История без отрицательного героя Гринь Александр

Иван

На другой день, перебирая карточки вновь прибывших переселенцев, не представляющих никакой угрозы для советской власти, что было совершенно очевидно, Владимиру опять стали приходить на ум те самые мысли. Раньше он их стыдился и старался гнать, почитая за «всякий мусор». Однако, очевидно, никогда раньше жизнь его не сталкивала так тесно с чужими трагедиями, в которых он теперь участвовал даже не просто, как зритель, а теперь как действующее лицо и причина. Теперь приходилось дать самому себе какой-нибудь ответ. Иначе… А что, собственно, иначе? Владимир как всегда попытался заставить себя не думать на эту тему. На этот раз почему-то не получалось.

Зачем эти несчастные люди здесь? Неужели для изготовления ружейных прикладов надо отрывать людей от дома, обрекать на полуголодное существование? Хотя, с другой стороны, кому же ещё эту «ружболванку» делать? Разве согласится кто-нибудь сейчас бросить дом родной, чтобы в смутное военное время приехать сюда в тайгу на лесоразработки. Как ещё людей заставить делать то, что необходимо всей стране? Много людишек несознательных, не понимающих государственных интересов. Мелюзга и сявки. На словах то все любят Родину, а как до дела коснётся, так на соседа кивнуть норовят. Конечно же, оправдывался Владимир, любому маленькому человеку не виден высший государственный смысл. Да, конечно, тяжело, люди гибнут. Однако попробуем по-простому рассудить. Зачем товарищу Сталину обрекать на муки стольких людей? Он же не злодей какой-нибудь, чтобы просто так разменивать чужие жизни. Скорее всего, нет сейчас другого выхода. Это же совершенно очевидно. Стране, истекающей кровью в тяжелейшей войне, нужны винтовки. И каждый должен выполнять свой долг перед Родиной на том месте, куда его определили партия и правительство. Поэтому нужны суровые меры. Иначе в войне не победить. Всё тут совершенно логично и правильно заключил он решительно. И почти успокоился, на душе полегчало, но не надолго.

«Изольда Браун, 18 лет, номер Б-3248» прочитал он на очередной карточке. Он вспомнил, с каким отчаянным презрением эта девчушка глядела на охранников после того, как запустила валенком в старшину. От этого опять что-то двинулось в душе. Словно давно знакомый приступ зубной боли накатил. Эта «Изольда Браун, номер Б-3248», она здесь в зоне явно для лесоповала не приспособлена. Её то зачем сюда? Много ли она здесь наработает на сорокоградусном морозе? Погибнет она здесь скоро. И что? Государственным интересам от этого ни жарко, ни холодно. И таких обречённых на постепенное неизбежное умирание Изольд здесь, как минимум, несколько сотен наберётся. Не много, конечно, в масштабах страны, но ведь это люди, чёрт возьми! Кто в этом виноват? Да и виноват ли кто-то? Вконец запутался Владимир.

Проклятые, бестолковые вопросы, на которые нет ответов. Как же другие люди их для себя решают? Или не решают вовсе? Просто бегают себе каждый по своим неотложным делам, чтобы еду и крышу обеспечить. Как знать, чем окружающие люди мучаются, как можно заглянуть в чужую голову, чтобы узнать наверняка? Может просто некогда людям думать. «В зоне у людишек надо всё, что можно отобрать и всё, что можно запретить, тогда у них мысли сразу становятся простые и правильные», опять вспомнил Владимир наставления подполковника Семёнова. Может думать вовсе не надо, а достаточно просто «мыслить»? Только получается и самого себя надо иметь ввиду для этого рецепта. У себя, прежде всего, способность думать отобрать, и себе, прежде всего, думать запретить. Как же так получается? Хотя, конечно, можно и по-другому дело повернуть. Одно дело – долг, другое дело честь. Долг это и есть честь, или эти вещи бывают противоречивы? Или и то и другое – просто химеры, от которых пользы никакой, а правит всем только жестокий рациональный смысл. У кого такое можно спросить?

Господи, какой мусор в башке, попытался успокоить себя Владимир. Но почему-то ему вдруг стало нужно получить хоть какой-нибудь ответ сейчас, скорее. Иначе…., а что – иначе?

Может у Ивана спросить. Вот, Иван, не дурак и не сволочь. Он книжек много прочитал, значит, уже решил, наверное, для себя, что такое справедливость. Вот, пожалуй, с кем можно поговорить.

Но как спросить, вдруг получится глупо и непонятно. Как вообще то объяснить, о чём, собственно идёт речь.

Думал он, думал и придумал так. Когда Иван забежал в контору с какими-то очередными делами, Владимир начал издалека, для примера, поведал о странном случае с евреем Борей, который угодил сюда из-за нелепой клички. Иван слушал внимательно, но со скучным лицом.

– Он вот прошение написал, – Владимир протянул бумагу.

Иван мельком взглянул на неё и, не долго думая, смял и демонстративно сунул себе в карман:

– На самокрутки пригодится.

– Зачем так?! – вскинулся удивлённый Владимир, поскольку даже не мог предполагать в Иване такого убийственного равнодушия, – не виноват же человек!

– Ну, ты и открыл Америку! Так ты раньше совсем не замечал, что здесь вообще никто не виноват? И даже мы ни в чём не виноваты, – мрачновато и спокойно заметил Иван, но, посмотрев на раскрасневшегося и по-детски набычившегося Владимира долгим взором, почуял неладное, замялся, достал бумагу, расправил и с показным почтением положил обратно на стол, – хорошо, попробуй ей придумать другое назначение. Посмотрим, что получится, только башкой сперва поработай.

– Можно же что-то сделать?! – отчаянно взмолился Владимир. Он был готов принять и понять, как ему казалось, любое решение. Но прямо так – с налёту не ожидал встретить такую уверенность в торжестве безнадёжности. И не хотел верить, что Иван, может с общей бедой так просто обойтись.

Иван, впрочем, тоже не веселился. Вздохнул и, разглядев ещё раз возбуждённое лицо Владимира, вдруг начал терпеливо и нудно объяснять, почему это дело совершенно безнадёжное. Сначала бумагу эту пошлют на какую-нибудь комиссию, где такие прошения мешками выкидывают. Но даже если комиссия пропустит, всё равно всерьёз никто заниматься разборкой не будет. Эту маляву в лучшем случае просто переправят в тот НКВД, где этого хлопчика взяли. Там, конечно, не будут следствие назначать, чтобы правду выяснить и себя придурками представить. Скорее всего, промурыжат полгода, да отписку какую-нибудь придумают. Только здесь, не дай боже, из-за этой бумаги ещё какую-нибудь проверку назначат, раз высунулись.

В принципе Владимир мог бы и сам догадаться о таком исходе дела, но, видимо, не мог себя заставить. Ему претило, что человеческая несправедливость свершившегося была совершенно очевидна. Тогда он прямо заявил об этом Ивану

– Ну и что? – развёл руками Иван в ответ. – А что такое, собственно, твоя примитивная, извини, «справедливость»? Ты представь себе, идёт человек по улице, а ему большая сосулька на башку с какого-нибудь карниза падает. Хлоп – и нет человека. Чего ты скажешь? Справедливо это или нет?

– Ну, так это несчастный случай, – недоумённо пожал плечами Владимир.

– Вот, вот, несчастный случай, и здесь – не повезло этому человеку, другому, третьему. Государственная машина она сама по себе, на конкретного человека обычно не ориентируется. Все мы для неё не человеки, а так – мелкие зернышки. Увяз коготок малость, так затянет в жерновок и перемелет по полной норме, как ей хочется. Не бери в голову. Зачем тебе это надо?

– Странно, как ты говоришь, – продолжал горячиться в душе Владимир, – «как ей хочется». Она, что «хотеть» умеет? Словно у неё свои мозги имеются или желаниям. Желания могут быть у человека, у тебя, у меня, а не у государства. Государства его вовсе нет. Это так – фикция. Где оно? Ау-у-у! Кто его видел? Покажи мне хоть его кусочек. Ну, покажи, покажи! Вот где оно сейчас здесь? Я вижу тебя, стены конторы, столы, стулья, землю на которой живу. Вот даже погоны на тебе вижу, которые якобы государством тебе дадены. Но это погоны. А самого государства я нигде не вижу. Нигде! Где ты, государство?! Слышишь – никто не отвечает… Нет его! Государство – это мы разумные люди, обличённые вымышленной нами же государственной властью, и от нас в конечном итоге всё зависит. Так почему от нас всё зависит так плохо?

– Я тоже так раньше думал. Однако это явление хоть и фикция, но самая, что ни на есть реальность. Оно умеет для себя хотеть нашими мозгами независимо от нас. Вот, ответь, ты сам выжить хочешь?

– Ну, предположим…

– Не «предположим», а точно хочешь. Это хотение в тебе самое основное, – природой заложено. Так в этом твоём хотении есть и частичка его жажды жизни. И никуда тебе от этого не деться. Своей жизни нет, так оно использует твою и мою, и других людей. Оно свои мысли лепит из наших общих мыслей. Из всех мелких желаний оно вырабатывает одно своё собственное, которое ни от кого конкретно не зависит и которое понять никто не в силах. Это особенное и вполне определённое желание, отличное от твоего или моего. Поэтому, если эта скотина, которая на наших желаниях паразитирует, кого-нибудь поймает и сожрать захочет, – это отчасти вопрос невезения. Поэтому лучше не искушать судьбу. Надо постараться отгородить себе душу, если она у тебя ещё осталась, и, если получится, прятаться в кустах от хищника и жить тихо. Так было, есть и будет всегда. А жертву он себе всё равно отыщет. Последнее не от нас зависит, а просто – естественное природное явление. Вот и вся тебе философия.

Как-то всё слишком просто, подумал на это Владимир, не повезло человеку, – несчастный случай, обстоятельства так сложились, «государство» захотело, и изменить ничего нельзя. Всё как в древней трагедии «быть или не быть». Интересно, коммунизм можно построить с таким хищным государством, если плыть только по стечению обстоятельств? Что-то слишком много сосулек сыплются на людей в последнее время.

В принципе разговор на том можно было бы и закончить, но Владимир всё же не удержался.

– Вчера тут ещё неприятность вышла, – сказал он, пряча взгляд, – девчонка на регистрации старшине надерзила, а Еменгулов её – на «губу».

– Это та, что валенком запустила? – уточнил Иван, – смелая бабёнка, мне офицеры рассказывали.

– Да…

– А что, тут сложного? – пожал плечами Иван, – посидела денёк в карцере – и хватит. Дело это мелкое, Еменгулову вмешиваться даже не солидно. Если ты был в комиссии, вызови, сделай внушение для порядка, и – в барак. Барак её быстро перевоспитает.

– Мне показалось она не такая как все, – она…, словно смерти не боится.

– Не боится, так будет бояться. «Не такие» люди встречаются крайне редко, – заметил на это Иван, осторожно заглядывая в лицо Владимиру, – побудет человек в зоне день – другой, – тупеет, мельчает, злобой наполняется. Вот тогда ему и окружающим сразу легче становится, понятнее и для себя и для всех. Боль и отчаяние тогда притупляются. Жить он начинает хотеть по-особому. С кем-то это пораньше, с кем-то попозже происходит, но чаще всего неизбежно. Барак тюремный души человечьи быстро под себя мнёт. Это не от нас зависит.

– Тогда, хоть что-то от нас зависит?! – взорвался Владимир, – какая удобная и дубовая у тебя философия! Барак у тебя во всём виноват! Открой, наконец, глаза! Барак – это стены и крыша над головой, нары внутри, как он может «мять»?

– Опять ошибаешься, – это как понимать. Барак – тоже живой, такая же роевая «невидимка», как и государство, только помельче и ещё позлее, ибо её специально только для того умные люди придумали, чтобы она могла души человеческие жрать. Каждый человек – сам по себе человек, когда один. А если собрать людишек в тюремный барак, и заставить проголодаться, так вот из этой смеси легко может получиться этакая невидимая общая гадючья душа, которая ничьей конкретно воле станет неподвластна. Это, помнишь, как в Евангелии; меньше всего Пилат смерти Христа хотел, да только и он вынужден был общей воле подчиниться. «Распни его!» – это крик общей гадючей души. Так ему осталось только руки умыть, – и нет сына божьего. Получается, не по своей воле Пилат это сделал. А вот, если разделить толпу и спросить каждого человека в отдельности, желает ли он смерти конкретно этого невиновного ни в чём человека, каждый, скорее всего, скажет, что – нет, с какой, дескать, стати. Вот и получается, что толпа иного, чем каждый человек, хочет. Вся зона тюремная, как раз, такая невидимая гадина и есть. Всё это держится на несвободе и подлости человеческой. Стоит каждому по чуть-чуть в себе Христа продать, так эти невидимки мигом всю эту гадость в себя всасывают до последнего кусочка. И глядь, очень скоро, даже все праведники в дерьме по самые уши.

– По-моему здесь проще дело; есть несчастные люди, несправедливо обиженные. В нашей власти помочь им. Мы здесь власть и справедливость!

– Не заблуждайся так слишком! – наконец-то рассердился Иван, – ты сначала прикинь, сколько тебе эта справедливость будет стоить, а уж потом и решай, стоит ли овчинка выделки. Когда хорошо подумаешь, – пылу поубавится, и, скорее всего, обыкновенно так происходит, тоже «умоешь руки» и станешь как все – частью этой самой гнусной общей души. Извини, если это неприятно слышать. И эта трусливая воля твоя – будет жестокая воля её. А потом, если не повезёт, может, и другие свои желания растеряешь и потом – вовсе всего самого себя по кусочку вместе с ними. И через несколько лет будешь только частью её и ничем другим. Или с ума сойдёшь – вот тебе и весь расклад, выбирай.

– Как это всё мрачно, – усомнился Владимир.

– Ты спросил, – я ответил, – пожал плечами Иван, – с чего ты взял, что я обязан убеждать тебя в чём-то. На самом деле, это глупый и бестолковый разговор. С самим собой бы справится, себя бы как-нибудь уверить в том, что кажется простым и естественным, даже это человеку не часто удаётся, если он не последнее дерьмо. Почему-то люди упорнее всего пытаются убедить окружающих в том, в чём сами не до конца уверены. Думать надо честно. А это, понимаете ли, очень и очень трудно. Пожалуй, это самая трудная задача для человека. Это на столько трудно, что редко у кого получается. Чаще человек сам себе сначала наврёт три короба, а потом, ещё и окружающих старается незаметно исподтишка этим всем вымазать. Оно, быть может, и оправдано как-нибудь в историческом смысле. Только беда в том, что всякая радость на том кончается, остаётся только одно на всех дурацкое веселие.

– Всё это слишком сложно, как ты говоришь. Давай попроще что-нибудь, думаешь, мне надо поговорить с ней? – неуверенно спросил Владимир, думая о своём.

– С «невидимкой» что ли? – рассмеялся Иван.

– Иди ты к чёрту, ты со своей «невидимкой», – огрызнулся Владимир.

– А, – с девчонкой этой? Поговори, поговори, только не бери близко к сердцу.

– А, тебе это легко даётся? – мстительно осведомился Владимир.

– Ты о чём? – встрепенулся Иван.

– Вот это самое, не брать близко к сердцу?

Иван сначала отвернулся, дескать, – глупо и об этом спрашивать.

– А вот, – не знаю, – вдруг обернувшись, заявил он, – ей богу, – не знаю… Сам подумай, как это можно сравнивать, и с чем сравнивать, если каждый человек с этим всегда один и сам по себе. Одно могу сказать определённо, всё дело в привычке. Привычка, как сказал поэт, свыше нам дана. Ко всему можно привыкнуть.

– Это хорошо или плохо?

– Разные бывают привычки, – уклончиво пожал плечами Иван и засобирался уходить.

– А ты про себя как понимаешь? Ты, например, сам «такой» человек или не «такой»? – Владимир спросил по-простому, без всяких задних мыслей. Иван обернулся на пороге и как-то странно посмотрел на Владимира.

– Почему я должен тебе каяться? И не может никакой человек про себя ничего такого определить.

– Почему?

– Почему? Хотя бы только потому, что из любого человека в принципе можно сделать подлеца, – даже самую распоследнюю сволочь, причём так, что он и сам этого не заметит!

И потом захлопнул дверь. Вот и всё, называется – поговорили! Раньше, хоть что-то было определённо, а теперь вопросы множатся, а ответов – никаких.

Прояснилось только одно. Можно сделать «внушение» и – в барак. Что ж, решил Владимир, по крайней мере, в этом сейчас государственное желание не противоречит его собственному. Уверившись в том, он позвал дежурного, и велел привести трудармейца номер Б-3248 из карцера.

Изольда

В ожидании её прихода он попытался заняться каким-нибудь делом, но не смог. Так и просидел, глядя в одну точку, пока Изольда не вошла в избу, осторожно ступая через порог. Не дожидаясь приглашения, она устало опустилась на табуретку у стены.

Владимира неприятно кольнула мысль, что она, после этапа, почти сутки на гауптвахте ничего не ела. Однако сначала надо было соблюсти приличия. Он встал, одёрнул гимнастёрку под ремнём и, прохаживаясь взад и вперёд по комнате, начал с того, что сейчас идёт война, всем и везде очень тяжело, на фронте людей убивают. Здесь в тылу тоже не легко, но хотя бы жизнью каждый день рисковать не приходится. Поэтому все должны терпеть и ждать, терпеть и работать, чтобы всё, что можно отдать фронту. В конечном итоге самым главным в жизни сознательного комсомольца должно стать строительство коммунизма.

Изольда молчала, уткнув взгляд себе под ноги.

– Вы слышите меня? – спросил он.

– Да, конечно.

После того, как он услышал её слабый голос, Владимир начал всё больше и больше сомневаться, то ли он сейчас ей говорит. Он неуверенно прервал свою речь на полуслове. Однако, что же ей надо сказать? Чем ободрить? Больше мыслей никаких не приходило. Пауза затягивалась, и ему пришлось, утратив былую уверенность, продолжить про сознательность, ощущая, как краска противно приливает к лицу. Изольда продолжала неподвижно сидеть на табуретке, прислонившись спиной к стене, глядя в пол. И неясно было, слушая его, она слышала его? Владимир начал сбиваться и повторяться, делать паузы, не зная, что дальше. Она вдруг очнулась:

– Гражданин начальник, можно вас попросить?

Владимир перевёл дух, слегка обрадованный тем, что она, наконец, сочла возможным о чём то с ним заговорить.

– Конечно…

Изольда вздохнула.

– Я не знаю, как сказать,… у вас это должно быть предусмотрено как-нибудь.

– Говорите, говорите, – с радостной готовностью подбодрил её Владимир.

– Не могли ли вы меня расстрелять? – спросила она словно о деле обычном, – Я не хочу участвовать в вашем «строительстве».

Владимир растерянно уставился в усталое лицо Изольды. Несомненно, всё было – всерьёз. Простотой этого безысходного цинизма Изольда никого не обвиняла и на жалость не напрашивалась. Подразумевалось совсем обыкновенное, – один человек должен был выполнить свою служебную обязанность – убить другого человека.

– Я советский офицер…, я не палач! – неожиданно для себя выдохнул Владимир, и сам не узнал своего голоса.

Изольда испуганно поглядела на него. Не то она ожидала увидеть.

– Простите, … Я думала…, – она примолкла и опять уткнулась в пол усталым взглядом.

Детский сад, ужаснулся он про себя. К чёртовой матери все эти разговоры, он на идиота больше похож, чем на проповедника. Некоторое время она разглядывала его, а он не знал, что дальше. Про строительство коммунизма говорить невозможно. А другие слова на ум не приходили. Но просто так сидеть тоже нельзя. Он неуверенно открыл ящик стола и достал свёрток. Положил его на край стола ближе к Изольде и отдёрнул руку, с досадой ощущая, как неловко всё это получилось.

– Возьмите, – буркнул он, глядя в сторону

Изольда настороженно покосилась на предмет.

– Что это?

– Еда это. Вы же давно ничего не ели.

Замасленный кусок газеты сам собою раскрылся, обнажая несколько смятых кусков хлеба. Ах, вот в чём дело!

– Нет! – брезгливо произнесла Изольда отвернувшись, – мне заплатить нечем. Мне уже такое предлагали на этапе, я отказалась.

Владимир опять неловко подтолкнул свёрток к ней ещё дальше на край стола.

– О чём вы подумали? Я ничего не прошу!… Я вас очень прошу, возьмите!

Изольда, вдруг смутившись от этой его неловкости, растерянно подобрала свёрток.

– Спасибо, – тихо ответила она.

У него было такое чувство, что его избили.

– Можете идти!

Изольда медленно встала и направилась к двери. Потянув за ручку, она обернулась.

– А как вас зовут?

– Владимир, – быстро ответил он, но потом спохватился, – младший лейтенант Журавлёв.

Она шагнула за порог, а Владимир, поглядев ей вслед на закрывшуюся дверь, подумал, какое счастье, что всего этого «внушения» никто не видел.

Изольда зашла за угол барака и стала жадно жевать хлеб с салом, дрожа и давясь слезами. Сейчас ей хотелось только есть и плакать.

Еменгулов

На следующий день Еменгулов, к удивлению Владимира, назначил Изольду на кухонные работы в числе нескольких вновь прибывших женщин. Должности, хоть как-то связанные с работой на кухне, считались очень выгодными. Там, по крайней мере, было тепло. Организм меньше расходовал энергии на собственный обогрев, а иногда и харчи какие-нибудь перепадали. Поэтому в условиях полуголодного существования любая близость к общей кормушке, к теплу, как минимум, гарантировала жизнь. Тех, кому повезло устроится на такую должность в зоне называли «радостными». Вон «радостный», мля, пошёл, – кивали им в след иногда с неприязнью, но всегда с тоскливым и завидующим взглядом.

Стало быть, суровость на самом деле незлопамятного Еменгулова носила чисто внешний, обусловленный обстоятельствами характер.

Рассудив таким образом, Владимир посчитал важным и правильным стать построже с трудармейцами. Он уже не деликатничал с ними с непривычки, а пытался командовать уверенно и резко. Люди подчинялись. Очень скоро их подневольная покорность даже стала ему нравиться. Через неделю он уже умело, как и другие охранники, покрикивал на пугающихся трудяг, проверял наряды. Поначалу роль начальника становилась всё интереснее. Однако скоро наступил и такой момент, когда эта самая роль как-то разом надоела ему. Однако к тому времени он уже привык к власти. Вот только показное самоунижение трудармейцев перед ним, – перед «начальством» стало вызывать неприязнь и раздражение. Чем больше он втягивался в казённую тоску лагерного быта, тем сильнее хотелось ему глубоких простых и человеческих чувств, а не этих томительных казённых отношений, в которых ему приходилось участвовать.

Появилась у него и ещё одна властная забота. Пользуясь каким-нибудь случаем, он, придумав для самого себя предлог, заглядывал на кухню, чтобы просто посмотреть на Изольду. На кухне было шумно и тепло. Она возилась среди кухарок с кухонной утварью в сером халате, обтягивающем стройную фигуру. Халат был ей широк и сделан из грубой ткани. Однако Владимир других нарядов на женщинах давно не видел. Поэтому он украдкой ловил взглядом тонкую шею и обнажённые по локоть тонкие руки Изольды. Воображение молодого человека быстро дорисовывало всё остальное. Устыдившись собственных мыслей, он торопливо уходил, словно избегая встречи с ней. Потом было трудно сосредоточиться даже на увлекательном романе, буквы расплывались перед глазами, и он только мучился каждую свободную минуту, не зная, как поступить. Тем более, ему то ли казалось, то ли не казалось, когда он входил в столовую, она, опустив взгляд, гораздо внимательнее начинала рассматривать кастрюли. Кажется это ему или – нет? А если не кажется? Эти вопросы вдруг стали волновать его больше всего на свете. Засыпая, он думал об Изольде и, просыпаясь, думал о ней же.

А что же Изольда? Кругом – голод, рабство и смерть, но день становился для неё как праздник, когда высокий стройный лейтенант приходил и, как ему казалось, незаметно посматривал в её сторону. Но она старалась рассуждать мудро, про то, что сейчас надо постараться просто выжить, а там, в недалёком будущем, когда кончится война, когда люди опомнятся от этого кровавого затмения, возможно, придёт какое-нибудь счастье, о котором все мечтают. Изольда пыталась гнать от себя другие мысли, однако её воображение не желало мириться ни с чем. Ей снились томительные сны, в которых она подолгу о чём-то разговаривала с существом, похожим на Владимира. Измучившись во сне, она утром даже не могла вспомнить тему этих разговоров и украдкой плакала в соломенную подушку.

Однажды ближе к вечеру её вызвали в контору на выверку документов. Сначала она с удивлением подумала, почему начальникам для этого дня не хватило. Обычно все такие вызовы случаются утром. Но потом сердце почти замерло в её груди. Регистрацией документов на поселении занимался младший лейтенант Журавлёв. На эту встречу она шла как в полусне.

Однако в конторе её поджидал не Владимир.

Отпустив охранника, который сопровождал Изольду, Еменгулов крутанул ключ в замочной скважине. Затем расслабленно плюхнулся на диван.

– Ну, что, как тебе там, на кухне, работа не тяжёлая? – спросил он, разглядывая её с головы до ног.

Теперь нетрудно было догадаться, зачем её вызвали и о чём будет разговор. С этим к ней уже приставали охранники на этапе, да и уголовники здесь в зоне при случае проходу не давали. Ситуация неприятная, но знакомая. Тут главное не растеряться, или хотя бы не обнаружить собственной робости, внутреннюю силу здесь в зоне уважают. Она здесь второй закон и неразменная валюта, если, конечно, хоть что-нибудь оставалось у человека в промерзающей от мороза и голодной душе.

– Обыкновенная работа, – ровно ответила она.

– Обыкновенная, говоришь? – продолжая разглядывать её, он удивился картинно, как плохой актёр, – обыкновенная работа это болванки на сорокаградусном морозе четырнадцать часов пилить за шестьсот граммов хлеба в день. Глупенькой хочешь прикинуться? А, ты, ведь, не глупенькая, верно? Уже неделю на кухне, отогрелась после этапа, наверное, отдохнула. Хорошо тебе там?

Не дождавшись ответа, Еменгулов поднялся, вытащил из стола бутылку спирта, хлеб и банку тушёнки, разложил всё это богатство на столе, достал огромный нож и стал ковырять банку.

– Ладно, не ерепенься, – миролюбиво заявил он, – я не злопамятный. Поговорить, то с тобой можно? Понравилась ты мне. Не побоялась старшине валенком залепить… Проходи, садись, что стоишь, как бука?

– Я не хочу! – просто ответила она.

Еменгулов вздохнул и понимающе закивал головой.

– Ты это…, пока обо мне не думай плохо. Заметь, я же тебя не пытаюсь обидеть, – он приподнялся и оправил гимнастёрку под ремнём, – просто поговорить позвал, познакомиться. Не захочешь если, – так воля твоя, – иди обратно. Только хорошо подумай сначала. Просто так тебе тут жить не дадут. Таких девок, как ты, хорошо, если охранники подбирают, хуже – если уголовники. Рано или поздно. У них таких харчей не увидишь. Я много раз предлагать не буду. Будешь моя, – будешь жить сытно. Этим я выгодно отличаюсь от обитателей уголовного барака. Та ты хорошенько подумай!

Он встал, подошёл к двери, повернул ключ в замочной скважине и вернулся к столу. Изольда почувствовала, что внутреннее напряжение спало, и засобиралась уходить. Она уже подошла к порогу.

– Погоди, – заметив её решимость, вдруг сказал Еменгулов, и Изольда обернулась. Он вынул из ящика два гранёных стакана. – Ладно, прости, что я с тобой так по-простому… ну…, понравилась ты мне. Может, всё-таки, останешься ненадолго. Ну, поболтаем о чём-нибудь, покушаем…

Еменгулов, с этим его огромным ножом, которым он нарезал хлеб крупными ломтями, а потом по-деловому расставляющий стаканы, явно не тянул на героя-любовника, хотя и старался в том преуспеть. Наоборот, он показался ей жалким до смешного. Может, он это и сам понимал, а потому был обижен и сконфужен. И тогда в ней встрепенулась другое чувство, может – простая бабья жалость. Она вдруг подумала, насколько же одиноки бывают люди среди других людей. Даже этому негодяю требуется чья то душа, хотя бы со стаканом водки в придачу. Может, – чёрт с ним. Если он так липнет, – лучше немножко этим воспользоваться. Если от него много зависит, – то лучше не ссориться. Лучше с ним немного водки выпить, чем болванки пилить. С этими мудрыми мыслями она вернулась от порога.

Еменгулов налил ей половину гранёного стакана.

– Мне это много, – поморщилась она.

– Ничего, дойдёшь до барака, – ещё не подействует, – обрадовано и ласково уверил Еменгулов, – здесь близко. Зато потом заснёшь крепко. Ну, за наше более близкое знакомство!

Еменгулов сунул ей в руки стакан, коснулся его своим и залпом выпил. Закусил хлебом с тушёнкой и приготовил такой же кусок для неё. Изольда, давясь крепким спиртом, выпила. Вздохнула, почувствовав давно забытый душистый вкус мяса, и через минуту опять засобиралась.

– Погоди, – властно остановил её Еменгулов.

Он подошёл и вдруг ловко расстегнул ей верхнюю пуговицу на телогрейке:

– Погоди! Теперь спешить незачем… Давай!

К пощёчине он был готов, перехватив руку Изольды, а правой ладонью, коротко размахнувшись, наотмашь резко ударил её в висок. Удар был хорошо рассчитан. Изольда опрокинулась назад, упав на диван, покрытый шкурами, и подступившая дурнота сразу лишила её возможности сопротивляться. Он наклонился и стал не торопясь расстёгивать на ней телогрейку. Она даже вскрикнуть не могла. Рванул рубашку, начал мять грудь, распаляясь.

То ли от удара, то ли от ужаса у Изольды хлынула потоком кровь из носа. Она поднесла руку к лицу, которая мигом покрылась густой красной слизью.

– Фу, чёрт! – расстроился Еменгулов. Он резко стащил Изольду с дивана на пол, схватил какую-то тряпку, а начал быстро затирать запачканное место на диване, потом, взглянув на Изольду, разорвал тряпку и бросил половину ей в лицо.

– Утрись!

Изольда оттолкнула тряпку, достала платок из кармана и прижала к носу. Еменгулов брезгливо поморщился, не переставая тереть диван.

– Не пачкай пол! Проваливай пока! – буркнул он, подумав, что сегодня это дело не выгорело. Почему-то размягшая душа его хотела не этого; лезть на окровавленную бабу ему явно не хотелось. Было скучно и противно.

Она, едва не теряя сознание, с трудом перевернулась на живот, потом, шатаясь, встала, удерживаясь за край стола. Стены, потолки, диван поплыли куда то в сторону. Кровь из носа хлестала в покрасневший платок. Собравшись, она поплелась к выходу. Морозный воздух, коснувшись её лица, придал ей немного сил, чтобы двигаться домой – к бараку.

Когда она ушла. Еменгулов налил себе и выпил закусив. Рассмотрел пятна крови на полу. Подумал, ё моё! Скоблить придётся, а то пойдут разговоры. Впрочем, разговоры все равно какие-нибудь пойдут, обсмеют ещё суки. Чёрт, какая глупость получилась, сетовал он, быстро хмелея. Минут пять ему пришлось скоблить пол, стоя на карачках. Потом он устало развалился на диване, чувствуя, как горячая волна разливается по организму. Эх, чёрт, сегодня так хотелось чего-нибудь такого… ну, да ладно, ещё не всё потеряно.

– Дневальный! – заорал он.

Прибежал рядовой, дежуривший у входа в контору.

– Приведи-ка эту, как её, ну, помнишь, из третьего барака, скажи на регистрацию, – приказал Еменгулов.

– Спят уже все, наверное, – попытался отбрехаться дневальный.

Еменгулов так зыркнул на него, что тот побежал боком, словно опасаясь пулю вдогонку получить.

Затем, в ожидании, Еменгулов попытался настроить себя на прежний кураж. Однако не получалось почему-то. Даже хмель не помогал. И эту дуру с огромными сиськами из третьего барака совсем не хотелось. Сейчас припрётся, сука, и подол сразу задерёт. Тьфу, бля, – тоска одна. На сегодня вечер был точно испорчен. Вот, стерва!

Девица пришла с сонными глазами, видать уже от топчана оторвали. Делай скорее что надо, говорил весь её вид, да я опять спать пойду. Еменгулов коротко и яростно глянул на неё.

– Пошла, вон! – рявкнул он сердито и пьяно. Девица испуганно и недоумённо попятилась к выходу.

Изольда в это время пошатываясь пробиралась к бараку. Её поташнивало от сотрясения и пьяной одури. Несколько раз падая по дороге, она с трудом добралась до места. В переполненном бараке, пропахшем сладковато-кислым бабьим потом, было темно, все спали. Поэтому не неё никто не обратил особого внимания, ночью многие часто выходили по нужде. Пробравшись на ощупь в темноте, она стянула валенки, скинула телогрейку и ткнулась в жёсткую соломенную подстилку. В темноте ей всё ещё мнилось раскосое лицо Еменгулова, озарённое сладострастным веселием. Давай.., давай… давай…, – омерзительно пульсировала в ушах дробь его пьяного вожделения.

Утром, разглядев кровь, бабы не стали её будить на работу, кивая головами с пониманием. Дело было обычное, пускай отлежится девка, она теперь на особом положении.

Владимир и Изольда

В тот день Владимир, сдав дежурство, заглянул в контору, когда день уже близился к вечеру. Ганс, как обычно, бормоча, стучал счётами, перекладывая на столе бумаги.

– К вам приходили, – сообщил он, поглядывая на Владимира поверх очков.

– Ничего, завтра опять придут, – устало морща, нос отмахнулся Владимир от бумажных забот, на сегодня дел хватило, ноги от беготни ныли и в сон уже клонило.

– К вам несколько раз приходили, – замялся Ганс, выказывая неловкость.

– Кто приходил? – наконец насторожился Владимир, учуяв, что всегда уравновешенный Ганс сейчас странно озабочен.

– Девушка одна… спрашивала… – у Владимира сердце сильней забилось.

– Какая девушка? – переспросил он, хотя почти сразу предположил о ком – речь.

– Изольда из девятого барака, – подтвердил Ганс, – по важному делу, – добавил он с робкой важностью.

Владимир рванулся к двери и столкнулся с Изольдой, стоявшей почти на пороге. Они так поглядели друг на друга, что невольный свидетель их встречи Ганс, крякнув еле слышно что-то под нос, тут же неловко поправил очки и сразу засобирался. Пока он, поджав губы, пытался неловко попасть в рукав телогрейки, Изольда робко вошла. Владимир глядел то на неё, то на суетившегося Ганса. Она молчала отвернувшись. Наконец они остались одни.

Они помолчали, может секунд двадцать, может дольше.

– Скажите, я вам нравлюсь? – тихо спросила она.

Разве мог он долго размышлять? Кто-то внутри его уже давно всё решил за него. Оставалось только подойти и обнять её. Он давно искал случая, чтобы признаться в этом, только никак не мог придумать как. Во всём Берёзовском лагере не было ни одного места, где он перестал бы быть офицером охраны, а она рядовым трудармейцем. Поэтому он боялся, что все те слова, которые он готовил к случаю, вдруг обидят её. Он боялся, что рядом с ней будет непременно чувствовать себя злодеем. Словно он пытался воспользоваться собственной властью. Поэтому, чтобы избежать внутреннего стыда, он мучительно и долго искал слова высокие и достойные, которые никак невозможно было бы истолковать неправильно, со скрытым и недостойным смыслом. Слов таких, находилось очень мало, поэтому подбирал он их с трудом, и всё сомневался, передумывал и откладывал. Но теперь всё вдруг, слава богу, получилось вдруг само собой. Он даже обрадовался этому; молча обнял – и всё.