Судьбы и фурии Грофф Лорен

Фурии

ОДНАЖДЫ, прогуливаясь по деревеньке, где они когда-то были так счастливы, Матильда услышала позади себя машину. В салоне были какие-то парни.

Они выкрикивали в ее адрес непристойности. Предлагали разные способы им отсосать. Рассказывали, что бы сделали с ее задом.

Шок странным образом превратился в тепло, как если бы она опрокинула стакан виски.

А это правда, подумала она, задница у меня до сих пор прекрасна.

Но когда машина приблизилась достаточно, чтобы можно было рассмотреть ее лицо, мальчишки разом побледнели, прибавили скорость и машина исчезла.

Матильда снова вспомнила об этом случае, когда на улице Бостона услышала, как кто-то зовет ее по имени.

К ней спешила какая-то маленькая женщина. Матильда никак не могла ее вспомнить. Глаза у нее были влажные, а вокруг головы развевались рыжеватые волосы. Она выглядела такой мягкой, что Матильда без труда узнала типичную мамашу. Ей сразу представились четыре девочки в одежде от Лилли Пулитцер, сидящие дома под присмотром иностранной няньки.

Незнакомка остановилась футах в пяти от Матильды и вскрикнула.

Матильда коснулась щек.

– Я знаю, – сказала она. – Я сильно постарела с тех пор, как мой муж… – Она не смогла закончить.

– Нет, – возразила женщина. – Ты все еще элегантна. Просто… ты выглядишь такой злой, Матильда.

Позже Матильда ее вспомнила. Это была Бриджит, девушка из ее университетской группы. Вместе с осознанием ее кольнул странный шип угрызений совести. Правда, теперь она не могла понять, почему чувствует вину перед ней.

Повисла пауза. Она изучала вальс синичек на дорожке, разглядывала брызги солнца в пляшущей листве деревьев. Когда подняла взгляд, женщина отступила на пару шагов.

Очень медленно Матильда ответила:

– Да, я злюсь. Конечно, злюсь. И не вижу смысла это скрывать.

И она склонила голову, чувствуя, как наваливается тяжесть.

МНОГО-МНОГО ЛЕТ спустя, когда она, старая и сморщенная, будет мирно лежать в теплой, фарфоровой ванне, стоящей на львиных лапах, а ее утиные ноги будут отражаться в воде, к ней придет осознание того, что всю ее жизнь можно изобразить как один большой крест. Впервые после того жуткого момента в далеком детстве ее жизнь вновь сузилась до красной точки, уже в среднем возрасте.

И затем взорвалась.

Она шире расставила ноги, чтобы они не соприкасались, и отражение сделало то же самое.

И теперь, после этого взрыва, ее жизнь вывернулась наизнанку, точно буква «Х», обретя форму равную и противоположную тому, что было до.

[Наша Матильда сложна и сшита из противоречий.]

Теперь ее жизнь сужалась и расширялась вокруг пустого пространства.

КОГДА ИМ ОБОИМ ИСПОЛНИЛОСЬ сорок шесть лет, супруг Матильды, известный драматург Ланселот Саттервайт, оставил ее.

Его увезли в скорой без всяких сирен.

Хотя, впрочем, не совсем его. Холодное сырое тело, оставшееся вместо него.

Матильда позвонила Рейчел. Та кричала и кричала, а когда смогла взять себя в руки, яростно выпалила:

– Матильда, мы уже едем! Держись, мы едем!

Его тетушка Салли как раз путешествовала по миру и не оставила телефон, так что Матильда позвонила ее адвокату.

Примерно через минуту после того как Матильда положила трубку, раздался звонок из Бирмы.

Салли сказала:

– Матильда. Дождись, милая, я уже еду.

Она позвонила лучшему другу мужа.

– Я возьму вертолет, – сказал Чолли. – Скоро буду.

Все они должны были быть скоро, но пока что она была одна. Стояла на валуне в одной из рубашек Лотто и смотрела, как рассвет преломляется в морозном воздухе. Стоять на холодном камне было больно. Что-то снедало ее мужа целый месяц. Он бродил по дому, как привидение, и почти не смотрел на нее. Его поведение напоминало отлив в океане, но ведь за отливом всегда следует прилив?..

Хлопки лопастей стали ближе, поднялся ветер. Матильда не повернулась взглянуть, как вертолет садится, но все равно сжалась под порывами ледяного ветра. Когда шум стих, она услышала голос Чолли на уровне своего локтя.

– Это безумие! – говорил он. – Он же каждый день занимался спортом. Если кто и должен был сдохнуть первым, то такой жиртрест, как я!

– Да, – отозвалась она.

Чолли сделал странное движение, как будто хотел обнять ее. Матильда вспомнила о тепле мужа, которое, казалось бы, впитала собственной кожей, и отстранилась.

– Не надо.

– Не буду, – сказал он.

В воздухе, витающем над лугом, возникло напряжение.

– Когда мы приземлились, я увидел, что ты тут стоишь. Знаешь, ты выглядишь точно как в тот день, когда мы познакомились. Ты тогда казалась такой хрупкой… ты светилась.

– Я чувствую себя очень старой. Древней, – сказала Матильда.

Ей было всего сорок шесть.

– Я знаю, – сказал он.

– Нет, не знаешь. Ты любил его. Но он не был твоим мужем.

– Да, не был. Но у меня была сестра-близнец, Гвенни. Она тоже умерла.

Чолли взглянул в сторону.

– Она покончила с собой в семнадцать.

Его губы затряслись. Матильда коснулась его плеча.

– Не тебе это… – быстро произнес он, и Матильда поняла, что он имеет в виду.

Хоть ее свежее, острое горе и вспороло его старую рану, именно она сейчас нуждалась в утешении, а не он. Матильда уже слышала, как ее скорбь несется на нее, точно грохочущий поезд, но пока ее еще не сбило, у нее было немного времени, чтобы посочувствовать другим. В конце концов, именно это у нее, жены, всегда получалось лучше всего.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Лотто никогда не говорил, что она покончила с собой.

– А он и не знал. Он думал, что это был несчастный случай, – сказал Чолли, и сейчас, стоя посреди ледяного зимнего луга, Матильда почему-то ни капельки не удивилась. Возможно, потому что ужас разросся в ней диким, бушующим ураганом и она не чувствовала ничего, кроме его разрушительной силы.

В какой-то момент мы понимаем, что больше никогда не услышим смех близкого друга и что дверь в его сад навсегда для нас закрыта. В этот момент и начинается наше великое горе.

Это сказал Антуан де Сент-Экзюпери. В его жизни тоже был момент, когда голубое, открытое небо над головой в мгновение ока сменилось высушенной пустыней.

«Где же все люди? – говорил его Маленький Принц. – Мне немного одиноко в этой пустыне…»

«Среди людей тоже бывает одиноко», – отвечала ему змея.

СЛОВНО РЫБЫ, люди, любившие Лотто, собрались вокруг нее, хватая ртом воздух у ее лица.

Ее усадили в кресло. Ее накрыли пледом. Бог, собачка, дрожала где-то у ее ног.

Было время, когда все эти люди днями напролет воротили от нее нос.

Племянник и племянница Лотто подобрались к ней и прижались щечками к ее коленям. Еда, лежащая у неё на руках, быстро исчезла. Дети просидели рядом с ней весь вечер. Видимо, они на инстинктивном уровне чувствовали, что иногда вполне достаточно просто молча побыть рядом.

Ночь внезапно коснулась окон. Матильда по-прежнему недвижимо сидела в кресле. Она пыталась представить, о чем думал ее муж перед смертью. Что он видел? Возможно, вспышку света. Океан. Он всегда любил океан. Она надеялась, он увидел ее лицо, юное лицо рядом с собой.

Сэмюель взял ее под одну руку, сестра Лотто – под другую, и они вдвоем отнесли Матильду в постель, которая все еще пахла Лотто. Матильда уткнулась лицом в его подушку. Легла. Все ее тело сжалось, точно один большой кулак.

МАТИЛЬДА БЫЛА ЗНАКОМА С ГОРЕМ.

Старый знакомый волк снова подкрался к ее дому.

У нее сохранилась всего одна детская фотография.

Тогда ее звали Аурелия. У нее были пухлые щечки и золотистые локоны. Она была единственным ребенком в большой семье Бретонов. Челка, заколочки, кружевные воротнички и носки до колен. Дедушка и бабушка угощали ее печеньем, ситром и карамелью с привкусом морской соли. На кухне созревали пухлые круги сыра камамбер – его запах мог с непривычки сбить с ног любого вошедшего на кухню.

Ее мать торговала рыбой в Нанте. Она вставала до рассвета и уезжала в город, а возвращалась в разгар утра с руками, потрескавшимися и покрытыми сверкающей чешуей, холодными из-за постоянной работы со льдом. У нее было тонкое, красивое лицо, но совершенно не было образования. Муж увлек ее своей кожаной курткой, наглостью и мотоциклом. Не очень большая цена за целую жизнь, но в то время и ее оказалось достаточно.

Отец Аурелии был каменщиком и жил в Нотр-Дам-де-Ланде, в том же доме, в котором до него жили двенадцать поколений его семьи. Аурелия была зачата во время революции 1968 года. Ее родителей трудно было назвать радикалами, но царящая в тот момент атмосфера всеобщего восторга пробуждала в людях животное начало.

Когда скрывать беременность было уже невозможно, они поженились. В волосах ее матери были цветы апельсина, а в холодильнике – кусок кокосового торта. Отец Аурелии был немногословен и мало что любил. Он любил работать с камнем, любил вино, которое делал в собственном гараже, гончую по кличке Бибиче, мать, которая выжила во Вторую мировую, продавая из-под полы кровяные сосиски. А еще свою дочь.

Но когда Аурелии исполнилось три, в доме появился еще один ребенок. Капризное и орущее существо. И, вопреки всему, над этой сморщенной репкой в одеяле все ворковали. Аурелия наблюдала за этим из– под стула и сгорала от злости. Когда у него начались колики, дом побурел от рвоты. Мать Аурелии была совершенно выбита из сил и с трудом передвигалась по дому. Четыре тетушки, пропахшие маслом, прибыли на помощь. Их брат пытался показать им свой виноградник, но они только и делали, что злобно сплетничали, а однажды выгнали Бибиче из дома метлой.

Когда малыш начал ползать, он тут же стал влезать куда ни попадя, и отец вынужден был сделать калитку на верхних ступенях лестницы. И пока дети спали, мать Аурелии часами рыдала в постели. Она так устала. Она вся пропахла рыбой.

Больше всего младенцу нравилось забираться в кроватку Аурелии, сосать палец и путать ее волосы. При этом сопли у него в носу булькали так, что можно было подумать, будто он мурлычет. Среди ночи она медленно подталкивала его к краю и, когда он засыпал, сталкивала вниз, он падал на пол, просыпался и визжал. Она открывала глаза как раз в тот момент, когда мать вбегала в комнату, подхватывала малыша своими опухшими руками и, шепча что-то успокаивающее, уносила в кроватку.

КОГДА ДЕВОЧКЕ БЫЛО ЧЕТЫРЕ, а ее младшему брату – год, их семья отправилась к бабушке на ужин.

Этот дом веками принадлежал предкам бабушки и перешел к ней, после того как она вышла замуж за соседского парня. Поля, до сих пор не разделенные, целиком принадлежали ей. Дом был лучше, чем тот, в котором жила семья девочки, комнаты были больше, а к главному зданию примыкала маслобойка. В молоке можно было уловить вкус навоза, разбросанного с утра. Ее бабушка была очень похожа на сына – крепко сбитая, сильная и куда более высокая, чем многие мужчины. Уголки ее рта опустились, образовав буковку «л». Колени у нее были точно высеченные из гранита, и она очень любила громко смеяться после каждой рассказанной шутки, подчеркивая тем самым свое чувство юмора.

Малыша уложили спать в кровати бабушки, а вся семья отправилась на пикник под дубом. Аурелия сидела на горшке на первом этаже и слушала, как ее брат наверху носится по комнате и кукарекает.

Натянув штанишки, она медленно поднялась наверх, на ходу собирая пальцами пушистую серую пыль, скопившуюся на лестнице между перилами.

Она остановилась в потоке медового света, вслушиваясь в то, как он поет за дверью и лупит ногами по изголовью кровати. Представила, как он делает это, и улыбнулась. Открыла дверь. Он тут же спрыгнул с кровати, подковылял к ней и попытался схватить, но она отстранилась, оттолкнув его липкие руки.

Посасывая палец, девочка проследила за тем, как он опасно качнулся вперед. Все еще улыбаясь и балансируя на краю, брат вскинул растопыренную, как ромашка, ручонку.

А затем упал.

КОГДА РОДИТЕЛИ АУРЕЛИИ вернулись из больницы, лица у них обоих были серые. Малыш сломал шею. Врачи ничего не могли с этим поделать.

Мама хотела забрать Аурелию домой. Было поздно, и лицо девочки опухло от рыданий, но отец твердо сказал «нет». Он не мог даже смотреть на нее, хотя она цеплялась за его колени и дергала за джинсы, пропитавшиеся потом и каменной пылью.

После того как малыш упал, кто-то стащил Аурелию вниз с лестницы, так больно сжимая при этом ее руку, что на коже вспухли синяки. Она показывала их родителям, но те не хотели смотреть.

Между ними зависло нечто невидимое и невыносимо тяжелое. В них не осталось сил вынести еще хоть что-то, и уж тем более – собственную дочь.

– Оставим ее здесь на одну ночь, – сказала мать.

Ее печальное лицо с яблочно-румяными щеками и великолепными бровями приблизилось, она поцеловала девочку, а затем отстранилось. Ее отец трижды хлопнул дверью хэтчбека. Они уехали. Бибиче проследила из заднего окна.

Задние фары их машины мигнули в темноте и исчезли.

Утром Аурелия проснулась в доме дедушки и бабушки. Бабушка внизу делала блинчики. Девочка аккуратно умылась. Она ждала все утро, но родители все не возвращались и не возвращались…

Тот поцелуй в лоб стал ее последним воспоминанием о матери и ее запахе [Аромат Arpge от Lanvin, смесь мускуса и селедки.] Шершавая поверхность отцовских джинсов, за которые она схватилась, когда он уходил, стала последним воспоминанием о прикосновении к нему.

Примерно после пятого вопроса дедушке и бабушке о том, где ее родители, ей перестали отвечать.

После ночи у двери в ожидании, когда вернутся родители, в маленькой Аурелии родилась большая злоба. Чтобы дать ей выход, она билась и кричала, разбила зеркало в ванной, расколотила все стаканы в кухне, один за другим, ударила кошку, выбежала в ночной сад и вырвала бабушкины помидоры с корнем.

Бабушка часами пыталась успокоить ее и приласкать, но в конце концов ее терпение лопнуло, и она вынуждена была привязать Аурелию к кровати веревками для занавесок – древними, на замочках.

Закончилось это тремя кровавыми царапинами на бабушкиной щеке.

– Quelleconne. Diablesse[30]. – прошипела бабушка.

Трудно сказать, как долго это длилось.

Для четырехлетнего ребенка время – это водоворот, в который затягивает месяцы, а возможно, и годы. Темнота, поселившаяся в девочке, закручивалась спиралью, укреплялась. Лица родителей смазывались в ее воспоминаниях. Теперь она не могла точно вспомнить, были ли у ее отца усы, а ее мать – блондинка или брюнетка?

Она начала забывать запах фермерского дома, где родилась, шуршание гравия под подошвами ее туфелек, вечный полумрак на кухне, даже когда горит свет. Волк, притаившийся в ее груди, свернулся калачиком и уснул…

НА ПОХОРОНЫ ЛОТТО ПРИЕХАЛИ ТЫСЯЧИ.

Матильда знала, что его любили даже незнакомцы, но вот его эксцентричность им не нравилась. И теперь люди, которых она никогда раньше не видела, заняли весь тротуар, стеная и причитая. О великий человек! Драматург высшей пробы!

Матильда ехала в сверкающем черном лимузине, венчающем череду других, точно таких же, словно вожак в стае дроздов. Ее муж умел вдохновлять людей, и это вдохновение превращало его в их собственного Ланселота Саттервайта. Частица его жила в каждом из них, и все эти частицы отныне и навсегда принадлежали им, а не Матильде.

Весь этот поток соплей и слез вызывал у нее раздражение и брезгливость. Чье-то кофейное дыхание постоянно омывало ее лицо. Повсюду слышалась яростная смесь чужих духов. Матильда ненавидела духи. Их изобрели для тех, кто не следит за собой или не любит свое тело. Чистые люди никогда не стремятся пахнуть цветами.

Похороны закончились, и за город Матильда ехала уже в одиночестве. Возможно, планировался еще какой-то прием, но Матильда точно не знала. Или не хотела знать. Она бы все равно не пошла. Хватит с нее людей.

Дом раскалился. Бассейн ослепительно сверкал на солнце. Черные тряпки Матильды валялись на кухонном полу. Песик сжался на своей подушке, стараясь быть незаметной, и затравленно сверкал глазами из своего угла.

[Пока Лотто лежал на столе, Бог все лизала и лизала его голые посиневшие ступни, как будто ее язык мог вдохнуть в него жизнь. Глупое животное.]

А затем Матильда почувствовала странный отрыв от тела и словно со стороны увидела собственную наготу.

Свет скользил по комнате и гас, а следом за ним кралась ночь.

В этот момент безучастного самосозерцания в заднем окне ее дома появились лица друзей. Они испугались, увидев ее голое тело на кухонном столе. Зазвучали их голоса, приглушенные стеклом: «Впусти нас, Матильда. Впусти нас!»

Вид ее голого тела не отпускал их, но в конце концов они разошлись.

Позже, лежа голой уже в постели, Матильда бездумно нажимала «копировать» и «вставить», рассылая всем один и тот же е-мейл: «Спасибо», «Спасибо», «Спасибо». Потом она обнаружила у себя в руке чашку горячего чая и поблагодарила Обнаженную Матильду за предусмотрительность. А потом поняла, что перебралась в залитый лунным светом бассейн и начала беспокоиться о душевном здоровье Обнаженной Матильды.

Эта Матильда отказывалась открывать дверь, несмотря на звонок. Просыпалась на другом конце кровати, пытаясь разыскать тепло, которое навсегда ее покинуло, оставляла мусор на крыльце, не следила за цветами, наблюдала, как ее песик мочится прямо посреди кухни. Матильда кормила бедное животное яичницей и остатками чили, который сделал Лотто, и наблюдала, как Бог вылизывает раздраженный острыми приправами зад, пока тот не покраснеет.

Обнаженная Матильда запирала двери и игнорировала стук и крики любимых друзей: «Матильда, сколько можно! Впусти нас! Мы никуда не уйдем и разобьем лагерь у тебя в саду!»

Последние слова принадлежали тетушке ее мужа, Салли, и она в самом деле поставила во дворе палатку, пока Обнаженная Матильда наконец не открыла. Тетушка Салли потеряла две самые большие привязанности в своей жизни, и обе покинули ее за несколько коротких месяцев, но, в отличие от Матильды, она упивалась своим горем: носила шелковые тайские наряды, мерцающие, точно драгоценные камни, и красила волосы в иссиня-черный цвет.

Каждый раз, когда на ее постели появлялся поднос, Обнаженная Матильда с головой накрывалась одеялом и дрожала под ним, пока не удавалось снова уснуть.

Поднос, сон, ванная, поднос, сон, плохие мысли, ужасные воспоминания, скулящая Бог, поднос, сон.

Это повторялось без конца.

Я ОСТАНУСЬ НАВЕКИ ЗДЕСЬ, вдова в твоем остывшем зале. Так бранилась Андромаха, идеальнейшая жена всех времен, в тот момент, когда обнимала белыми руками голову мертвого Гектора.

Ты оставил мне только горечь и тоску. Ты не умер в постели, протягивая ко мне руки. Ты не дал мне сказать тебе последнее ласковое слово, которое я могла бы вспомнить в горе.

Andromaque, jepense vous![31]

ИТАК, ЭТО ПОВТОРЯЛОСЬ БЕЗ КОНЦА, пока в течение первой недели вдовства Матильда, лежа в постели под покровом одеял, защищавших ее нагое тело все это время, не почувствовала, как разгорелось возбуждение. Ей был нужен секс. Много секса. Перед ее внутренним взором неустанно шел парад голодных, жадны мужчин в черно-белых костюмах, как в черно-белом кино.

И шел этот парад под громкую органную музыку. Органную. Ха-ха.

Всего несколько раз в жизни она испытывала такое возбуждение. В свой первый год половой жизни, задолго до Лотто. Он всегда считал, что она была девственницей, но, когда у них случился первый раз, у нее просто начались месячные, вот и все. И все же она поддерживала в нем эту веру. Она не была девственницей, но до него у нее был только один мужчина. Это был секрет, о котором Лотто никогда бы не узнал. Он бы никогда этого не понял, его огромное эго не вынесло бы мысли о том, что кто-то его опередил.

Ей было очень неловко вспоминать семнадцатилетнюю себя в старшей школе, когда после ошеломления первой недели ей казалось, что весь мир говорит с ней о сексе: то, как солнечный свет, пульсируя, пробивается сквозь листву деревьев, то, как одежда при движении гладит ее кожу. Когда она говорила с кем-то, то не вникала в слова, которые произносил собеседник, а наблюдала, как двигаются его язык и губы. У нее было такое чувство, будто тот, первый мужчина, вызвал в ее теле землетрясение, и теперь оно бродило по ее коже. Последние недели старшей школы Матильда ходила, сгорая от желания съесть всех этих аппетитных парней вокруг себя. Если бы только было можно, она бы проглотила их целиком, но вместо этого она лишь широко улыбалась им, а они убегали прочь. Матильда смеялась, но к этому смеху примешивалось чувство досады.

Правда, теперь это не имело значения. С того момента как она вышла замуж, в ее жизни был только Лотто. Она была верной женой. И практически не сомневалась в том, что и он был верным мужем.

И вот, лежа в маленьком домике сурового и печального вдовства, укутанного вишневым садом, Матильда вдруг снова вспомнила об этом чувстве. Выбралась из засаленной кровати. Приняла душ. Оделась в темной ванной и прокралась мимо комнаты, где спала, с присвистом похрапывая, тетушка Салли. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Сестра ее мужа, Рейчел, взглянула на нее, не поднимая головы с подушки. В темноте ее лицо напоминало мордочку хорька: острую, встревоженную, подрагивающую.

Матильда села в «мерседес».

Ее волосы были скручены в мокрый узел, на ней совсем не было косметики, но это неважно. Через три квартала на север можно было найти спорт-бар. А в спорт-баре – грустного мужчину в кепке «Ред Сокс». А милей дальше – небольшую рощу, где дорога разделялась надвое и где Матильда, стоя на правой ноге, а левой обхватывая дергающиеся бедра грустного фаната «Ред Сокс», кричала: «Сильнее!»

Сосредоточенное лицо мужчины подергивалось от испуга, и он отважно старался ей угодить, пока она снова не начинала кричать: «Да сильнее же! Быстрее ты, ублюдок!»

В конце концов он окончательно испугался, сымитировал оргазм, вышел из нее и пробормотал, что надо бы вызвать такси, и она услышала, как листва хрустит под его ногами, пока он торопливо уходит прочь.

Когда Матильда вернулась домой и ступила на лестницу, увидела, что на нее из темноты смотрит лицо Рейчел. Отвратительно пустая кровать, застеленная их с Лотто бельем, теперь вызывала у нее чувство неловкости. В ее отсутствие простыни переменили. И когда Матильда снова забралась под одеяло, простыни были холодными, пахли лавандой и обвинительно скребли кожу.

ОНА ВСПОМНИЛА МОМЕНТ, когда сидела рядом с Лотто в темноте зрительного зала на премьере одной из самых ранних и самых диких его пьес. Тогда ее так невероятно захватило то, что он сделал, и то, как его великолепная фантазия воплощается на сцене прямо у нее на глазах, что Матильда не удержалась и лизнула его лицо – от уха до губ. Просто не смогла сдержаться.

В другой раз она держала на руках новорожденную дочь Рейчел и Элизабетт, и ей так невыносимо захотелось вернуть себе эту детскую невинность, что он взяла крепко сжатый детский кулачок в рот и держала его там, пока малышка не закричала.

Но вдовье вожделение отличается от всего этого.

ВДОВА. Это слово сжирает само себя. Так сказала Сильвия Плат. Женщина, которая покончила с собой.

ЗА УЖИНОМ КТО-ТО ГРОМКО ХРУСТНУЛ ЯБЛОКОМ, и Матильда не выдержала. Ее охватил страх, и она сбежала в уборную, где долгое время сидела, как прикованная, на бумажном кружке унитаза. Заканчивались последние дни в колледже. Весь этот месяц она обмирала от ужаса, думая об огромной пропасти будущего, лежащего перед ней. Она, та, которая с самого рождения перемещалась из одной клетки в другую, теперь могла лететь на свободу и просто цепенела при виде всего этого воздушного пространства.

Дверь открылась, и вошли две девушки. Они говорили о богатстве Ланселота Саттервайта.

– Его еще называет Минеральным Князьком, знаешь? – говорила одна из них. – Его мамаша – миллионерша.

– Лотто? Серьезно? – спросила другая. – Вот черт! Я кувыркалась с ним на первом курсе. Если бы знала…

Девушки рассмеялись, а затем продолжила:

– Да, точно. Он настоящая шлюха. Кажется, я единственная девчонка в Хадсон Колледж, которая еще не видела его член. Говорят, он никогда не спит с одной и той же девушкой дважды.

– Не считая Бриджит. И я совершенно этого не понимаю. Она такая… безнадежная! Я слышала, как она болтает, что они пара и… нет, ну серьезно? Я имею в виду, она же выглядит как детский библиотекарь! Или как будто вечно попадает под дождь, я не знаю…

– Да, они такая же пара, как акула и рыба-прилипала.

Девушки со смехом вышли.

И тогда Матильда задумалась. Ее щеки залил румянец, она вышла и вымыла руки. Окинула свое отражение критическим взглядом. Она улыбнулась ему и сказала: «Аллилуйя» – и прелестные губы на белом скуластом лице в зеркале сделали то же самое.

Она очень тщательно оделась и подготовилась. Свою жертву она увидела в тот же вечер, на сцене, и была впечатлена: он отлично справился с ролью маниакального Гамлета и просто упивался собственной энергетикой. И неважно, что для этой роли он был слишком высок. Ямочки на его щеках не были видны издалека, но он излучал такой яркий золотистый свет, что в нем купались даже зрители. Он превратил унылые монологи в сексуальные и преподнес их в новом виде.

– Вот и конец отчаянно желанный, – говорил он с крокодильей улыбкой, и Матильда представляла себе, как нагреваются кресла в аудитории от этих слов.

Это явно было многообещающее дело.

В тусклом свете прохода между рядами она прочитала его полное имя в программке: «Ланселот “Лотто” Саттервайт» – и нахмурилась.

Ланселот. Что же, из этого может что-то получиться.

Вечеринка актеров проходила в общежитии бруталов, где она до этого ни разу не была. За четыре года она так и не позволила себе сходить на вечеринку или завести друзей.

Она не могла так рисковать.

Матильда пришла слишком рано, спряталась от дождя под папертью и закурила. Она ждала Бриджит. Когда эта девчонка появилась в сопровождении троих угрюмых друзей под зонтиками и они рысью побежали к дому, Матильда последовала за ними.

Отделить Бриджит от друзей оказалось несложно. Стоило только задать всего один вопрос про ингибиторы обратного захвата серотонина для их будущего экзамена по нейробиологии, который должен был состояться через несколько дней, как остальные девушки тут же растворились в воздухе, а Бриджит осталась и мило все объяснила. И все, что нужно было делать, – вовремя пополнять стакан Бриджит водкой и «Кул-Эйд».

Бриджит очень льстило то, что с ней разговаривает сама Матильда.

– Я хочу сказать… Бог ты мой! Ты же никогда, никогда не ходишь на сборища, – говорила она. – О тебе все слышали, но с тобой никто никогда не беседовал. Ты в Вассаре как белый кит. – Тут она покраснела и добавила: – Но…самый худой и красивый белый кит, и… ох, ты же поняла, что я имею в виду! – Она нервно отпила из стакана.

Матильда подливала, Бриджит пила. Матильда подливала, она пила. Подливала – пила. В итоге Бриджит стошнило на главную лестницу, и все, кто проходил в этот момент мимо, говорили: «Гадость!», или «О боже, Бриджит!», или «Уберите отсюда эту мерзость!»

Позвали ее друзей. Матильда, опираясь на перила на верху лестницы, наблюдала за тем, как они уводят бедняжку домой. Бриджит как раз спустилась, когда появился Лотто и прошел мимо. Похлопал девушку по плечу, сказал: «Вот это да» – и перескочил через несколько ступенек.

Матильда проследила и за этим.

Первая проблема нейтрализована. Как просто.

Она вышла на улицу и выкурила еще две сигареты, прислушиваясь к звукам вечеринки. Выждала десять песен, а когда заиграла Salt-N-Pepa, вернулась и поднялась на лестницу. Окинула взглядом комнату.

Саттервайт обнаружился у окна, пьяный и что-то мычащий. Матильда удивилась, каким он оказался мускулистым. В качестве набедренной повязки на нем красовалась гелевая маска для глаз, а к голове был привязан пустой кувшин из-под воды.

Никакого чувства достоинства, но господи, он все равно был великолепен. Лицо у него было необычное. Сохранившее остатки былой красоты, издалека оно казалось все таким же прекрасным. До этого Матильда видела его только в одежде, но теперь у нее появилась возможность оценить, какое у него роскошное тело. Она учла многое, но не то, что ее ноги внезапно начнут дрожать и таять от внезапного и невыносимого желания отдаться ему.

Ей захотелось, чтобы он поднял голову и увидел ее.

И он поднял голову. И увидел ее. Изменился в лице. Прекратил танцевать. Матильда почувствовала, как волоски на шее встали дыбом. Он попытался пробиться сквозь толпу, сбил с ног какую-то девочку, но все равно не остановился и продолжил прорываться к Матильде. Он был выше ее. В ней было шесть футов росту, шесть и три дюйма, если она была на каблуках. Мужчины выше встречались редко. Ей понравилось это чувство – чувство, будто она маленькая и хрупкая.

Он взял ее за руку, а потом вдруг опустился на одно колено и выкрикнул:

– Выходи за меня!