Клинки максаров Чадович Николай

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Наверное, это именно та ситуация, когда человеку остается только одно — тупое покорное терпение. Терпение слепой клячи, обреченной весь свой век крутить скрипучий рудничный ворот. Терпение галерною раба, прикованного к веслу. Терпение смертника, дожидающеюся неминуемой казни. Терпение прокаженного, наблюдающего за медленным разложением собственного тела.

Терпение, терпение, одно терпение и никакой надежды…

Существует, конечно, и другой выход. Но это уже на крайний случай, когда не останется ни воли, ни физических сил, ни привычки к жизни — ничего. Не стоит об этом думать сейчас. Рано.

Надо бы отвлечься от мрачных мыслей. А для этого лучше всего сконцентрировать внимание на чем-то хорошем. Что там у нас хорошего нынче? Ну, во-первых, с самого утра над нами не каплет (а капать здесь, кроме банального дождика, может еще много чего) и мой плащ наконец высох. Во-вторых, свежий ветерок разогнал стаи мошкары-кровохлебки, еще вчера буквально сводившей меня с ума. В-третьих, ладони мои почти зажили и успели привыкнуть к своему топору. Он хоть и недостаточно тяжел, зато отменно остер — обломок нижней челюсти кротодава, насаженный на короткую крепкую палку. Таким орудием при желании можно побриться, заточить карандаш, разрезать стекло, вспороть глотку — хоть свою, хоть чужую. После каждого взмаха топора в сторону отлетает кусок древесины, желтоватый и твердый, как слоновая кость, — язык не поворачивается назвать ее щепкой.

Сколько я себя помню, меня всегда влекло в новые края, в беспредельные просторы лесов, степей и океанов, к чужим городам и незнакомым людям. Дорога была моим домом, а скитания — судьбой. Даже две ночи подряд я не мог провести на одном месте.

Теперь же все доступное мне пространство сведено до размеров тюремной камеры, а быть может, и могилы. Слева и справа — отвесные стены. Впереди — косматая, как у гориллы, клейменная раскаленным железом спина Ягана. В темечко мне дышит вечно мрачный неразговорчивый болотник, имени которого никто не знает. Позади него кашляет и бормочет что-то Головастик, самый слабый из нас. И лишь до неба — бархатно-черного ночью и жемчужно-серого днем — я не могу дотянуться. Впрочем, как и до края этой проклятой траншеи, похожей больше всего на десятый — самый глубокий ров Злых Щелей, — предпоследнего круга Дантова Ада, предназначенного для клеветников, самозванцев, лжецов и фальшивомонетчиков.

Последний круг преисподней ожидает меня в самом ближайшем будущем. Сомневаться в этом не приходится.

Впереди и позади нас, а также и над нами (траншея уступами расширяется кверху, иначе в ней невозможно было бы работать) копошится великое множество всякого люда, так же, как и мы, разбитого на четверки — бродяги, дезертиры, попрошайки, разбойники, военнопленные и просто случайные прохожие, прихваченные в облавах на скорую руку. И чем бы ни занималась каждая отдельно взятая четверка — ела, спала, вкалывала в поте лица, справляла естественную нужду, — она неразлучна, как связка альпинистов или сросшиеся в чреве матери близнецы. Длинный обрубок лианы-змеевки надежно соединяет людей, тугой спиралью обвиваясь вокруг лодыжки каждого. Гибкое и податливое в естественных условиях, это растение очень быстро приобретает твердость и упругость стали, стоит только лишить его корней и коры. Отменная получается колодка: ни челюсти кротодава, ни клык косокрыла, ни редкое и драгоценное здесь железо не берут ее. По крайней мере, в этом я уже успел убедиться. Случается, что служивый, накладывающий путы на новичка, делает чересчур тесную петлю, и лиана, усыхая и сжимаясь, ломает кости. И тогда невольные сотоварищи этого несчастного оказываются перед дилеммой: или подохнуть с голода, поскольку выполнить норму, таская за собой калеку, практически невозможно, или освободиться от него при помощи нескольких ударов все того же замечательного топора.

Правда, и служивому такая оплошность не проходит даром — нельзя без нужды переводить рабочий скот. Суд вершат его же приятели и сослуживцы. Здесь это одно из главных развлечений. Наказание зависит от настроения и степени подпития коллектива. За один и тот же проступок можно заплатить жизнью и клоком шерсти со спины. Приговор обжалованию не подлежит, по крайней мере, в сторону смягчения. Глас народа — глас божий!

Чтобы жесткое кольцо колодки не стирало ногу, под нею обычно набивают траву или мох. Я для этой цели использую тряпки, оторванные от подола плаща. Даже не знаю, что бы я без него делал здесь. Плащ спасает меня и от насекомых, и от всех видов осадков. В первый же день какой-то служивый хотел отобрать его — одежда здесь привилегия немногих избранных, — но, узрев мое голое, бледное тело, так не похожее на его собственное, смуглое и волосатое, передумал. К счастью, внешность моя вызывает здесь или брезгливость, или сочувствие, но никак не подозрение. Никто пока не разглядел во мне чужака. Действительно, мало ли всяких уродов шляется по здешним дорогам — не только по ровнягам, но и по крутопутью.

Близятся сумерки, и нам приходится подналечь на топоры. Работаем мы, как всегда, стоя в затылок друг другу. Я и Головастик рубим левую стенку траншеи, Яган и болотник — правую. Если до темноты удается наполнить щепой пять огромных корзин (а это, по моим прикидкам, кубов десять-двенадцать), мы получим еду — бадейку липкой, комковатой размазни, вкусом похожей на вареную репу, и стопку сухих кисловатых лепешек. Питье нам не полагается — под ногами всегда вдосталь мутного сладковатого сока, слегка разбавленного дождевой водой и человеческими испражнениями. Иногда, когда в траншею попадает древесный крот, неосторожно покинувший нору, мы получаем возможность несколько разнообразить свой вегетарианский рацион. Головастик умеет очень ловко свежевать и разделывать этих жирных тупорылых грызунов. Когда же дело доходит до дележки, я всегда отказываюсь от своей доли, обычно в пользу молчаливого болотника. Человек сильный и решительный, со своим строгим кодексом чести, здесь он беззащитен и одинок еще в большей степени, чем я. Болотников кормят последними и убивают первыми. Его счастье, что он оказался на самом дне траншеи, подальше от глаз служивых.

Очередная корзина, наполненная до краев, уходит наверх, и мы передвигаемся на несколько шагов вперед. Яган, стоящий в колодке первым, обухом топора тщательно обстукивает дно и стенки траншеи. На новом месте надо соблюдать осторожность — можно повредить крупный древесный сосуд, из которого под бешеным давлением хлестанет струя сока, можно провалиться в глубокую, как карстовая пещера, выгнившую полость, полную трухи и ядовитых насекомых, можно нарваться на логово кротодава — и уж тогда нашей четверке несдобровать! Мы даже не успеем утешиться мыслью, что наши никчемные жизни не такая уж дорогая цена за несколько центнеров вполне съедобного мяса, обладающую многими замечательными свойствами шкуру и драгоценные челюсти, из которых выйдет целая дюжина топоров.

То, чем мы занимаемся, напоминает мне попытку сумасшедших бритвенным лезвием спилить телеграфный столб. Однако, если верить Ягану, длинные трусы которого со следами сорванных орденов и знаков различия подтверждают, что еще совсем недавно их обладатель занимал весьма значительный пост в здешней иерархии, нынче у государства нет более важного и неотложного дела.

Об этом, конечно, мне судить трудно. Достоверно я знаю лишь одно — мы буквально рубим сук, на котором не только сидим, но и живем. И хотя затея эта, учитывая размер сука, выглядит смехотворной, настойчивость, с которой она проводится в жизнь, настораживает. В какую голову мог прийти такой бредовый замысел? Чтобы сук (по местному — ветвяк) рухнул, траншею необходимо углубить на километр, а может быть, и больше. Мы же выбираем максимум полметра в день. Это сколько же времени и рабочих рук понадобится? А ведь какой замечательный ветвяк! Целый уезд размещается на нем — несколько десятков уже опустевших поселков, хорошо ухоженный тракт-ровняга, немалое число плантаций хлебного корня и смоляной пальмы, пограничный пост и многое другое, о чем я даже не знаю, днюя и ночуя в тесной сырой щели.

И вся вина этого ветвяка заключается в том, что где-то в зеленовато-серой смутной дали, за завесой причудливо расцвеченного радугами тумана, он соприкасается с другим, точно таким же ветвяком, но принадлежащим уже другому, враждебному дереву. И если он, как это запланировано, рухнет, наконец, срезанный ударами десятков тысяч костяных топоров, польза от этого будет двойная — и чуждое влияние пресечется и неугомонные болотники получат сюрприз на голову. Будут знать, голозадые, как отрицать Письмена и насмехаться над Настоящим Языком. А поскольку в неугодную сторону направлен не только этот единственный ветвяк, вполне возможно, что в данный момент где-то над нашими головами кипит точно такая же упорная и бессмысленная работа.

Правильно, уж если рубить, так все сразу, чтоб и памяти не осталось.

Вот только неясно, что ожидает всех нас, когда огромная древесная масса треснет от края до края, надломится и низвергнется в бездонную пропасть. Мысль эта, похоже, беспокоит не одного меня. Служивые в последнее время стараются как можно реже спускаться в траншею. Кормильцы, прихватив свой скудный скарб, постепенно перебираются во внутренние области. Пограничный пост, по слухам, еще остался, но жизни солдата цена такая же, как и жизни колодника, — ноль.

Да, интересные открываются перспективы… Вот и попробуй тут сконцентрироваться на чем-то хорошем…

— Все на сегодня. — Яган ладонями разровнял щепу в последней корзине. — Можно отдыхать.

— Негоже предаваться праздности в столь нелегкое и достославное время, — с самым серьезным видом возразил ему Головастик. — Особенно тебе, Близкому Другу. Случалось мне лицезреть тебя в этой должности. И лицезреть и внимать. Так что не ленись, наруби еще хоть полкорзины.

— Молчал бы, калека несчастный. Работаешь хуже всех, а жрешь не меньше моего.

— Ты за свою жизнь столько сожрал, что мне бы на сто лет хватило. А все дела твои были — языком молоть да пальцем указывать. Так что сейчас тебе по всем статьям положено за меня вкалывать.

— Ноги скоро протянешь, а такие слова говоришь! Тебе не с людьми, а с гадами ядовитыми жить. За болтовню сюда попал, признавайся?

— Почти.

— К неповиновению призывал или Письмена хаял?

— Песни пел. Сначала сочинял, а потом на свадьбах и поминках пел.

— За песни наказывать не положено.

— Не положено, правильно. Так меня не за песни наказали, а за бродяжничество. Я по свадьбам и поминкам ходил, этим и кормился. А тут указ вышел, что по любой из дорог только один раз в год ходить можно. Куда мне было деваться? Скрываться стал, по бездорожью пробираться, в обход постов. Вот и попал в облаву.

— Указ правильный, клянусь Тимофеем. Нечего по дорогам впустую шляться. Много вас таких по ровнягам болтается — туда-сюда, туда-сюда! А они для войска проложены да для государственных гонцов. Надо тебе — иди, но прежде подумай, поскольку возврата не будет. Про крутопутье я уже и не говорю. Если ты наверх пойдешь, то там и останешься. Или в Прорву полетишь.

— Вот ты и полетел!

— Спой что-нибудь, — попросил я, чтобы прекратить спор.

— Свадебную или поминальную?

— Давай свадебную.

— Посвящается невесте. — Он откашлялся и запел высоким, неожиданно сильным голосом:

— Замолчи! — взорвался Яган. — За такие песни тебе смолы надо в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!

В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:

— Вот это да! — Восхищению Ягана не было предела. — Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?

— А кто же еще, — скромно признался я.

— Вот если бы ее на Настоящем Языке можно было спеть! — мечтательно сказал Яган. — За такую песню никакой награды не жалко.

— Нет ничего проще! — опрометчиво согласился я (вот уж действительно — черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем — то есть на моем родном Языке.

Хотя у меня и создалось впечатление, что публика ровным счетом ничего не поняла, успех превзошел все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.

— Откуда тебе Настоящий Язык известен? — поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его вопросе было больше — восторга или подозрительности.

— Отец когда-то научил.

— А он, случайно, не Отступник?

— Не знаю. — Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. — По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.

— А сейчас он где? — не отставал Яган.

— Пропал, — соврал я. — Может, в Прорве давно…

С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.

Я, в свою очередь, поинтересовался, отчего такая несправедливость: песни мои, а Душевным Другом будет он.

— Кто же тебя Душевным Другом назначит? — искренне удивился Яган. — Душевный Друг — должность, и немалая. Тут и происхождение соответствующее требуется, и связи, и заслуги, да и провинность на тебе немалая должна лежать!

— А провинность-то зачем? — настал мой черед удивиться.

— Ты меня когда-нибудь до смерти уморишь своими вопросами. Ну что тут непонятного? Кто же тебе доверять будет, если ты ни в чем не провинился? Кто начальником над тобой согласится быть? Попробуй найди на тебя управу, коль прошлой вины нет. А если, скажем, твой смертный приговор у начальника в мешке лежит, ты изо всех сил стараться будешь. Потому как знаешь — чуть что, тебя за ноги и в Прорву. И все по закону. Никто не придерется. Мне, считай, повезло, что я до того, как сюда попал, всего вечную каторгу имел. Еще только собирался большое злодейство учинить.

— А в колодники тебя за что упекли? — спросил Головастик.

— За ерунду. Я жабу съел.

— Не понял? — вырвалось у меня.

— Жабу съел! — прокричал Яган мне в ухо. — Ты что, глухой?

— Съел, а дальше?

— А дальше ерунда получилась. Сам ведь знаешь, что жаб есть строжайше запрещено. На это дело специальный указ имеется. Но на самом деле их все жрут, будь здоров! Главное, не попадаться. Вот собрались мы однажды с приятелями, поболтали. Потом гляжу, жабу несут. Да такую аппетитную! Ну, думаю, свои все кругом, чего бояться! Дай не в первый раз. Лапку даже не успел обглодать — стража вваливается. Все сразу на меня показали. Приятели, называется… Наверное, специально подстроили…

— Да, жаба — это вещь! — согласился Головастик, сглатывая слюну.

Сверху на веревке спустилась бадья с едой. Мы торопливо расхватали лепешки, которыми полагается черпать полужидкое варево. Как всегда, самая толстая лепешка досталась Ягану, но на этот раз возражений со стороны Головастика не последовало. Наконец-то у них нашлась общая тема для разговора. С упоением и сладострастием оба вспоминали, как и при каких обстоятельствах им приходилось лакомиться жабами. Слава Богу, мир в нашем маленьком коллективе восстановлен.

В траншее стало быстро темнеть, и мы, вымыв бадью, устроились на ночлег.

Ну вот, и еще одни сутки миновали. Последователи Лао-Цзы рекомендуют всегда благословлять день прошедший и радоваться дню наступающему. Я же, слабый и суетный человек, проклинаю прошедший день и страшусь дня наступающего. Что будет, если именно завтра рухнет этот треклятый ветвяк? А вдруг ночью меня зарежут упившиеся до безумия служивые, или склюет на рассвете косокрыл, или сволокут на свой шабаш Незримые? Тысячи коварных «если», от которых зависит моя жизнь. В такую ловушку не попадал еще никто из рожденных на Земле людей. Впрочем, нет! Тут я как раз ошибаюсь… По крайней мере, кто-то один уже побывал здесь… Рука его бесспорно ощущается в архитектурном замысле этой грандиозной мышеловки… Великий Зодчий… Прозорливый Зиждитель… Я должен пройти по твоему следу…

Проснулся я от раздавшегося прямо над моим ухом жуткого вибрирующего воя. Трудно было даже представить себе, какое существо могло его издавать, — столько первобытной тоски и тупой бессмысленной жестокости было в этом глухом, монотонном звуке. Спустя несколько секунд где-то в стороне раздался ответный вой. Над траншеей промелькнула темная фигура. Какой-то твердый предмет со стуком скатился вниз, и болотник быстро схватил его. И почти сразу слева и справа от нас засвистели, завыли сделанные из берцовых костей дудки. В лагере забегали и заголосили служивые.

Нечто похожее уже было однажды на моей памяти. Хорошо помню мутную туманную мглу, слегка подсвеченную блуждающими огоньками мотыльков-светоносцев. Это была одна из первых моих ночей здесь. Нестерпимо болели стертые в кровь ладони. Я не спал и чувствовал, что мои товарищи по несчастью тоже не спят. Тоска, неизвестность и тревожное предчувствие терзали душу. Шум, внезапно поднявшийся в лагере, не удивил меня — я тогда просто не знал, чему здесь удивляться, а чему — нет. Траншея в то время была еще совсем неглубокой, примерно в три-четыре моих роста. Поэтому я сумел неплохо рассмотреть высокую зыбкую тень, бесшумно появившуюся со стороны лагеря. Казалось, она не шла, а медленно плыла в изменчивом, завораживающем сиянии ночи. Даже не замедлив мягких, скользящих шагов, призрак прыгнул прямо через наши головы, не долетев до края траншеи, завис в воздухе, немного потоптался в пустоте и затем канул во мрак. Как запоздалое эхо совсем с другой стороны донесся шорох осыпающегося в траншею мусора.

— Кто это был? — шепотом спросил я.

— Незримый, — так же шепотом ответил мне Головастик.

— Сказки это, — хоть Яган и старался говорить спокойно, страх отчетливо ощущался в его словах. — Нет на свете никаких Незримых.

— Это вы так решили? Только Незримые про то ничего не знают и ходят себе, где хотят! — Головастик презрительно сплюнул. — Они с человеком что хочешь могут сделать. А сами, как туман. Никаким оружием их не достать.

— Может, оно и так. — Яган был хоть и смущен, но не сдавался. — Да только вслух об этом говорить не полагается.

— Таким, как мы, — можно. Хуже, чем сейчас, нам только в Прорве будет…

…От воспоминаний меня отвлек близкий звук дудки. По-видимому, служивый порядочно трусил, иначе зачем трубить, спускаясь в траншею. В левой руке он держал ярко пылавший обрубок смоляной пальмы. Хочешь не хочешь, а нам пришлось стать перед ним во фрунт.

Служивый, сопя, как рассерженный носорог, посветил факелом во все углы, потом стал так, чтобы наши сложенные в кучу топоры оказались у него за спиной, и только тогда сказал:

— Ну, чего бельмы пялите? Отвечайте быстро: был здесь кто-нибудь чужой?

— Нет, — сказал болотник. Наверное, это было третье или четвертое слово, произнесенное им здесь.

— Тебя, голозадый, никто не спрашивает. Пусть он говорит, — служивый ткнул факелом в сторону Головастика.

— Спал я, — буркнул тот. — А если интересуешься, что во сне видел, могу рассказать…

Служивый резко выдохнул: «хак» — и безукоризненный по технике исполнения удар сшиб Головастика с ног. Прием против каторжан почти безотказный — все мы, увлекаемые колодкой, разом опрокинулись на спины, причем, я придавил болотника, а Яган меня.

— Не скажешь правду — убью! — пообещал служивый, наступив Головастику на грудь. В искренности его намерений сомневаться не приходилось.

Воткнув факел в какую-то щель, он обеими руками схватил один из наших топоров (собственное его оружие — тщательно смотанный боевой кнут-самобой — так и осталось висеть на поясе — видно, пачкать не хотел) и сноровисто размахнулся.

В этот же самый момент болотник, стряхнув нас с себя, приподнялся и резко взмахнул рукой. В свете факела что-то сверкнуло.

Казалось, бесшумный электрический разряд на мгновение соединил два человеческих существа: одно — полулежащее на дне траншей, а другое — заносящее топор. Служивый снова шумно выдохнул, но уже не как боксер на ринге, а как бык на бойне. Руки его застыли над головой, а потом медленно опустились к груди — топор он держал перед собой торчком, как свечку. Затем служивый надломился в коленях, захрипел, забулькают горлом и, обильно разбрызгивая горячую, липкую кровь, рухнул поперек наших распластанных тел. Ниже левого уха у него торчал нож, железный нож диковинной формы, с двумя направленными в противоположные стороны лезвиями и с крепкой, чашеобразной гардой посередине. Вот что за штука, оказывается, упала этой ночью в нашу траншею.

Понятно, что время, оставшееся до рассвета, мы провели не самым лучшим образом. Никто не знал, как поступить с трупом, пока я не предложил план — очевидный для меня и весьма необычный для остальных — упрятать его в специально выдолбленной яме. Здесь не имеют понятия о могилах. Для покойников существует Прорва.

Об одном только я не подумал — как трудно будет вырубить в древесине достаточно просторное углубление. Мы трудились сначала стоя, потом на коленях, а под конец, при свете нарождающегося дня, даже лежа — но и после этого дно ямы можно было без труда достать рукой. Топорища были слишком коротки для этой работы, а спуститься вниз нам не позволяла колодка. От всего пережитого Яган, похоже, повредился умом. Он проклинал Головастика за дерзость, болотника за горячность, меня за то, что я не помешал болотнику. Несколько раз он бросал топор и вновь брался за него только после того, как Головастик весьма красочно и убедительно живописал, что ожидает нас, если служивые наутро обнаружат здесь труп своего дружка.

Когда мы закончили утрамбовывать щепу, которой была засыпана яма, уже окончательно рассвело.

К полудню стало ясно, что норму мы не выполним. Ночное происшествие до того вымотало нас, что топоры буквально вываливались из рук. Невыносимо хотелось спать, голова раскалывалась, а в глазах пылали радужные пятна. Но уж совсем худо мне становилось при мысли о том, что предстоит нам следующей ночью. Ведь как ни вяло мы работали, но на четверть метра все же углубились. Значит, и могилу придется углублять. И так каждую ночь! Долго ли так может продолжаться? Ведь погода, между прочим, стоит теплая. А что, если разрубить труп на мелкие части и вместе со щепой отправить наверх? Нет, не выйдет. Не представляю даже, кто из нас за подобное дело способен взяться. Тем более, что содержимое корзин контролируется. Во избежание возможных побегов. Господи, как же быть?

За весь день мы с грехом пополам наполнили всего три корзины. Уж лучше бы вообще ничего не делать! Вместо еды нам бросили сверху кусок засохшего дерьма. Еще и издеваются, гады!

Яган обстукивал топором стенки траншеи в напрасной надежде обнаружить кротовую нору. Головастик сразу уснул, бессильно раскинув натруженные руки. Болотник словно оцепенел, вперив в пространство неподвижный взгляд, и нельзя было понять, что он видит сейчас — стенки траншеи или суровые пейзажи своей родины.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Какая тебе разница. — Он не шевельнулся и даже не посмотрел в мою сторону. — Мое настоящее имя, полученное мной при рождении, известно только женщинам моего Дома. Враги называли меня Душегубом. Друзья — Шатуном. Ты можешь звать меня как угодно: голозадый, вражья морда, падаль болотная.

— Поешь, — я протянул ему черствый кусок лепешки, который сберег со вчерашнего дня.

— Нет, — ответил болотник, и даже тени благодарности не было в его голосе. — Или завтра я буду есть самую лучшую на свете пищу, или сам стану едой для косокрылов.

…Краем глаза я внезапно уловил рядом какое-то движение. Глубокие черные тени мешали рассмотреть детали, но я мог поклясться — в траншее что-то изменилось.

Странная догадка сдавила мое сердце, парализовала волю. Я не хотел видеть ЭТО, но в то же время не мог отвести взгляд. Щепа, заполнявшая могилу, шевелилась и лезла прочь, как закипающая каша. Крикнуть я не мог — язык не слушался. Пошарив вокруг, чтобы разбудить Ягана и болотника, я изведаю новый ужас: возле меня никого не было! А между тем могила разверзлась и мертвец медленно-медленно разогнулся, вставая в ней. Его неимоверно распухшая, покрытая засохшей кровью голова была похожа на черный лакированный шар. Из шеи по-прежнему торчал нож, хотя я прекрасно помнил, как болотник, прежде чем засыпать яму, извлек его из раны. Нет, нет, подумал я. Так быть не может. Это происходит не со мной. Это дурной сон. Мираж.

Служивый, тем временем, уже приближался. Широко расставив руки со скрюченными пальцами, он теснил меня к стене, отрезая путь к бегству. Фиолетовые набрякшие веки прикрывали его глаза, оскаленная пасть быта забита щепой. Неимоверное усилие понадобилось мне, чтобы заставить тело двигаться. Пятясь, я сделал шаг, потом еще и еще… Мертвец продолжал наступать, неодолимый и беспощадный, как злой рок, — и скоро я сам оказался на краю могилы. Теперь она была огромной — во всю ширину траншеи — и глубокой, как колодец. Все они были там, на дне: Яган, Головастик, болотник — холодные, незрячие, безгласые. И тут я понял наконец, что ожидает меня… Неживые, как будто каменные, пальцы сомкнулись на моем горле. Я закричал, рванулся, но пальцы давили все сильнее и сильнее, а я все кричал и бился в их тисках, кричал до тех пор, пока не проснулся, кричал и после, когда осознал, что все это в действительности было кошмарным сном…

Следующее, что я осознал, — меня грубо волокут вверх, подхватив с обеих сторон под руки. Волокут не одного меня, а скопом всю нашу неразлучную четверку. Яган попытался что-то возмущенно выкрикнуть, но тут же умолк, подавившись — судя по звуку удара, не только криком, но и осколками зубов. Что же это происходит? Неужели кто-то выдал? Тогда зачем тащить нас наверх — экзекуции всегда происходят прямо в траншее. В назидание массам, так сказать. И тут до меня дошло, что тащат нас не ко внутренней, а к внешней кромке рва — туда, куда служивые ночью предпочитают не забредать. Однако это открытие ничуть не приблизило меня к разгадке происходящего. Может, нас похитили пресловутые Незримые? Или шестирукие обезьянопауки, живущие, по слухам, в недоступных дебрях антиподных лесов?

Наконец нас вытащили наверх и поставили на ноги. Кольцо крепких, коренастых мужчин сомкнулось вокруг. Конечно же, это были не служивые — те непременно зажгли бы факелы. Тишина и мрак стояли окрест.

Мотыльки-светоносцы уже исчезли, значит, наступил самый темный предрассветный час.

— Привет, Шатун, — сказал кто-то сутулый и неимоверно широкоплечий, с рунами, свисающими ниже колен.

На шее его, подвешенный на витом шнуре, болтался нож — точная копия того, каким был убит служивый.

— Привет, Змеиный Хвост, — спокойно ответил наш болотник. — Все ли хорошо в твоем Доме?

— Как всегда. Прости, что тебе пришлось так долго дожидаться нас.

— Ничего. Я не терпел здесь утеснений. Кто прислал тебя за мной?

— Прорицатели.

— Зачем я им понадобился?

— Там узнаешь. Это долгий разговор.

— Ты спешишь?

— Да, очень спешу. Скоро рассвет, и нас могут заметить. Бежать ты можешь?

— Не быстрее, чем дохлый крот.

— Хорошо, мы понесем тебя. Только сначала избавимся от этих слизней.

Не оборачиваясь, он сделал жест рукой, словно отгоняя назойливую муху. Трое — молодцов, на ходу снимая ножи, двинулись к нам.

— Стойте! — Болотник тоже выхватил нож и приставил к собственному горлу. — Прежде чем причинить вред этим троим, вы справите поминки по мне.

— Выслушай меня. — Змеиный Хвост отступил на шаг и упер руки в бока. — В неволе мыкается немало наших братьев, но меня послали только за тобой. Ты думаешь, это ничего не стоило? Тридцать дней назад в путь тронулись пятьдесят самых лучших воинов. В Горелом Ходу у Вдовьей Развилки нас ждала засада, и дальше пришлось идти Старым ходом. А ведь ты знаешь, что такое Старый ход в эту пору года! Трое остались там, и твой племянник Харар Горлодер тоже. Мы дважды сражались с шестирукими, а всех стычек со служивыми я и не упомню. Грид Разумник сорвался в Прорву. Аргаса Силача унес косокрыл. Радан Безродный и три его сына не вернулись из дозора. Вчера погибли твои братья Краснослов и Точило. Сюда добралась только половина из нас. А ведь предстоит еще обратная дорога. И ты хочешь погубить все из-за этих сморчков! Посмотри на них, особенно на того, в портках! Это враги! Они недостойны твоего покровительства.

— Цена моих слов тебе известна. Поступай, как знаешь, но я от своего не отступлюсь. Лучше всего, если нас отнесут обратно.

— Хорошо, — после короткого раздумья вымолвил Змеиный Хвост. — Пусть будет по-твоему. Умных советов ты никогда не слушал.

Он снова взмахнул рукой, но уже по-другому, как будто ловил что-то невидимое в воздухе. Нас сразу свалили с ног и ловко запутали в прочную, не очень густую сеть. (Если ею и ловят рыбу, то весьма крупную, успел подумать я.) Десятки сильных рук со всех сторон ухватились за сеть и вместе с грузом наших тел проворно потащили куда-то.

— Хочешь, я спою тебе самую лучшую свою поминальную песню? — прошептал Головастик. Голова его находилась где-то у меня под мышкой.

— Чуть попозже, — ответил я. — Думаю, еще не время.

Судя по стуку пяток, звонкому и отчетливому, как барабанная дробь, наши спасители (или палачи) бежали по ровняге — удобному, хорошо ухоженному тракту, проложенному по сельге — центральной и наиболее возвышенной части ветвяка. Однако вскоре темп движения изменился, шаги стали мягче и приглушенней, по моему лицу начала хлестать мокрая шершавая зелень. Наш паланкин (не могу подобрать иного названия для этого странного экипажа) свернул на бездорожье, густо поросшее всякой растительной дрянью, в основной своей массе колючей, жгучей и прилипчивой. Мрак мало-помалу сменился тусклой полутьмой. Стало понятным, почему тела болотников показались мне вначале такими массивными — за спиной у каждого был приторочен большой, плотно упакованный мешок. Я уже мог рассмотреть мелькающие мимо кусты иглицы, спутанные, высохшие шары бродяжьей травы, причудливое переплетение яблочной лианы, бледные конусы сумчатого гриба, наплывы смолы, похожие на каменные утесы. Носильщики наши не обнаруживали никаких признаков усталости. Наоборот — бег их становился все легче. Вскоре я понял причину этого: путь наш шел под уклон, и уклон этот постепенно становился все круче. Лес редел, все чаще нам попадались корявые, низкорослые деревца, похожие чем-то на карельскую березу, и хрупкие пористые столбы стосвечника. Потоки сизого тумана, обгоняя нас, скользили вниз по склону, который в скором времени грозил превратиться в обрыв. Болотники уже не бежали, а, цепляясь за кустарники, осторожно сползали по крутизне. Сейчас они не могли достаточно сильно растягивать сеть в стороны, и она (а главное — мы) волочилась по траве. Любой случайно оказавшийся на пути острый предмет мог распороть брюхо или выколоть глаз. Но еще более грозная опасность открывалась впереди — беспредельная мутная пустота, пропасть, дна которой достигают только мертвецы, чуждый и загадочный мир, имя которому — Прорва.

Перед нами в пелене тумана обозначилось что-то горизонтальное, массивное, далеко выступающее вперед.

Из дюжины служивых, охранявших это сооружение, лишь трое-четверо успели проснуться и задать стрекача. Да и то спастись сумел только один — самый ушлый, а может, просто поднаторелый в таких передрягах. Проворно скинув форменные трусы, он ящерицей сиганул сквозь кусты в чащобу. Остальные застряли, зацепившись за колючки, и стали легкой добычей болотников.

По гладким, струганым доскам нас дотащили до края помоста и, не выпутывая из сети, оставили там. Я уже успел догадаться, для чего предназначена эта похожая на трамплин конструкция. Именно отсюда сбрасывали в Прорву мертвецов и преступников. Короче говоря, эшафот и некрополь одновременно. Невеселое местечко, что и говорить!

Болотники, между тем, занялись непонятным делом: быстро нарезав длинных тонких жердей, они связали их верхушками по три штуки и в том же месте крепили свои объемистые мешки. Затем одновременно — р-раз — каждый ухватился за свою жердь, и с десяток высоких треножников выросло на помосте. Мешки развернулись и огромными чулками упали вниз. Каждый из них покрывала еще и сеть, точно такая же, в какой барахтались мы.

Жаркие смоляные факелы один за другим вспыхивали под горловинами чулков, и те понемногу зашевелились, стали пухнуть и округляться.

Вскоре жерди за ненадобностью были разобраны и отброшены прочь. На свежем ветру покачивалась целая эскадрилья тугих, крутобоких монгольфьеров, с трудом удерживаемых на месте их хозяевами. Но вот, повинуясь безмолвной команде Змеиного Хвоста, двое первых болотников, увлекая баллон, побежали к краю помоста и смело прыгнули в бездну. В последний момент оба они успели вскочить в широкие кожаные петли, прикрепленные к сетке.

— Всякое случалось в моей жизни, — сдавленно пробормотал Головастик. — Но вот в Прорве летать еще не приходилось.

— Ради такого случая ты просто обязан сочинить новую песню, — посоветовал я.

— Сочинить ее я, может, и сочиню, — вздохнул Головастик, — только кто ее, кроме косокрылов, слушать будет?

К нам уже подбегали четыре болотника, и каждый тащил с собой непослушный, рвущийся из рук баллон.

Наш кокон, подхваченный за края, заскользил по настилу, провалился вниз и плавно поплыл вдоль покатой, ощетинившейся тысячей веток, перевитой гирляндами цветов и увешанной лохмотьями мха, зеленой стены. Длинные, горизонтально торчащие побеги веретенника время от времени задевали оболочку шара. Постепенно ветер увлекал нас все дальше в сторону, но еще долго в белесой дымке угадывалось нечто неизмеримо огромное, заслоняющее чуть ли не половину видимого пространства.

Болотники снова зажгли факелы, и спуск замедлился. Слева и справа от нас бесшумно скользили другие шары. Все это походило на мирный воздушный праздник, и я мало-помалу стал успокаиваться.

Что бы ни ожидало нас впереди, хуже уже не будет. (Ох, как жестоко я ошибался!) Может, не все болотники такие отчаянные головорезы, как Змеиный Хвост и его команда? Жаль, что я так мало знаю об этом народе. Вот только штанов они зря не носят и очень уже все серьезные…

— Эй! — позвал я Шатуна. — Чем ты нас в гостях угощать будешь?

Болотник ответил что-то, но встречный поток воздуха отнес его слова.

— Не слышу, — настаивал я, но Шатун больше не реагировал на мои вопросы.

— Не дери зря глотку! — крикнул мне Яган. — Зачем ему теперь говорить с тобой? Кто мы для него такие? Сморчки! Видел, как его приятели резали наших служивых?

— А правда, что с нами будет?

— Откуда мне знать! Ни одно существо, в жилах которого течет кровь, не вернулось еще из Прорвы. Мимо Фениксов и косокрылов даже камень не пролетит. Но если мы и достигнем Иззыбья, ничего хорошего нас там не ждет. Болотники не щадят чужаков.

— Да-да! — подтвердил Головастик, и непонятно было, шутит он или говорит серьезно. — Людишек ничтожных, вроде меня, они просто топят в трясине. А кто чином повыше, да еще в портках, того сажают в яму с голодными пиявками.

Внезапно что-то изменилось вокруг нас. Шар резко ускорил падение. Болотники, потушив факелы, энергично переговаривались, больше жестами, чем словами. И хотя понять что-либо по их грубым, малоподвижным лицам было весьма непросто, где-то внутри меня зародился скверный холодок тревоги. Весьма и весьма неприятно, скажу я вам, если тот, в ком ты уверен больше, чем в себе самом, начинает проявлять признаки растерянности и беспокойства.

Болотники встали в своих хлипких седлах в полный рост и, вцепившись в сеть, принялись дружно раскачивать шары. Тем же самым, насколько я мог понять, были заняты и другие воздушные наездники. Шары, до этого двигавшиеся компактной группой, начали расходиться в стороны.

Какой-то новый звук исподволь вплелся в неутихающую песню ветра — тихий, скользящих шорох, негромкий посвист огромных невесомых крыльев. Впереди и много ниже нас из тумана неспешно выплыла сероватая треугольная тень, похожая на очень большой дельтаплан — тонкая, мохнатая перепонка, растянутая между хрупкими, давно утратившими первоначальное предназначение лапками (примерно десятиметровой длины каждая), четыре уродливых рудиментарных пальца, беспомощно свисающих по краям перепонки, пятый, развернутый вверх, кривой и острый, как петушиная шпора, длинная шея, увенчанная маленькой круглой головкой, черная оттопыренная губа, черные десны, две пары тускло-белых клыков.

Слегка кренясь и описывая концентрические, постепенно суживающиеся круги, косокрыл медленно приближался. Один из шаров пронесся прямо над ним, едва не задев хребет, однако это ничуть не заинтересовало летающую тварь. Она уже наметила себе цель, самую крупную из представленных здесь. Сначала косокрыл проплыл под нами, потом впереди, пересекая курс (нас при этом качнуло, как ялик на штормовой волне), — и вот, затмив белый свет, уже навис сверху. Шея его, до этого круто, как у лебедя, откинутая назад, стремительно развернулась, и клыки достали одного из болотников. Каким-то чудом тот все же удержался в петле, хотя остался без факела и без левой руки. Обливаясь кровью, он зацепил нашу сетку за баллон и только после этого камнем рухнул вниз. Косокрыл, разворачивающийся для нового захода, нырнул вслед за ним и, подхватив поперек туловища, скрылся в тумане. Когда спустя несколько минут он вернулся уже совсем с другой стороны, горло его было непомерно раздуто и в нем медленно, толчками, передвигался какой-то ком.

Начинался второй тур смертельного танца.

— Пой! — крикнул я Головастику. — Пой свою любимую поминальную песню! Теперь уже можно!

— З-з-забыл! — едва выдохнул тот. Говорить Головастику мешали зубы, клацавшие прямо-таки в пулеметном темпе. — Все з-забыл. И слова забыл, и мотив.

Оставшиеся в живых болотники ножами кололи оболочку шаров. Теплый воздух шипя вырывался из отверстий — и мы падали все быстрее. Внизу потемнело — приближалось что-то гораздо более плотное, чем туман: может, слой облаков, а может, долгожданная твердь, но косокрыл, продолжающий неумолимое преследование, был уже совсем рядом.

Выше нас скользил одинокий шар, на котором гроздью висели сразу трое болотников. Наверное, это были последние, кто покинул помост. И вот, когда планирующий косокрыл оказался прямо под этим шаром, одна из фигурок солдатиком бросилась вниз.

Никогда в жизни я не видел больше воздушной акробатики такого класса! И нигде больше мне не встречались такие отчаянные храбрецы! Как он не промахнулся, как не расшибся о жесткий хребет, как удержался на гладкой, влажной от тумана шкуре? Сидя на спине косокрыла, у самого основания шеи, человек казался крошечным, как слепень на загривке быка. Чудовище, похоже, даже и не замечало его присутствия.

Но вот болотник, ловко орудуя ножом, принялся кромсать неподатливую плоть — и косокрыл вздрогнул, мотнул головой, заложил резкий вираж влево. Теперь он уже не выписывал плавные круги, а метался из стороны в сторону, то исчезая в тумане, то появляясь снова в самых неожиданных местах. Болотник словно прирос к своему гигантскому противнику и резал, рубил, долбил его шею, подбираясь к спинному мозгу.

Наконец косокрыл с резким хлопком сложил крылья и сорвался в штопор. Маленькая фигурка, словно подброшенная катапультой, взмыла вверх. Несколько баллонов устремились к смельчаку на выручку, но их перемещение было настолько же медлительным и неуклюжим, насколько грациозен и стремителен был свободный полет человеческого тела, увлекаемого к земле неумолимой силой тяготения.

Снизу быстро приближалось что-то темное, бугристое, колючее, как шкура дикобраза. Косокрыл, пытаясь набрать высоту, бился из последних сил и вдруг весь смялся, переломился, разрушился, как столкнувшаяся с препятствием хрупкая авиамодель. Острые вершины деревьев во многих местах пронзили его крылья.

Последний слой тумана исчез, и в десяти метрах под собой я увидел землю — черную, раскисшую, лишенную всякой травы, сплошь изрытую ямами, канавами и ржавыми озерцами.

Мы шлепнулись в густую мерзкую грязь, и она сразу накрыла нас с головой, залепила глаза и уши, хлынула в рот, нос, глотку, тисками сдавила тело, проникла в легкие…

Если когда-нибудь мне доведется стать здешним историографом, труд свой я начну примерно так:

"Мир сей состоит из враждебных друг другу, но неразделимых частей, трех вечных стихий — Вершени, Иззыбья и Прорвы. Таким он был создан изначально, таким он придет к своему концу.

Вершень, это всепланетный лес могучих и бессмертных занебников — гигантских деревьев-вседержателей, любое из которых высотой и массой не уступает Монблану. Соприкасаясь сучьями, они образуют целые континенты, высоко вознесенные над поверхностью планеты. Своими соками занебники питают несчетное количество живых тварей и растений-паразитов.

Занебник, давший мне приют, именуется Семиглавом. Странное, волнующее значение заключено в названиях тех мест, где ты страдал или был счастлив…

Вершень, если отвлечься от частностей (колодки, бадья с тошнотворной размазней, кровавые мозоли на ладонях), ассоциируется для меня с вечным шумом ветра, с туманами, расцвеченными тысячами радуг, с волшебной чистотой воздуха, а главное — с зеленью. Зеленью всех возможных колеров и оттенков.

Иззыбье — серая, топкая хлябь, лишенная всяких ярких красок. Здесь ни тепло, ни холодно, а ветер не приносит свежести. Сюда никогда не достигают солнечные лучи. Тут не знают смены времен года.

Но именно отсюда занебники сосут свои соки, в этой почве находят опору их исполинские корни, сюда роняют они все мертвое, ненужное, отслужившее свой срок. Иззыбье — колыбель жизни и прибежище смерти.

Между Вешенью и Иззыбьем только Прорва. Она объединяет, она же и разъединяет эти две стихии. Прорва есть напоминание о высших, запредельных силах. Символ ее — косокрыл, существо, никогда не искавшее себе иной опоры, кроме пустоты. Косокрылы рождаются, кормятся, спариваются и спят в полете. Даже мертвые, они способны многие месяцы подряд парить в восходящих потоках воздуха, наводя страх на все живое…

Вершень, Иззыбье, Прорва — жуткая сказка, к которой я едва-едва прикоснулся…"

Встретили нас хоть и не особенно любезно, однако захлебнуться в трясине все-таки не дали. Из всего процесса реанимации самой неприятной оказалась процедура очищения от грязи. Очищали нас, главным образом, изнутри. На грязь наружную здесь внимания не обращают.

Едва только наша четверка немного отдышалась, обсохла и смогла самостоятельно глотать, наступило время трапезы. Проходила она примерно так: каждое новое блюдо, подносимое Шатуну, вызывало у него явно негативную реакцию. Он морщился, крутил носом и отдавал его Головастику. То же самое происходило и со вторым блюдом, доставшимся мне, и с третьим, которым завладел Яган. Лишь каждая четвертая порция казалась Шатуну приемлемой, и он неспешно, даже как-то снисходительно, отщипывал от нее несколько кусочков. Удивительная привередливость, особенно если учесть, что все мы не ели больше суток. Таким образом опостылевшая колодка теперь весьма выручала нас. Пока она соединяет нас с Шатуном, голодной смерти можно не бояться.

Наконец повара (угрюмые личности, по виду ничем не отличавшиеся от громил из банды Змеиного Хвоста), собрав опустошенную посуду, удалились. На смену им явилась целая делегация старцев весьма зловещего вида. Их растрепанные, уже даже не седые, а какие-то грязновато-зеленые ребра были покрыты паршой и струпьями, иссохшие члены тряслись, глаза светились безумным огнем. У одного веки были зашиты грубой нитью, у другого ухо оттягивал внушительный булыжник, третий на цепи волочил за собой полутораметровую чурку, тела остальных также носили следы самоистязаний и крайнего аскетизма.

Самый ветхий и уродливый из этих патриархов приставил ко рту Шатуна глиняную чашку, но тот крепко сжал губы и рукой указал на нас. Старик недовольно забормотал что-то, но был вынужден уступить. Все мы по очереди пригубили по глотку отвратительного, безнадежно прокисшего, пахнущего куриным пометом пойла. Едва оно успело достичь моего переполненного желудка, как в висках тихонечко зазвенело, окружающий пейзаж утратил четкость, приятное тепло подобралось к сердцу, а мрачные мысли улетучились. Я радостно икнул и рассмеялся. Скрюченный в дугу, бельмастый старец с изуверской рожей вдруг стал казаться мне чуть ли ни отцом родным. Я доверчиво протянул к нему руки и напоролся ладонями на шипы какого-то растения, хотя никакой боли при этом не почувствовал. Чтобы проверить ощущения, я ущипнул себя за плечо — с тем же результатом.

Вторую чашку — деревянную — я принял уже с восторгом и благодарностью, тем более, что новый напиток был прозрачен, душист и сладковат. Все мои мышцы сразу одеревенели, рука с растопыренными пальцами застыла в воздухе, восторженный возглас застрял в горле, вытянутый в трубочку язык так и остался за пределами рта. Не могу сказать, сколько времени я провел в таком состоянии — может, минуту, а может, час. Мыслей не было. Желаний тоже. Из человека я превратился в деревянную статую.

Наконец, внутри меня словно лопнула какая-то туго натянутая пружина. На мгновение полегчало. Потом жаром шибануло одновременно в голову и ноги. Железо мышц превратилось в студень, и я рухнул на спину, беспомощный до такой степени, словно кто-то острой бритвой перерезал мне все сухожилия.

Третью чашку, на этот раз железную, проклятый колдун выплеснул в мой широко разинутый рот. Были в ней кровь ехидны, яд змеи и молоко скорпиона. И стало мое тело воском, мысли черным вихрем, а душа бесполезным паром. Бездонный, призрачный тоннель разверзся передо мной, и я заранее знал, куда именно он ведет.

Я был теперь почти трупом, и, чтобы убедиться в этом, страховидный старик (нас, кажется, знакомили когда-то, имя его, если не ошибаюсь, Харон) легко выдернул из сустава большой палец моей левой ноги — при этом раздался сухой звучный щелчок — и поставил его перпендикулярно остальным. Результат, видимо, удовлетворил его. Вернув палец на место, он вплотную занялся моим голеностопом. Долго растирал и мял его, энергично вращал и встряхивал, потом последовал резкий, но совершенно безболезненный рывок. Стопа моя, ставшая вдруг похожей на уродливую короткопалую ладонь, вывернулась назад, а впереди оказалась пятка. Тут кто-то здоровенный грубо обхватил меня сзади. Старик потянул кольцо колодки на себя и оно легко соскользнуло с моей ноги.

Затем все суставы были возвращены на прежние места. Щиколотку покрыла шина из коры и плотная лубяная повязка.

Действие колдовских зелий постепенно проходило. Я почувствовал боль во всем теле, сплюнул горькую, тягучую слюну. Дурман постепенно выветривался из головы, мысли приходили в порядок, наваждение исчезло. Однако я был еще так слаб, что даже не мог сидеть. В таком же жалком положении пребывали и остальные мои сотоварищи, за исключением Шатуна — его уже унесли куда-то на крытых плетеных носилках. Нас же, беспомощных и покорных, поволокли совсем в другую сторону — к яме с черной, стоячей водой, такой грязной, как будто бы целый пехотный полк, только что вброд преодолевший торфяное болото, обмыл здесь свои сапоги.

Меня первым швырнули в эту вонючую жижу — швырнули, даже не изволив предупредить. И хотя меня можно было считать живым всего на одну треть, не сомневаюсь, что сейчас, освобожденный от колодки, я сумел бы самостоятельно выбраться на поверхность. Но кто-то гораздо более сильный, а главное, имевший в легких гораздо больший запас воздуха, тащил меня все дальше по тесному, круто изгибающемуся тоннелю. Когда я перестал пускать пузыри и уже собрался отдать концы (последняя дикая мысль: жаль, что рядом нет Головастика и некому спеть поминальную песню), вода вокруг моей головы с шумом разверзлась. Мы всплыли в полнейшем мраке посреди какой-то замкнутой подземной полости. Мой буксировщик помог мне выбраться на относительно сухое место и, фыркнув, как ныряющий морж, ушел обратно в глубину.

Вскоре рядом оказался Головастик, а затем и Яган, от переживаний на время утративший дар речи. Здесь нас и оставили, мокрых, полузадохнувшихся, но свободных, если под свободой понимать отсутствие цепей и колодок.

Давно замечено, что изоляция от соблазнов и искусов суетного мира весьма благоприятно сказывается на мыслительной деятельности. Скольких великих творений ума человечество не досчиталось бы, если бы не тюрьмы, монастыри и карантины по случаю чумы.

В этом смысле я находился в идеальных условиях. Изоляцию усугубляла темнота. Единственные доступные развлечения: песни Головастика и жалобы Ягана — уже иссякли. Значит, плюсуем еще один положительный фактор — тишину. Тут хочешь не хочешь, а задумаешься. Тем более, что пора подвести некоторые итоги.

Можете размышлять вместе со мной.

Вот я зачерпнул пригоршню грязи. Могу побиться на любой заклад, что кроме нее в моей ладони находится сейчас космическая пустота, кусок льда, кипящая магма, грудь красавицы, алмаз невиданной доселе чистоты, сердце свирепого зверя и еще многое-многое другое. В это трудно поверить. Еще труднее это объяснить. Но это действительно так.

Неисчислимые миры заполняют один объем абсолютного и всеединого пространства, ничуть не мешая при этом друг другу. Так в цилиндре фокусника самым загадочным образом умещаются: и живой кролик, и букет бумажных цветов, и стакан воды, и двенадцать дюжин разноцветных носовых платков.

Любой предмет можно представить как бесконечное количество плоскостей. Точно так же и вся наша Вселенная, вместе с Землей, Солнцем, Юпитером, Сириусом, Канопусом, Большим Магеллановым Облаком и миллиардом других галактик, по сути дела, и является лишь тончайшим срезом другой, намного более высокоорганизованной структуры, некоей непознаваемой для человеческого сознания Супервселенной.

Все составляющие ее миры родились одновременно. Одни называют это актом божественного творения, другие — первичным толчком, третьи — моментом сингулярности. А что это такое на самом деле, не знает никто.

Все миры родились совершенно одинаковыми. Но уже в первые секунды начали появляться и различия. Сначала одна-единственная элементарная частица отклонилась от своего предопределенного пути. Потом пара атомов столкнулась в неположенном месте. Вследствие этого звезда родилась совсем не там, где надо. Планеты заняли другие орбиты. На них образовались иные минералы. Место суши заняли моря. Место морей — ледники. И любое такое отклонение было чревато бесчисленным количеством последствий. Разрастаясь, как снежный ком, любой аномальный фактор сам становился нормой. Как результат: в одном из миров разум стал достоянием приматов, в другом — сумчатых, в третьем — грызунов, а в остальных, скажем, ста миллионах миров разум вообще не возникает.

Все миры отделены друг от друга невидимыми, но непреодолимыми стенами. Мы не знаем, есть ли в этих стенах двери и какими ключами они открываются. Но в любых стенах есть слабые места: трещины, норы, выбоины. В принципе, их можно отыскать, вычислить, нащупать вслепую. Многие из них, кстати, давно известны.

Совершенно достоверным фактом можно считать существование межпространственного перехода где-то в глубинах озера Лох-Несс. Через него в наше измерение нередко проникают странные существа, якобы похожие на древних плезиозавров, а на самом деле похожие только на самих себя. Мутная и холодная вода шотландского озера не позволяет им ни долго жить, ни размножаться. Где-то в Гималаях существует место, в котором наш мир соприкасается с другим миром, населенным косматыми, неуклюжими гоминидами, прозванными шерпами «йети». Появление гиппогрифов, цилиней, сирен и морских змеев, страшные и загадочные эпидемии, время от времени обрушивающиеся на землян, феномен Бермудского треугольника, озеро Вражье в Тюменской области, башня Призраков в Тебризе, старомосковская богадельня на Кулишках, квартира харьковчанки Брыкиной, оазис Юм в Антарктиде, НЛО, загадочные исчезновения людей и всевозможные необъяснимые феномены, считавшиеся раньше колдовством и морокой, — все это следствие взаимодействия разных миров.

Не исключено, что некоторые личности, память о которых навечно сохранила история: Саргон Древний. Шакьямуни, Иосиф Флавий, йог Патанджали, Нострадамус, Калиостро, Гарри Гудини — были на нашей планете всего лишь случайными гостями.

Таких людей, как я, немного. По крайней мере, я знаком со всеми, а память у меня неважная. Несведущий народ зовет нас «контактерами», «рейнджерами» и даже «охотниками за привидениями». Все эти клички или приблизительны, или высокопарны. Нам они не нравятся. Сами себя мы называем пролазами (синоним здесь — проникать, а отнюдь не ловчить. Прошу не путать!)

Это не профессия, не увлечение, а, скорее, образ жизни. Ты должен быть пролазой не с девяти до восемнадцати, а все двадцать четыре часа в сутки. Вся наша жизнь посвящена одной цели. Каждый из нас обязан постоянно быть наготове.

Нас никто не принимает всерьез, но зато никто и не мешает. Фактор существования бесчисленного количества сопредельных пространств (ансамбля миров, как говорим мы) не занимает внимание широкой общественности. Мало ли кругом всяких чудаков! Если одни, рискуя жизнью, лазают по отвесным скалам, а другие в утлых лодочках сплавляются по горным рекам, почему бы третьим не заняться исследованием подступов к «тому свету»?

Главным критерием отбора для пролазы является не смелость, не бицепсы, и даже не ум, а неприметность. Да-да, именно неприметность. Ум можно обострить учением, бицепсы накачать тренингом и анаболиками, а особая смелость нам вообще ни к чему. Зато неприметность — редчайший дар. Примерно то же самое, что абсолютный музыкальный слух или способность к левитации. Его не купишь, не разовьешь и не воспитаешь.

Чтобы все это стало понятным, начну с антитезы. Вам, несомненно, приходилось встречать людей, на которых сразу обращаешь внимание, вне зависимости от того, красивы они или уродливы, молоды или стары, во что одеты и кем окружены. Именно из этой среды выходят политики, знаменитые актеры и брачные аферисты. Именно эти люди украшают обложки журналов, рекламные проспекты, предвыборные плакаты и картотеки Интерпола. Отношения с судьбой у этой публики всегда были сложными — головокружительные взлеты нередко сменялись не менее головокружительными падениями, а иногда и мертвыми петлями.

Гораздо менее известна другая категория людей, наделенная от природы диаметрально противоположными качествами. На них никогда не задерживается взгляд, негромкие слова их никому не интересны, даже если один из них случайно отдавит вам ногу, это не вызовет особой реакции. Из людей неприметных получаются добычливые охотники и первоклассные разведчики. Никогда не верьте, что гениями шпионажа были супермены типа Джеймса Бонда или Штирлица. Совсем наоборот. Все великое на этой хоть и малопочтенной, но весьма необходимой стезе совершено личностями тихими и незаметными. Такими тихими и такими незаметными, что даже имен их не сохранилось в архивах. Неумолимые Мойры относятся к подобному люду снисходительно — мы одинаково защищены и от лукавых улыбок Фортуны и от пинков злого Рока.

Как я уже говорил, жизнь пролазы — это вечное ожидание. Кто-то другой корпит в архивах, опрашивает очевидцев, носится по городам и весям в погоне за слухами и небылицами, пытается установить с иными мирами телепатический контакт, проводит тончайшие инструментальные измерения.

И лишь когда все сомнения остаются позади, когда желанная цель достигнута, когда точно определено место межпространственного перехода — наступает наша очередь. Только мы одни имеем право покидать пределы родного мира.

Вот здесь-то и должна пригодиться наша неприметность — природный дар, без сомнения, универсальный для любых измерений. Никакая маскировка, никакая выучка ниндзя, никакие технические средства, вроде пресловутой шапки-невидимки, не смогут помочь в совершенно незнакомом мире, где аборигены, к примеру, способны видеть в тепловом диапазоне или обладают метапсихическим чутьем. Пролаза должен казаться своим и среди белых и среди черных, и среди троглодитов и среди современников Шекспира. Ничего страшного, если его примут за урода, безумца, изгоя. Главное, чтобы в нем не разглядели опасного чужака, коварного соглядатая.

Единственное наше снаряжение — плащ неопределенного цвета и покроя, которому при некотором умении можно придать почти любую форму. Обувь запрещена самым строгим образом. Босые ноги вызывают куда меньше подозрения, чем ботинки незнакомого покроя.

Отпечатки босых ступней на чистом ноябрьском снегу как раз и было то самое последнее, что я оставил после себя в нашем мире. Две полосатые вешки обозначали место предполагаемого межпространственного перехода, кроме того, я мог ориентироваться на телепатические сигналы Клопа, одиннадцатилетнего мальчишки, самого сильного экстрасенса нашей группы, уже второй час кряду державшего этот переход под контролем. («Кто-то живой там есть, — сказал он, облизывая измазанные шоколадом пальцы. — Может, люди, а может, и не люди… Дурдом какой-то. Я бы туда не пошел».)

У вешек меня поджидал Архимед, шеф наших технарей. В руках он с видимым напряжением держал короткое, метра два длиной, фиберглассовое удилище. Вокруг лежали раскрытые рюкзаки с приборами, мотки провода, всевозможный инструмент.