Клинки максаров Чадович Николай

— Низвергни на врагов Сокрушение! — подсказал кто-то. — Такое огромное, чтобы оно погубило всю эту погань!

— Вряд ли такое возможно, пока Хавр на стороне Замухрышки. Наши силы примерно равны, и он сумеет защитить армию Приокоемья так же, как и я сумел защитить город.

— Тогда выйдем в открытое поле и там померимся силой, — предложил Блюститель Воды и Пищи, как ни странно, самый воинственный из соратников. — На нашей стороне преимущество в ружьях и огнеметах.

— Замухрышка убьет огнеметчиков, не вставая со своих носилок, а остальных дитсов просто растопчут. Не забывай, на каждого из вас приходится по десятку врагов.

— Что же ты предлагаешь?

— Ждать. Отсиживаться. Беречь силы. Искать союзников в Заоколье. Тревожить врага вылазками. Осада не может длиться вечно. Такая прорва народа скоро опустошит все окрестности и вынуждена будет варить на обед ремни и подметки. Начнутся мор, недовольство и распри. Стоячая вода непременно протухнет.

— Но так могут пройти многие месяцы, — возразил Блюститель Бастионов. — Хватит ли нам воды, пищи и зелейника?

— Пока хватает, надо держаться. Умереть никогда не поздно. Кстати, люди по-прежнему стоят в очередях за зелейником. Даже раненые. Даже воины, которым положено находиться на стенах. Не лучше ли будет, если на время осады мы наделим всех дитсов достаточным количеством зелейника?

— Тут есть кому ответить на твой вопрос, — сказал Блюститель Площадей и Улиц.

Взоры всех присутствующих в зале обратились на Блюстителя Братской Чаши, с головы до ног закутанного в нищенский плащ, но от этого не ставшего менее тучным.

— Имеет ли право этот человек, насколько я знаю, чужак и перевертень, задавать мне подобные вопросы? — гнусавым дискантом осведомился кастрат.

— Имеет, имеет, — загомонили все. — Он спас город. Он наш друг. Быть ему вскоре Блюстителем Заоколья.

— Я не спрашиваю, вправе ли он вообще задавать вопросы на Сходке. — Детский голос Блюстителя Братской Чаши являл разительный контраст с его жесткими и взвешенными словами. — Меня интересует, имеет ли он право задавать такие вопросы. — На слове «такие» он сделал многозначительное ударение. — Вопросы, противоречащие Заветам, попирающие все то, ради чего были построены бастионы, ставящие под сомнение весь уклад нашей жизни. Веками Дит держался на Заветах, а Заветы блюлись благодаря зелейнику. И вот какой-то пришлый бродяга, неизвестно за что обласканный толпой, желает сломить то, что создавалось поколениями. И когда? В момент наивысшей опасности! Разве вы не понимаете, что произойдет, если все получат зелейник в достаточном количестве? Воины не поднимутся на стены, ремесленники перестанут ковать оружие, Блюстители забудут свои обязанности! Не одаривать зелейником всех подряд, а, наоборот, ограничить его раздачу, вот в чем вижу я наше спасение. Пусть его получают вдоволь только те, кто сражается в первых рядах, кто, даже израненный, не покидает стены, кто не жалеет своей жизни ради победы Дита! А трусы пусть подыхают!

Все присутствующие, естественно, развесили уши, и, когда кастрат умолк, никто не посмел возразить ему. Если речь — величайшее изобретение человека, то демагогия — наиболее печальное последствие этого изобретения. За демагогов полегло больше людей, чем за мессий (которые в большинстве своем тоже были демагогами). Спорить с кастратом было бесполезно — в вопросах слепой веры нет места логике, — но хотелось достойно завершить эту неожиданную словесную стычку.

— А не согласились бы твои братья помочь нам чем-то более весомым, чем слова? Почему бы им с оружием в руках не подняться на стены? С раздачей зелейника вполне справится половина из вас.

— Если так будет угодно Диту, никто из моих братьев не пощадит себя, хотя ни один из них не обучен военному искусству. Но то, что сказал ты, мог сказать только чужак. Оказавшись среди дитсов, деля с ними опасность, пищу и кров, какой-нибудь недостаточно стойкий брат наш может проникнуться симпатией к одному или нескольким из них. К чему это приведет впоследствии? К поблажкам и злоупотреблениям при раздаче зелейника. Заветы запрещают нам общаться с дитсами. Мы чтим и любим их всех, но никого в отдельности.

И тут он меня объехал, хитрец! Если вера и нужна народу, то строгое соблюдение ее догм — только служителям этой веры. Вот на чем процветает жреческое сословие!

— Но может, ты все же посоветуешь, любезный, как нам сохранить город и свои собственные жизни, да еще и не нарушить Заветов? — спросил я уже просто так, без всякой подковырки.

— Могу, — спокойно ответил он. — Пребывая в стороне от мелких склок и дрязг, мы способны замечать то, что скрыто от прочих людей туманом обыденности. То, что для других кажется очевидным, мои братья всегда подвергают сомнению. Это не касается Заветов. Я говорю о текущих, бытовых событиях. Что есть война? Случайная неурядица, проходящее неудобство. Следует ли тогда восклицать: победим или погибнем? Победа иногда бывает страшнее поражения. Можно сохранить бастионы, но погубить при этом народ. Разве устроит нас такая цена? А ведь есть иной путь, путь мудрых. Ящерица жертвует хвостом, спасая свою жизнь. Дабы не потерять все, следует отдать часть. Наша жизнь не нужна врагам. Они не людоеды. Им нужны наши сокровища, оружие, ткани и железо. А убивают они лишь потому, что мы не позволяем взять все это даром. Не лучше ли договориться? Тех средств, что уже потрачены при отражении штурма, возможно, с лихвой хватило бы на откупное. Сохранив жизнь воинов и ремесленников, мы вскоре возвратим утраченное.

— Выходит, ты предлагаешь вступить в сделку с этими дикарями? — несколько растерянно переспросил Блюститель Воды и Пищи. — А согласятся ли они?

— Не добившись легкой победы и видя нашу силу, несомненно. Если только они не самоубийцы.

Аудитория, ошарашенная таким поворотом дела, шушукалась. Блюстители собрались в кружок. Да и я, признаться, призадумался. Странную речь произнес кастрат.

Сначала — умрем, но не поступимся Заветами, потом — не лучше ли с ними договориться. Начал, как говорится, за здравие, кончил за упокой. В чем я с ним безусловно согласен, так это в том, что в жизни всегда есть место для компромисса. Другой вопрос — с кем и в какой форме. Способен ли Замухрышка на компромисс? Что ему нужно — богатая дань или безусловная власть? Кого хочет спасти кастрат — дитсов или только своих братьев? Есть ли в его предложении какой-нибудь скрытый смысл?

— Идет, идет! — вдруг раздались голоса в толпе. — Блюститель Заветов идет! У нее нужно спросить!

И действительно, Ирлеф уже появилась в зале. Одежда на ней заскорузла от крови, но скорее всего это была чужая кровь. То, как легко она шла и как свободно держала руки — одну на рукоятке меча, а вторую за поясом, — свидетельствовало об отсутствии серьезных ран. Встав в нескольких шагах от кастрата, она обвела зал затуманенным, отсутствующим взором.

— Верно ли, что мне приказано явиться на Сходку? — спросила она.

— Верно, — ответили ей. — Никто не снимал с тебя обязанности Блюстителя Заветов, и твой долг — присутствовать на нашей Сходке, тем более что обсуждаемое сейчас предложение входит в круг твоих полномочий.

— Я сама сложила с себя все полномочия. Хоть в чем-то переступив Заветы, а это случалось, я не могу больше быть их Блюстителем. Весь день я стремилась кровью смыть свою вину. Но смерть, как видите, обошла меня стороной.

— Даже если это и так, ты обязана оказать нам последнюю услугу. Скажи, как будет выглядеть в свете Заветов предложение откупиться от врага богатой данью?

— Кто внес это предложение?

— Я, любезная. — Блюститель Братской Чаши приложил руку к груди.

— Если твои братья не чтут Заветы, то пусть хотя бы читают их. Молчи! Не перечь мне! Город есть прибежище всех гонимых и обиженных, а также их потомков. Так сказано в Заветах. А коль в него приходят гонимые, то за ними непременно явятся и гонители, дабы потребовать свою часть имущества и потомства. Так сказано в Заветах. Дав единожды, вы будете обречены давать бесконечно, ибо ваша слабость только умножит вражью силу. Так сказано в Заветах. Поэтому не давайте выкупа ни за свою душу, ни за свое имущество, ни за близких своих. Лучше один раз умыться кровью, чем терпеть каждодневное притеснение. Так сказано в Заветах. И еще там сказано: городу должно стоять на Заветах, как на фундаменте.

— Спасибо, любезная. — Кастрат поклонился Ирлеф. — Никто не смеет сомневаться в твоем знании Заветов. Не будешь ли ты добра повторить последнюю фразу.

— Пожалуйста. — Ирлеф насторожилась, не понимая, куда клонит Блюститель Братской Чаши. — Городу должно стоять на Заветах, как на фундаменте. Разве ты слышишь об этом в первый раз?

— Должно стоять… как на фундаменте… — повторил кастрат. — Но это вовсе не значит — вечно стоять. Это значит — стоять до тех пор, пока фундамент не обветшает. А обветшавший фундамент требует ремонта. Иначе то, что зиждется на нем, рухнет, похоронив обитателей вместе с их скарбом. Мудр и предусмотрителен тот, кто своевременно подновляет фундамент своего дома. Не менее мудр будет тот, кто ради спасения Дита пожертвует одной-единственной, давно обветшавшей строчкой Заветов. Возрази мне, если сможешь, любезная Ирлеф. Но сначала я хотел бы услышать на сей счет мнение нашего гостя, много повидавшего в разных странах и достаточно умудренного жизненным опытом.

Вот хитрец, подумал я. Хочет меня вместо себя подставить. Знает, как я отношусь к Заветам. И хоть логика твоя безупречна, я тебя, дружок, нынче разочарую. Слушай внимательно.

— Я покривил бы душой, сказав: дитсы, вы всегда поступаете мудро и справедливо. Несправедливо держать людей на цепи, пусть даже такой, как ваш зелейник. Не надо особой мудрости, чтобы отгородиться от всего света бастионами. Но в жизни все очень не просто… Я враг всяких стен, а сейчас по собственной воле защищаю их. Подневольный труженик все же дороже мне, чем вольный каннибал. Я враг закостеневших истин, но сейчас стою на их стороне. Плохой закон все же лучше беззакония. Любезному Блюстителю Братской Чаши я скажу: это как раз тот случай, когда мне нечего добавить к мудрости ваших предков. Следуйте слову Заветов… А что касается фундамента… Его обновляют заранее, а не тогда, когда дом рушится. А если фундамент действительно обветшал, то лучше построить новый дом совсем в другом месте. Может быть, Блюститель Заветов хочет поправить меня?

— Нет, — сказала Ирлеф. — Не хочу. Я хочу спать. А перед этим мне еще нужно наточить меч.

— Приятно послушать умного человека. — Кастрат в упор глядел на меня холодными маленькими глазками, похожими на случайно запеченные в сдобном тесте свинцовые картечины. Он не забыл наш последний разговор и знал, что я тоже прекрасно помню его. — Твой зелейник, кажется, закончился, а Срок близок. Зайди не откладывая в Дом Братской Чаши, и мы продолжим эту интересную беседу.

— Постараюсь, — ответил я.

За руку я привел Ирлеф в ее собственное жилище и кое-как отмыл от крови. Есть она отказалась, да и мне кусок в горло не лез.

— Ты зря продолжаешь казнить себя, — сказал я. — Что было, то прошло. Теперь главная проблема — как пережить нынешний день. Не время заглядывать в будущее и вспоминать прошлое.

— А я, знаешь, почти ничего и не вспоминаю. — Она сидела, уставившись в одну точку. — А в будущее даже не собираюсь заглядывать. Я не хотела бы дожить до него. Что я скажу людям, которых видела сегодня в бою? Как я смогу ходить с ними рядом? Они вели себя так, словно Заветов никогда не существовало. Каждый сражался сам за себя, и только немногие приходили на помощь раненым. Дитсы вели себя ничуть не лучше, чем рожденные в беззаконии дикари. С мертвых они срывали их жалкую одежду, пленных бросали в огонь; оказавшись среди врагов, молили о пощаде, муж бежал, бросив жену, некоторые вообще не вышли из своих домов. А тут еще этот разговор о выкупе… Хорошо славить Заветы, находясь в безопасности, и совсем другое, когда над тобой занесен меч врага. Все оказалось тщетно…

— Пойми, сейчас война. Такое время. Время убивать. А потом настанет другое время. Время врачевать тела и души.

— Ты думаешь, это время когда-нибудь настанет? — Она с сомнением покачала головой.

— Уверен.

— А на что оно мне… Знаешь, каково становится, когда вдруг начинаешь понимать, что прожил жизнь впустую? Выть хочется.

— Большинство людей никогда не задумываются над этим. Живут себе, и только. Благодарят судьбу за хлеб, воду и каждый отпущенный им новый день. По-моему, они правы.

— Иногда я начинаю завидовать златобронникам, — задумчиво сказала она. — Они знают, чего хотят, и поступают сообразно своим желаниям. Позволяют себе все и не цепляются за жизнь. Наверное, это и есть счастье — быть самим собой. Как ты считаешь, они действительно способны любить?

— Наверное. Как и все люди.

— А мне кажется, что любовь, как жизнь, должна быть одна. Может, именно из-за этого я и искала смерть…

— Послушай, мне немного знакомо искусство внушения. — Я накрыл ее ладонь своей. — Сейчас ты поверишь, что осада закончилась, все хорошо и я люблю тебя. А я поверю в свою любовь. Пусть это и самообман, но какое-то время мы не будем ощущать его. Бывает, что после этого становится легче. Еще я могу…

— Ничего ты не можешь. — Она закрыла глаза и убрала руку. — Иди, отгоняй Сокрушения. Если время врачевать души действительно наступит, мы, может быть, еще увидимся. Прощай.

— Прощай. Но все же в бою постарайся не рисковать напрасно.

На следующий день осада возобновилась с прежним остервенением. «Они хотят завалить своими трупами рвы, а потом возвести из них еще и лестницы», — сказал Блюститель Бастионов. Свежая кладка на месте ворот не простояла даже часа, и бой опять шел на насыпи. Горящие стрелы роем летели через стены и, не причиняя вреда каменным зданиям, убивали случайных прохожих. Хавр, побуждаемый Замухрышкой, вновь попробовал навести на город Сокрушение, но действовал вяло, как бы не надеясь на успех. Кончилась наша борьба тем, что полтора гектара скудной лесотундры врезалось в основание холма почти рядом со ставкой властелина Приокоемья. Две сотни дитсов, пользуясь возникшей паникой, вновь попытались прорваться к вражескому лагерю, однако вернулись с полдороги и в уполовиненном составе.

По моей просьбе они принесли с собой тела трех смельчаков, погубленных Замухрышкой во время предыдущей вылазки. Узнать их можно было с трудом: отрубленные пальцы, выколотые глаза, срезанные уши. Местные медики в моем присутствии произвели вскрытие, дабы установить причину смерти, поскольку прижизненные раны на трупах отсутствовали. Скоро стало ясно, что все воины умерли мгновенно — у двоих вместо сердца были комья чего-то похожего на студень, у третьего печень превратилась в булыжник, а кровь — в коричневую труху. Хорошо еще, что жуткая сила Замухрышки действовала только на ограниченном расстоянии, иначе защитникам Дита пришлось бы туго. Запомним: приближаться к Властелину Приокоемья, а тем более подпускать его к себе нельзя ни под каким предлогом.

Когда выдохся и этот штурм, люди Блюстителя Воды и Пищи подсчитали потери. В рядах дитсов не хватало каждого пятого. Погиб и Блюститель Бастионов, свалившийся с насыпи прямо на копья врагов.

— Еще четверть месяца — и в городе не останется людей, способных держать оружие, — сказал я, узнав об этом.

— Врагов погибло намного больше, — возразил Блюститель Площадей и Улиц.

— Что из того. Посмотри, кто лежит во рву. Почти одни бродяги, пригнанные сюда насильно. Гвардия Замухрышки в бой еще даже не вступала.

— Когда же в их войске начнутся обещанные тобой голод, мор и неурядицы?

— Чуть позже, чем у нас. При неурядице в зале Сходки ты сам присутствовал. От голода Дит спасает только постоянная убыль людей. А мор начнется не сегодня-завтра. Чуешь, какой стоит запах?

Осаждающим было предложено краткое перемирие, необходимое для уборки уже начавших разлагаться трупов, однако вышедшие для переговоров сподвижники Замухрышки заявили следующее: «Всех своих мертвецов мы без помех похороним завтра, а ваших пусть грызут собаки». Вид они имели подозрительно жизнерадостный, а дитсов разглядывали как обреченную на заклание скотину. Существовал, значит, какой-то неучтенный мной фактор, вселявший в этих бандитов столько кровожадного оптимизма.

Отдыхал я так: находил пустовавшую комнату (всякий раз другую) в каком-нибудь не очень удаленном от бастионов доме и дремал вполглаза на голом полу или скудной подстилке, не переставая ни на секунду вслушиваться в шум осады, ставший к этому времени для Дита столь же привычным, как гул прибоя для портового города. Если же этот шум становился вдруг слишком интенсивным или в монотонный вопль-лязг рукопашного боя вплетались какие-то иные звуки, я вставал и взбирался на стену, дабы выяснить причину происшедшего эксцесса.

Вот почему осторожные шаги, раздавшиеся однажды в коридоре, и клекот разъяренного слепыша не могли застигнуть меня врасплох. Кто-то искал меня способом, принятым при выслеживании перевертней, а найдя — предпочел остаться за дверью. Подобная предупредительность могла бы насторожить даже в более спокойной обстановке, а здесь, в осажденном городе, я просто обязан был увидеться с затаившимся в коридоре гостем.

— Кто там? — как можно более ласково произнес я. — А ну-ка покажись, приятель! Руки держи открыто, если не хочешь, чтобы я оторвал их.

— Сейчас! — донесся из коридора спокойный голос Хавра. — Подожди одну минуту.

Слышно было, как он борется со слепышом, и вскоре характерный хруст сворачиваемой шеи возвестил о победе человека над неразумной тварью. Однако Хавру этого почему-то оказалось мало, и он продолжал пыхтеть за стеной, старательно топча поверженного противника. Ко мне он вошел бочком, выставив перед собой исцарапанные ладони, и при этом еще жмурился, словно ожидал тут же получить увесистую оплеуху. Поняв, что расправа откладывается, он перестал втягивать голову в плечи и уселся на пол возле порога.

— Вот решил навестить, — сказал он как ни в чем не бывало. — Давно не виделись.

— Соскучился, значит?

— Да как сказать… Замухрышка скучать особо не дает. То одно дело на меня взвалит, то другое.

— Сокрушениями уже не балуешься?

— Куда уж мне… Не по плечу одежка. Я не о том забочусь, как бы другому насолить, а о том, чтобы меня самого, как муху, не прихлопнули. Ты, кстати, ничего не чувствуешь?

— Да вроде ничего. — Все это время я не сводил с него глаз, ожидая какого-нибудь подвоха.

— А мне что-то тревожно. Будет Сокрушение. Непременно будет. Да такое, что от этого мира только щепки полетят. Даже и не знаю, как самому уцелеть. Ну, я пойду, — он встал. — Подзадержался у тебя.

— Ты приходил один?

— Да. — Голос его дал еле заметный сбой. — По крайней мере, людей Замухрышки со мной нет.

— Больше тебе нечего сказать?

— Все вроде сказано. — Он пожал плечами.

— А если я сейчас выдам тебя дитсам? Ты ведь для них предатель.

— Дитсов это уже не спасет. Все они обречены. Но тогда ты погубишь единственного достойного противника Замухрышки. Неужели хочешь, чтобы он вечно оставался Всевидящим Отче?

— Если им станешь ты, будет ли лучше?

— По крайней мере я людей зря губить не собираюсь. Если, конечно, этого не потребуют Предвечные.

— И как же планируешь победить братца?

— Пусть только подвернется случай, а уж там посмотрим. Колебаться не стану. Будь уверен! — Он сделал шаг назад, и я увидел, что на полу у стены осталась лежать маленькая фляжка. — Это тебе.

— Что там?

— Зелейник.

— Я не ощущаю недостатка в нем.

— И все же возьми. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Прощай.

— Ты уверен, что Дит погибнет? Да.

— И когда это должно случиться?

— Уже случилось. Скоро сам убедишься.

Он закутался в плащ и быстро вышел, словно его гнал страх, а быть может — стыд. Уже не надеясь заснуть вновь, я вышел в опустевший коридор. Мертвый слепыш, раскинув крылья, лежал на каменных плитах пола. Голова его была растоптана в лепешку, и я никак не мог взять в толк, почему он наказан с такой жестокостью.

И тут мое внимание привлекли раздавшиеся снаружи взволнованные голоса.

Возле ближайшего Дома Братской Чаши галдела быстро увеличивающаяся толпа. Откуда-то выскочила запыхавшаяся Ирлеф и схватила меня за руку.

— Пойдем! — крикнула она, увлекая меня в гущу людей.

— Блюститель Заветов! Блюститель Заветов здесь! — загомонили кругом, очищая для нас дорогу.

Обе приемные были переполнены людьми, и мы с великим трудом пробились к решетке. Я все еще не мог понять, что происходит — не то кастраты устроили какую-то пакость дитсам, не то дитсы просто недовольны кастратами.

Во внутренних помещениях царил образцовый порядок — все горшки и горшочки были аккуратно расставлены по полкам, котлы вычищены, сняты с крючьев и перевернуты вверх дном, даже копоть со стен исчезла. Кроме копоти, не хватало еще двух вещей — раздобревших хозяев этой цитадели и предмета их главной заботы, хваленого зелейника.

— И вот так везде, — сказала Ирлеф. — В каждом Доме Братской Чаши. Они ушли, прихватив с собой зелейник, а то, что не смогли унести, вылили.

— Как это могло случиться? Где была стража? — спросил я, медленно осознавая непоправимость беды.

— Стража была на стенах. Что ей делать на улицах? — Ирлеф уже пробивалась обратно к выходу. — Говорят, где-то здесь видели Хавра. Он, наверное, увел предателей через канализацию. Ему же все ходы и выходы известны.

Люди — мужчины, женщины, дети — с перекошенными в крике лицами бежали нам навстречу или обгоняли нас. Все они практически уже были покойниками. Спасти их могло только чудо, и я даже не представлял — какое.

Ирлеф уводила меня все дальше от центра, и вот мы очутились за каким-то высоким забором, перед длинным низким зданием, более всего похожим на конюшню или на большой сарай. Да и пахло здесь скотным двором, курятником, палеными перьями — совсем не тем, чем должен пахнуть каменный город, в котором каждое зернышко съестного завозится со стороны. Дверь в здание была распахнута настежь, на пороге лежал стражник, наповал сраженный хорошо знакомым мне железным копьем. Не дойдя шага до него, Ирлеф замерла. Остановившись рядом, я заглянул внутрь. Там были какие-то невысокие заборчики, насесты, лестницы и кормушки. Повсюду лежали мертвые слепыши, их было множество, наверное, не одна тысяча, а посреди этого странного строения догорал костер, сложенный из птичьих голов.

— Вот здесь я когда-то работала еще девчонкой, — сказала Ирлеф устало. — Раз в неделю сюда приходили эти толстяки из Дома Братской Чаши. Они убивали слепышей и забирали с собой только их мозги. Под страхом смерти мы обязаны были молчать. Теперь я догадалась почему. Именно из мозгов слепышей приготовляется зелейник.

— Ты только догадываешься, а другие давно знали. Недаром же воины Замухрышки первым делом спалили Коралловый Лес вместе со всеми его обитателями. Теперь в Заоколье, наверное, не осталось ни единого слепыша.

— А скоро не останется ни единого дитса, — добавила она. — Наступают печальные времена.

Нет, подумал я. Ты ошибаешься. Печальные времена наступят много позже, когда камни прорастут травой, а ветер будет завывать в пустых провалах окон. А сейчас наступает страшное время — время катастрофы, всеобщей гибели, время безумия и отчаяния. Люди еще только начали проникаться мыслью о неизбежной смерти, агонизирующие тела еще не усеяли улицы, отцы еще не приступили к убийству собственных детей, город еще хранил видимость жизни.

Мы с Ирлеф обошли все бастионы, но не обнаружили ни одного Блюстителя. Бой у насыпи угас — врагу больше некуда было торопиться. Дитсы, все еще не выпуская из рук оружия, в растерянности стояли на стенах. Что им еще оставалось делать, как не покорно дожидаться смерти, ведь предназначенная каждому невидимая стрела была уже в полете и уклониться от ее отравленного наконечника было так же невозможно, как невозможно уйти от собственной судьбы.

— Неужели и ты должен умереть? — спросила Ирлеф.

— А чем я лучше других?

— Пройти столько дорог, испытать столько злоключений лишь для того, чтобы найти смерть среди обманутых людишек в никому не нужном городе… — Она зябко передернула плечами. — Я бы не хотела такого конца.

— Если бы это зависело от воли человека! Но, увы, нашу судьбу творит один только случай. По счастливой случайности мы родились и по нелепой случайности умрем. В предопределенность я что-то перестал верить в последнее время.

— Почему же! — Ирлеф едва заметно и, как мне показалось, загадочно улыбнулась. — О рождении я судить не буду, а вот о смерти могу с тобой поспорить. Вспомни златобронников. Смерть для них — как близкая подруга, которая, если ее позовут, всегда придет на помощь.

— Не нравятся мне твои разговоры. Пока мы живы, давай не будем об этом.

Здесь наше внимание привлекли крики, раздававшиеся с той стороны, где когда-то возвышались неприступные городские ворота. Какая-то женщина, прижимая к груди сверток с новорожденным, сползла с насыпи и через заваленное трупами поле побежала к лагерю Замухрышки.

— Возьмите моего ребенка! Спасите его! — кричала она. — Он еще не успел испробовать зелейника. Можете убить меня, но сохраните ему жизнь!

Ее грубо остановили в сотне метров от шатров, над которыми развевались штандарты владыки Приокоемья, но женщина продолжала вопить и вырываться — наверное, ее Срок уже подошел, и она находилась на грани первого приступа.

С холма спустилась толпа людей в роскошном облачении, предназначенном скорее для трапезы, чем для боя (впрочем, мелькали среди них и серые хламиды кастратов). Некоторые еще держали в руках недопитые кубки, другие дожевывали что-то на ходу или ковыряли в зубах. Поведение женщины какое-то время развлекало их, а потом кто-то громко, так, чтобы слышно было на стенах, объявил:

— Дитс, даже самый маленький, обязан жить и умереть дитсом!

Ребенку тотчас влили в рот какую-то жидкость, скорее всего действительно зелейник. Толпа пирующих (уж не поминки ли по горожанам они справляли) заржала на разные лады, после чего мать стали отталкивать копьями в сторону города. Видя, как беснуется она, нетрудно было предугадать дальнейшее развитие событий, и я устало прикрыл глаза. Воины, покорно дожидавшиеся на стенах своей участи, ахнули. Сначала один раз (наверное, в тот момент, когда обезумевшая мать насадила свое дитя на острие чужого копья), потом еще (когда ее саму пригвоздили к земле) и вдруг лавиной покатились по насыпи вниз. Произошло то, что происходит с обманутой, отчаявшейся толпой, когда мера ее терпения переходит ту трагическую грань, за которой уже возможно все — и разнузданное насилие, неслыханное самопожертвование.

Если бы мы не последовали за этим людским потоком, внезапно прорвавшим плотину своей собственной прострации, нас бы попросту затоптали или сбросили со стеньг в ров. Избиваемые стрелами и сами не щадящие никого на пути, дитсы достигли пределов вражеского лагеря так быстро, что осаждающие не успели ни построиться в защитные порядки, ни растянуть предохранительные сети. Наверное, даже Хавр не ожидал такой прыти от обреченных на смерть и уже начавших умирать людей. Бой сразу закипел среди шатров. Несколько залпов травилом, произведенных почти в упор, разметали гвардию Замухрышки (любопытно было наблюдать, как иссиня-черные тела на глазах превращаются в розоватый студень), но затем в действие вступили законы ближнего боя, где ружья годились разве что вместо дубин. Я подхватил с земли оброненное кем-то копье, а Ирлеф обнажила меч. Не сговариваясь, мы пробивались к центру схватки, где уже начали крениться и падать золотисто-красно-черные штандарты.

Через головы сражающихся, в мельтешении мечей, топоров, боевых молотов и копий я уже видел Замухрышку, юлой крутившегося возле своих носилок. И куда только девались его немощь и хвори! Стоило любому дитсу (да и не только дитсу) лишь переступить границу окружавшего его пустого пространства, как смертоносный взгляд отбрасывал назад уже бездыханное тело. С необыкновенной ловкостью он уворачивался от копий и дротиков, а шарики травила отражал щитом, похожим на копну нежнейшего пуха. Невдалеке от владыки Приокоемья, но не рядом, сражались его ближайшие соратники, в том числе и Хавр, которого я видел со спины. На моих глазах было растерзано несколько евнухов и погиб неизвестно откуда взявшийся Блюститель Площадей и Улиц, уже приложившийся было к отбитой в бою фляжке с зелейником.

И тут на меня вдруг навалилось предчувствие близкого конца — структура мира стремительно истончалась, давала прорехи, таяла, и не было уже силы, которая могла бы сомкнуть края разверзающейся бездны. Свет, казалось, начал меркнуть, и я затравленно оглянулся по сторонам. Отряд наш был окружен со всех сторон, а в город через оставленную без защиты насыпь устремились враги — черные копейщики, разрисованные с головы до ног голые дикари, урвакши с двусторонними секирами, уцелевший сброд из Окаянного Края. Небо, особенно на горизонте, потемнело и словно подернулось сизой пеленой, как это бывает в открытом море перед наступлением бури. И в самом зените, среди свинцовых синих туч, словно страшное солнце этого гибнущего мира, парила огромная багровоперая птица, по контуру отсвечивающая золотом.

Это был первый Феникс, которого я вживую увидел здесь!

— Предвечный! Предвечный! — раздалось отовсюду. — Беда! Спасайтесь! А-а-а…

Обрушившийся из поднебесья Звук разом заглушил эту разноголосицу, как гром заглушает гомон перепуганных птичьих стай, и на месте крайнего бастиона (того самого, что я уже спас однажды) возник столб не слишком плотного светлого пламени, почти сразу опавшего до земли, которая, впрочем, уже была не землей, а озером медленно кипящей магматической каши.

Почти все вокруг или упали, или присели, в разной степени ошпаренные облаком раскаленного пара, накатившего от места Сокрушения, и я, воспользовавшись общим замешательством, швырнул в Замухрышку свое тяжелое копье. Вряд ли еще кто-нибудь здесь мог бы сделать это с такой силой, но самозваный Отче все же подставил свой щит-перину. Лишившись ее вместе с кистью руки, он на какое-то время утратил осторожность и, убивая направо и налево, кинулся на поиски обидчика. Встретиться лицом к лицу с Замухрышкой не входило в мои планы, но и укрыться в толпе я уже не успел — легче было бы пробиться сквозь камень, чем через эту спрессованную страхом смерти человеческую массу.

— Вот где мы наконец встретились! — взвизгнул Замухрышка, вцепившись в меня здоровой рукой. — Ну уж теперь-то ты от меня никуда не уйдешь! Ни в прошлое, ни в будущее, ни в другой мир! Я убью тебя, пусть даже это будет стоить мне благосклонности Предвечных! И убью тебя не так, как всех других, а медленно! Ты будешь умирать по кусочкам, день за днем, год за годом! Или нет! Лучше я отдам тебя своей сестре! Она мечтает свидеться с тобой. Вы будете, жить с ней как муж и жена, вот только завтракать она намерена твоей кровью!

В других обстоятельствах я бы перешиб его соплей, но сейчас ни руки, ни ноги, ни даже язык не слушались меня. Стоило Замухрышке выпустить мое тело, и оно бы рухнуло, как подрубленное дерево.

Такие глаза не имеют права глядеть на людей, подумал я, ощущая свою полную обреченность. Такие глаза надо вырывать еще в детстве, как клыки у ядовитых змей…

И, как бы вняв моей немой мольбе, правый глаз Замухрышки выплеснулся прямо мне на грудь, а на его месте вылез затупившийся от многих ударов железный конус копья. Хавр все же не упустил момента, когда брат повернулся к нему спиной.

Я сразу стал не нужен, тем более что где-то совсем рядом ударило новое Сокрушение. Все заволокло пылью, люди метались, натыкаясь друг на друга, и в этой сумятице только двое братьев были заняты делом — один, приплясывая на месте, пытался сорваться с зазубренного, как острога, наконечника копья, второй, не выпуская древко из рук, всячески препятствовал этому. Со стороны их движения напоминали какой-то экзотический парный танец.

В небе тем временем парило уже несколько Фениксов, и появление каждого из них сопровождалось новым Сокрушением. От Дита почти ничего не осталось — среди облаков пара, пыли и дыма торчала какая-то гора с расщепленной вершиной, а последний из уцелевших бастионов, кренясь набок, тонул в только что возникшем озере. Поле, отделяющее нас от несуществующего больше рва и еще недавно сплошь загроможденное печальными плодами многих атак и контратак, теперь представляло собой девственно-чистый луг, на который хоть сейчас можно было выпускать овечек.

Среди уже совершенно черных туч возникло еще одно золотисто-багровое пятно (казалось, это поверженное знамя Предвечных, взвившись в небеса, покрыло их от горизонта до горизонта), и я невольно сжался в предчувствии очередного удара.

И он последовал без малейшего промедления — хозяева этого мира, утратившие наконец олимпийское спокойствие, беспощадно изгоняли прочь свои не в меру распоясавшиеся создания…

Нас, как говорится, накрыло!

Это можно было определить и по силе Звука, едва не вывернувшего меня наизнанку, и по тому, как мгновенно посветлело вокруг. Черное небо сменилось жиденькой, почти бесцветной дымкой, а Фениксы-Предвечные исчезли все до одного. Дохнуло стужей, и пот на моем разгоряченном лице стал быстро высыхать. На память об извергнувшем нас мире осталась половина холма, рухнувший шатер на его вершине, несколько десятков мертвых и с дюжину живых людей да еще два неукротимых братца, все еще продолжавших выяснять свои отношения. Замухрышка теперь лежал лицом вниз, и его уцелевший глаз уже не мог никому навредить, а Хавр, взгромоздившись сверху, уговаривал старшего братца:

— Отдай мне все, что получил от отца! Позволь стать слугой Предвечных и спокойно умри! Иначе муки твои будут длиться бесконечно. Такие, как ты, не могут умереть, не оставив преемника, а никто, кроме меня, не отважится принять в себя твою греховную душу. Скоро ты сам станешь молить судьбу о смерти, но она не пошлет тебе даже мышь, даже ящерицу. Одумайся, пока не поздно.

Замухрышка что-то бормотал в ответ, но, видимо, совсем не то, чего от него добивались, и Хавр, проверив, прочно ли сидит копье в черепе брата, снова начинал тянуть свою волынку о Предвечных, духовном наследии отца и нескончаемых муках.

Блюстительницу Заветов я уже не чаял встретить живой, но она тоже оказалась здесь. Учитывая ситуацию, в которой мы очутились, Ирлеф вела себя вполне достойно.

— Может, это действительно Изнанка? — сказала она, разглядывая расстилавшееся вокруг пространство, почти такое же ровное и белое, как поверхность Соленого Озера.

— Нет. Больше всего это похоже на тот мир, из которого я попал к вам. На Леденец. Вспомни, я рассказывал о нем на Сходке.

— На Сходке? — Она наморщила лоб. — Ах да! Совсем забыла! Когда-то я ходила на Сходки и, как ученая ворона, твердила там: «Так сказано в Заветах! Так сказано в Заветах!..» Здесь всегда так холодно?

— Нет. Иногда приходит тепло. Но это случается не очень часто.

— Спустимся к берегу. Я хочу поближе посмотреть на лед, — сказала она, поднимая с земли оброненную кем-то булаву.

Между срезом холма, обнажившим слежавшийся мусор, пласты глины, и голубой, словно светящийся изнутри хрусталь льда, плескалась полоса чистой воды. В ее глубине плавно скользили какие-то тени, проносились стайки мелкой рыбы, колыхались стекловидные тела медуз.

— Как интересно, — сказала Ирлеф. — Сколько там всяких тварей. Мы умрем, а они останутся жить.

— Мы сможем продержаться какое-то время. У меня есть фляжка зелейника. Сейчас починим шатер, попробуем развести огонь, наловим рыбы. Не стоит впадать в уныние.

— Ты вернулся туда, откуда пришел. Это хорошая примета. Значит, все можно начать сначала. Ты задержался в пути, но не сбился с него. Тот достоин спасения, кто не предается понапрасну скорби. Так сказано в Заветах. А мой путь закончен. У помертвевшего душой вскоре помертвеет и тело. Это тоже есть в Заветах.

Затянув вокруг запястья ременную петлю булавы, она смело шагнула туда, где не могло быть опоры для человеческого тела, и почти без всплеска исчезла в чистейшей, словно подкрашенной самой лучшей синькой ледяной воде. Смутные тени метнулись прочь, но тут же возвратились, завлеченные примчавшейся из глубины дорожкой воздушных пузырьков.

Спустя некоторое время ко мне подошел Хавр — мрачный, самоуглубленный, неуловимо изменившийся.

— Я добился своего, — сказал он голосом, почти таким же безжизненным, как окружавший нас лед. — Хотя благорасположение Предвечных пока не снизошло на меня. Общение с Замухрышкой слишком разочаровало их. Но мое сознание восприняло память многих поколений Все. видящих. Я готов к служению создателям и к усмирению людей. Мне не опасен этот холод, и я почти не нуждаюсь в пище. Я даже освободился от власти зелейника. Все, что было сделано прежде, делалось для высшего блага. Идя к свету, я нередко оступался в темноте. Надеюсь, и люди, и Предвечные простят меня… Сейчас мы расстанемся. Помни пророчество — тебе придется умереть, чтобы жить дальше. Предвечные не забыли о тебе. Их замыслы скрыты от нашего понимания, но всегда мудры и целесообразны. А сейчас действуй по своему разумению. Но спасения ищи именно здесь, а не в прошлом или будущем…

— Скажи, Хавр, ты доволен, что стал Всевидящим Отче?

— Я добился, чего хотел.

— А цена тебя не смущает?

— О какой цене ты говоришь?

— О разрушенном городе. О погубленном народе. Об опустошенном Приокоемье. Даже о смерти твоего брата.

— Я не считаю себя виновным во всем этом…

— Хавр, я ненавижу тебя. И если мое проклятие имеет какую-то силу, ты это скоро почувствуешь…

…Замыслы их… всегда мудры… мудры и целесообразны, бормотал я в такт своим неверным шагам. А целесообразна ли судьба Ирлеф, Замухрышки, всех погубленных дитсов, да и самого Хавра? А кто тогда я? И вообще кто мы такие — люди, населяющие все эти бесчисленные миры? Жестокие и своенравные хозяева или отбившиеся от рук разнузданные рабы? Почему я не умираю? Иней ложится на мою непокрытую голову, а в лохмотьях одежды гуляет ветер. У меня нет огня, нет ножа и нет пищи. Я иду уже много дней, но не наткнулся ни на одну полынью. Если я сейчас засну, то уже никогда не проснусь. И тем не менее я жив. Может, это свидетельство того, что Предвечные действительно не забыли обо мне. Или это живоглот Кеша поддерживает мои угасающие силы. Обидно будет, если он погибнет вместе со мной. Сидел бы дальше в своих Стеклянных Скалах.

Уже дважды за время скитаний подходил мой Срок, и каждый раз я заранее принимал твердое решение умереть, но, не выдержав даже первого приступа муки, хватался за фляжку с зелейником.

Где я сейчас? В каком времени? Прошлое это Дита или будущее? Иногда меня так и подмывало, плюнув на все предостережения, махнуть куда-нибудь к древнему теплому морю, где можно, не опасаясь встречи с себе подобными, поваляться на песочке, где прибой выносит на пляж кокосовые орехи и где живые существа квакают, мяукают и воют, но не зовут на штурм бастионов и не талдычат Заветы. Зелейника хватит месяца на полтора, и это будет заслуженным отпуском перед моим последним путешествием в мир, из которого уже не возвращаются.

Но каждый раз меня что-то удерживало, да и сам я в глубине души понимал, что никуда не денусь отсюда, что буду брести через эти безмолвные искристые просторы до тех пор, пока мне не явится обещанное спасение или обещанная смерть.

В мире нет ничего отвратительнее белого цвета. Он проникает даже через закрытые веки, он выедает глаза, как морская соль, он сводит с ума. Неправда, что в аду царит мрак. Там все должно быть белым: и небеса, и прах под ногами, и все адские круги. Белый снег, белый огонь, белый мрамор, белый пепел, белый лед. Впрочем, льда в аду действительно хватает. Сам Люцифер стоит во льду, вмерзши по грудь. А ведь Люцифер и Дит — это одно и то же… Светоносец… Падший Ангел, за гордыню и неповиновение свергнутый с небес в недра земли…

Единственное, что здесь имеет цвет, отличный от белого, — это черные мухи, которые плавают перед моими воспаленными глазами. Исчезают, появляются и снова уходят из поля зрения. Лишь одна такая муха давным-давно ползет по белому насту поперек моего пути, упорно не хочет пропадать и даже, кажется, становится крупнее.

Чтобы избавиться от этой иллюзии, я закрыл глаза и дальше пошел наугад. Да и какая разница куда идти: слева, справа, спереди, сзади и даже сверху — одно и то же. Белый свет, белая твердь, белая пустота. Так я и шел вслепую, пока иллюзию зрительную не сменила иллюзия слуховая — впереди меня равномерно скрипел свежий снежок, словно припечатываемый чьими-то подошвами. Здесь практически отсутствует эхо, и потому это не мог быть отраженный звук моих собственных шагов. Так и быть, открою глаза. Посмотрю, какой еще сюрприз уготовила мне судьба или та сила, которая действует вразрез с моей судьбой.

Человек был уже в сотне шагов от меня и скорее всего испаряться не собирался. Привидения так шумно не дышат и не оставляют за собой следов. Одет незнакомец был хорошо — точно так же, как и я, когда впервые попал в Леденец, — но выглядел плохо: почерневшая от ожогов мороза кожа, ввалившиеся щеки, запавшие глаза, борода, давно превратившаяся в грязную сосульку. Нет, сейчас он мне определенно не нравился.

Конечно, он тоже узнал меня и был безмерно удивлен. Куда больше, чем я, внутренне уже готовый к подобным фокусам.

— Скверно выглядишь, — сказал я вместо приветствия (да и где это видано, чтобы человек здоровался с самим собой), — наверное, питаешься плохо?

— Неважно, — признался он, все еще пяля на меня глаза. — Зато ты как огурчик. Догоняешь меня, что ли?

— Нет, встречаю.

— Кто будет первым рассказывать?

— Я. Про тебя мне все известно.

— Значит, ты старше? — Он еще раз внимательно глянул на меня, и в его глазах мелькнуло сомнение.

— На целую жизнь.

— Понятно… В какую сторону пойдем? Не стоять же на морозе. Еще окоченеем.

— Безразлично, — почему-то я выбрал направление, не совпадающее ни с его, ни с моим первоначальным путем. — Здесь куда ни пойди, никуда не придешь. Тупик.

— Ты серьезно?

— Вполне. — Я достал из-за пазухи фляжку с зелейником и вылил ее содержимое на лед.

— Что там было? — поинтересовался он. — Уж не приворотное ли зелье?

— Почти угадал.

— Послушай, ты меня разыгрываешь! — Он потянул мою рубашку за ворот. — Здесь у тебя должны быть шрамы, точно такие же, как у меня! Кто ты такой? — Он отступил на шаг.

— Успокойся, скоро все узнаешь. Я — это действительно ты, только немного постарше. А если не веришь, задай мне любой вопрос из своей жизни. За нож хвататься не стоит. Им ни мою, ни твою шкуру не проткнешь. Кстати, я могу поведать, при каких обстоятельствах этот нож достался мне, то есть — тебе. История занятная.

— Ладно, — сказал он так, словно решился на какой-то рискованный шаг. — Про нож не надо. А про остальное рассказывай. Только подробно.

Мне было удобно идти с ним (не приходилось подстраиваться ни под темп, ни под длину шага) и легко разговаривать (это был как раз тот случай, когда двое понимают друг друга с полуслова).

И он понял меня даже раньше, чем я завершил свое повествование.

— Значит, ты не оставляешь мне выбора? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Получится ли у нас то, что ты задумал?

— Должно получиться. Все сводится к тому, что это мой, ну и твой, конечно, единственный выход.

— Давай пока говорить: наш.

— Согласен. Наш единственный выход. В один узел завязываются и пророчество Всевидящего Отче, и воля Предвечных, и последние слова Хавра.

— Но ты ведь не Отче. Да и Предвечных поблизости нет.

— Я многому успел научиться от старика. Кроме того, не забывай о живоглоте. Ему-то вообще деваться некуда. Он просто обязан помочь нашему переодушевлению. Да и Предвечные, по крайней мере один из них, пребывают не так далеко отсюда. Я уже несколько часов ощущаю, как все больше искажается Мировремя.

— Как все это будет выглядеть в деталях?

— Сейчас покажу. Дай свой нож… А сейчас протяни ко мне руки. Нет, обе. Правильно. Потом делаешь так, еще раз — так и вот так! Запомнил? Немного похоже на харакири. Слабые духом самураи тоже делают его с чужой помощью.

— Нет! — Он отшатнулся, вырвав свои руки из моих. Нож звякнул о лед. — Не смогу. Ты уж как-нибудь сам.

— Пойми, это не убийство! И даже не самоубийство! Просто один из нас здесь лишний. И это — как раз я! То, что ты видишь перед собой, — только футляр для моего разума. К тому же футляр сильно подпорченный. Я все равно обречен, пойми! А передать тебе свой новый опыт, свое умение влиять на время, да еще и сознание Кеши я могу только в момент смерти.

— Хорошо, — сказал он, прикрыв глаза. — Я сделаю то, о чем ты просишь.

Страницы: «« ... 2829303132333435 »»

Читать бесплатно другие книги:

Они изменили курс и направили корабль к четвертой планете Телекана — там были обнаружены примитивные...
«Я катил его, упираясь плечом, руками, подталкивая спиной, содранная кожа повисла как лохмотья, руки...
Савелия решили принять в галактическую ассоциацию охотников, а чтобы подтвердить свое охотничье мас...
«– Лена, а вы знаете, кто больше всего страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями? Кто чаще всего с...
«Перелом произошел как-то сразу. На столе лежали почти готовые к сдаче три повести, два десятка невы...
В глухой уссурийской тайге геологи наталкиваются на странную деревушку. А живут в ней не аборигены Д...