Непобедимая и легендарная Михайловский Александр
– Тихо, – сказал войсковой старшина Миронов, подняв правую руку. – Кажись, приехали!
Впереди, метрах в ста, у поворота на Рыково, стояли два БТРа, а рядом с ними ожидали оставшиеся казаки из приданной Османову сотни. Хотя, по правде говоря, до полной сотни отряд Миронова не дотягивал, насчитывая в своем составе всего семьдесят две сабли.
– Так, – сказал Османов, когда отряды соединились, – отсюда до поворота на Новоалексеевку чуть больше часа на рысях. Поскольку мы вступаем на территорию, где возможна внезапная встреча с противником, все разговоры прекратить и смотреть в оба.
– Филипп Кузьмич, – обратился он к Миронову, – прикажите выслать передовой дозор и развернуть фланговое охранение. За дозором идут БТРы, а за ними уже основная группа. Пусть погода мерзкая и шанс встретить праздношатающихся «братишек» минимальный, но, как говорится, «береженого и Бог бережет». Без крайней необходимости не стрелять, рубить молча. Если кто-то из бандитов подымет руки – брать живьем. Жалко, что знамени у нас нет. Было бы неплохо, чтобы все видели, что идет не кто-нибудь, а Красная гвардия.
– Будет сделано, Мехмед Ибрагимович, – кивнул Миронов и начал отдавать распоряжения.
– Насчет знамени – это вы хорошо придумали, – вздохнул комиссар Железняков, – надо бы заказать его, да только где…
– У сводных групп вроде нашей, – ответил Османов, – знамен не бывает по определению. Насколько я понимаю, боевое знамя в Красной гвардии сейчас существует лишь в единственном экземпляре. Это знамя бригады, а теперь уже корпуса полковника Бережного. До остальных знамен у нас руки пока не дошли.
– В любом случае, – продолжал настаивать Железняков, – когда мы войдем в Крым, то знамя Красной гвардии станет для нас предметом первой необходимости. Раз уж и тут люди уже знают про Красную гвардию, то именно по нашему знамени они должны будут отличать нас от местных большевиков, которых вы сами, товарищ Османов, и в грош не ставите.
– Уговорили, – кивнул Османов, – я согласую этот вопрос с Центром, и если получу добро на ваше предложение, то будет у нас и знамя. – Османов немного подумал и добавил: – А когда наша миссия закончится, то мы сможем вручить это знамя сотне товарища Миронова, с пожеланием, чтобы она со временем стала бригадой или даже корпусом. А может, и армией?
– Спасибо, Мехмед Ибрагимович, за доверие, – сказал подъехавший Миронов. – А сейчас у нас уже все готово. Так что, рысью, господа и товарищи, марш-марш!
Час спустя отряд майора Османова, так никого и не встретив по пути, вошел в Новоалексеевку. Впереди, занимая всю ширину Железнодорожной улицы, борт о борт, медленно двигались два БТРа. А за ними, колонной по три, шагом, три десятка конных, включая хлопцев Махно, и тачанки. Остальных казаков Миронов направил веером по флангам, для того чтобы перекрыть противнику пути отхода.
Вся Новоалексеевка в начале века – это три улицы: Деповская, Железнодорожная и Привокзальная. Впереди, примерно в версте, в конце улицы уже было видно здание вокзала. Слева теснились обывательские одноэтажные дома и дворики, причем некоторые дома были закопчены огнем недавних пожаров, и выглядели так, словно по ним прошелся хан Мамай.
Справа, параллельно улице, пролегала еще одна железнодорожная ветка от Новоалексеевки на Гениченск, и далее по Арбатской стрелке на Керчь. Но Османову пока туда было не надо.
Пристанционный поселок выглядел вымершим. Ставни на окнах домов были плотно закрыты, не брехали собаки, и на улицах не было видно людей. Первой живой душой, встретившейся отряду, был седой дед, вышедший на крыльцо дома и непонимающе уставившийся на проезжающие мимо бронетранспортеры.
Османов подъехал к хлипкому штакетнику и, повысив голос, чтобы перекричать рычание моторов БТРов, спросил:
– Здравствуй, отец! Матросы в поселке есть?!
– Есть, как им не быть, антихристам. В вокзале оне, опять пьянствуют, – ответил старик, а потом спросил, подозрительно оглядывая проезжающих мимо и побрякивающих амуницией казаков: – А вы сами-то кто такие будете, люди добрые?
– Мы – Красная гвардия! – ответил Османов, пришпоривая коня. – Спасибо тебе, отец!
– Это вам спасибо, – сказал старик, мелко крестя проезжающих. – Храни вас Господь, сынки.
Неожиданно где-то впереди, у вокзала, длинными очередями истерично замолотил «максим», и выскочившая на крыльцо старуха утащила своего неразумного супруга в дом, подальше от греха и шальных пуль.
Видимо, у матроса-пулеметчика с большого бодуна тряслись руки, потому что первые его очереди ушли «в молоко», в серое небо Тавриды. В ответ же гулко и солидно, короткими очередями загрохотали башенные пулеметы БТРов, гася крупнокалиберными пулями обнаруженную огневую точку, а казаки, пригнувшись в седлах, постарались максимально прикрыться от пулеметного огня броней боевых машин.
Следом за пулеметом, который, впрочем, довольно быстро заткнулся, беспорядочно затрещали винтовки. Но тут, окончательно поставив «братишкам» шах и мат, по первому пути на станцию со скоростью пешехода вполз поезд Красной гвардии, поливая перрон пулеметным огнем со своих блиндированных платформ. Морские пехотинцы из XXI века, в полной экипировке и с устрашающим боевым гримом на лицах, короткими перебежками стали продвигаться вдоль Деповской улицы.
Хлопнули несколько разрывов гранат из подствольников, и пьяная матросня, увидавшая это явление природы, сразу позабыла о желании сопротивляться и порскнула разом толпой из здания вокзала, как тараканы из-под тапка. В удвоенном темпе замолотили пулеметы поезда, отрезая беглецам путь за линию железной дороги. А на Железнодорожной улице БТРы приняли в стороны, открывая казакам дорогу для того, чтобы гнать и рубить удирающих «братишек».
Вытянув из ножен шашки, со свистом и гиканьем казачки с места взяли в карьер, стремясь догнать и зарубить каждого, кто не догадается остановиться и поднять руки. А где-то там, со стороны Привокзальной улицы, куда направила свои стопы основная масса беглецов, избежавших пулеметного огня с поезда, уже коротко и зло трещали карабины группы, направленной в обход. Некоторое время спустя все было кончено. Живым не ушел никто. Пятерых «братишек», догадавшихся вовремя поднять руки, взяли в плен. Еще троих нашли мертвецки пьяными в задымленном, провонявшем махрой и нечистотами здании вокзала.
Кроме вдрызг пьяных «борцов за революцию» при зачистке вокзала были обнаружены тринадцать молодых женщин, частью почти девочек, разной степени раздетости и избитости. В помещении камеры хранения бойцы Красной гвардии нашли четыре окоченевших обнаженных женских трупа. Жертвы сексуально озабоченных бандитов были заколоты штыками. Пятеро из освобожденных женщин заявили, что им некуда идти, и пусть их расстреляют на месте, но не бросают здесь среди чужих людей на произвол судьбы.
Майор Османов переглянулся с комиссаром Железняковым. Вопрос был ясен, как слеза младенца. Обычно невозмутимый бывший анархист побелел от ярости.
– Вы здесь командир, товарищ Османов, – сказал Железняков, – а потому – принимайте решение. Я поддержу любое.
– Никто вас расстреливать, конечно, не будет, – обратился Османов к женщинам. – Теперь вы под защитой Красной гвардии. Сейчас вас проводят в хозяйственный вагон, где товарищ сержант выдаст вам обмундирование и предоставит возможность привести себя в порядок. Обмундирование мужское, но это все же лучше, чем то рванье, которое сейчас на вас. В меру сил будете помогать нам по хозяйству. Насилия можете не опасаться. Вы теперь нам как сестры. Узнаю, что кто-то распускает руки, сам оскоплю, как барана. Я это умею. Будете с нами до конца пути, а там посмотрим. В том числе и на ваше поведение. В Красной гвардии никто не ест хлеб даром. Идите.
– Женщина на корабле – к несчастью, Мехмед Ибрагимович, – тихо заметил адмирал Пилкин, дождавшись, когда подрагивающие от холода бывшие пленницы удалились вслед за своим провожатым.
– У нас не корабль, Владимир Константинович, – ответил Османов, – и к тому же в НАШЕЙ армии женщины вполне успешно служат, по крайней мере на суше, заменяя мужчин на тех должностях, где не требуется большая физическая сила и выносливость, зато необходимы внимательность и терпение.
– Ах, даже так, – хмыкнул Пилкин, – ну что ж, посмотрим…
– Филипп Кузьмич, – обратился Османов к войсковому старшине Миронову, – пленных быстро допросить и… Ну, в общем, вы понимаете. Такой сволочи нет места на земле – только под землей. Комиссар, как я понимаю, возражать не будет.
– Не буду, – угрюмо сказал Железняков, – такие только позорят революцию. Их даже три раза подряд мало расстрелять.
Допрос пленных, как и предполагал Османов, ничего не дал. «Братишки» ничего толком не знали. К тому же они, оправившись от испуга, сыпали матерными угрозами и проклятьями в адрес тех, кто их взял в плен. Правда, стараниями майора Османова удалось выудить у двух наиболее трезвых пленных несколько фамилий и партийных кличек, которые потом могли бы пригодиться Миронову в его работе на Дону. Но до этого еще было далеко.
– Товарищи, – сказал Османов, собрав небольшое совещание в штабном вагоне, – на день-два мы тут задержимся. Необходимо прощупать обстановку на Чонгаре и по возможности раздобыть «языка». Этим делом разведка займется сегодня ночью. А пока приказываю выставить караулы и всем отдыхать. День сегодня был тяжелый. На этом всё.
13 декабря (30 ноября) 1917 года, полдень.
Кишинев, ул. Садовая, дом 111.
Сфатул Церий
Здание в Кишиневе на улице Садовой, дом 111 много раз за свою не такую уж большую историю меняло свое назначение и хозяев. Первоначально, еще в 1902 году, задуманное как дом княгини Вяземской, в 1905 году оно было передано для размещения третьей городской гимназии. А после начала Первой мировой войны в нем размещался военный госпиталь. С осени 1917 года именно здесь обосновался Бессарабский Совет края – по-молдавски «Сфатул Церий», являвшийся уродливым детищем февральской буржуазно-либеральной смуты.
С первых же дней своего существования это националистическое в своей сущности собрание взяло курс на отрыв Бессарабии от России и присоединение ее к Румынскому королевству.
Противостоящие националистам большевистские Советы были в Бессарабии слабы, дезорганизованны и парализованы склоками между сторонниками линии Сталина, взявшими курс на построение унитарного социалистического государства в границах Российской империи, и их противниками, которые, как и покойный Лев Давидович Троцкий, считали, что «больше республик хороших и разных, главное – нарезать Россию на как можно мелкие кусочки».
Но ни румынские националисты-унионисты, ни их местные противники не были основными действующими лицами в борьбе за власть в Бессарабии. На Румынском фронте подходило к концу разоружение и интернирование частей русской армии. И теперь румынская армия по команде королевского правительства в Яссах приступила к осторожному прощупыванию границ бывшей Российской империи. Правда, не все у мамалыжников шло легко и просто. Некоторые русские части и сводные отряды отказывались разоружаться и подобно отряду полковника Дроздовского с боем или под угрозой применения силы прорывались на территорию России.
Не добавляли спокойствия и слухи о массовых расстрелах, осуществляемых румынами в русских частях, разоруженных и интернированных. Делалось это в порядке «чистки». При этом репрессиям одинаково подвергались как не успевшие уйти в подполье большевики, так и оппонирующие им русские монархисты. Поводом для репрессий послужил призыв экс-императора Николая Александровича к своим сторонникам: «Всех, кто меня любит, прошу поддержать правительство господина Сталина».
Уходящие от румын отдельные русские части, перейдя Прут, не задерживались в Кишиневе, а пробивались дальше, на Днестр к Тирасполю или прямо на Одессу. Там, за Днестром, почти уже неделю, подобно грозовой туче, копилась вооруженная сила, подчиняющаяся непосредственно центральному правительству в Петрограде.
Кстати, в ответ на провозглашение Молдавской Народной республики, произошедшее 4 декабря – или 21 ноября по старому стилю, – предсовнаркома прислал председателю Сфатул Церия эсеру Иону (Ивану) Инкульцу правительственную телеграмму издевательского для всякого самостийщика содержания. Текст ее был краток: «Пока не поздно, прекратите играть в государство! И. Сталин».
Даже кишиневским интеллигентам-либералам стало понятно, что глава большевиков не шутит и не грозит впустую. К этому времени выступившая из Петрограда бригада Красной гвардии уже успела ликвидировать такую же самостийную Украинскую Народную республику и разогнать в Киеве играющий «в больших и умных» сброд, именовавший себя Центральной Радой.
Спасения бессарабские националисты решили искать в Румынии. Председатель Сфатул Церия Ион Инкулец и его заместитель Пантелеймон Халиппа 5 декабря совершили двухдневную поездку в Яссы. Одновременно с их отъездом, пятого же декабря, глава крестьянской фракции в Сфатул Церий Пантелеймон Ерхан выступил перед собранием депутатов с предложением о вводе румынских войск «для борьбы с анархией, охраны продовольственных складов, железных дорог и для заключения договора о привлечении иностранного займа». Это предложение было принято депутатами Сфатул Церия большинством голосов, что и предопределило в дальнейшем силовой метод разрешения конфликта.
Первые шаги в схватке за Бессарабию противники сделали почти одновременно. 7 декабря – или 24 ноября по старому стилю – механизированный батальон бригады Красной гвардии занял Бендеры, взяв под контроль железнодорожный мост через Днестр. И в тот же день румынская армия двумя полками перешла Прут, без боя заняв городок Леово и несколько пограничных сел, тут же приступив к реквизициям продовольствия, расстрелам, разбоям и грабежам. Дальше румынам не дали продвинуться выставившие заслоны части Кишиневского гарнизона, подчиняющиеся распоряжениям местного Совдепа. На другом участке границы, в районе станции Унгены, большевизированные части русской армии самостоятельно остановили румынское вторжение, сохранив под своим контролем сам городок, станцию и стратегически важный железнодорожный мост.
8 декабря телеграммой председателя Совнаркома Сталина румынские части, без объявления войны вторгнувшиеся на территорию Советской России, были объявлены вне закона. В ответ 9 декабря румынское правительство, находящееся в Яссах, демонстративно назначило генерала Войтяну генеральным комиссаром Бессарабии и заявило, что принимает приглашение Сфатул Церия о вводе румынских войск на территорию Бессарабии. 10 декабря вдоль границы по реке Прут на большой высоте пролетел одиночный высотный разведчик. Пройдя границу с севера на юг до самого Дунайского гирла, МиГ-29К на обратном пути заглянул и в Яссы, снизившись и перейдя звуковой порог над зданием, в котором располагалось правительство королевства Румынии, чем привел тамошний истеблишмент в состояние крайнего смущения и возбуждения. Подобные же воздушные визиты повторились 11 и 12 декабря.
Но шел день за днем, и ни та ни другая сторона пока не предпринимали попыток генерального наступления на Кишинев и установления контроля над всей территорией Бессарабии. Возникла эдакая двусмысленная пауза, которая должна была разрешиться решительными действиями в самое ближайшее время.
Одновременно в Кишиневе и его окрестностях нарастал пока еще глухой и невнятный протест против приглашения румынских войск и закулисных и недемократических действиях депутатов Сфатул Церия. Пошли слухи, что Бессарабию банально продали, и это в первую очередь взволновало представителей болгарской, гагаузской и русской диаспор. Уже все в народе знали о том, как ведут себя румынские «освободители» там, куда им удалось пробраться.
И вот наступило 13 декабря 1917 года. По счастью, это была не пятница, а всего лишь четверг. С самого утра депутаты, со дня на день ожидающие ввода румынских войск, стали подтягиваться на Садовую улицу к дому 111. Ораторы, сменяющие друг друга на трибуне, сначала вяло и уныло извергали речи про единство румынского и молдавского народов. Потом про то, как в составе великой Румынии Бессарабия семимильными шагами пойдет в светлое европейское будущее.
Затем выступил архимандрит Гурий, самозванно называвший себя митрополитом Бессарабским и от лица Румынской православной церкви вылил ушат словесных помоев на «забывших Христа московитских варваров». По ходу речи накал страстей нарастал. Казалось, что сейчас в зал заседания вбегут все в белом мальчики-хористы и объявят благую весть о приближении к городу румынской армии. Некоторые из присутствующих в зале депутатов и праздных зевак даже невольно стали озираться по сторонам.
Но вместо хористов в белом в зал вошел взмыленный и запыхавшийся доктор Думитру Чугуряну, один из идеологов и основоположников румынизации Молдавии. Торопливо пройдя по залу, он остановился у трибуны, на которой как глухарь в лемму токовал очередной оратор, и довольно невежливо прервал его:
– Домнул председатель, господа! Спасайтесь! Бегите из города, если вы не хотите попасть в руки Бережному, Фрунзе, Деникину и всей их царскобольшевистской компании, – воскликнул Чугуряну. – Сегодня ночью корпус Красной гвардии в полном составе перешел Днестр. Они движутся, словно армия Аттилы, такие же бесчисленные и безжалостные. Их передовые кавалерийские части и броневики уже в городе. Директорат арестован. Спасайтесь, кто может!
В наступившей после этого заявления гробовой тишине стал отчетливо слышен цокот множества подкованных копыт, урчание моторов и приглушенные слова песни: «Мир мы построим на этой земле, с верой и правдою во главе».
Зал заседаний стремительно опустел. Депутаты Сфатул Церия – по сути никем не избранные самозванцы – в панике покидали большое белокаменное здание под зеленой крышей, чтобы раствориться в окрестностях Кишинева.
По Садовой, вслед за большим восьмиколесным броневиком, колонной по четыре в город Кишинев входила кавалерия Красной гвардии. Стремя к стремени, ровными рядами двигались одетые в серый зимний камуфляж те, кто победил Гинденбурга и Людендорфа, ликвидировал Центральную Раду, навел порядок в Одессе. Ехала 1-я кавбригада быстрого реагирования, на распущенном красном знамени которой золотом был вышит боевой девиз: «Верой и правдой».
В первом ряду всадников ехал генерал-лейтенант Михаил Романов, одетый в такой же, как у всех бойцов, камуфляж. Все это зрелище так разительно отличалось от местных красногвардейцев, расхристанных и почти всегда пьяных, что прохожие на улицах останавливались и, открыв рот, провожали взглядом невиданное доселе явление. Ну, ничего, это еще цветочки! Вот когда кишиневские обыватели увидят бойцов полковника Бережного, то их удивлению вообще не будет предела…
Часть вторая
Ворота в Крым
14 (1) декабря 1917 года, раннее утро.
Екатеринославская губерния,
станция Новоалексеевка
в тридцати двух километрах перед Чонгарским мостом.
Контр-адмирал Пилкин Владимир Константинович
Прости меня, Господи, но, кажется, я становлюсь если и не правоверным большевиком, то самым отъявленным сталинистом, как майор Османов называет сторонников господина, пардон, товарища Сталина. И таких, как я, становится все больше и больше. Сказать честно, как правитель он на голову выше не только деятелей бывшего Временного правительства, но и нашего экс-государя Николая Александровича, которого всегда отличали нерешительность и непоследовательность в действиях.
К примеру, вчера вечером нас нагнал распространяемый большевистским телеграфным агентством ИТАР «Декрет об отмене продразверстки и замене ее натуральным налогом». Теперь к почитателям господина Сталина добавится немалое количество мужичков. Если большевистский Декрет о земле всего лишь признавал фактическое положение дел, сложившееся после летнего самовольного передела, то отмена продразверстки – это совсем другое дело. Никто на это даже и не надеялся.
Теперь миллионы мужичков, хлынувшие с фронта после демобилизации, не забросят поля и не примутся разбойничать и воевать за кого попало, только из одной лишь безысходности оттого, что придут те, кто называет себя властью, и все отберут. Они начнут думать – как пахать и сеять, потому что теперь отбирать будут не все. Обыватель ценит, что в города вернулся порядок. Рабочие – восьмичасовой рабочий день и те права, что дала им новая власть. Офицерство – то, что война закончилась с честью, Россия, пусть и советская, едина и неделима, а человеку в погонах снова оказывается надлежащее уважение. Для этого всего лишь надо быть лояльным новой власти и исправно выполнять свои служебные обязанности – хоть в новой армии, хоть в Красной гвардии.
Конечно, в новой армии не нашлось места для бездельников, казнокрадов и тех, кто считал нижних чинов быдлом и относился к ним соответственно. Теперь нельзя бить солдата в морду. Впрочем, дантисты и раньше были среди нашего офицерства в меньшинстве. А на фронте такие, говорят, и вовсе быстро ловили «шальную пулю». Но это все лирика, как говорит майор Османов, самое главное заключалось в том, что люди своими глазами увидели, что к власти пришел человек дела, а не пустопорожний болтун.
Но давайте вернемся к нашим делам. Вчера, после завершения скорого суда и последующего за ним наказания, майор Османов и комиссар Железняков довольно долго беседовали с обывателями на стихийно собравшемся на станции сходе. В результате этого разговора в Новоалексеевке избрали новую власть, взамен убитого бандитами старосты, которой было указано организовать похороны «братишек» в общей могиле за оградой кладбища. Трофейное оружие: два пулемета «максим», один из которых оказался неисправен, и винтовки собрали и снесли в оружейный вагон. Майор сказал, что оно потом нам может пригодиться.
После всех этих дел Османов ушел в свою святая святых – в радиовагон. Вышел он оттуда через час в приподнятом, даже веселом настроении. От него мы узнали, что передовые части корпуса полковника Бережного только что вошли в Кишинев, разогнав еще одну местную пародию на правительство под названием Сфатул Церий.
Потом майор о чем-то тихо переговорил с комиссаром Железняковым. Мне показалось, что речь шла о знамени отряда. После этого разговора комиссар, взяв несколько казаков, самых уважаемых и авторитетных, уехал вместе с ними на паровозе в Гениченск, который находится рядом, всего в одиннадцати верстах от Новоалексеевки.
Вечером, когда уже стемнело, майор отправил часть своих головорезов на станционной дрезине в разведывательный поиск на станцию Сальково. С ними же отправилось несколько казаков, обмотавших копыта своих коней тряпками. Среди них был и старший урядник Хорьков, имевший два креста за добытых в немецком тылу офицеров. Приказ был – постараться, не проливая крови, взять «языков».
Дрезину хорошенько смазали, чтобы она не скрипела при движении, и разведка отправилась в путь. Было всего часов шесть вечера, зимой темнеет рано, луна как раз была в своей минимальной фазе, как говорят поклонники мадам Блаватской, «в соединении с солнцем», а из-за низкой облачности не было видно даже звезд. Казаки на своих бесшумно ступающих в непроглядном мраке конях казались ожившими призраками. Следом за ними двигалась дрезина, тихо полязгивая и постукивая на стыках рельсов.
Перекрестив их напоследок, я попросил Создателя о том, чтобы все у них вышло, как приказал майор Османов, без кровопролития и резни. Ведь сейчас нам противостоят не пьяные матросы, потерявшие от крови и вседозволенности человеческий облик, а всего лишь солдаты-запасники, которые, как они думают, выполняют свой воинский долг. И вина их лишь в том, что они оказались не на той стороне. Это все последствия того демократического бардака, в который ввергло Россию Временное правительство. С этими мыслями я и пошел в салон-вагон нашего поезда ужинать, или, как говорят товарищ Махно и его хлопцы, вечерять.
В салоне-вагоне сидели майор Османов, войсковой старшина Миронов и Нестор Махно, неспешно хлебавшие густую горячую похлебку из свинины, лука, моркови, капусты и гречки. Они запивали ее крепким, черным как деготь, чаем. Раньше мне довольно редко приходилось употреблять такие пролетарские кушанья. Но за время путешествия с майором Османовым желудок мой привык ко всему. К тому же ежедневные конные поездки сильно влияют на аппетит, и при виде едящих, живот мой взвыл, требуя немедленно присоединиться к этому празднику чревоугодия.
Молоденькая девочка, одна из тех, кто прибился к нашему эшелону после недавнего боя с матросами-душегубами, в белом халате, с выбивающимися из-под косынки рыжими локонами, поставила передо мной полную тарелку похлебки, стакан с горячим чаем в подстаканнике и положила чистую ложку, сказав при этом тихо:
– Битте, герр офицер.
«Из немцев-колонистов, наверное», – подумал я, еще раз оглянувшись на нее, и, мысленно прочитав короткую молитву, принялся за еду.
Сказать честно, получить ужин из женских рук было значительно приятнее, чем от матроса-вестового или даже вышколенного официанта в ресторане. Это было как-то по-домашнему, что ли.
Разговор за столом шел, как ни странно, не о политике, а о еде. Наверное, потому, что отсутствовал комиссар Железняков, обычно все темы сводящий к классовому вопросу. Сейчас Нестор Махно допытывался у майора Османова, пытаясь выяснить у него – почему мусульмане не едят свинину, и почему он, Османов, правоверный магометанин, с аппетитом употребляет сейчас эту похлебку вместе с остальными.
– Понимаешь, Нестор Иванович, – степенно отвечал Османов, отложив в сторону ложку. – Пророк разрешил своим воинам в походе есть все, что возможно, лишь бы не терять силы, а мы с вами сейчас как раз в походе. Это первое. Второе – это то, что запрет сей восходит к временам, куда как более древним, чем времена пророка Магомета. Древнейший способ длительного хранения мяса в жарких странах был следующим: его резали на тонкие ленты и высушивали в тени. Так можно было сохранить баранину, говядину, козлятину и конину. Но не свинину, которая из-за своей излишней жирности не сохнет, а гниет, становясь чистым ядом. Да и тот образ жизни, который ведут свиньи, изначально внушал людям отвращение. Вот и запретили сперва иудеи, а потом и жившие рядом с ними арабы даже прикасаться к свинье, считая, что это животное проклято, и само прикосновение к нему оскверняет правоверных. Но здесь и сейчас это не имеет никакого значения, потому что человек может осквернить себя только плохими поступками, а не тем, что он ест или пьет.
– Понятно, – кивнул Махно, и дальше ужин протекал в полной тишине.
Разведка возвратилась часов в шесть утра, приведя с собой целое стадо пленных. Все вышло даже лучше, чем предполагалось, – взвод запасной 38-й бригады, выставленный перед Сальково в качестве передового заслона, ночью в полном составе улегся спать, выставив только одного часового, которого бескровно сняли головорезы Османова, придавив на шее нужную точку, после чего бедняга провалился в глубокий сон. Знаем мы эти восточные штучки по Порт-Артуру, плавали-с.
После того, как часовой вышел из игры, казаки разоружили остальных спящих и, как выразился сержант, «произвели внеплановый подъем». Вместе со взводом был захвачен и командир второй роты, подпоручик Диан Фейзулин. А с ним еще один субъект в штатском, который был явно птицей более высокого полета. Человек этот, прихрамывающий на правую ногу и обликом своим похожий на татарина или турка, даже под костюмом в клетку и мягкой шляпой не мог скрыть офицерской выправки.
Майор Османов, разбуженный среди ночи, при свете электрического фонаря тут же коротко переговорил с испуганными солдатами, у которых казаки, для пущей безопасности, отобрали брючные ремни и срезали пуговицы со штанов. Разговор шел частью по-русски, частью по-татарски.
– Успокойтесь, – сказал им Османов в конце разговора-допроса, – ничего плохого вам не сделают. Все наши претензии не к вам, простым солдатам, а к вашему курултаю и его самодельному правительству, возомнивших о себе невесть что и не признающих центральную власть в Петрограде. Вот с ними мы и будем разговаривать, может даже и не так любезно. Сейчас вас запрут в пустой теплушке, где есть печка, нары и фонарь. Потом будем разбираться. Всё.
Майор поблагодарил разведчиков, своих головорезов и казаков за хорошую службу и отправил их отдыхать. На перроне остались только сам майор Османов, я, войсковой старшина Миронов, немного всклокоченный со сна Махно, подпоручик Фейзулин и тот странный тип в штатском костюме, который вел себя на удивление невозмутимо.
Подпоручик же удивленно крутил головой, ибо ему все вокруг удивительно и непонятно. Он косился на погоны, которые носили тут все поголовно, исключая, пожалуй, только хлопцев Нестора Махно.
Удивляли его и царящая вокруг дисциплина, а также отношения между бойцами и командирами, очень напоминавшими старую армию. А уж когда в ответ на благодарность майора сержант козырнул и заученно отрубил «Служу России!», подпоручик и вовсе, как говорят наши коллеги из будущего, «выпал в осадок».
Кажется, майор Османов, большой знаток человеческой психики, называл такое состояние «когнитивным диссонансом». Помню свои собственные впечатления, когда я, после нашей тогдашней расхристанности, вдруг впервые оказался на палубе «Адмирала Кузнецова».
– Подпоручик, – сказал майор Османов, устало потирая красные от недосыпания глаза, – если вы дадите мне слово офицера, что не предпримете попыток сбежать или совершить какие-то иные враждебные в отношении нас действия, то вас будут содержать под домашним арестом в одном из свободных купе нашего эшелона. Если вы откажетесь дать слово, то вас отправят под арест, вслед за вашими солдатами.
– Я не понимаю, что происходит, – удивленно сказал подпоручик, – но я дам вам слово, господин майор, что не буду пытаться сбежать.
Когда поручика увели, ушел и майор Османов, забрав с собой непонятного типа в штатском, очевидно, почуял в нем что-то такое, что требует более длительного и более обстоятельного разговора без лишних глаз и ушей. А мы отправились досматривать последние утренние сны. Но поспать нам не дали.
Уже почти перед самым рассветом из Гениченска на паровозе вернулись комиссар Железняков и казаки. Несмотря на усталость, они были довольны тем, что им удалось сделать. Комиссар с гордостью предъявил нам знамя отряда. Это было большое двухслойное полотнище алого шелка, отороченное золотой бахромой, верхнюю часть которого крупными буквами украшали слова «КРАСНАЯ ГВАРДИЯ», и чуть ниже прописью девиз: «Верой и правдой».
Комиссар Железняков рассказал, что мастерскую, шившую для богатых невест свадебные платья, они нашли довольно быстро. Хозяин поначалу заартачился. Но когда узнал, что это знамя для отряда, уничтожившего банду, терроризировавшую всю округу, то тут же подобрел и взялся оперативно выполнить заказ.
Мастерицы сидели по очереди за работой весь день и почти всю ночь. Хозяин даже поначалу отказался от денег, но тут уже уперся комиссар Железняков. Одну золотую десятку он чуть ли не насильно вручил хозяину «за материал» и еще по одной дал четырем мастерицам, трудившимся над знаменем, сказав, что это им премия «за ударный коммунистический труд».
Вот и вся история.
14 (1) декабря 1917 года, раннее утро.
Екатеринославская губерния,
станция Новоалексеевка
в тридцати двух километрах перед Чонгарским мостом.
Майор госбезопасности
Османов Мехмед Ибрагимович
В толпе солдат-татар этот тип сразу бросался в глаза своей, если можно так сказать, нетипичностью. И к гадалке ходить не надо для того, чтобы понять, что не простой штатский ночевал в одной палатке с подпоручиком Фейзулиным, совсем не простой. И за крымского татарина он мог сойти только для человека несведущего в восточных делах. И в самом деле, он походил на своих гостеприимных хозяев не более, чем я на жителя Монголии. Деланая невозмутимость пленника тоже говорила о многом.
Хорошенько подумав, я пришел к выводу, что наш гость – птица залетная и весьма интересная. Правда, прибыл он в Крым не из Франции или Британии. Так что наш с ним разговор мог быть интересным.
Я приказал морпехам отвести этого господина в специально оборудованное для подобных бесед купе, отдал еще несколько распоряжений по отряду, после чего отправился за ним следом.
Усадив пленника на сиденье, оба морпеха остались в коридоре, откуда внимательно следили за ним. Господин демонстрировал самообладание вождя краснокожих и, не говоря ни слова, продолжал смотреть в окно купе.
Я не спеша уселся на сиденье напротив него и махнул рукой морпехам, чтобы они оставили нас одних.
– Уважаемый, – сказал я на языке своих далеких предков, – меня интересует ваше имя и чин в турецкой армии, а также то – какое задание вы получили от своего начальства, отправляясь на территорию Советской России?
Похоже, что мои слова пробили его защиту – лицо моего визави на мгновение утратило невозмутимость. Потом маска безразличия вернулась на место, но я уже понял, что не ошибся, и он именно тот, кем я его считаю.
– Уважаемый, – снова сказал я по-турецки, – я жду от вас ответа. Тем или иным путем я все равно узнаю от вас все то, что мне нужно. Я, как и вы, служу в разведке, а значит, для меня не является невозможным то, что счел бы для себя неприемлемым обычный русский офицер.
– Я не боюсь пыток, – презрительно сказал мне незнакомец на довольно хорошем русском языке. – Применив ко мне силу, вы ничего не добьетесь.
– Можно обойтись и без применения силы, – я тоже перешел на русский язык. Достав из своего саквояжа коробочку с одноразовыми шприцами и ампулами, я продемонстрировал все это упрямцу.
– Вам эти вещи незнакомы, но я скажу, что сие препарат, именуемый у нас «сывороткой правды». Один укол, и вскоре вы начнете рассказывать мне такие вещи, о которых вы давно уже и сами позабыли. Причем я вас и пальцем не трону – вы будете рады сообщить мне все новые и новые сведения о своей служебной деятельности.
Но мне не очень хочется применять к вам это средство. Я надеюсь на ваше благоразумие. Тем более что сведений, которые вы так героически стараетесь сохранить, скоро мне и так будут известны. Ну, уважаемый, я жду вашего решения…
– Вы, наверное, посланец шайтана и пришли к нам из самого Джаханнама, а прислуживают вам сыновья ифритов и смертных женщин, – сказал допрашиваемый, косясь на коробочку со шпицами и ампулами.
– Уважаемый, вы ошибаетесь, – ответил я, – вы говорите с правоверным мусульманином. Но мне противно, когда то, что завещал нам пророк Мухаммед, люди, считающие себя настоящими мусульманами, пачкают в крови беззащитных женщин, детей и стариков.
И разве не сказал пророк, что нет нам больших братьев, чем ахль аль-китаб – люди Писания: христиане – аль-насара, и иудеи – аль-яхуди, запретив их насильно обращать в ислам? Ислам запрещает мусульманам оскорблять или покушаться на жизнь, имущество, честь и достоинство ахль аль-китаб. Скажите мне, эфенди: разве первые халифы и их полководцы опускались до резни покоренных иноверных народов. Они ограничивались лишь обложением их хараджем?
– Но халифат арабов пал, пораженный их бессилием, – ответил мой собеседник, – и теперь мы, непобедимые османы, являемся его законными наследниками.
– Так уж и непобедимые, – усмехнулся я, – время побед для османов кончилось в одна тысяча девяносто четвертом году хиджры, в священном месяце Рамадан, разгромом армии моего тезки султана Мехмеда Четвертого объединенной армией христиан, которой командовал польский король Ян Собесский. С тех пор армии султана терпели в войнах одно поражение за другим: от австрийцев, испанцев, русских и французов, постепенно теряя все ранее завоеванное их предками. Даже бессильные в Европе итальянцы недавно сумели отвоевать у Порты Ливию.
Слабость турок-османов оказалась порождением от их же силы, которой они упивались, подвергая побежденные народы насилиям и резне. Поражает безумие ваших правителей, отказавшихся, по примеру Германии и Австрии, заключать мир с Советской Россией. Если так пойдет и дальше, то конец Османской империи близок, и она падет, разорванная на части когда-то покоренными ею народами.
– Возможно, вы и правы, – подумав, ответил мой собеседник, – но Энвер-паша ни за что не пойдет на перемирие с Советской Россией, пока сапоги русских солдат топчут священную землю Оттоманской Порты. Мы знаем, что ваша армия и флот разложены и не могут воевать. В ближайшее время мы, несмотря на предательство наших союзников, соберемся с силами и… – тут он осекся, понимая, что уже наговорил лишнего.
– Продолжайте, уважаемый, – я улыбнулся – даже без «сыворотки правды» у моего собеседника развязался язык, и теперь он сам рассказывал мне то, что я от него желал услышать. – Только скажите мне – вашему Энверу-паше мало вернуть все утраченное османами за три последних года? Или он жаждет под шумок заполучить еще и Крым, Кавказ и Тамань. Ведь так?
Турецкий разведчик кивнул мне, понимая, что теперь уже можно в открытую продолжать разговор со мной.
– Вот видите, – сказал я. – Исходя из того, в какой компании вас обнаружила наша разведка, я могу сделать вывод, что вы один из тех турецких агентов, которых послали в Крым, чтобы, действуя через татарских националистов, оторвать полуостров от России и превратить его в вассальную Оттоманской Порте территорию, как это было когда-то в стародавние времена. Осталось только выяснить ваше имя и воинское звание, а то как-то неудобно обращаться к анонимному собеседнику. Могу сообщить вам, что зовут меня Османов Мехмед Ибрагимович, и я имею чин майора государственной безопасности России.
– Вы, бинбаши Мехмед-бей, действительно посланец самого шайтана, и я отвечу на ваши вопросы, – криво улыбнувшись, сказал допрашиваемый. – Меня зовут Гасан-бей, мое воинское звание юзбаши – по-вашему, капитан.
– Ну, вот и замечательно, уважаемый Гасанбей, – сказал я, убирая коробочку со шприцами в саквояж. – Вот видите, как все оказалось просто.
– Эфенди, – неожиданно спросил меня Гасан-бей, – что будет со мной дальше? Если мне предстоит умереть, то я хочу попросить вас, чтобы меня расстреляли, как это подобает для офицера, а не повесили, как неверную собаку.
– Можете не беспокоиться, Гасан-бей, вы мне больше интересны живым и в добром здравии, – ответил я и, указывая на его неловко вытянутую ногу, спросил: – Вы были ранены на фронте?
– Да, Мехмед-бей, – ответил он, – я принимал участие в боях на Галлиполийском полуострове в составе девятнадцатой дивизии. Там я и получил в колено осколок шестидюймового снаряда британского корабля во время боя за холм Чунук-Баир во время отражения вражеской атаки в заливе Сувла.
– Славное было дело, и славная у вас была дивизия, юзбаши Гасан-бей, – сказал я, – таким послужным списком можно гордиться.
– Это был настоящий кошмар, бинбаши Мехмед-бей, – с горечью ответил он, – сначала британцы засыпали холм снарядами с кораблей, потом в атаку пошли гуркхи со своими кривыми ножами кукри. А после того как мы заставляли их отступить, снова заговорила корабельная артиллерия. У нас же почти совсем не было ничего, что могло бы им ответить. Полевые пушки против дредноутов и крейсеров – это несерьезно. Я командовал сперва ротой, а потом, когда убили командира батальона, то и батальоном. Когда гуркхи все же захватили этот проклятый холм, из всего батальона оставались в живых и смогли отступить не более десяти человек. Больше года после этого ранения я валялся по госпиталям, после чего врачи признали меня полностью негодным к строевой службе. И тогда я написал рапорт о моем переводе в разведку.
– Понятно, – сказал я, – это одна из историй, которые могли бы рассказать многие офицеры всех воюющих на этой Великой войне армий. Но если вы, Гасан-бей, думаете, что это был настоящий кошмар, то это далеко не так.
Настоящий кошмар еще впереди, и надеюсь, что у турецкого государства хватит ума в нем не участвовать. Впрочем – это совсем другая история. Кстати, вы лично не знакомы с командиром вашей дивизии генералом Кемалем-Мустафой?
– Нет, уважаемый Мехмед-бей, – ответил мой собеседник, – я с ним не знаком. Кто был тогда я, и кто был он? А почему вы спрашиваете?
– Потому, – ответил я, – что все надежды вашего правительства на слабость Советской России являются несбыточными. Заключив мир с Германской империей, мы уже вернули боеспособность Балтийскому флоту и приступили к наведению в стране порядка и переформированию армии. Теперь у нас на очереди Черноморский флот и Кавказская армия. Если Оттоманская Порта не желает заключения мира с Советской Россией и желает продолжить бойню на два фронта, то она будет раздавлена. Кто-то должен будет довести эту мысль до вашего командования после того, как «Гебен» и «Бреслау» уйдут в Севастополь, а наш флот снова появится у Босфора. А почему бы вам это не сделать? А до тех пор, уважаемый Гасан-бей, вы побудете нашим гостем.
– Мехмед-бей, – удивился он, – вы собираетесь меня отпустить?
– Не сейчас, уважаемый Гасан-бей, – сказал я, – а лишь тогда, когда мы наведем в Крыму порядок и вернем боеспособность Черноморскому флоту. Тогда продолжение вашей деятельности в Крыму станет просто бессмысленным. Я же уже сказал, что вы нужны мне живым и в добром здравии, и нужны вы мне как возможный парламентер, способный сообщить вашему командованию об истинном положении дел в Советской России. Впрочем, это будет еще не скоро. Пока же вас отведут в купе, специально оборудованное для гостей, подобных вам. Все, уважаемый Гасан-бей, до свидания.
– Отведите его в четвертое купе, – сказал я вызванному дневальному морпеху.
Это купе у нас было оборудовано решеткой на окне и видеонаблюдением. Но содержание в нем было комфортным, и предназначалось оно для лиц, с которыми нам позднее еще предстоит иметь дело.
– До свидания, уважаемый бинбаши Мехмед-бей, – сказал Гасан-бей, неловко вставая, – я еще не знаю – кто вы на самом деле, но почему-то мне кажется, что у вас все получится. Единственная боеспособная сила в Крыму – это кайдеши, Первого Крымского конного полка. Но они не выступят против России и с настороженностью относятся ко всем разговорам об автономии. Остальные же, как вы уже видели, не более чем пушечное мясо.
– Тещекюр эдэрим, эфенди, гюле гюле, – попрощался я с Гасан-беем и жестом приказал морпеху увести его, после чего стал размышлять о наших планах на день грядущий.
Вряд ли командование этого исламизированного батальона бросит своих солдат на произвол судьбы, и, скорее всего, где-то ближе к вечеру у нас будут гости, с которыми предстоит серьезный разговор. Впрочем, возможна и силовая операция – к этому тоже надо готовиться. Кроме того, мне активно не нравилась фигура генерала Кемаля-Мустафы, будущего Ататюрка, на которого собирались делать ставку в Петрограде. В нашей истории именно он, захватив власть в Турции, инициирует такую резню христиан, что по сравнению с ним даже Энвер-паша покажется малым ребенком.
К тому же в той истории, заключив союз с Лениным и получив от РСФСР помощь деньгами и оружием, этот тип, одержав победу над греками, тут же прикажет истребить турецких коммунистов. Не очень-то хочется, чтобы снова повторилась та же самая история.
Поэтому надо тщательно все взвесить и разобраться – что нам надо будет делать, если эта фигура будет все же снята с доски. Ну а потом сесть и составить подробный доклад для товарища Сталина с разъяснением всех нюансов. В любом случае, падет Оттоманская империя или сохранится, наша задача состоит в том, чтобы британский и французский флот не сумели бы проникнуть в Черное море, ибо тогда мало не покажется никому. Всё. Остальное будет уже утром, поскольку оно мудренее вечера.
Выключив лампу и общий свет, я отправился в свое купе спать, пока еще для этого оставалось время.
14 (1) декабря 1917 года, полдень.
Кишинев, железнодорожный вокзал.
Штабной поезд корпуса Красной гвардии
Михаил Васильевич Фрунзе, обычно спокойный и даже порой чересчур флегматичный, буквально кипел гневом. В такое состояние его привело известие о расправах, которые румынские власти творили над русскими офицерами и солдатами, попавшими в их руки. Да и в той части Молдавии, которую румынам уже удалось занять, солдаты «потомков римлян и даков» не церемонились с мирным населением. Они занимались повальными реквизициями продовольствия или, говоря проще, обычным грабежом и насилием. Обо всем этом Фрунзе поведали многочисленные ходоки из числа ограбленных румынскими вояками крестьян Леовского уезда, а также чудом спасшихся русских солдат и офицеров Румынского фронта.
Фрунзе было абсолютно непонятно – на что именно надеялись сидящие в Яссах члены румынского правительства, поскольку политический расклад в этом варианте истории все же был совершенно иным. Австрийцы и немцы с румынским правительством ни в какие переговоры вступать не собирались, поскольку это им было себе дороже. Что касается «союзников» – англичан и французов, – то они могли прислать румынам помощь на замкнутый Черноморский ТВД не раньше, чем рак на горе свистнет.
Вот и сейчас из штабного вагона в санчасть отправили раненого русского офицера, который вместе с тремя нижними чинами чудом добрался с места дислокации своей части к мосту в Унгенах, удерживаемому русскими войсками. Оттуда на мотодрезине его доставили в Кишинев, где он поведал о том, что творится сейчас на румынской территории.
Из рассказа поручика Андреева следовало, что настроения одетых в серые солдатские шинели русских крестьян уже находились на грани взрыва. Одни из них рвались домой в деревню, где вот-вот должна была начаться дележка бывшей барской земли. Другие, которым дома ничего хорошего не светило, стремились вернуться в строй, пусть даже и под красные знамена, третьи же пока колебались, не зная, куда им идти: на Дон, к Каледину и Краснову, или в Одессу, к Фрунзе, Деникину и Бережному. Но абсолютно никто из них не собирался сидеть за колючей проволокой в Румынии и ждать неизвестно чего. Во всяком случае, они понимали, что ничего хорошего от бывших союзников им не светило.
Командование многократно битой румынской армии, встревоженное этим брожением, решило, что интернированные русские части при приближении Красной гвардии могут поднять у них в тылу восстание. И оно принялось планомерно разоружать русских солдат и офицеров. Часть из них были помещены в концлагеря, часть расстреляны. Бежать из этого ада удавалось единицам.
Выслушав сбивчивый рассказ поручика и приказав отправить его в санчасть на перевязку, Михаил Васильевич сперва спокойным голосом отдал приказ двинуть к станции Унгены дивизион бронепоездов для подкрепления русских частей, удерживающих там мост через Прут. Но потом он не выдержал и буквально взорвался от гнева.
– Эх, Михаил Гордеевич! – укоризненно сказал он мрачному Дроздовскому, с холодной яростью слушавшего рассказ поручика Андреева. – Уж лучше бы вы тогда не церемонились с румынами, да жахнули бы прямой наводкой из орудий по королевскому дворцу в Яссах. Разнесли бы эту богадельню, глядишь, сейчас бы эти мерзавцы вели бы себя с русскими и по-любезней.
– Михаил Васильевич, – с трудом сдерживая себя, ответил Дроздовский, – я и сам очень сожалею о своей тогдашней деликатности. И теперь лишний раз убедился в том, что эти скоты понимают лишь силу. Но что сделано, то сделано. Исправить уже ничего нельзя. Ведь я говорил же покойному генералу Щербачеву, что надо увести с собой как можно больше людей. А он мне тогда не поверил. Жаль и нижних чинов и господ офицеров. Выжить в жесточайших боях на германском и австрийском фронтах и погибнуть от рук румынского сброда, способного только стрелять по безоружным, и драпать при виде более или менее серьезного противника. Тьфу!
– Товарищ Фрунзе, Михаил Васильевич, – сказал внешне спокойный генерал Деникин, – все ЭТО нельзя простить. Надо сделать так, чтобы румынам никогда больше не пришла в голову мысль о том, чтобы так поступать с русскими людьми.
– Именно так, Антон Иванович, именно так, – кивнул полковник Дроздовский, а потом обратился к Фрунзе: – Михаил Васильевич, разрешите моей бригаде поддержать действия ваших бронепоездов. От рук этих душегубов погибли наши боевые товарищи, многих из которых я и мои бойцы знали лично. Обещаю, в этот раз мы не будет жалеть ни румынское воинство, ни румынских правителей…
Фрунзе посмотрел на Дроздовского, хотел было ему возразить, но потом махнул рукой.
– Хорошо, Михаил Гордеевич, – сказал он. – Ваш отряд ведь еще не разгружали из эшелонов? Прикажите своим людям быть наготове. Паровозы могут быть поданы в любой момент.
– Слушаюсь, – козырнул Дроздовский и, повернувшись, прихрамывая направился к выходу.
– Постойте, Михаил Гордеевич, – остановил его полковник Бережной и посмотрел на Фрунзе. – Михаил Васильевич, дело в том, что там, у Унген, полковник Дроздовский будет самым опытным и тактически грамотным командиром. Чтобы избежать накладок и недопонимания, я бы хотел, чтобы именно ему было поручено руководство всей операцией по активной обороне моста через Прут и, возможно, по захвату плацдарма на той стороне реки. Командир бронедивизиона у нас человек флотский, и в сухопутной тактике разбирается слабо…
Фрунзе на минуту задумался, а потом сказал:
– Наверное, вы правы, Вячеслав Николаевич. Думаю, что приказ о возложении руководства всей Унгенской операции на полковника Дроздовского мы подготовим. Но тогда хотелось бы знать, как, по вашему мнению, следует действовать полковнику Дроздовскому и всем нам в этой ситуации? Готовить ли нам вторжение непосредственно в Румынию, или ограничиться обороной рубежей Советской России?
Бережной задумался, а потом сказал:
– Считаю, что наши действия должны быть решительными и наступательными. Оборонительная тактика в данном случае для нас невыгодна. Ведь стоит нам ослабить наши силы на границе Румынии – а нам это придется делать, потому что мы не сможем бесконечно держать здесь наш корпус, – как румыны опомнятся и снова полезут через Прут. Кроме того, как правильно заметил Антон Иванович, урок румынским захватчикам должен быть преподан такой, чтобы он запомнился им надолго. Для начала нужно спланировать наступательную операцию, целью которой должно быть окружение и уничтожение самой боеспособной части румынской армии. Ну, а потом к делу подключатся наши дипломаты, которые уже без применения оружия продолжат экзекуцию над «неразумными румынами».
– Вячеслав Николаевич, – сказал Фрунзе, – я попрошу вас подготовить меморандум для товарища Сталина и наркома иностранных дел товарища Чичерина. А мы пока займемся планированием операции, после которой господа в Яссах на всю жизнь забудут о словосочетании «Романия Маре» – «Великая Румыния». А то у этих господ и так уже глаза больше желудка. Может быть, стоит напомнить домнулам, что, в конце концов, можно будет сделать и так, что территория королевства Румыния сократится до территории Валахии, даже без Трансильвании?
– Товарищ Фрунзе, – сказал полковник Бережной, – давайте оставим богу – богово, а кесарю – кесарево. Нас никто не уполномочивал решать внешнеполитические задачи. В Петрограде есть те, кто в дипломатических тонкостях разбирается лучше нас и доведет до нас в нужное время все рекомендации. А пока будем заниматься насущными делами.
– Да, Вячеслав Николаевич, вы правы, – сказал Фрунзе, – разумеется, вторжение непосредственно в Румынию и наступление на Яссы должны быть непременно согласованы с товарищем Сталиным, который очень не любит подобные экспромты.
Фрунзе еще немного помолчал и добавил:
– Ну, а пока мы поставим задачи здесь присутствующим: полковник Дроздовский займется Унгенским плацдармом. Необходимо удержать мост и, по возможности, создать тет-де-пон на румынском берегу. Генералы Деникин, Марков и полковник Бережной подготовят план общей операции. Как тут уже было правильно сказано, необходимо нанести румынам такое поражение, после которого у них навсегда бы пропало желание связываться с Россией. Ну, а я займусь вопросами большой политики.
И еще, я прошу держать ухо востро – от румын можно ожидать любой гадости. Из-за своей наглости и глупости они могут совершить совершенно неожиданные поступки. Воевать с дураками тяжелее, чем с умным противником, об этом никому и никогда не стоит забывать.
14 (1) декабря 1917 года, вечер.
Екатеринославская губерния,
станция Новоалексеевка
в тридцати двух километрах перед Чонгарским мостом.
Майор госбезопасности
Османов Мехмед Ибрагимович
В час пополудни выставленный по дороге к Чонгару дозор доложил, что наблюдает на горизонте группу всадников численностью от пятидесяти до семидесяти сабель, приближающуюся к нам по дороге от Салькова. Приказав дозорным скрытно отходить, я стал размышлять над полученной информацией.
Конными в таком количестве в Крыму могли быть только кайдеши, и, скорее всего, первого полка, ибо второй на данный момент был еще не готов. Можно было сказать, что нас оценили по достоинству, ибо Крымский конный полк являлся на данный момент единственной боеспособной частью, имевшейся в распоряжении симферопольских автономистов. И передо мной во весь рост встал вопрос – что им тут надо?
Если это попытка силовой операции, то крайне опрометчивая и плохо организованная. При отсутствии внезапности один эскадрон мы сожрем и не подавимся. Просто надо подпустить их поближе и расстрелять из пулеметов. Изъятый у бандитствующих матросов поломанный пулемет наши умельцы починили, а в Новоалексеевке нам удалось по умеренной цене сторговать две подрессоренные брички вместе с лошадьми. Так что у нас теперь не две тачанки, а четыре. Весьма весомый аргумент в скоротечной кавалерийской схватке. И это, если не брать в расчет два БТР с крупнокалиберными пулеметами. Ну, а закончат все дело своими шашками казаки.
Я ничуть не сомневаюсь в том, что все будет именно так. Хотя мне очень не хочется убивать этих храбрых и честных солдат, которые все еще продолжают считать, что они служат в русской армии и исполняют свой воинский долг, несмотря ни на что.
Увы, сам факт проведения такой акции однозначно указывал бы на то, что и вожди татарского Курултая, и начальство их военного совета настроены решительно, и что никакие переговоры с ними невозможны в принципе.
Вероятен, правда, и второй вариант. Этот эскадрон – всего лишь эскорт для важного лица, уполномоченного вести переговоры. Если бы полковник Достовалов послал вместо себя какого-нибудь поручика, то тогда эскорт ограничился бы максимум десятком сабель. Будем надеяться, что все это именно так, хотя соломки все же требуется подстелить.
Солнце в разрывах туч уже клонилось к закату, когда, примерно за полверсты до окраины Новоалексеевки, кайдеши остановились, сбившись в кучу. После короткой заминки от них отделилась группа, состоящая из шести всадников, и под белым флагом шагом направилась в нашу сторону. Видимо, это все же были парламентеры, а не те, кто желал бы решить вопрос силовым путем. Судя по всему, трое из гостей были офицерами, причем двое – в немалых чинах. Ну а остальные – это всего лишь их охрана. Теперь, чтобы не быть невежливыми, надо выезжать навстречу и нам.
– В общем, так, – сказал я собравшемуся на перроне станции комсоставу, засовывая за пазуху бекеши портативную рацию, – на встречу с парламентерами поеду я, заместитель Миронова хорунжий Плавский – отчаянный рубака, за три года войны выслуживший первый офицерский чин из рядовых казаков, и комиссар Железняков. Сам Миронов, Махно и адмирал Пилкин остаются «на хозяйстве». Не исключены провокации, так что надо быть в полной готовности и ухо держать востро.
В качестве своего телохранителя я выбрал одного из морпехов, тоже из станичников, только не донских, а кубанских, а потому неплохо державшегося в седле. Хорунжего Плавского и Железнякова сопровождали тот самый старший урядник Хорьков, ходивший ночью за «языками», и один невысокий рябой рядовой казак средних лет по фамилии Мальков, заработавший в германскую два креста за храбрость.
Встретились мы на дороге, примерно метрах в ста от околицы Новоалексеевки. Остановили мы, когда между нами осталось метров тридцать. Первыми спешились наши гости. Отдав поводья лошадей коноводам, офицеры: два полковника и ротмистр, пошли дальше пешком. Мы последовали их примеру.
Пару минут они с удивлением молча пялились на наши с Плавским погоны, потом на погоны сопровождавших нас бойцов. Похоже, что они ожидали встретить не нас, а опухших от пьянки, расхристанных и зачуханных «большевиков-с». При этом я держал паузу, как рекомендовал товарищ Станиславский, давая нашим оппонентам возможность досыта насладиться зрелищем. Когда молчание стало совсем неприличным, старший вскинул руку к козырьку фуражки.
– Полковник Достовалов Евгений Исаакович, – представился он, – начальник военного отдела крымского Курултая, который я имею честь представлять. Со мной командир первого Крымского полка полковник Митрофан Михайлович Петропольский, и командир первого эскадрона того же полка ротмистр Александр Иванович Думбадзе. Господа, позвольте узнать – с кем имею честь?
– Майор государственной безопасности Мехмед Ибрагимович Османов, – вежливо сказал я, козырнув двум полковникам и ротмистру, – командир отдельного отряда Красной гвардии. А также – полномочный представитель Советского правительства в Петрограде и лично товарища Сталина. Со мной хорунжий Плавский Иван Степанович – между прочим, имеющий полный Георгиевский бант за германскую войну, и комиссар отряда Анатолий Григорьевич Железняков.
Некоторое время господа офицеры смотрели на меня, как бараны на новые ворота.
– Извините, господин Османов, – сказал, наконец, полковник Петропольский, – но в русской армии с 1884 года отсутствует воинское звание майор. Кроме того, что это за такая «государственная безопасность»?
– Митрофан Михайлович, – улыбнувшись, сказал я, – Крым, конечно, сейчас глухая провинция, но телеграф действует, и вы, разумеется, уже слышали о событиях трех предыдущих месяцев, произошедших в Петрограде и его окрестностях. О разгроме германского десанта при острове Эзель, о добровольной передаче власти Керенским правительству большевиков, о подавлении мятежа Троцкого-Свердлова, а также о случившемся чуть позже разгроме германской восьмой армии под Ригой и последовавшим за ним Рижским миром. Вы наверняка гадали, как же все это могло произойти. Так вот, я имею честь вам сообщить, что большинство этих событий произошло не без нашей помощи. И теперь в Советской России есть и госбезопасность, и звание майора, и многое то, что вам еще предстоит увидеть.
– Вы, значит, из ЭТИХ… – полковник изменился в лице и переглянулся со своими спутниками, которые были удивлены и даже немного испуганы услышанным от меня.
– Гм, так вы… – полковник Достовалов пытался найти подходящие слова, чтобы выразить все бушевавшие в его душе чувства. – Значит, вы уже здесь? И что вам здесь надо?
– Да, мы из ЭТИХ, – ответил я, – вы правы, господин полковник. И хочу заметить, что мы в данный момент представляем единственное законное в России правительство.
Читать бесплатно другие книги:
