Клинки максаров Чадович Николай
Какой-то хлюпик, секретарь или делопроизводитель, покопавшись в стопке овальных желтоватых листов (это и в самом деле были листья какого-то дерева — высушенные и провяленные особым образом, они приобретали все качества хорошего ватмана), кратко изложил мою историю, переврав все, что только было возможно. Про Изнанку не упоминалось вовсе, а то, как я попал сюда, понять было уже совершенно невозможно. В конце сообщалось, что в виде исключения я удостоен статуса полноправного горожанина. Сходке предлагалось приставить меня к работе, выполняя которую я мог бы принести городу наибольшее благо. Претендовали на меня сразу два должностных лица — Блюститель Заоколья и Блюститель Заветов.
Первым высказался Хавр:
— Свои мотивы я недавно изложил здесь. Могу кратко повторить их. Потомственного горожанина за пределами стен распознать так же легко, как отличить воду от травила. Для успешных действий в Заоколье нужны люди необычные, похожие на перевертней. Вот как он. — Хавр указал на меня. — Кроме того, я совершенно не понимаю, чем могли бы пригодиться незаурядные способности этого человека Блюстителю Заветов. Пятки ей, что ли, чесать?
Ирлеф пропустила эту скабрезность мимо ушей и привела следующие доводы:
— Он разбирается в Заветах не лучше новорожденного. А человеку, нестойкому в убеждениях, нельзя доверить столь важное дело, как защита интересов города в Заоколье. Сначала Заветы должны войти в его плоть и кровь. Я позабочусь об этом.
— Никто не хочет что-либо добавить? — спросил секретарь.
Никто не хотел. Дело на этот раз было рутинное, а за дверью ожидала толпа челобитчиков. Проголосовали, но уже без битья посуды, а простым кивком головы. Хавр выиграл меня со счетом шесть к одному. Секретарь, объявивший это, еще не успел рта закрыть, как Ирлеф вновь попросила слова.
— Я по-прежнему претендую на этого человека. Но теперь в качестве мужа.
— Разве ты одинока? — делано удивился Блюститель Бастионов.
— Уже довольно продолжительное время.
— Но на это сначала требуется согласие твоего прежнего мужа. Что ты скажешь, Хавр?
— Дайте подумать. — По лицу Хавра было видно, что он лихорадочно просчитывает в уме все возможные последствия маневра Ирлеф. Наконец он принял решение. — Не возражаю. Всем известно, что для изучения Заветов нет более удобного места, чем общее ложе.
— Остается проверить, нет ли иных претенденток на этого мужчину. — Секретарь вновь зашуршал своими листами. — Нет. Сходка может принять решение.
Решение оказалось единогласным — быть посему! Моим мнением никто даже не поинтересовался. Таким образом сразу двое Блюстителей разделили меня между собой. Знать бы только, в какой пропорции.
Уже на следующий день мне предписывалось поступить под начало Хавра, но еще до этого следовало перебраться в жилье Ирлеф.
Ее комната отличалась от комнаты Хавра не больше, чем две соседние тюремные камеры, разве что была почище.
— Зачем ты это сделала? — спросил я.
— У нас каждая одинокая женщина может предъявить права на любого одинокою мужчину. И наоборот.
— Права ваши меня не касаются. Почему ты выбрала именно меня?
— А ты не догадываешься?
— Желаю услышать ответ от тебя.
— Я действительно хочу просветить тебя в Заветах. Хочу уберечь от влияния Хавра. Хочу из врага превратить в союзника.
— Но муж и жена — это что-то совсем другое.
— В Изнанке, может быть, и другое. А у нас муж и жена в первую очередь — союзники. Если враг ворвется в город, мы должны плечом к плечу сражаться у порога нашего дома.
— И это все?
— Нет, конечно. Каждый из нас должен помогать друг другу трудиться на общее благо. Мы должны наставлять друг друга в Заветах и следить за их ревностным соблюдением. Кроме того — рожать и воспитывать детей. Не меньше двух и не больше трех. Но это пусть тебя не беспокоит. Оба моих сына низвергнуты Сокрушением в Изнанку.
— Возможно, им там не хуже, чем здесь…
— Хуже. Они давно мертвы. Ты забыл, что первый глоток зелейника они сделали чуть ли не одновременно с первым глотком материнского молока. Дитсы могут жить только в Дите.
— Прости… Я еще не могу привыкнуть к этой мысли… Ну а как ты представляешь наши будущие отношения? Ведь когда два человека живут вместе, они в конце концов проникаются либо взаимной ненавистью, либо взаимной любовью.
— Обещаю не провоцировать тебя на первое… а что касается второго, я что-то не совсем понимаю. О какой любви ты говоришь?
— О любви между женщиной и мужчиной. Теперь поняла?
— Нет, — искренне сказала она. — Любить — значит отдавать кому-то предпочтение. Так? В ущерб всему остальному, естественно. Это больше подходит диким исконникам, чем нам, дитсам, сила которых в единении, в общих устремлениях, во взаимодействии. Внутри стен нет ближних и дальних, мы все между собой как братья и сестры. Так сказано в Заветах. А если ты имеешь в виду другую сторону отношений между мужчинами и женщинами, то они не возбраняются, поскольку направлены на благое дело — продолжение рода. Все, кроме этого — недостойная дитса слабость. Усмиряй страсть и злую похоть, ибо это есть служение Изнанке. Так сказано в Заветах.
— Вот как… — Признаться, я был несколько ошарашен, хотя вовсе не принимал всерьез наш скоропалительный брак.
— Повторяю, я хочу союза, — продолжала Ирлеф. — Пусть даже временного. До тех пор, пока не будет низвергнут Хавр.
— А почему я должен взять в союзники тебя, а не его? Какая мне разница, кто из вас кого изведет первым?
— В союзе со мной ты благополучно доживешь до конца отпущенной тебе жизни. В союзе с Хавром ты очень скоро погибнешь. В затеянной им игре ты, возможно, будешь самой крупной ставкой, которой незамедлительно пожертвуют в обмен на решающую победу.
— Меня не устраивает ни первый, ни второй вариант. Моя жизнь и моя смерть совсем в других краях. Избавь меня от пристрастия к зелейнику, и я обещаю помочь тебе в любом деле.
— Эта тема исчерпана раз и навсегда. Я не намерена отдавать тебя во власть Хавра. Я буду сражаться с ним из-за тебя. Но, если увижу, что все мои усилия тщетны, мне придется сразиться и с тобой. На Сходке, в Доме Братской Чаши, на общем совете дитсов. Разве меня назначили бы Блюстителем Заветов, если бы я не умела добиваться правды?…
— Ладно, так мы ни о чем не договоримся. Куда мне следует явиться завтра?
— Я сама провожу тебя. Ложись спать. А ты?
— Возложенные на меня обязанности достаточно широки. Заветы бодрствуют и тогда, когда люди спят. Но я постараюсь вернуться еще до того, как ты проснешься.
— Скажи… те дети, которых поглотило Сокрушение… они были детьми Хавра?
— Нет. Их отец пропал вместе с ними. Для нас Сокрушения не являются чем-то внезапным. Несколько минут всегда есть. Он был стражником и, оставив свой пост, бросился спасать детей. Это было ошибкой…
— Наверное, он любил их.
— Это было ошибкой, — повторила Ирлеф.
Ведомство Хавра занимало обширный подвал нежилого дома, стены которого были изъедены временем основательней, чем морда египетского сфинкса. Анфилады сводчатых комнат и комнатушек походили на запасник провинциального музея, заваленный всяким хламом. Были здесь и черепа неизвестных мне животных, и камни самой причудливой формы, и ржавое оружие, и манускрипты, написанные на давно забытых языках. Из дальних помещений попахивало, как из достославной клоаки, а за стеной кричали слепые птицы. Похожий на мумию Хавр смотрелся в этой кунсткамере весьма уместно. Меня, а в особенности Ирлеф, он принял весьма радушно.
— Тебе бы, любезная, не Блюстителем Заветов быть, а Блюстителем Семьи. Куда муж, туда и ты. Или, может, вам ночи не хватило?
— Заботливый пастух не оставляет заблудшую овцу, — уклончиво ответила Ирлеф, присаживаясь на нечто напоминающее седло для слоновьей кавалерии. — Я имею право побыть здесь?
— По крайней мере я не имею права прогнать тебя. Если хочешь, оставайся. Хотя, боюсь, тебе будет скучно.
Первым делом мой новый шеф объяснил, что, находясь в городе, Блюститель Заоколья обязан сотрудничать с Блюстителем Площадей и Улиц. Это означает, что в случае Сокрушения каждый из нас должен вместе со стражниками уничтожать все первичные проявления Изнанки — ее флору, фауну, микроорганизмы, а главное, разумных существ, перевертней. Все остальное: засыпка ям, срытие холмов, осушение болот, ремонт зданий и латание мостовых — уже не наша забота. И хотя внутренняя стража не всегда расторопна и слишком много о себе мнит, служба в ней — хорошая школа. (Только смотря для кого, подумал я.)
Затем Хавр принялся объяснять мне устройство местного ружья. Штука эта состояла из газонакопительной камеры, магазина, содержащего семь смертоносных шариков, и воронкообразного ствола. В камере вода смешивалась с углеводами и сухой закваской. Спустя примерно час оружие приходило в состояние боевой готовности, о чем свидетельствовало легкое шипение предохранительного клапана. Через сутки смесь теряла свою эффективность и требовала замены. Шарик летел метров на двести и в случае удачного попадания мог поразить сразу нескольких человек. Концентрированное травило проедало металл, одежду и человеческую плоть, как капли расплавленного свинца проедают воск, но было малоэффективно против больших, обшитых пуховыми подушками щитов и мелкоячеистых заградительных сеток.
После этого речь пошла о нашем главном враге внутри города — о Сокрушениях, их мощи, интенсивности и классификации. Передо мной была развернута склеенная из нескольких десятков листов, тщательно нарисованная (именно нарисованная, а не вычерченная) карта города, на которой в мельчайших деталях изображались все его улицы, дома и площади. Немалое число бледно-серых оспин пятнало желтоватый фон карты. Одни были размером с рисовое зернышко, другие с ноготь, что в реальном масштабе находилось в пределах от нескольких десятков квадратных метров до двух-трех гектаров. Некоторые пятна накладывались друг на друга, но, сколько я ни всматривался в карту, никаких закономерностей в расположении следов Сокрушений не уловил — желтое полотнище напоминало мишень, в которую всадили заряд картечи, перемешанной с мелкой дробью.
— Как известно, в природе нет ничего нового, поэтому внедряющиеся в наш мир клочья Изнанки имеют вполне определенные приметы, подробно описанные несколькими поколениями моих предшественников. — Поверх карты Хавр положил стопку скрепленных между собой листков, вылинявших от времени и частого употребления.
Говорить на языке дитсов я выучился довольно сносно, но вот местная письменность оставалась выше моего разумения. Даже сам процесс знаковой фиксации речи походил здесь скорее на ткачество, чем на письмо в привычном смысле этого слова. К верху смазанного чем-то клейким листа «писарь» лепил бахрому из множества тонких нитей, которые с помощью острого ножика и его ловких пальцев тут же превращались в запутанный лабиринт пересекающихся, разветвляющихся, сдваивающихся, обрывающихся и вновь возникающих линий. Готовый узор, похожий на схему какого-то сверхсложного коммуникационного устройства, закреплялся еще одним слоем клея. Исправить что-либо в этом тексте было уже нельзя.
Расшифровать подобную криптограмму, на мой взгляд, было дьявольски трудно, однако Хавр этих трудностей не убоялся. Водя пальцем по линиям, он медленно, с запинками, стал читать:
— Если свершившееся Сокрушение… имеет вид… имеет вид ровного места, на котором… на котором… э-э-э… на котором не растут деревья, нет крупных камней и… человеческих построек, оно называется… называется… оно называется Пустошью. Так… так… Пустошь бывает покрыта разнообразными травами… реже — песком или щебнем… Опасна хищным зверьем, грызунами и… и… и неведомыми болезнями. Привнесенные Пустошью перевертни добры… нет, наоборот, злобны… и хорошо вооружены… Всем памятен случай, когда… когда дикое племя в две сотни душ разрушило… не пойму… а-а-а, ясно… разрушило пятую часть города…
— Дай сюда. — Ирлеф, неслышно подойдя сзади, выдернула листки из рук Хавра. — Видно, плохо я тебя учила когда-то. Дети и те лучше читают.
Если бы в этот момент я не смотрел прямо в рот Хавра, то наверняка и не заметил бы краткую судорогу ярости, перекосившую его лицо. Но нервами он овладел даже быстрее, чем мимикой.
— Люди, знавшие тебя в юности, поговаривали, что грамотой ты занялась потому, что была дурна собой и неспособна к ремеслам, — ласково, словно обращаясь к непутевому, но любимому дитяти, сказал он.
— Я и сейчас такая, — беззаботно ответила Ирлеф и принялась читать с середины второго листа. — Бывают Пустоши, лишенные всякой жизни, вымерзшие или раскаленные до такой степени, что их дыхание испепеляет все живое на десятки шагов вокруг. Куда реже случаются Сокрушения, называемые Древостоем или же Лесом. Однако разнообразием своим Леса не уступают Пустошам. От типа произрастающих деревьев зависит степень насыщенности Леса хищниками, ядовитыми гадами и перевертнями, зачастую не имеющими человеческого образа. Самый густой Лес не всегда самый опасный. В лесах редко встречаются крупные хищники, а перевертни примитивны и плохо вооружены. Куда опаснее Драконий Лес, в мгновение ока засевающий все вокруг массой мельчайших ядовитых семян, от которых мрут как животные, так и люди.
— В Приокоемье такими Лесами заросли все плодородные земли, — прервал ее Хавр. — Мое детство прошло на опушке одного из них. Сестру взяли к себе перевертни, и она, возвращаясь домой, кормила нас плодами Драконьего дерева. Недозрелые, они не опасны.
— Водная или болотная пучина называется Хлябью, — продолжала Ирлеф, мельком глянув на него. — Болота опасны кровососущими насекомыми, распространяющими опасные болезни, и плотоядными рептилиями. Болотная Хлябь, чьи миазмы вызывают не смертельный, но мучительный кожный недуг, называется Зудень. Из всех Водных Хлябей наиболее вредна та, которая содержит кипящую жижу, действием мало отличную от травила. Перевертни, как правило, Хлябей чураются.
— Как оказывается, не всегда, — заявил Хавр. — Именно Хлябь, хоть и закованная в лед, принесла долгожданного мужа Блюстителю Заветов.
— Древние каменные руины принято именовать Городищем, и всякие признаки жизни в них отсутствуют. Даже мхи и лишайники появляются в Городищах много месяцев спустя после Сокрушения. Из всех проявлений Изнанки это единственное не подлежит безусловному и немедленному уничтожению.
— Кстати, сейчас мы как раз и находимся в одном из таких Городищ, — вновь вмешался Хавр. — В свое время я облазил его вдоль и поперек. С виду это сооружение не отличается от тех, которые строим мы. Но только с виду. Оно сделано не людьми и не для людей. Это то же самое, что и вылепленное из воска яблоко. Сходство поразительное, но сущность совершенно иная. Внутри даже лестниц никогда не было. Летали они на верхние этажи, что ли. Впрочем, есть мнение, что Городище — не доведенное до конца Сокрушение… Читай дальше, любезная Ирлеф.
— Если ты будешь прерывать меня на каждом слове, я не закончу и к ужину… Наиболее опасное из известных нам Сокрушений называется Одурником. Причина тому — испускаемый его почвой обильный пар, вызывающий у людей одуряющий сон и бредовые видения. Этим спешат воспользоваться населяющие Одурник существа странного вида и непонятной природы, называемые Могильщиками. После того, как дурманящий пар рассеется, на месте Сокрушения остается лишь бурый, дурно пахнущий прах. Куда исчезают Могильщики и их жертвы, остается загадкой. К счастью, в пределах города такое Сокрушение случается крайне редко.
— Ну, скажем, в Заоколье бывают Сокрушения и похлеще Одурника, — опять влез Хавр. — А что касается Могильщиков, то толком их никто не видел. Люди, нарвавшиеся на Одурника и уцелевшие после этого, несут всякую околесицу.
Ирлеф продолжала монотонно читать, но я слушал довольно рассеянно. О каких бы Сокрушениях ни шла речь в этих записках, нечто похожее я уже встречал когда-то: и дикие пустоши, порождающие орды свирепых кочевников с таким же постоянством, с каким тропические болота порождают малярию, и кишащие хищными тварями леса, и бездонные хляби.
— Следует также упомянуть о существах, порождаемых Изнанкой вне связи с Сокрушениями… — Ирлеф умолкла. — А почему дальше ничего нет?
Действительно, примерно две трети текста на последнем листе были тщательно соскоблены.
— Откуда мне знать? — пожал плечами Хавр. — Не я это сочинил, и не мне это уничтожать.
— Интересно, что имеется в виду под порождениями Изнанки, не связанными с Сокрушениями? — Ирлеф задумалась.
— Скорее всего перевертни, свободно странствующие между обоими мирами.
— Разве есть такие? Никогда не слыхала. Что же они из себя могут представлять?
— Вот уж не знаю.
— Хочешь сказать, ты никогда с ними не встречался?
— С кем я только не встречался в Заоколье. Но не будешь же расспрашивать каждого урода, как он здесь очутился — при Сокрушении или помимо него. Тут совсем про другое приходится думать — убегать тебе или драться… Ну хватит об этом. Времени мало, а дел много.
— Я и замечаю, что ты слишком занятым стал. — Ирлеф вернула ему листки и встала, видимо, собираясь уходить. — Даже на Сходке сегодня не был.
— Я предупреждал, что не появлюсь до обеда, — буркнул Хавр.
— А тебе не мешало бы поприсутствовать. — Ирлеф уже стояла в дверном проеме, слишком высоком и узком для человека. — План похода в Заоколье наконец-то утвержден.
— Я и не сомневался в этом, — Хавр изобразил полнейшее равнодушие. — Могла бы что-нибудь поинтереснее сообщить.
— Могу и поинтереснее. Признано опасным и неразумным посылать в Заоколье двух людей, рожденных за пределами Дита, тем более что один из них может оказаться скрытым перевертнем. С вами пойдет третий, в преданности которого Сходка не сомневается.
— Кто же этот третий? — усмехнулся Хавр. — Не ты ли, любезная?
— Ты угадал. Но изменить уже ничего не сможешь. И не пытайся.
— Блюститель Заветов ищет приключений? Опасностей? Лишений?
— Вовсе нет. Но, как я убедилась, на этом свете для меня существуют только два безопасных места. Рядом с тобой или там, где ты до меня вообще не сможешь добраться.
И еще одна встреча ожидала меня в этот день — последний день пребывания в Дите.
А посетил меня не кто иной, как Блюститель Братской Чаши — таинственный затворник, покидавший свой дом-крепость только ради посещения наиважнейших Сходок, гроссмейстер ордена кастратов (наверное, ему от причинного места больше всех отхватили), великий молчальник, человек без пороков и слабостей (в его положении и я бы таким стал), один из немногих адептов зелейника, которому было дозволено общаться с дитсами.
Случайно или нет, но он появился в моем новом жилище, когда Ирлеф уже ушла, а я еще не завалился спать.
Столь поздний визит требовал хотя бы формального объяснения, однако мой гость, по-барски равнодушный к каким-либо условностям, не снизошел до этого, а сразу принялся расспрашивать о мирах, которые мне довелось посетить. Не знаю, верил ли Блюститель Братской Чаши в Изнанку, как Ирлеф, или относился к подобным бредням снисходительно, как Хавр, но слушателем он оказался благодарным — ни разу не перебил меня, не попытался поймать на противоречиях, не уличал в нарушении Заветов, а лишь изредка задавал наводящие вопросы.
Естественно, мой рассказ не имел ничего общего с серьезным отчетом, а представлял собой серию разрозненных эпизодов, сюжетно связанных с моим нынешним положением (неправедный суд, отсроченная казнь, неожиданное спасение). При этом я старался ненавязчиво склонить разговор к наиболее актуальной для меня теме: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы из-за зелейника прервался мой, благословленный свыше, путь.
— Мне понятны твои печали, — произнес мой собеседник, опустив долу свои маленькие проницательные глазки. — Долг служения покровителям даже выше предопределенности. Верность — сильнее рока. Но, увы, ты всего лишь человек, а следовательно, перед зелейником беззащитен. Поверь, от него не существует противоядий. Многие пытались вырваться из его хватки. Смирись. Если ты действительно, — последнее слово он произнес с нажимом, — находишься под защитой сверхъестественных сил, они найдут способ помочь тебе. Ведь, в конце концов, твоей телесной оболочке необязательно продолжать весь этот путь до конца — то же самое может совершить и твой дух, переселенный в другое человеческое или звериное тело. Такие случаи известны. Мне кажется, что собака, например, преодолела бы все препятствия с большим успехом, чем существо нашей породы. По крайней мере на нее обращали бы куда меньше внимания.
— Надеюсь, это шутка, любезный, — возразил я. — Моему духу будет тесно в собачьем теле. Тем более есть миры, где о собаках слыхом не слыхивали. Вот уж охота начнется. А в некоторых мирах, наоборот, — собака самое желанное лакомство.
— Беда лишь в том, — продолжал самый кастрированный из кастратов, совершенно не обратив внимания на мой не слишком почтительный демарш, — что высшие существа даже при желании не могут понять наших мелочных страстишек, наших жалких побуждений, нашего примитивного мышления. Чего ждать от бессмертных небожителей? Они с такой же легкостью забывают о целых народах, как и об одном-единственном человеке. Поэтому не возлагай чрезмерных надежд на чудесное спасение. Приготовься к тому, что тебе не только придется прожить здесь долгие годы, но и умереть среди нас.
Ник чему не обязывающий, вполне светский разговор лениво тек от одних частностей к другим. Блюститель Братской Чаши не касался ни личностей, ни конкретных обстоятельств, ни к чему не призывал, ни от чего не предостерегал, но постепенно изо всей этой словесной мишуры вырастала стройная, предельно ясная концепция: ты (то есть я) много повидал на своем веку, умудрен опытом и вольных скитаний, и заточения, испытал войну и любовь, не замешан в повседневных дрязгах Дита, умен, осторожен, тверд и еще много чего, а потому должен стремиться к власти над городом. Ни к членству в Сходке, ни к должности какого-то там Блюстителя, а именно к абсолютной и беспредельной власти. В этом мое предназначение, моя святая обязанность и единственный путь спасения для дитсов, замороченных обветшавшими Заветами, замкнувшихся в скорлупе городских стен, бездарно управляемых Сходкой, в которой собрались наименее способные к этому делу люди. А поддержат меня в первую очередь, естественно, те, кто волен распоряжаться зелейником, кто жертвенно служит городу, но не удовлетворен жалким положением изгоя.
Что я мог ответить моему змею-искусителю? Что этой пресловутой властью я сыт по горло? Что сума нищего скитальца мне милее, чем золотая корона? Что я плевал на их подлые делишки, цель которых не спасение народа, а лишь свой собственный шкурный интерес? Но вместо всего этого, в столь же округлых, построенных на околичностях и намеках фразах, я высказался в том смысле, что, с одной стороны, не могу не согласиться с мудрыми замечаниями любезного Блюстителя, а с другой стороны, считаю себя недостойным для столь высокого предназначения, хотя окончательное решение смогу вынести только после своего возвращения в Дит из Заоколья.
Некоторое время мы еще беседовали о всяких ничего не значащих вещах, а затем стали прощаться. Из последней витиеватой и двусмысленной фразы Блюстителя Братской Чаши я понял, что несдержанным на язык и неблагодарным людям иногда подсовывают совсем другой зелейник — видом и запахом неотличимый от настоящего, но в смысле действия прямо ему противоположный.
— Спасибо за теплые слова и лестные предложения, — сказал я напоследок. — Желаю и вам всего этого полной мерой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Напутствовали и провожали нас все в том же подвале заброшенного дома, дверные проемы которого (если, конечно, они имели функциональное, а не декоративное назначение) годились скорее для бродячих телеграфных столбов, чем для людей. Стены были сложены из камней, скрепленных не известью или цементом, а чем-то похожим на застывшую бурую пену, да и сами эти камни при ближайшем рассмотрении выглядели не тесаными, как везде, а скорее, литыми — их поверхность хранила отпечатки перистых листьев и чего-то напоминавшего коровьи копыта.
— Долго не задерживайтесь, — сказал Блюститель Бастионов. — Закончите все дела и сразу назад. Сокрушения происходят все чаще. Да и в окрестностях неспокойно. Вчера какие-то оборванцы к стенам подходили. Мы здесь таких никогда не видели. Жаль, далеко были — из ружья не достать. Скоро нам понадобится каждый дитс, способный держать оружие.
— Обязательно разузнайте, где чего больше уродилось, — сказал Блюститель Воды и Пищи, — выясните, почему перестали подвозить зерно и почему масло в последний раз было такое прогорклое. Прикиньте, какой урожай орехов ожидается в окрестных лесах.
— Обращайте внимание на ручьи и реки, текущие с гор, — сказал Блюститель Ремесел. — Я ведь учил тебя, Хавр, как находить следы руд в песке и гальке. И не забудьте, что у нас на исходе медь и твердое дерево. Всех наших постоянных поставщиков ты знаешь. Предупреди их, что впредь ничего в долг не получат. Если до конца месяца не рассчитаются, мы поищем других партнеров.
— В дороге, конечно, всякое может случиться, — сказал Блюститель Площадей и Улиц. — Особенно в такой, которая предстоит вам. За вас двоих можно не беспокоиться. Вы люди бывалые. Как говорится, в огне не горите и в воде не тонете. А вот Блюститель Заветов, любезная наша Ирлеф, совсем из другого теста. Город покидает впервые. Позаботьтесь, чтобы она вернулась назад живой и здоровой. Можно сказать иначе: без нее не возвращайтесь. Но я так не скажу. Возвращайтесь в любом случае. Но, если с Ирлеф что-нибудь случится, разбирательство будет самым суровым.
Хранитель Братской Чаши ничего не сказал, а только молча подал нам три дорожные баклажки — все потертые, разной формы и разного цвета. Рожа при этом у него была такая, словно он от себя последнее отрывал.
— Перевертни, да и исконники разные бывают. — Эти слова Хавра предназначались мне и Ирлеф. — Одни дитсам симпатизируют, другим мы безразличны, а третьим прямо-таки поперек горла встали. Если кто-нибудь узнает, что у нас при себе зелейник, нам не поздоровится. Поэтому фляги с секретом. Потом я научу вас, как ими пользоваться. Сколько здесь? — Он встряхнул свою баклажку.
— Сроков «на тридцать хватит, — глядя в сторону, ответил Блюститель Братской Чаши. — Если вернетесь раньше, остаток сдадите.
— Сдадим. Впрок ведь им не напьешься. Ну, кажется, все. Будем считать, попрощались. Давайте расходиться. Мы выйдем последними.
Нарядились мы все трое кто во что горазд, благо выбирать в подвале было из чего. Хавр объяснил, что в Заоколье пестрота и странность одеяний как раз и являются нормой. Там и нагишом могут ходить, и в выделанных человеческих шкурах, причем предпочтение отдается женским, с длинными волосами (при этом он как бы невзначай подергал Ирлеф за короткие кудряшки), и в таких костюмчиках, что не только защищают хозяев от огня, железа и травила, но даже сами врачуют их раны.
На себя Хавр помимо всего прочего напялил громоздкий колонтарь, при каждом шаге позвякивающий сотнями стальных бляшек — вещь в походе и наступательном бою крайне неудобную, — и шлем, чье навершие клювом загибалось вперед, а забрало напоминало ослиную челюсть. Он единственный среди нас захватил с собой ружье. Для Ирлеф, одетой, естественно, в мужской костюм, такой груз показался чрезмерным. Мне же эта пищаль вообще была без надобности — я с таким же успехом врага и камнем пришибу.
Из города мы выбрались поодиночке, конспирации ради завернувшись с ног до головы в просторные балахоны, входившие в наше снаряжение на правах плащ-палаток. Стража у ворот хоть и пялилась на нас во все глаза, противодействия не оказала — ни словом, ни делом. Вновь соединились мы, как и было условлено, в глубоком овраге, примечательном тем, что у спуска в него, колесами вверх, лежал обгоревший остов огнеметной машины. Городские стены к тому времени уже исчезли за горизонтом, да и сам этот горизонт, для миров Тропы всегда весьма условный, затушевался сизоватой хмурью.
В овраге я без сожаления расстался с необъятным балахоном и почти всей другой амуницией, оставив при себе только баклажку с зелейником да запас вяленого мяса. На возражения Хавра было сказано, что до этого мне пришлось пройти налегке немало пустынь — как ледяных, так и раскаленных, — поэтому там, где растет трава, плодоносят деревья и водится всякая живность, я уж точно не пропаду. Второй вопрос, из-за которого у нас случились разногласия, касался еды. Хавр предлагал все ее наличные запасы считать неприкосновенными, а пока питаться, так сказать, чем Бог пошлет. Мои контрдоводы для краткости можно было сформулировать так — будет день, будет и пища. Сначала съедим все, что прихватили с собой, а уж потом приступим к выколачиванию милостыни из природы. Кто знает, может, к тому времени мы уже назад вернемся. Или загнемся где-нибудь, что также не исключено. Зачем же перед смертью лишний груз таскать.
Меня поддержала Ирлеф, тюк которой размером был только вполовину меньше ее самой. Хавру осталось лишь махнуть рукой — конченые вы, дескать, люди, ничего вам не надо, ни оружия, ни припасов.
Дальше мы двинулись не по дороге, хоть и проселочной, но с виду вполне приличной, а по самой что ни на есть пересеченной местности. Исполинские борозды, привлекшие мое внимание еще во время предыдущей загородной экскурсии, состояли из множества бороздок поменьше, каждая из которых тем не менее могла служить окопом для целой своры матерых циклопов. Колючий кустарник, весьма похожий на земной терн, только цветочки имевший не белые, а синенькие, покрывал все вокруг и пешим прогулкам тоже не способствовал. Вот таким манером, вверх — вниз, вверх — вниз, едва успевая прикрывать лицо от шипов, мы двигались довольно долго. Дважды в этом достаточно однообразном пейзаже я замечал следы сравнительно недавних Сокрушений — один раз это было нечто вроде метеоритного кратера, заполненного желтой грязью, которая, прежде чем засохнуть, долго и бурно кипела, во втором случае мое внимание привлекла угольно-черная глянцевая проплешина, все кусты вокруг которой превратились в замысловатое кружево антрацитовых узоров.
Спустя несколько часов меня начало мутить, но не от усталости, а от возникшей где-то в утробе тошнотворной, горячей, распирающей тяжести. Во рту появился уже знакомый желчный привкус. Я знаком остановил Хавра и присел на корточки.
— Подожди… Что-то неладно со мной… Кишки выворачивает…
— Значит, опять твой Срок подошел. — Хавр мельком глянул на меня. — Сначала они чередой идут, как понос, а уж потом нормальный ритм установится. Со мной тоже так было. А пока хлебни зелейника. Такое дело откладывать нельзя.
Откупорив мою баклажку, он с видом фокусника плеснул на ладонь несколько капель.
— Вода. Чувствуешь? А вот так, — он на пол-оборота повернул горлышко влево, — уже зелейник. Глотай.
Как ни старался я сдержать себя, а к баклажке припал, как пьяница к стакану с опохмелкой. Тошнота, жар и боль в мышцах сразу прошли. Я вроде бы даже и улыбнулся, хотя на самом деле мне бы полагалось зарыдать. Жалок всякий, сотворивший себе кумира, а тем более и угодивший в непреодолимую зависимость от него.
К этому времени и Ирлеф, отставшая где-то на последнем подъеме, догнала нас. Вид у нее был похуже, чем у меня пару минут назад.
— Где же ты была, любезная? — ухмыльнулся Хавр. — Цветочки собирала? А ведь нам еще шагать и шагать.
Чтобы дать ей хоть немного передохнуть, я слабым голосом пробормотал:
— Подождем… Что-то слабо ваш зелейник помогает… Ирлеф рухнула рядом со мной как подкошенная. С дыханием у нее было совсем неладно. С таким дыханием нужно на курорте прохлаждаться, а не по оврагам шастать. Совсем закисли они там за своими бастионами, отвыкли от ходьбы, как курица от полета.
— Ну что, довольна? — Жестокосердный Хавр продолжал свои словесные атаки. — Что теперь с тобой делать? А ведь мы даже до Окаянного Края не добрались! Навязалась на мою шею! Куда я доберусь с такой попутчицей! Может, вернешься, пока не поздно?
— Нет! — Ирлеф встала. — Пошли.
Пошли так пошли. Зла я на нее не держал, поэтому проявил сострадание — отобрал тюк. Теперь, продвигаясь вперед, я старался не выпускать из поля зрения обоих своих спутников: Хавр мог выкинуть какой-нибудь зловредный фокус, а Ирлеф — безнадежно затеряться в совершенно непривычной для нее местности. Отвечай потом перед Сходкой.
Хавр заметно сбавил темп — то ли тяжелая амуниция давала о себе знать, то ли нас пожалел (хотя в последнее верилось с трудом). Так мы преодолели бессчетное количество мелких и с дюжину действительно глубоких оврагов, притерпелись к укусам терновых шипов, спустились на затянутую туманом равнину, долго брели через молодой редкий лес, выросший на месте другого леса, своей природой этому новому совершенно чуждого (окаменевшие стволы его деревьев, похоже, рухнувших в одночасье, устилали землю, словно изрубленные в жестокой сече воины-великаны), вброд преодолели реку, в которой тины, ряски и кувшинок было больше, чем воды, и снова вступили в чащобу, раньше, по-видимому, составлявшую единое целое с погибшим массивом.
Деревья эти не имели ничего общего с лиственными растениями и видом своим скорее напоминали неимоверно разросшиеся кораллы, вознесшие к небу тысячи бледно-голубых и розовых побегов — семисвечников. Почти на каждом восседала крупная, совершенно неподвижная птица, которую легко можно было принять за неотъемлемую часть растения — за некий экзотический плод, к примеру. Все они, казалось, спали, втянув голову глубоко в плечи. Среди древесных корней, на голой, обильно испятнанной пометом земле (даже на столь унавоженной почве вблизи коралловых деревьев не росло ни единой былинки) лежали груды костей, когда-то принадлежавших крупным копытным животным.
— Олень, — сказала Ирлеф, поднимая позеленевший от дождей череп. — И вот еще и еще… Как они сюда забрели? А это речной бык. Странно… Он из воды почти никогда не выходит.
Внезапно ближайшая к нам птица медленно расправила крылья, и в лесной тени тускло блеснуло ее оперение, похожее на медные доспехи. Безглазый лик обратился в нашу сторону, и я сразу узнал одну из тех пернатых тварей, которых в Дите принято было возить в клетках по улицам. Раздалось нечто похожее на тяжелый вздох, перешедший в угрожающий клекот, и птица стремительно кинулась на нас. И тут же весь лес словно взорвался хлопаньем многих крыльев. Слепые гарпии неведомым образом узрели своих жертв и вознамерились с ними расправиться.
Это был как раз тот случай, когда отступление является не позором, а вполне простительной необходимостью. Сражаться с птицами было ничуть не легче, чем с лернейской гидрой — какое бы количество их я ни поразил, на смену каждой павшей немедленно приходило несколько других. Отмахиваясь тюком (с таким же успехом можно было защищаться зонтиком от арбалетных стрел), я стал отходить к опушке леса, почему-то совершенно уверенный, что птицы не последуют за нами на открытое пространство. Тем временем эти подлые бестии беспощадно хлестали меня жесткими крыльями, а клювами долбили так, как голодный дятел долбит гнилую осину. В наиболее выгодном положении оказался Хавр — он попросту опустил забрало на лицо и стал практически неуязвим. Хуже всех приходилось Ирлеф, для которой даже крыса была опасным противником.
Видя столь плачевное положение Блюстителя Заветов, я, отшвырнув тюк, содрал с себя верхнюю одежду вместе с кольчугой, в которую и завернул Ирлеф, словно малое дитя. К опушке леса я бежал так быстро, что птицам удалось лишь несколько раз долбануть меня в затылок.
Остановиться я осмелился только на другом берегу речки. Лес продолжал сотрясаться от шума крыльев и зловещего клекота, но, кроме Хавра, ко всему прочему тащившего на себе и брошенный мной тюк, никто не покинул его негостеприимную сень. Зато могучий приземистый бык, судя по размаху рогов — вовсе не лесной уроженец, — разминувшись с нами, быстро исчез среди коралловых деревьев.
На этот раз Хавр отнесся к Ирлеф весьма предупредительно — не корил за мнимые и действительные оплошности, смазал какой-то целебной мазью ссадины на лице и даже разрешил отдохнуть сколько ей заблагорассудится.
— Это же слепыши! — Ирлеф едва могла говорить. — Почему они напали на нас? Помню, я еще девчонкой таскала их за хвосты.
— То были ручные, а это дикие. — Хавр, звеня бляхами колонтаря, как цыганка монистами, улегся под куст. — А тем более они учуяли перевертня… Вот и взъярились.
— Но я же не перевертень!
— А это как вши. — Он зевнул. — Переспишь со вшивым — и сам наберешься.
Бедная Ирлеф не нашлась, что ответить, но наш интересный разговор не угас.
— Значит, слепышей таскают по городу, чтобы выявить перевертней? — спросил я.
— Откуда в городе взяться перевертню? — Хавр снова зевнул. — Слепыши чуют все, что имеет отношение к Изнанке. Если они вдруг начинают беситься, как вот, к примеру, сейчас в лесу, значит, в этом самом месте через несколько минут должно произойти Сокрушение. Горожане, заслышав крик слепыша, разбегаются как ошпаренные… А перевертни — это так, попутно…
— Сойдя с дороги, ты сам прокладывал путь. Причем весьма уверенно. Не спорь, ты здесь ходишь не впервой, — продолжал я свои расспросы. — Зачем же ты завел нас туда, где гнездятся слепыши?
— Зачем, зачем… Откуда я мог знать, что они облюбуют именно этот лес! Да я уж и забыл, когда последний раз бывал здесь. Если тебе проводник не нравится, сам выбирай дорогу.
— Я подумаю над твоим предложением.
— Подумай. А ты, Ирлеф, подумай, стоит ли тебе идти с нами. Отсюда еще можно благополучно вернуться в Дит. Дальше начинаются земли, где никогда не знали законов справедливости и жалости. Там и обычных людей-то, наверное, не осталось. Один перевертень охотится за другим… их обоих подстерегает перевертень-могильщик, а всех вместе пожирают занесенные Сокрушениями неизлечимые болезни.
Ирлеф ничего не ответила — возможно, уснула. Молчали и слепыши в лесу.
Врет, подумал я. Нагло врет. Похоже, меднокрылые птицы и розовато-голубой лес составляют единое целое, как медведи-коала и эвкалипты. Куда они, незрячие, из него денутся. Хавр заранее знал, что ждет нас в лесу. Потому и в доспехи облачился. Да и путь этот ухабистый он специально выбрал. Сомнений нет — хочет от Ирлеф отвязаться. Ну, это мы еще посмотрим. Хотя и мне она не в радость, потрафлять Хавру нет никакого резона…
Проснувшись, мы довольно долго ожидали, пока перезаряженное ружье Хавра вновь станет готово к бою. Потом поели. Собрались. Потом Хавр хмуро спросил:
— Ну, подумали?
— Я иду не по своей прихоти, а подчиняясь решению Сходки Блюстителей, — твердо ответила Ирлеф. — Только они правомочны вернуть меня обратно.
— Тогда вперед. — Сказано это было с той же интонацией, как некогда в другом мире и при других обстоятельствах: «Тогда я умываю руки».
— Лес обойдем с той стороны, — сказал я как нечто само собой разумеющееся. — А дальше — к тем горам.
— К каким еще горам? — уставился на меня Хавр. Не знал он, что, пока все спали, я не поленился взобраться на самый высокий холм и оттуда обозрел окрестности если не орлиным, то по крайней мере рысьим взглядом.
— А к тем самым. — Я рукой указал примерное направление. — Синеньким таким.
— Это совсем не горы! Да они вовсе и не там, где тебе кажется. Сначала одна умом тронулась, а теперь и другой.
— Предупреждаю, впредь я не стану терпеть слова, оскорбляющие мою жену! — Я сделал неопределенный жест — не то собрался почесать за ухом, не то замахнулся кулаком. Это несколько охладило Хавра, поэтому дальнейшее было сказано мной уже почти мирно: — Лес ведь нам все равно обходить надо. Разве не так? Вот и пойдем себе потихонечку. А там видно будет.
— Видно будет, — согласился Хавр. — Вам скоро такое видно будет, что глаза повылазят. — Он еще долго что-то бурчал, однако от нас старался не отставать.
Лес мы обходили так долго, что я уже стал сомневаться в целесообразности своего плана. Раз пять или шесть дорогу нам пересекали быки, которым явно не терпелось украсить своими костями коралловые дебри.
— Говорят, слепыши приманивают своих жертв пением, недоступным для человеческого слуха, — промолвила Ирлеф. — Раньше я в эти сказки не верила…
Река разливалась все шире, и в нее все чаще впадали ручьи, каждый из которых с разной степенью успеха пытался осложнить наш путь. Никаких действий по поискам полезных ископаемых Хавр не предпринимал.
А потом все это водное великолепие закончилось. За поворотом открылось нечто похожее на огромный, идеально ровный пляж. Достигнув его, полноводная река исчезала. Исчезала без всякого следа, вместе с кувшинками, корягами, рыбой и прочей живностью, неосторожно отдавшейся на волю течению.
— Пустошь, — определил я, вспомнив слышанную в подвале классификацию Сокрушений.
— Пустошь, — хмуро подтвердил Хавр. — И одна из самых опасных. От такой нужно подальше держаться.
Лес за зыбучей Пустошью обрывался словно обрезанный по линейке, а впереди уже виднелась цель, ради которой и был задуман весь этот опасный обходный маневр — извилистая лента дороги, той самой, что мы однажды уже покинули. Из рассказов Хавра я знал, что она именуется Вольным Трактом и проходит через все населенные земли, не достигая разве что одного Приокоемья.
— Если бы мы с дороги не сходили, давно бы уже здесь были, — сказал я как бы между прочим. — И безо всяких приключений. Тракты для того и строятся, чтобы по ним ходить.
Злое молчание было мне ответом. Заговорили мы снова только часа три спустя, когда дорога резко нырнула вниз и навстречу нам показалась живописная парочка — чернокожий, скорее даже фиолетовый, как чернослив, человек и зеленая лохматая (только лохматая не шерстью, а чем-то совсем другим — густыми колючками, что ли) тварь размером с корову, но без ног, без рогов и даже без морды, зато с длинными, тоже зелеными усами, за которые ее и вели. Человек был бос и гол до пояса, однако его толстым штанам из невыделанной овчины мехом наружу мог бы позавидовать даже эскимос. На брюхе его болталось видавшее виды бродильное ружье, почти такое же, как у Хавра, а свободная рука сжимала копье явно не городской выделки — древко, откованное вместе с наконечником из одного куска металла, остро отточенное на гранях (голой ладонью не ухватишь!), на треть было обернуто той же самой овчиной. Зеленый, длинный, как бы расплющенный по земле «дикобраз» передвигался посредством множества мягких, плавно переступающих ласт, и за ними по дороге оставался широкий влажный след.
— Поосторожней, — негромко сказал Хавр, поудобнее перехватывая ружье. — На рожон не лезьте.
Не дойдя шагов десять до места предполагаемой встречи, чернокожий встал так, что зверь почти загородил его, и пискляво крикнул. Хавр ответил не так пискляво, но с очень похожей интонацией. Разговор оказался недолгим, и мы мирно разошлись в разные стороны.
— О чем вы говорили? — не преминула поинтересоваться Ирлеф.
— Он сказал, что его незачем убивать или грабить. У него, дескать, ничего ценного при себе нет. А потом попросил продать несколько зарядов. Значит, что-то все же имел.
— Это перевертень? — спросил я.
— Кто его разберет сразу. Скотина его — точно перевертень. Встречал я таких. А он просто больным может быть. Мой дядька, было дело, за одну неделю черным, как головешка, стал. И ничего… Еще женился после этого.
— Тебя не про дядьку спрашивают, — перебила его Ирлеф. — Ты раньше похожих людей встречал где-нибудь?
— Здесь не встречал, — Хавр призадумался. — А в Приокоемье случалось. Копье его точно оттуда.
— Как же он сюда добрался?
— Это надо было у него спросить. — Хавр оглянулся. — Да боюсь, что поздно…
До самого ночлега мы больше никого не встретили. Мне это хорошей приметой почему-то не показалось.
Отдых в дупле какого-то огромного дерева и последующий переход прошли безо всяких происшествий. Вольный Тракт по-прежнему оставался пуст — никто не вез в город муку, масло и руду, никто не возвращался с сукном и выделанным железом. Дорожная беседа тоже не клеилась — на откровенный разговор Хавр в присутствии Ирлеф не пошел бы, а сама Блюстительница Заветов держалась с нами подчеркнуто официально. То, что под нашими ногами теперь была дорога, имевшая хоть какое-то отношение к ее родному городу, заметно приободрило Ирлеф.
Уже подходило время очередной ночевки, когда Хавр, указывая на еле заметную тропинку, уходящую в сторону лесной просеки, сказал:
— Неподалеку отсюда один мой знакомый живет. Для города смолу и разные травы добывает. А для меня — полезные сведения. Отдохнем у него, перекусим.
— А это удобно? — обеспокоилась Ирлеф. — Где он еды на всех наберет?
— Надо будет, он весь Дит прокормит, — усмехнулся Хавр. — Об этом не беспокойся. Пошли. Только учтите, человек он не совсем приятный.
Лес был как лес — деревья с корой, сучьями и листьями, в меру обвитые чем-то вроде плюща; густой подлесок, ягодники, всякая приличествующая случаю мошкара, тиш ь, запахи трав, грибов и гнилушек. Давно я не был в таких лесах. Давно не дышал таким воздухом.
— Гляжу, нравится тебе здесь, — заметил Хавр, вроде уже смирившийся с тем, что избавиться от Ирлеф не удастся. — Да ведь все это одно огромное Сокрушение. Когда-то здесь, рассказывают, сторожевая башня стояла. Дорогу к Диту охраняла. Люди при ней жили. Сеяли что-то. Скотину держали. А потом — трах-бах и получай, пожалуйста, вот такую кучу дров.
Он остановился и встряхнул берестяной туесок, укрепленный на древесном стволе пониже косого разреза в коре. Был он переполнен пахучей застывшей смолой, уже свисавшей через края мутно-желтыми сосульками.
— Разленился твой приятель, — сказал я.
— Непохоже на него. — Хавр для чего-то снял ружье и стал осматривать его механизмы. — Я все забываю спросить у тебя… Ты и в самом деле не нуждаешься в оружии?
— Как тебе лучше сказать… Предпочитаю обходиться без него. Я путник, а не воин.
— Но ведь тебе случалось защищать свою жизнь?
— Случалось. Но я всегда старался пользоваться минимальными средствами. Поэтому, видно, и уцелел.
— В тех мирах, где ты побывал, оружие, наверное, получше, чем у нас?
— Более разрушительное, ты хотел сказать? Да, есть клинки, один взмах которых способен разрушить крепость. Есть копья, несущие смерть на край света. Есть ружья, убивающие сразу целую армию. И всякие другие штуки, которыми можно уничтожить любой из миров.
— Даже Изнанку? — поинтересовалась Ирлеф, внимательно вслушиваясь в наш разговор.
— Любой… Но, если отравить водопои врага, яд рано или поздно проникнет и в твой колодец. Близкие миры связаны между собой даже сильнее, чем соседние источники.
Просека закончилась, и мы вышли на просторную поляну, еще хранившую следы сравнительно недавней раскорчевки. Размеры и архитектуру располагавшегося посреди поляны строения нам было трудно оценить, поскольку его крыша едва виднелась за высоким частоколом, по углам которого сохранились четыре огромных живых дерева.
— Очаг сегодня еще не зажигали, — сказал Хавр, потянув носом.
Вне стен города он вел себя весьма уверенно. Чувствовалось, что его родная стихия именно здесь, на опасном, продуваемом всеми ветрами приволье, а не в замкнутом каменном мирке. Сейчас он был крайне насторожен (не испуган, а именно — насторожен) и даже ступать стал по-другому, мягко и в то же время пружинисто, словно подкрадывающийся к добыче кот. Зато Ирлеф, наоборот, вела себя, как испуганная мышка, — или металась без толку, или впадала в оцепенение. Открытое пространство, буйство запахов и форм, новые впечатления и атмосфера постоянной тревоги просто подавляли ее.
— Оставайся здесь, — сказал Хавр. — А я обойду дом вокруг.
— Нет! — воскликнула Ирлеф. — Я с тобой!
Читать бесплатно другие книги:
