Школьные дни Иисуса Кутзее Джон
– Это серьезное решение – стать пансионером. Может, отложим до следующей четверти и поразмыслим над этим хорошенько?
– Нет. Я хочу быть пансионером сейчас.
Он разговаривает с Инес.
– Я не знаю, что там наобещала ему Ана Магдалена, – говорит он. – Мне кажется, это скверная мысль. Он еще слишком юн, чтобы жить не дома.
К его изумлению, Инес не возражает.
– Пусть уезжает. Он скоро запросится обратно. Будет ему урок.
Такого он от нее совсем не ожидал – что она уступит чете Арройо своего драгоценного сына.
– Это выйдет дорого, – говорит он. – Давай хотя бы обсудим это с сестрами, посмотрим, что они скажут. В конце концов, это их деньги.
Хотя в эстрелльскую резиденцию к сестрам их не приглашают, они старательно поддерживают связь с Робертой и время от времени навещают ферму, когда сестры там, – отдают должное их щедрости. Во время этих визитов Давид необычайно разговорчив об Академии. Сестры выслушивают его рассуждения о благородных и вспомогательных числах, он показывает им некоторые движения из танцев попроще – из Двух и Трех, танцев, которые, если исполнены верно, призывают со звезд соответствующие благородные числа. Их очаровывает его физическое изящество, впечатляет серьезность, с которой он излагает необычное учение Академии. Но в этот раз мальчику предстоит новое испытание: объяснить сестрам, зачем ему переселяться из дома в Академию.
– Ты уверен, что у сеньора и сеньоры Арройо есть для тебя место? – спрашивает Консуэло. – Насколько я понимаю, – поправьте меня, Инес, если я ошибаюсь, – их всего двое, и у них изрядно постояльцев, вдобавок к собственным детям. Что тебе не нравится в жизни дома с родителями?
– Они меня не понимают, – говорит мальчик.
Консуэло и Валентина переглядываются.
– «Мои родители меня не понимают», – задумчиво говорит Консуэло. – Где я это последний раз слышала? Умоляю, молодой человек: скажите мне, почему это так важно – чтобы родители вас понимали? Вам мало того, что они просто хорошие родители?
– Симон не понимает числа, – говорит мальчик.
– Я тоже не понимаю числа. Этим у нас занимается Роберта.
Мальчик молчит.
– Ты хорошо все обдумал, Давид? – спрашивает Валентина. – Все решил? Ты уверен, что через неделю у Арройо не передумаешь и не запросишься домой?
– Я не передумаю.
– Хорошо, – говорит Консуэло. Взглядывает на Валентину, на Альму. – Будь по-твоему, переселяйся в Академию. Плату мы с сеньорой Арройо обсудим. Но твои жалобы на родителей – что они тебя не понимают – задевают нас. Мне кажется, это чересчур: требовать от них, чтобы они не только были хорошими родителями, но еще и понимали тебя. Я вот уж точно тебя не понимаю.
– Я тоже, – говорит Валентина. Альма молчит.
– Ты не собираешься поблагодарить сеньору Консуэло, сеньору Валентину и сеньору Альму? – говорит Инес.
– Спасибо, – говорит мальчик.
Наутро Инес едет не в «Модас Модернас», а сопровождает их в Академию.
– Давид говорит, что хочет стать пансионером, – сообщает она Ане Магдалене. – Я не знаю, кто его надоумил, и не прошу вас говорить мне это. Просто скажите, есть ли у вас для него место?
– Это правда, Давид? Ты хочешь жить с нами?
– Да, – говорит мальчик.
– А вы, сеньора, против? – спрашивает Ана Магдалена. – Если вы против, почему просто не сказать «нет»?
Она обращается к Инес, но отвечает он, Симон.
– Мы не против этого его желания по той простой причине, что у нас нет на это сил, – говорит он. – С нами Давид всегда добивается своего, так или иначе. Такая уж у нас семья: один господин и двое слуг.
Инес это забавным не кажется. Ане Магдалене – тоже. Но Давид безмятежно улыбается.
– Девочкам нравится надежность, – говорит Ана Магдалена. – С мальчиками иначе. Для мальчиков – для некоторых мальчиков – отъезд из дома означает большое приключение. Однако, Давид, должна тебя предупредить: если ты переедешь жить к нам, господином ты больше не будешь. У нас дома господин – сеньор Арройо, а мальчики и девочки слушают, что он говорит. Принимаешь такие условия?
– Да, – говорит мальчик.
– Но только на будние дни, – говорит Инес. – На выходных он будет дома.
– Я составлю список вещей, которые нужно будет привезти вместе с ним, – говорит Ана Магдалена. – Не волнуйтесь. Если увижу, что ему одиноко и он тоскует по родителям, я вам позвоню. Алеша за ним тоже приглядит. Алеша к такому чуток.
– Алеша, – говорит он, Симон. – Кто такой Алеша?
– Алеша – человек, приглядывающий за пансионерами, – говорит Инес. – Я тебе говорила. Ты не слушал, что ли?
– Алеша – молодой человек, который нам помогает, – говорит Ана Магдалена. – Он – воспитанник Академии, он знает, как у нас все принято. Пансионеры – его особая обязанность. Он с ними питается, у него своя комната в общежитии. Он очень чуткий, добродушный и сочувствующий. Я вас с ним познакомлю.
Превращение приходящего ученика в проживающего оказывается проще некуда. Инес покупает маленький чемодан, куда складывает немногие туалетные принадлежности и смену одежды. Мальчик добавляет «Дон Кихота». Наутро он как ни в чем не бывало целует Инес на прощанье и идет вместе с ним, с Симоном, таща за собой чемодан.
Дмитрий, как обычно, встречает их в дверях.
– А, юный господин собирается здесь поселиться, – говорит Дмитрий, забирая у мальчика чемодан. – Великий день, это уж точно. День песен, плясок и забоя откормленного теленка[2].
– До свиданья, мой мальчик, – говорит он, Симон. – Будь умницей, увидимся в пятницу.
– Я умница, – говорит мальчик. – Я всегда умница.
Он смотрит, как Дмитрий с мальчиком уходят вверх по лестнице. И, следуя порыву, идет за ними. Он оказывается в студии как раз вовремя, чтобы увидеть, как мальчик бредет в жилую часть, рука об руку с Аной Магдаленой. Скорбь утраты накатывает на него, как туман. Наворачиваются слезы, которые он втуне пытается скрыть.
Дмитрий сочувственно обнимает его за плечи.
– Успокойтесь, – говорит Дмитрий.
Он не успокаивается, а, наоборот, разражается рыданьями. Дмитрий прижимает его к груди; он не сопротивляется. Позволяет себе всхлипнуть – раз, другой, третий, вдыхая глубоко и судорожно запахи табака и саржи. «Я отпускаю, – думает он. – Я отпускаю. Это простительно – отцу».
Приходит время, и слезы высыхают. Он высвобождается из объятий Дмитрия, прокашливается, шепчет слово, которое мыслится как благодарное, однако выбирается наружу бульканьем, и он, Симон, сбегает по лестнице.
В тот вечер дома он рассказывает Инес об этом происшествии – которое задним числом видится все страннее и страннее – даже не страннее, а нелепее.
– Я не знаю, что на меня нашло, – говорит он. – В конце концов, ребенка же не отняли и не заперли в тюрьму. Если ему станет одиноко, если он не поладит с этим Алешей, он может, как Ана Магдалена сказала, вернуться домой – за полчаса. Чего же я тогда так убивался? И на виду у Дмитрия – подумать только! У Дмитрия!
Но Инес где-то витает.
– Надо было положить ему теплую пижаму, – говорит она. – Я тебе дам с собой, отнесешь завтра?
Наутро он вручает Дмитрию пижаму в буром бумажном пакете, на котором написано имя Давида.
– Теплая одежда, от Инес, – говорит он. – Давиду не отдавайте, он слишком рассеянный. Отдайте Ане Магдалене – или, еще лучше, тому молодому человеку, который смотрит за пансионерами.
– Алеше. Передам ему, так точно.
– Инес беспокоится, что Давид может мерзнуть по ночам. Такая у нее натура – тревожная. Кстати, позвольте извиниться за сцену, которую я вчера устроил. Не знаю, что на меня нашло.
– Это любовь, – говорит Дмитрий. – Вы любите этого мальчика. И вас убило смотреть, как он отвернулся от вас вот эдак.
– Отвернулся? Вы не поняли. Давид от нас не отворачивался. Жизнь в Академии – это временное, это каприз, эксперимент. Когда ему надоест или станет грустно – вернется домой.
– Родителям всегда больно, когда их молодняк вылетает из гнезда, – говорит Дмитрий. – Это естественно. У вас мягкое сердце, я же вижу. У меня тоже сердце мягкое, невзирая на суровый вид. Не нужно стыдиться. Это у нас в природе – и у вас, и у меня. Мы такими родились. Мы – тюфяки. – Он ухмыляется. – Не то что у этой вашей Инес. Un corazon de cuero.
– Вы не понимаете, о чем толкуете, – сухо говорит он, Симон. – Нет более приверженной матери, чем Инес.
– Un corazon de cuero, – повторяет Дмитрий. – Кожаное сердце. Не верите мне – погодите, сами увидите.
Он, Симон, растягивает свой дневной веломаршрут как может, жмет на педали медленно, тянет время на перекрестках. Вечер зияет перед ним, как пустыня. Он находит бар и заказывает vino de paja, простое вино, которое полюбил еще на ферме. Когда настает пора уходить, чувствует себя приятно одурманенным. Но тяжкий сумрак вскоре возвращается. «Нужно чем-то заняться! – говорит он себе. – Нельзя так жить – убивать время!»
«Un corazon de cuero». Уж кто суров сердцем, так это Давид, а не Инес. В любви Инес к ребенку – и в его к нему любви – сомнений нет. Но хорошо ли это для ребенка, что они из любви так легко потворствуют его желаниям? Может, в общественных институтах имеется некая слепая мудрость. Может, не как с маленьким принцем нужно с мальчиком обращаться, а вернуть его в государственную школу, и пусть учителя его укрощают, превращают в общественное животное.
Голова у него болит, он возвращается в квартиру, запирается у себя в комнате и засыпает. Когда просыпается вечером, Инес уже дома.
– Прости, – говорит он. – Я устал и ужин не приготовил.
– Я уже поела, – говорит Инес.
Глава 9
В последующие недели хрупкость их домашнего устройства становится все более очевидной. Попросту говоря, теперь, когда ребенка в доме не стало, им с Инес незачем жить вместе. Им нечего друг другу сказать, у них почти ничего общего. Инес заполняет тишину болтовней о «Модас Модернас», а он ее почти не слушает. Когда не занят своими велосипедными разъездами, он сидит у себя в комнате, читает газету или дремлет. Он не ходит по магазинам, не готовит. Инес теперь задерживается допоздна – он полагает, с Клаудией, хотя Инес никак не объясняется. Лишь когда мальчик навещает их по выходным, их жизнь хоть как-то смахивает на семейную.
Однажды в пятницу он приезжает в Академию за мальчиком, но обнаруживает запертую дверь. После долгих поисков он ловит Дмитрия в музее.
– Где Давид? – требует он, Симон, ответа. – Где все дети? Где Арройо?
– Они уехали купаться, – говорит Дмитрий. – Они вам не сказали? Они уехали на озеро Кальдерон. Это подарок пансионерам – погода-то потеплела. Я бы тоже поехал, но увы, у меня обязанности.
– Когда они вернутся?
– Если с погодой повезет – в воскресенье вечером.
– В воскресенье!
– В воскресенье. Не волнуйтесь. Ваш мальчик прекрасно проведет время.
– Но он не умеет плавать!
– Озеро Кальдерон – самый спокойный водоем на всем белом свете. Никто в нем ни разу не утонул.
Этой новостью он встречает Инес, когда та возвращается домой: мальчик уехал на озеро Кальдерон на пикник, и в эти выходные они его не увидят.
– А где это озеро Кальдерон? – спрашивает она.
– В двух часах езды на север. Со слов Дмитрия, Кальдерон – это учебный опыт, который нельзя упустить. Детей вывозят на лодке со стеклянным дном, чтобы посмотреть на подводную жизнь.
– Дмитрий. Теперь, значит, Дмитрий у нас специалист в образовании.
– Мы можем поехать на озеро Кальдерон прямо с утра, если хочешь. Чтобы убедиться, что все в порядке. Можем повидаться с Давидом и, если ему там не нравится, привезем обратно.
Так они и поступают. Едут на озеро Кальдерон вместе с Боливаром, который дремлет на заднем сиденье. Небо безоблачно, день обещает быть жарким. Они пропускают съезд с трассы; когда подъезжают к маленькому поселению рядом с озером, уже полдень; в деревне всего один постоялый двор и одна лавка, торгующая мороженым, пластиковыми сандалиями, рыбацким снаряжением и наживкой.
– Я ищу место, куда возят школьные группы, – говорит он девушке за стойкой.
– El centro recreativo. Вам дальше по дороге вдоль берега. Примерно километр отсюда.
El centro recreativo – низкое приземистое здание у песчаного пляжа. На пляже развлекается множество людей, мужчин и женщин, взрослых и детей – все нагишом. Ану Магдалену легко различить даже на расстоянии.
– Дмитрий ни о чем таком не говорил – тут нудизм, – говорит он Инес. – Что будем делать?
– Ну, я уж точно раздеваться не собираюсь, – отвечает она.
Инес – миловидная женщина. Ей своего тела стесняться нет причин. Не произносит же вслух она вот чего: «Я не собираюсь раздеваться у тебя на глазах».
– Тогда давай я, – говорит он. Собаку выпускают, она скачет к пляжу, а он забирается на заднее сиденье и там снимает с себя всю одежду.
Внимательно вышагивая по камням, он добирается до песка в тот миг, когда причаливает полная лодка детей. Молодой человек с копной темных как вороново крыло волос держит лодку, пока дети вылезают на берег, плещась в мелкой воде, визжа и смеясь, все голые, Давид – среди них. Мальчик, узнав его, столбенеет.
– Симон! – выкрикивает он и бежит к нему. – Знаешь что, Симон! Мы видели угря, он ел детку-угря, и деткина голова торчала у большого угря изо рта, это так смешно, ты бы видел! И еще рыб, много-много рыб видели. И крабов. Всё. А где Инес?
– Инес ждет в машине. Ей нездоровится, голова болит. Мы приехали узнать, какие у тебя планы. Хочешь поехать с нами домой или останешься?
– Я хочу остаться. А можно Боливар тоже?
– Вряд ли. Боливар к новым местам не привык. Он может уйти и потеряться.
– Он не потеряется. Я за ним присмотрю.
– Ну не знаю. Обсужу с Боливаром и пойму, что он сам хочет.
– Ладно. – Не говоря больше ни слова, мальчик разворачивается и скачет обратно к друзьям.
Мальчику, похоже, не странно, что он, Симон, стоит перед ним голый. И, конечно, среди всех этих нагих людей, молодых и старых, его робость тоже быстро испаряется. Но он сознает, что избегает впрямую смотреть на Ану Магдалену. Почему? Почему именно перед ней он сознает свою наготу? Полового чувства у него к ней нет. Он просто ей не ровня, ни в половом смысле, ни в каком ином. И все же всякий раз, когда он пытается посмотреть на нее впрямую, что-то выстреливает у него из глаз, словно стрела, стальная и безошибочная, что-то, чего он не может допустить.
Он ей не ровня, в этом он не сомневается. Если б у нее были завязаны глаза, а сама она выставлена на обозрение, как статуи у Дмитрия в музее или как звери в клетках в зоопарке, он бы часами глазел на нее, завороженный, восхищенный безупречностью, какую она являет в особых тварных очертаниях. Но дело не только в этом, совсем. Дело не только в том, что она молода, полна жизни, а он стар и потрепан, и не только в том, что она, так сказать, вырезана из мрамора, а он, так сказать, слеплен из глины. Почему так сразу пришло на ум вот это – не ровня? В чем же глубинное различие между ними, которое он чувствует, но не может определить?
За его спиной слышен голос, ее голос:
– Сеньор Симон. – Он оборачивается и неохотно поднимает взгляд.
У нее на плечах песчаная пыль, груди ее розовы, обожжены солнцем, в паху – клочок меха, светлейшего бурого оттенка, такой редкий, что его почти не видно.
– Вы один? – спрашивает она.
Высокие плечи, долгая талия. Длинные ноги, мускулистые – ноги танцорши.
– Нет. Инес ждет в машине. Мы забеспокоились о Давиде. Нам ничего об этом выезде не сказали.
Она хмурится.
– Но мы разослали всем родителям оповещение. Вы не получали?
– Я никакого оповещения не видел. В любом случае хорошо, что все в порядке. Детям, судя по всему, нравится. Когда вы повезете их назад?
– Мы пока не решили. Если погода будет хорошая, останемся, может, на все выходные. Вы знакомы с моим мужем? Хуан, это сеньор Симон, отец Давида.
Сеньор Арройо, маэстро музыки и директор Академии Танца: не так он рассчитывал с ним знакомиться – не нагишом. Крупный мужчина – не толстый, не вполне, однако уже не юный: плть его от шеи и груди до живота уже начала обвисать. Кожа – всего тела, даже лысого черепа – равномерно краснокирпичная, словно солнце – естественная его стихия. Видимо, поездка на пляж – его идея.
Они жмут друг другу руки.
– Это ваша собака? – спрашивает сеньор Арройо, маша рукой.
– Да.
– Красивый зверь. – Голос у него низкий и добродушный. Они вместе созерцают красивого зверя. Боливар же пялится на воду и не обращает на них внимания. Пара спаниелей приближается к нему, поочередно обнюхивая ему гениталии; обнюхать спаниелей Боливар не снисходит.
– Я объяснял вашей супруге, – говорит он, Симон. – В результате какого-то сбоя в общении мы об этом выезде заранее не знали. Мы думали, Давид будет на выходных дома, как обычно. Потому и приехали сюда. Немного забеспокоились. Но все в порядке, как я вижу, и мы сейчас уедем.
Сеньор Арройо смотрит на него с несколько игривой улыбкой. Он не говорит: «Сбой в общении? Объяснитесь, пожалуйста». Он не говорит: «Простите, что зря скатались». Он не говорит: «Не желаете ли остаться на обед?» Он ничего не говорит. Никакой болтовни о пустяках.
Даже веки у него, судя по всему, пропеклись. А глаза – голубые, светлее даже, чем у его жены.
Он, Симон, собирается с мыслями.
– Позвольте спросить: как у Давида дела с учебой?
Тяжелая голова кивает раз, другой, третий. А вот и отчетливая улыбка.
– У вашего сына – как бы выразиться? – уверенность в себе, редкая для человека столь юного. Он не боится приключений – приключений ума.
– Нет, не боится. И поет к тому же хорошо. Я сам не музыкант, но слышу.
Сеньор Арройо возносит руку и томно отмахивается от этих слов.
– Вам все удалось, – говорит он. – Вы же тот, кто взял на себя ответственность его растить. Так он мне говорит.
Сердце его ликует. Так вот, значит, что мальчик говорит другим людям: что он, Симон, тот, кто его вырастил!
– У Давида было пестрое образование, если можно так сказать, – говорит он. – Вы говорите, что он уверен в себе. Так и есть. Временами более чем. Он бывает упрямым. С некоторыми учителями ему это не сошло с рук. Но к вам и к сеньоре Арройо он питает глубочайшее уважение.
– Ну, если так, нам необходимо очень стараться, чтобы его заслуживать.
Он и не замечает, как сеньора Арройо, Ана Магдалена, успела ускользнуть. Она вновь появляется в поле его зрения, уходит вдоль берега, высокая, изящная, а вокруг нее резвится стайка голой детворы.
– Мне пора, – говорит он. – До свиданья. – А затем: – Числа, два, три и так далее – я все пытаюсь понять вашу систему. Лекцию сеньоры Арройо я слушал внимательно, расспрашиваю Давида, но, признаюсь, мне все еще трудно.
Сеньор Арройо вскидывает бровь и ждет.
– Счет в моей жизни значительной роли не играет, – упорствует он, Симон. – В смысле, я считаю яблоки и апельсины, как и все остальные. Я считаю деньги. Я складываю и вычитаю. Муравьиная арифметика, о которой ваша жена говорила. Но танец двух, танец трех, благородные и вспомогательные числа, призыв со звезд – вот это все ускользает от меня. Вы в обучении дальше двух и трех заходите? Дети когда-нибудь берутся за настоящую математику – за икс, игрек и зет? Или это все погодя?
Сеньор Арройо молчит. Полуденное солнце лупит их сверху.
– Не дадите ли подсказку, за что уцепиться? – говорит он, Симон. – Я желаю понять. Искренне. Я искренне желаю понять.
Сеньор Арройо говорит:
– Вы желаете понять. Вы обращаетесь ко мне, словно я – мудрец Эстрелльский, человек, у которого есть все ответы. А я – не мудрец. И ответов для вас у меня нет. Но позвольте сказать пару слов об ответах вообще. По моему мнению, вопрос и ответ ходят вместе, как небеса и земля или как мужчина и женщина. Мужчина отправляется в мир и ищет там ответ на свой главный вопрос: «Чего мне не хватает?» Однажды, если повезет, он обретает ответ: женщины. Мужчина и женщина соединяются, они есть одно – давайте обратимся к такому выражению, – и из их единства, их союза, возникает ребенок. Ребенок растет, пока однажды этот вопрос не посещает и его: «Чего мне не хватает?» И круг возобновляется. Круг возобновляется, потому что ответ уже содержится в вопросе, как нерожденное дитя.
– Следовательно?
– Следовательно, если хочется сбежать из этого круга, нам, возможно, следует искать в мире не подлинный ответ, а подлинный вопрос. Возможно, этого нам и не хватает.
– И как это способствует, сеньор, моему пониманию танцев, которым вы учите моего сына, танцев и звезд, которые этими танцами якобы призывают с небес, и месту танца в его образовании?
– Да, звезды… Мы по-прежнему не понимаем звезд, даже такие старики, как мы с вами. «Кто они такие? Что они нам сообщают? Каковы законы, по которым они живут?» Ребенку все проще. Ребенку не надо думать, ребенок способен танцевать. Пока мы стоим остолбенелые и глазеем в щель, что зияет между нами и звездами – «Вот это пропасть! Как нам ее преодолеть?» – ребенок просто танцует через нее.
– Давид не таков. Щели его тревожат еще как. Иногда парализуют. Я сам видел. Это явление среди детей нередко. Это синдром.
Сеньор Арройо не обращает на его слова внимания.
– В танце не красота главное. Если б мне хотелось творить красивые движения, я бы применял марионеток, а не детей. Марионетки способны парить и скользить так, как люди не в силах. Они могут рисовать в воздухе сложнейшие последовательности. Но танцевать не умеют. В них нет души. Именно душа привносит в танец благодать, душа, что следует ритму, каждый шаг инстинктивно содержит следующий и тот, что далее.
А звезды… У звезд свой танец, но их логика превосходит нашу, равно как и их ритмы. В этом наша трагедия. А есть еще блуждающие звезды, которые не участвуют в танце – как дети, которые не знают арифметики. Las estrellas errantes, nios que ignoran la aritmetica, как писал поэт[3]. Звездам даны мысли о немыслимом, мысли, что превыше нас с вами: мысли до вечности и после вечности, мысли от ничто до единицы и от единицы до ничто и так далее. Так вот, возвращаясь к вашему вопросу о загадочных иксах и о том, будут ли ученики Академии когда-нибудь знать ответ на «икс», ответ мой таков: как ни прискорбно, я не знаю.
Он ждет продолжения, но его нет. Сеньор Арройо сказал все, что хотел. Теперь его очередь. Но он, Симон, растерян. Ему нечего добавить.
– Утешьтесь, – говорит сеньор Арройо. – Вы прибыли не выяснить про икс, а потому что вы тревожитесь о благополучии своего ребенка. Будьте покойны. С ним все хорошо. Как и всем прочим детям, Давиду нет дела до икса. Ему хочется быть в мире, ощущать это бытие живым, такое новое и будоражащее. А теперь мне пора помочь жене. До свиданья, сеньор Симон.
Он добирается до машины. Инес там нет. Он поспешно одевается, свистит Боливару.
– Инес! – говорит он собаке. – Где Инес? Ищи Инес!
Собака ведет его к Инес, та сидит невдалеке, под деревом, на небольшом холмике с видом на озеро.
– Где Давид? – спрашивает она. – Я думала, он поедет с нами домой.
– Давиду хорошо, он хочет быть с друзьями.
– И когда же мы его теперь увидим?
– Зависит от погоды. Если и дальше будет погоже, они останутся тут на все выходные. Не тревожься, Инес. Он в хороших руках. Он счастлив. Разве этого недостаточно?
– То есть мы возвращаемся в Эстреллу? – Инес встает, отряхивает платье. – Я тебе поражаюсь. Разве тебя все это не огорчает? Сначала он желает уйти из дома, а теперь не хочет побыть с нами даже на выходных.
– Рано или поздно так бы и случилось все равно. У него независимая натура.
– Ты называешь это независимостью, а на мой взгляд, его подмяли под себя Арройо. Я видела, как ты болтал с сеньором. О чем?
– Он объяснял мне свою философию. Философию Академии. Числа и звезды. Призыв звезд и тому подобное.
– Ты это так называешь? Философией?
– Нет, я не называю это философией. Про себя я именую это шарлатанством. Про себя я именую это мистической чепухой.
– Тогда почему бы нам не взять себя в руки и не забрать Давида из Академи?
– Забрать и куда отправить? В Академию Пения, где какая-нибудь своя бессмысленная философия? «Вдыхаем. Опорожняем ум. Соединяемся с космосом». В городскую школу? «Сидите смирно. Повторяйте за мной: один и один будет два, два и один будет три». Арройо, может, и городят сплошную ерунду, но это, по крайней мере, ерунда безобидная. И Давид здесь счастлив. Ему Арройо нравятся. Ему нравится Ана Магдалена.
– Да, Ана Магдалена… Ты, похоже, в нее влюбился. Можешь признаться. Смеяться я не буду.
– Влюбился? Нет, ничего подобного.
– Но ты считаешь ее привлекательной.
– Я считаю ее красивой – какими бывают богини, – но привлекательной я ее не нахожу. Влечение к ней было бы – как сказать-то? – непочтительным. Возможно, даже опасным. Она человека может сразить наповал.
– Сразить наповал! Тогда прими меры предосторожности. Носи доспехи. Таскай щит. Ты мне сказал, что тот человек из музея, Дмитрий, от нее без ума. Ты его не предупредил, что она и его может сразить наповал?
– Нет, не предупреждал. Мы с Дмитрием не друзья. Доверительно не болтаем.
– А тот молодой человек – он кто?
– Молодой человек, который прибыл с детьми на лодке? Это Алеша, их воспитатель, который следит за пансионерами. Вроде милый.
– Тебе, судя по всему, быть без одежды перед чужими людьми легко и просто.
– Поразительно легко и просто, Инес. Поразительно. Соскальзываешь в животное состояние. Животные – они не голые, они просто такие, как есть.
– Я заметила, как вы с твоей опасной богиней были вместе такие, как есть. Будоражит наверняка.
– Не насмехайся.
– Я не насмехаюсь. Но чего ты не откровенен со мной? Все же видят, что она тебе нравится, как и Дмитрию. Почему не признать это, зачем ходить кругами?
– Потому что это неправда. Мы с Дмитрием разные люди.
– Вы с Дмитрием оба мужчины. Мне этого достаточно.
Глава 10
Поездка на озеро отмечает дальнейшее охлаждение между ним и Инес. Вскоре она объявляет ему, что на неделю уедет в Новиллу, к братьям. Она по ним скучает и подумывает позвать их в Эстреллу.
– Я с твоими братьями никогда не ладил, – говорит он. – В особенности с Диего. Если они остановятся у нас, я лучше съеду.
Инес не возражает.
– Дай мне время найти себе жилье, – говорит он. – Я бы предпочел не сообщать пока Давиду. Согласна?
– Пары разводятся ежедневно, и дети это как-то переживают, – говорит Инес. – У Давида буду я, у него будешь ты, мы просто не будем жить вместе.
Он уже знает северо-восток города как свои пять пальцев. Он без труда находит себе комнату у пожилой пары. Удобства скудные, электричество непредсказуемо отключается, но комната дешева, и у нее есть отдельный вход, жилье рядом с центром города. Пока Инес на работе, он забирает свои пожитки из квартиры и обустраивается на новом месте.
Хотя они с Инес изображают супружескую теплоту перед мальчиком, его не проведешь ни на миг.
– Где твои вещи, Симон? – спрашивает он; Симон вынужден признаться, что он на время переехал, чтобы освободить место для Диего и, возможно, для Стефано.
– Диего будет мне дядей или отцом? – спрашивает мальчик.
– Он будет тебе дядей, как и всегда.
– А ты?
– И я буду тем, кем всегда был. Я не меняюсь. Вокруг меня что-то меняется, но не я сам. Вот увидишь.
Если мальчика и огорчает разрыв между Инес и им, Симоном, он этого не показывает. Напротив: он возбужден и полон историй о своей жизни в Академии. У Аны Магдалены есть вафельная машинка, и она каждое утро делает для всех пансионеров вафли. «Тебе надо купить эту машинку, Инес, она замечательная». Алеша взялся читать им на ночь, и сейчас они слушают историю про трех братьев и их походе за мечом Мадрагилом, и это тоже замечательно. За музеем у Аны Магдалены есть садик с загоном, где она держит кроликов, кур и ягненка. Один кролик безобразник и все время норовит сделать подкоп и удрать. Однажды они нашли его в подвале музея. Его любимец среди животных – ягненок, его зовут Херемия. У Херемии нет матери, и ему приходится пить коровье молоко из бутылочки с резиновой соской. Дмитрий дает Давиду подержать для Херемии бутылочку.
– Дмитрий?
Дмитрий, как выясняется, следит за зверинцем Академии, он же отвечает за дрова, чтобы топить большущую печь в погребе, и моет ванную, после того как дети примут душ.
– Я думал, Дмитрий работает в музее. Люди в музее знают, что Дмитрий нанят еще и в Академии?
– Дмитрию не нужны деньги. Он это делает для Аны Магдалены. Он для нее что угодно сделает, потому что он ее любит и перед ней преклоняется.
– Любит и преклоняется: это он сам так говорит?
– Да.
– Это мило. Восхитительно. Меня волнует, что Дмитрий, вероятно, предоставляет все эти услуги любви и преклонения в то время, за которое ему платит музей, чтобы он стерег в нем картины. Но довольно о Дмитрии. Что еще ты нам можешь рассказать? Тебе нравится жить пансионером? Мы все правильно решили?
– Да. Когда мне снятся плохие сны, я бужу Алешу, и он позволяет мне спать в его постели.
– Ты один в Алешиной постели спишь? – спрашивает Инес.
– Нет, все, кому снятся плохие сны, могут спать у Алеши. Он так говорит.
– А Алеша? На чьей кровати спит Алеша, когда у него самого плохие сны?
Читать бесплатно другие книги:
