно, если она с ним прозябает, если их чувства разодраны несвежим маникюром и раздавлены стоптанными туфлями, то надо прекращать это взаимное страдание, не откладывая, и он уходит прямо сейчас.
И она повторила.
Весьма доходчиво. Душ не размягчил ее нрав.
Повторила, но лазейку оставила.
Выходило, что он, конечно, бестолочь, лентяй и психически неуравновешенный, но пользу приносит: например, оплачивает квитанции. Пускай ее деньгами, но все же. Она ненавидит бумажки, и для нее это спасение. А еще с ним в постели не скучно.
Одним словом, замяли, но огонек тлел. И чтобы огонек этот не сжег их семейные узы и в первую очередь его самого, он решил его затушить – повидать другую. Взял из заначки сколько было и пошел. Да и вообще он соскучился по другой, не виделись с весны.
Другая жила с престарелой, но сохранившей тонкий слух бабусей, весьма щепетильной. Рассчитывать на взаимность в этой обители нравственности не приходилось, и он решил заманить другую в уютный романтический отельчик. Даже проявил предусмотрительность – справился заранее о наличии свободных номеров.
Она сделала крюк, чтобы его подхватить. Только он уселся рядом на пассажирское, как она, пошарив на заднем сиденье, нащупала картонный пакет, сунула ему и велела выбросить в урну.
Зная ее натуру и вовсе такому обращению не удивившись, он выставил ногу на тротуар, но тут она закричала:
– Стой!
Вырвав из его рук пакет, в котором он успел заметить обувную коробку, она всучила ему другой, похожий, набитый пустыми бутылками и упаковками от женских средств гигиены.
Он выбросил, они тронулись.
На дорогу она смотрела изредка, все больше на тачскрин. Вела переписку и увлечена была чрезвычайно. Даже какое-то наигранное увлечение демонстрировала. Как ребенок, напоказ погруженный в учебник. Его она слушала вполуха и на вопросы отвечала как бы нехотя.
Они общались таким образом три или четыре светофора, после чего он раскрыл ей свой интерес.
Что тут началось…
Да ни за что.
Да у нее уже почти год жених и никто, кроме него, ей не нужен.
Она просто не может ни с кем, кроме него.
Было тут, правда, недели две назад…
Он вспомнил, что недели две назад она ему писала, а у него с женой был как раз хороший период, и он отказал. Значит, кто-то другой согласился.
И вообще, о каком почти годе верности жениху она говорит, если еще в марте, когда бабусю удалось упечь в санаторий, она позвала его на бокал шампанского, а потом провожала до лифта голой?
Все эти очевидные и логические аргументы он, однако, приводить не стал. Она тем временем предложила просто поговорить. Ее смартфон булькал. Улыбаясь, она мазала его пальцем. «Поговорить» означало послушать ее. И он стал слушать.
Она любит читать. У нее целый список книг, которые она планирует прочитать уже три года, но все никак не подступится. А читать еще бабуся приучила. В детстве она водила ее в церковь и даже записала в церковно-приходскую школу. А когда она из той школы выпустилась, то первым делом решила потерять девственность. И обалдела, как же это круто.
Он потянул руку к ее большому лифчику, но получил отпор.
Она принялась жаловаться. Машина старая, вчера сгорела последняя фара, заправиться толком не на что.
– Увидишь заправку, останавливайся. Зальем полный бак, – вклинился он, удивившись себе.
Она впервые за вечер посмотрела ему в глаза.
– Ты хочешь оплатить мне полный бак? Это дорого, литров пятьдесят.
Он кивнул. Бензин – прекрасный подарок для любовницы: сгорел – и забыли.
Поглядывая на него с подозрением и настороженностью, сдерживая радость, она повернула в сторону ближайшей заправки. Сказала, она часто там заправляется. А еще там классные сэндвичи. Сказала много, как облагодетельствованный, находящийся в радостном возбуждении человек. Слушая ее, он подумал, что владеть женщиной, оплачивая ее топливо, по-своему забавно.
Скоро смартфон снова принялся настойчиво булькать. Покончив с благодарностями, она вернулась к переписке, захихикала и сунула вспыхнувший экран ему под нос. Нашла способ отблагодарить – проявила доверие. Мол, погляди, можно так мужику писать или глупо?
Он вчитался в облачка, полные кокетливой дребедени.
– Глупо. Но ему понравится.
Пока стояли в очереди к заправочным шлангам, она перегнулась назад, упершись большим лифчиком в его плечо. Взяла тот самый пакет, который он чуть не выбросил, вытащила коробку, а из коробки туфлю серебряной кожи, на высоком каблуке и с густо-красной подошвой.
– Лабутены. Пятьсот баксов. Он подарил, – назидательно сообщила она, скинула лодочку и просунула под серебряные ремешки свою смуглую ступню.
– Застегни, – она закинула на него ногу.
Он туго затянул ремешок. Хотел чмокнуть розовые ногти, но решил – лишнее.
Мини-вэн, стоявший впереди, стартанул, сзади погудели.
Подкатив к шлангам, она выскочила на асфальт и принялась красоваться, прихрамывая, как инвалид детства, у которой одна нога короче другой. Поджав левую в лодочке, она покачивалась на правой, взнузданной серебром, подкованной густо-красным.
«Хороша?» – вопрошало ее надменное и одновременно неуверенное лицо.
Она в самом деле была хороша, и лишь одно встревожило его. Смуглые пальчики с розовыми ногтями были чрезвычайно напряжены. И хоть серебряные ремешки и сдерживали ступню, ногу и все тело, но пальчики покраснели, наморщились, а ногти потемнели. Ему показалось, что пальчики упираются из последних сил, что неуклонно сползают к краю и вот-вот соскользнут.
Заначки, которую он припас для веселеньких часов с ней, хватило и еще немного осталось. Вернувшись, он увидел, что она воркует над тачскрином, и его свет озаряет ее черты. Туфля валялась на соседнем кресле и, перекладывая ее обратно в пакет, чтобы сесть, он подумал, что странно все-таки платить такие деньги за эти ремешки, пряжки и красную подошву. Он, конечно, не знаток, но какой-то обман тут кроется.
– Ни один мужчина никогда не заливал мне полный бак. Хочешь, подброшу до метро? – предложила она царственно.
Она так разошлась, что вызвалась подвезти его не просто до ближайшей станции, а до станции, на которой ему предстоит пересадка. Только сигарет по дороге надо купить.
Остановились у магазина.
– Сбегаешь? – попросила она, но, опомнившись, пошла сама.
Заглушив мотор, она забрала ключи, а он остался сидеть в тишине, свесив руку в открытое окно, за которым лежал июльский вечерний воздух. Мимо катили седаны, хетчбэки и кроссоверы. В них были люди. Пешие люди шли по тротуару. Внутри домов горели огни. Он подумал, что до метро осталось всего ничего. Да и не хочет он лезть в метро, а вполне доберется каким-нибудь наземным способом.
Он вышел из автомобиля, захлопнул дверцу и увидел на заднем сиденье картонный пакет.
«А ведь могут спереть», – подумал он, открыл дверцу, взял пакет, закрыл окошко и пошел в противоположную от метро сторону.
Вскоре его телефон переполнился неотвеченными вызовами, а позже – оскорблениями и угрозами. Вернувшись домой, он припрятал трофей, а на следующий день встал пораньше, вытер туфли начисто и преподнес жене вместе с утренним кофе.
Смотри, любимая. Красная подошва, серебряные ремешки, пятьсот баксов. И размер твой. Откуда деньги? Заработал. Есть еще те, кто его ценит.
Жена обрадовалась, но как-то с оглядкой. Надела один, надела второй. Он помог затянуть серебряные ремешки. Размер впору, и выглядит очень даже. Жена вертелась перед зеркальной дверцей шкафа-купе, то подгибая коленки, то распрямляя, то расставляя ступни, то ставя их вместе. На этих каблуках с красной подошвой она стала какой-то другой. Еще более волнующей, чем после душа. Он приблизился и положил руки на две привлекательные выпуклости ее фигуры.
– Погоди. – Она нагнулась расстегнуть ремешки.
– Оставь, это волнует.
– Но мне неудобно. – Она сняла туфли, одну за другой.
Сняла и зачем-то к самым глазами поднесла. И ногтем свеженаманикюренным ковырнула. И понюхала.
И рассмеялась.
– Это же кожзам. Подделка, да еще ношеные.
Жена сунула разоблаченную обувь ему в руки и босая ушлепала в ванную. Глядя на туфли в растопыренных ладонях, на красные подошвы, он услышал, как щелкнула задвижка, и подумал, что его руки тоже очень красны.
Вопросы телезрителей
Был на съемках программы о литературе на кабельном телеканале. Название канала больше бы подошло приюту для бездомных животных или центру реабилитации наркоманов. Студия располагается в одноэтажном бараке из белого кирпича. Барак стоит во дворе заглохшего завода. Двое охранников на входе, видимо самые сообразительные рабочие бывшего завода, оставленные по этому случаю при новых хозяевах, никак не могли найти мое имя в списке гостей. От охранников меня отделяло замурзанное стекло. Они склонялись над списком, как солдат и матрос, читающие по слогам «Правду» с ленинским декретом. Список лежал на столе, ко мне вверх ногами, но я и то увидел свою фамилию и указал на нее. Всего в списке было пятеро, я последний.
Тесно, душно. Старушка-уборщица добросовестно заполняла пухлую тетрадку социологического опросника. Вчитываясь в вопросы и ставя галочки, старушка проклинала час, когда дала согласие соседской девчонке-студентке заполнить этот опросник. «Чтобы я еще раз!..»
В ожидании окончания съемок предыдущей программы координаторша заговорила о литературе. На выходных была на даче у подруги, читала Донцову. Загнула мизинец, безымянный палец, средний и указательный. Большой палец не загнула. Всего четыре романа Донцовой успела прочесть за выходные. Я уважительно кивнул. Я Донцову не читал. Однажды попробовал, но не покатило. Может, потому, что не на даче. Был бы на даче, может, и покатило бы.
Костюмерша перебирала цветные тряпки и жаловалась на цены. Кризис.
Гримерша спала на диванчике. Ее растолкали, нас познакомили. «Она всю ночь кого-то гримировала», – пояснила координаторша. Я пошутил про то, что все мы по ночам кого-нибудь гримируем. Дамы не рассмеялись. Промолчали. Даже каким-то космическим молчанием меня наградили.
Полупроснувшаяся гримерша закатала мой лоб, скулы, нос и щеки ровным слоем тонального крема. Крем похоронил дефекты кожи и синяки под глазами. Я стал еще красивее. Съемка очередной программы закончилась, и к нам выбежала ведущая. Следом, неторопливо ступая, вышел гость. Ведущая – стареющая от времени и невысокой зарплаты высокая блондинка. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему она ведет программу на кабельном канале с названием приюта, а не на федеральном монстре с цифрой один и миллионами зрителей. Она похожа на положительную провинциальную учительницу из кино. Будь в ней следы порока или цинизма, карьера взлетела бы. Но ни того ни другого нет, только усталость красивой, небогатой и недалекой женщины. Выше головы не прыгнешь. Гостем оказался старичок-писатель. Мне знакома его внешность. Я его видел несколько раз среди других литературных старичков. Маленький, седенький, ладненький такой, аккуратненький. С востренькими глазками и топорщащимися бровками. Губки у старичка складывались бантиком и выделялись на желтом лице. Видать, гримерша их подчеркнула одной из своих многочисленных кисточек. Глазки у старичка стреляли. Шнурочки на ботиночках были аккуратно завязаны, брючки наглажены, узелок на галстучке маленький-маленький. Готов спорить, старичок не повязывает галстук каждый раз заново, а просто узелок ослабляет и стаскивает через головку. И в шкафчик кладет. А когда снова возникает нужда парадный вид сделать, он петлю себе на шейку накидывает и потуже затягивает. Там, в складках, наверняка можно найти крошки и пыль десятилетней давности. А может, и сухую мушку. Если через века археологам достанется этот галстучек, они смогут сделать анализ пыли начала двадцать первого века. А если повезет, то и конец двадцатого захватят. Обликом старичок походил на деловитого ежика, который в сомнительных предприятиях не участвует и всегда не прочь кому-нибудь присунуть.
Старичок преподнес координаторше свою плохо изданную книжку. Он никому не известен, этот старичок. Он не обретет славу после своей смерти. Я пока еще молод, хорошо одет и, разумеется, уверен, что в его годы буду живым богом литературы, лауреатом всех возможных наград, и матери будут выстраиваться в очередь, чтобы я благословил их детей. В данный момент я тоже никому не известен, и мне неловко за свою яркую, изданную крупным издательством книжку, которую я только что подарил координаторше. Моя книжка рядом с книжкой старичка выглядит как распущенная шмара рядом с очкастой работницей химической лаборатории. Пока координаторша, хихикая, попросила старичка подписать томик, я постарался незаметно сдвинуть свою книжку куда-нибудь в сторону. Старичок кокетливо сообщил координаторше, что уже подписал. Он очень рад, что его покажут по телику. Он ласков, как старый песик, которого держат в конуре, в дом не пускают, но он всякий раз с благодарностью лижет руки, когда ему кидают объедки.
Поприседав перед старичком в реверансах, координаторша собралась переключиться на меня, но старичок культурно справился, как бы ему отсюда выбраться. Окраина все-таки. Заподозрив старичка в рвачестве, в желании выбить денежку на такси, координаторша перестала хихикать, будто ее шнур из розетки вытащили, и поменялась лицом. Пробубнила что-то там про помощницу, мол, проводит. Мне стало неловко, почти до щекотки. Не то чтобы я отличался особенной щепетильностью, но начал ерзать на диване и старательно делать вид, что меня нет. Если принять во внимание микроскопические размеры помещения, то превратиться в невидимку оказалось делом непростым. Захотелось разъяснить координаторше, что старичок не намекает на денежку, а просто спрашивает номер автобуса, но я ничего разъяснять не стал. Тут почему-то родилась мысль, что весь этот телеканал, весь район, город и, может, даже страна – длинный поезд, давно катящийся неизвестно куда. С разрешения начальника состава самые инициативные обустроили в своем вагоне – старом заводике – телестудию, чтобы вещать на другие вагоны. Это, наверное, от тесноты такие мысли меня обуяли. Уж больно комнатка, где мы толклись, похожа была на купе.
Отвлечься удалось легко. Напротив, через пару шагов, был закуток, где переодевалась ведущая. В зазоре между занавеской и стенкой хорошо просматривалась ее спина, голая спина красивой сорокалетней учительницы. Красивой ровно настолько, чтобы вести программу на кабельном канале с названием приюта для наркоманов. Красивой настолько, чтобы выступать перед парой десятков тысяч скучающих старушек с окраины. Ведущая смотрелась в зеркало, видела в нем свою грудь и мои глаза. Она не попросила задернуть занавеску, ее лицо не озарило кокетство. Ей было все равно. Мне, впрочем, тоже. Наш обмен безразличными взглядами походил на секс между уставшим клерком и невыспавшейся проституткой. Старичка тем временем выпроводили.
– Какой я пользуюсь туалетной бумагой?! – неожиданно громко спросила себя старушка-уборщица. Она так тихо возилась с опросником, что про нее забыли. Координаторша и гримерша вздрогнули. Уборщица пустилась в воспоминания: – Вот раньше газеткой подтирались. Буковки-то в газетах свинцом напечатаны, а свинец, говорят, полезен. – Последние слова уборщица почему-то адресовала мне. Я заволновался – не отражается ли на моем лице недостаток свинца.
Координаторша вспомнила времена дефицита, когда туалетную бумагу покупали сразу помногу, нанизывали на бечевку и надевали на шею. Не в руках же нести. Женщина с набитыми сумками и ожерельем из рулонов туалетной бумаги вполне может стать символом Москвы восьмидесятых.
Ведущая нарядилась, но тут обнаружилась пропажа «уха». Маленького наушника телесного цвета. Без «уха» ведущая не услышит подсказки режиссера. Без «уха» съемка невозможна. Ведущая заметалась. Координаторша и костюмерша принялись ахать и охать, передвигать стаканчики с недопитым чаем, пакетики с печеньем. Приподняли ноги гримерши, которая снова засопела на диванчике.
– Какими тампонами я пользуюсь?! – со смаком прочла очередной вопрос старушка-уборщица. И тут же на него ответила: – Не пользуюсь я вашими тампонами уже лет тридцать!
Координаторша с костюмершей шепотом судачили о ведущей: «Она сегодня не в духе, уйти хотела». – «Сдурела, что ли?! Куда уйти!» Ведущая вбежала с криками: «Нашла, нашла!» Координаторша и костюмерша благостно закивали ей, назвали по разу «моя хорошая», «вот и умница». И я был приглашен в павильон.
В павильоне, небольшом ангаре с высоким потолком, один угол был ярко освещен и украшен разноцветным пластиком. Из других, темных, углов на этот светлый таращились три камеры. Ведущая уселась за оранжевый стол, изгибающийся волной, я устроился в красном крутящемся кресле напротив. Пока ведущая изучала бумажки со сценарием предстоящей программы, я озирался по сторонам, крутясь в кресле. Углы декоративных пластиковых панелей махрились пылью. Легкий сквозняк заставлял эти серые клочья дрожать на манер водорослей в речке. Потолок, прямо над головой ведущей, покрывали желтые пятна, свидетельствующие о протекающей крыше.
– А что, если на вас во время съемок вода будет капать? – спросил я.
Ведущая посмотрела на потолок и оживилась. Впервые с момента нашего знакомства в ее глазах мелькнул интерес.
– Вы знаете, у нас тут однажды муха летала. Вот такая! – Ведущая показала руками форму, напоминающую средний арбуз. – То на гостя сядет, то на меня, то на стол. Представляете?! Мы ее никак поймать не могли!
Я в ответ рассказал про знакомого, который тоже работает на телевидении, так у них там по павильону крыса бегала, съемки сорвала. Услышав про крысу, ведущая посмотрела на меня не просто с интересом, а с уважением. Но тут громкоговоритель сказал «работаем», и нам пришлось вспомнить о поводе нашей встречи.
Ведущая зачитала приветствие и перешла к вопросам. Они оказались довольно формальными, но одна деталь придавала всему происходящему привкус авантюры. Речь шла о любовных романах. Пиар-служба издательства недолго думая отправила меня на съемки программы о любовных романах. Я когда про это узнал, поначалу засомневался, но меня убедили. Главное – реклама, остальное не важно. Вот я и пришел. Теперь, сидя перед телеведущей, которой бы лучше подошло быть учительницей, я строил из себя специалиста по любовным романам.
– Как вы, такой молодой мужчина, успели стать автором трех любовных романов? – спросила ведущая.
– Любовь – мое призвание, – отвечал я, не уточняя при этом, какие именно три любовных романа подразумевает ведущая. Книжек из-под моего, извините за выражение, пера вышло всего две, одна из которых – сборник рассказов.
– Расскажите, где вы черпаете вдохновение? – поперла на меня ведущая.
– В любви, – не задумываясь, ответил я, твердо решив ввернуть максимальное количество слова «любовь» в наш разговор.
Спросив еще что-то дежурное про любовные романы, ведущая посмотрела честными глазами в одну из камер и сообщила выпуклой линзе номер телефона, по которому телезрители могут задать вопросы. Номер в тот же миг высветился призывными красными цифрами на электронном табло на стене. На таких табло в Амстердаме бегут рекламки секс-шоу, где можно посмотреть на совокупляющиеся парочки и целые группы. Не выдержав паузы, ведущая перешла к вопросам от телезрителей. Тут я, впервые за день, удивился. Программа будет показана минимум через месяц, и нет никакого прямого эфира, никакой комнаты с коммутаторами, принимающими звонки взволнованных почитателей любовных романов, а телефон, номер которого сообщила ведущая, стоит где-нибудь в вахтерской со снятой трубкой. Да и нет никакого телефона вовсе. Это бессовестное надувательство меня искренне развеселило. Я подумал про аудиторию канала, про одиноких старушек с окраин, которые через месяцок-полтора увидят меня по телику и начнут крутить диски своих устаревших телефонов, чтобы расспросить про любовный роман.
И вот человек, притворяющийся автором любовных романов, начал отвечать на вопросы, присланные несуществующими телезрителями. «К счастью, меня не увидит никто из знакомых. Мое поколение такие передачи на таких телеканалах не смотрит…»
Сочиненные сценаристом мариванны и верконстантинны негодовали: одна требовала к ответу современных безграмотных писателей, ляпающих в своих сочинениях многочисленные ошибки, другая вопила: «Где великий русский роман девятнадцатого века?», третья язвительно интересовалась, отчего так беден язык и фантазия молодых авторов. Судя по всему, сценарист, мужчина он или женщина, был человеком немолодым, уж больно вопросы отдавали нафталином. Я добросовестно отвечал, стараясь быть серьезным, но меня так и подмывало заявить мариваннам и верконстантиннам, что писатели безграмотны, язык беден, а великий русский роман вообще неизвестно где, в том числе и потому, что телефон, заявленный на табло, не работает. Но моей книжке нужна реклама, и я сделал вид, что все так и должно быть.
Вечером, проверяя почту, я наткнулся на письмо-рассылку от организаторов помощи детям-инвалидам. Искали добровольца для посещений маленького мальчика, от которого отказались родители. Я удалил письмо, так и не разобравшись в графике посещений. Я пошел смотреть телик, притворившись сам перед собой, что не получал никакого письма.
Интересно, долго ли я еще так смогу? Однажды я сделаю выбор. Это случится, когда я начну захлебываться. Тогда я либо смирюсь, чувствуя, как галстучек на моей шее затягивается все туже, либо начну барахтаться и еще некоторое время продержусь на плаву.
Через месяц позвонила координаторша и сообщила, что эфир состоится в четверг. Канал с названием приюта у меня не ловился и своего появления на экране я не видел. В пятницу, когда я стоял, облокотившись на стойку бара, рядом нарисовались две поддатые девицы.
– Ваше здоровье, – салютнул я девицам стаканом.
– Мы знакомы? – прищурились они.
– Нет, но это легко исправить, – лихо заявил я низким голосом, считая этот тембр сексуальным.
– Вспомнила! Ты бабские романы строчишь! – озарило одну из девиц, и они зашлись хохотом, скаля ровные зубы и растягивая красивые, обведенные помадой рты.
Ты у меня доедешь
Холод. Темнота. Автобус опаздывает. Кривая очередь утыкается в край тротуара, куда должен причалить транспорт.
Пассажиры топчутся. Всем хочется поскорее домой, в свои предместья. К ярким телевизорам на тусклых кухнях. Чтобы завтра утром вернуться в город, чтобы вечером из города, чтобы утром в город, а вечером опять из города.
Светящийся пенал автобуса выкатился из-за поворота и подрулил, промахнувшись, мимо головы очереди. Вздохнув пневматическим механизмом, открылась дверь.
Недобросовестные пассажиры из хвоста очереди воспользовались небрежностью водителя. Расстроив ряды, они полезли вперед, решив, видимо, что пришло время библейского пророчества, когда последние станут первыми.
Нервные заметались, опытные сохраняли спокойствие. Вопреки сумбуру погрузка шла быстро. Передо мной оставалась всего одна женщина с ребенком, когда появился проныра. Неприметный, щуплый, похож на торчка, он сунулся в дверь прямо перед матерью и чадом. Не успел я возмутиться, как женщина схватила проныру за капюшон и отшвырнула, точно комок тряпок. Но проныра проявил настойчивость и попер на женщину, которая уже успела пройти в автобус.
Глаза мои заволокло гневом. Стоя на ступеньке, я схватил проныру за воротник тонкой курточки и отшвырнул. Он, однако, удержался за вертикальную поворотную штангу двери.
Я ему в грудак, он держится.
Я снова, он не отцепляется. Так и висит на штанге. Если б не шмотки и щетина, мы вполне могли бы сойти за двух стриптизерш, подравшихся за право танца у шеста.
Другие пассажиры напирали, дуэль пришлось прекратить. Я прошел в глубь салона, залитого светом, словно операционная. Сел на свободное место и стал наблюдать, как проныра копается с турникетом, как ищет меня взглядом, как подходит.
И тут мне захотелось сбежать.
– Ты у меня доедешь, – склонился он ко мне.
– Это ты у меня доедешь, – ответил я, волнуясь.
– Ты у меня доедешь, – шипела пенка в углах его губ.
– Это ты у меня доедешь, – отчаянно старался не отставать я.
Неизвестно, сколько бы продолжался обмен этой бессмысленной, если разобраться, фразой, но пассажиры стали заполнять проход, и мой оппонент был оттеснен к двери рядом.
Безоглядное, экзальтированное бешенство сменилось во мне истовым страхом так же резко, как и возникло. Проныра был хоть и щуплым, но явно настоящим подонком.
Когда я выйду возле моей деревни, он последует за мной и в темноте расправится.
Надо срочно сообщить жене. Пускай встречает с собакой.
И с дочерью.
Он их увидит и не посмеет. Женщин все боятся, женщины как начнут орать. Не надо было мне лезть, тетка сама бы справилась.
Позор.
Какой позор жалеть, что вступился за женщину с ребенком. Звать на помощь жену и дочь.
Дочери завтра платье примерять, свадебное.
А послезавтра в Америку к жениху.
Интересно, он уже в курсе или еще нет?
В любом случае он не против, а если мужчина не против, значит, он за.
Мы, мужики, такие.
Особенно интеллигенты.
А жених интеллигент.
Хорошая московская семья. В каком смысле хорошая? Дед был из советских начальников и наплодил, как водится, диссидентов. Все им здесь не по нутру, но его громадной квартирой и обширной дачей пользоваться не брезгуют. Жених, естественно, с американским паспортом. Находясь в положении, его мать проявила предусмотрительность. Двадцать лет назад туда часто рожать ездили. Как, впрочем, и сейчас. Паренек, кстати, симпатичный, милый, а синий паспорт с орлом делает его настоящим душкой.
В общем, нельзя звать ни жену, ни дочь, ни собаку. Если они придут, обязательно случится какая-нибудь дрянь, дочь не сошьет платье, не распишется, не получит грин-карту, не проживет счастливую жизнь, и виной всему этому буду я.
Уж лучше схлопотать нож.
Я бросил на щуплого проныру неторопливый взгляд, нарочито демонстрируя спокойствие и презрение.
А вдруг у него на самом деле нож?
Вспомнился прием, виденный в кино. Перехватываю руку с лезвием, отвожу в сторону, выкручиваю… Что получится на деле, неизвестно. Точнее, известно. Я попытаюсь перехватить его руку, порежусь, ойкну по-бабьи и получу смертельный удар. Даже если у него нет ножа, он вполне может воспользоваться бутылкой. Утром я как раз вынес два пакета с опустошенной стеклотарой. Скоро, говорят, за такие дела – я их в урну выкинул – будут штрафовать. Каждого, кто посмеет сунуть в урну что-то крупнее литровой стекляшки, накажут рублем. Бутылки наверняка еще не убрали. Помню, одна была битая. Щуплый наверняка выхватит из урны именно ее и начнет чиркать по моему красивому, начинающему стареть лицу.
Седые волосы, носогубные складки. Недавно видел себя на фотографии и расстроился. Южанин с печальными глазами и презрительным ртом. А я-то думал, что с виду весельчак и южанин не до такой степени. Пора делать омолаживающие процедуры, но денег нет.
А вот с отсутствием мусорного контейнера в нашей деревне пора кончать. Полиэтилен и бумагу я жгу, объедки отправляются в компост, но вот бутылки. С бутылками совершенно неясно, что делать. А бутылок у нас порядочно. Например, уезжаем мы с женой, оставляем дочь одну, возвращаемся – гора бутылок. Оказывается, гости приезжали. Побудет жена пару деньков без меня – опять бутылки. Тоже гости. Да и сам я, чего таить, гостеприимный. И вот теперь из-за этих гостей меня могут изранить. Возможно, смертельно.
Я поднял глаза. Стоит у двери, сука, караулит.
И смотрит на меня. Я выдержал его взгляд и еще додавил зрением, когда он отвернулся.
Ничего, есть и другая дверь.
А что, если сойти пораньше? На людной остановке. Дождусь спокойно другого автобуса, покачу в благости. Жаль, людных остановок нет. За окнами сплошная тьма. Пассажиры смотрят на свои бледные отражения в черных окнах, в ушах индивидуальная музыка. Если продлить взгляд каждого линиями, то не найдется двух пересекающихся.
Я убрал поглубже в карман паспорт, банковскую карту и права. Чтоб в драке не выронить. Да, у меня есть права, а езжу на автобусе. Все вспыльчивость. Помню, меня один подрезал, так я его догнал и на таран.
Рассказы про героев войны не пошли мне на пользу.
С тех пор на общественном транспорте.
Да и дешевле.
Горячечность у меня наследственная, деда родной просвечивает. Он свой первый срок получил за вспыльчивость. Жоржиков на курорте прибил. Поехал первый раз на юг. Черное море, розовый закат. Костюм новый надел и вышел прогуляться вдоль прибоя. Сел за столик, выпил портвейна, залюбовался природой. Тут его жоржики и окружили. Лопочут что-то и велят костюм снимать. Ну, деда и стал табуреткой над головой крутить.
Потом милиция, суд, нары. Оказалось, одного в морг увезли.
Больше деда на юг не ездил.
Вот такой предок, через одного на скамейке эволюции.
Может, извиниться?
Подойти и прощения попросить.
Ты был не прав, я был не прав, замяли.
Скоро моя остановка. Я натянул перчатки и закрыл глаза. Типа все мне безразлично. Типа вот какой я бесстрашный, даже заснул со скуки. Я зевнул. Вполне, надо сказать, искренно. А сердечко колотилось.
Почувствовав крен автобуса на повороте, я встал, нажал кнопку остановки по требованию и прошел к двери.
Не к той, у которой караулил проныра. К другой.
Вздохнув гидравликой, автобус открыл проход. Сойдя со ступеней, я пошел не торопясь. Но не в темноту к дому, а в свет к магазину. Себе объяснил, что надо купить чего-нибудь к чаю.
Успел заметить, что моих мешков со стеклом в урнах уже нет.
За спиной шаги.
Сейчас его рука ляжет на мое плечо.
Стараясь уйти от ножа, ударю в ответ. Не кулаком, открытой ладонью.
А что, если он не хлопнет меня по плечу? Что, если пырнет в спину?
Читать бесплатно другие книги:
