Судьбы и фурии Грофф Лорен

– Я тоже, любимый. Возвращайся скорее, – сказала она.

– Я останусь еще на пару дней. А затем не выдержу и примчусь к тебе в ночи.

– Я буду у телефона, – пообещала она. – Ждать, затаив дыхание. И оставлю ключи в машине.

После ужина Лотто в компании небольшой группы художников направился в темный лес, размытый светом фонарей, в студию немецких скульпторов. Это было трехэтажное здание с мезонином и гидравлическим лифтом для подъема особо тяжелых скульптур. В холодильнике нашлась прекрасная холодная водка, а по всему дому выпускала шипы электронная музыка. Свет они выключили, так что на стене в главной комнате было особенно хорошо видно проекционное видео, величиной в целых два этажа, целиком посвященное любовным запискам первой жены владельца этого места. Оно так и называлось, Frau. Это трогательное видео плохо сочеталось с окружающей обстановкой, а картинка, выдаваемая проектором, подрагивала, точно на сильном ветру. Скульптура брака. Брак во плоти. Лотто почувствовал, как к глазам подступают слезы. Это было попадание прямо в точку. Немцы заметили этот новый блеск в его глазах и синхронно прижались к Лотто с двух сторон, как волнистые попугайчики на жердочке.

НА ПЯТЫЙ ДЕНЬ творческого застоя Лотто проснулся и увидел за окном бледный, испещренный мелким дождем рассвет. Оседлав велосипед, он поехал вниз по холму к городскому бассейну.

Вода все делает лучше. Лотто был не очень хорошим пловцом, но усердно молотил руками по воде и с каждым движением проплывал все дальше и дальше. Вода омывала и успокаивала, возвращая в то состояние, в каком он находился, когда только ехал сюда.

Возможно, все дело было в задержке кислорода.

Возможно, его огромное тело наконец просто получило желанную нагрузку, что было особенно хорошо, если учитывать вынужденное воздержание.

Возможно, он просто довел себя до полного изнеможения, точки, где его волнения и страхи пропали сами по себе.

[Чушь. Он должен был узнать это озарение, этот дар свыше в первую же секунду.]

Но когда Лотто доплыл до противоположного края бассейна и поднялся из воды, неожиданно понял, какой должна быть его опера. Она выросла прямо перед ним, сверкающая в своей первозданности, более реальная, чем окружающая его вода. Лотто был настолько потрясен этим открытием, что сидел на краю бассейна до тех пор, пока совсем не высох.

Только тогда он оглянулся и заметил, что над ним стоит Лео – в джинсах, белой рубашке и мокасинах.

– Мне сказали, что ты плещешься здесь. Я одолжил машину и приехал за тобой. Прости, что так долго заставил тебя ждать. Но ты же понимаешь, теперь мы наконец можем начать. Если тебе удобно, я готов.

Он сделал шаг, и теперь его лицо, утонувшее в солнечном свете, льющемся из окна, стало видно.

– Антигона, – сказал Ланселот и улыбнулся ему.

– Прошу прощения?

– Антигона, – повторил Лотто. – Искра.

– Антигона? – прищурился Лео.

– Антигона. Авангард. В нашей версии Антигона не повесится, потому что в последний момент боги проклянут ее бессмертием. Вначале это был дар, еще один ход в их игре против людей. А после, когда она восстала против них, этот дар обернулся проклятием. Она и по сей день в своей пещере. Сначала я думал о Кумской Сивилле, той, которая жила тысячу лет, пока не превратилась в пепел и не была помещена в урну. Элиот говорит об этом в своем эпиграфе к «Бесплодной земле». А Петроний Арбитр в своем «Сатириконе» пишет: «Видал я как-то Кумскую Сивиллу в бутылке. Когда ее спрашивали, что ей нужно, она отвечала – умереть нужно!».

Повисла длинная пауза. Слышно было только, как вода плещется в бассейне. Какая-то женщина неторопливо плавала на спине, как лягушка, и мурчала о чем-то сама с собой.

– Боже, – отозвался наконец Лео.

– Да, – сказал Ланселот. – В оригинале Антигона, кажется, приняла сторону богов и выступала против людей, как против всех людей в целом, так и против диктатуры Креонта в адрес ее брата. Она была похоронена с честью, но, мне кажется, мы могли бы интерпретировать это как…

– Мужененавистничество?

– Нет, скорее как… человеконенавистничество.

– Она проклинает богов за то, что они покинули ее, а людей – за их пороки.

В конце концов она становится все меньше и меньше, пока буквально не теряется где-то у их ног. И все же она возвышается над ними всеми. Время очищает ее. И она превращается в дух гуманизма. Надо сменить название. Как насчет «Нео-гона». Поиграть с фактом, что она до сих пор жива, и в наше время? Нет?

Лео последовал за ним в раздевалку, где Лотто принялся яростно растирать себя полотенцем. Он снял плавки, а когда поднял голову, увидел, что Лео, весь красный, сидит на скамейке и смотрит на него огромными глазами.

– Антагонист? – прошептал он, глядя вниз.

– Антиго-Над! – сказал Лотто поначалу в шутку, потому что в этот момент он как раз натягивал трусы. Если говорить начистоту, он так и не избавился до конца от своей юношеской бравады. Да и, в конце концов, его горячая плоть была самим воплощением тщеславия, жаждущего взглядов и признания. Прошло так много времени с тех пор, как он последний раз раздевался перед совершенно незнакомым человеком. Да, в девяностых он участвовал в постановках «Коня», но тогда они отыграли всего девять спектаклей в театре, зал которого был рассчитан на двести человек.

В итоге то, что прозвучало как шутка, понравилось ему совершенно всерьез.

– Да, Антиго-Над, – повторил он. – Может, это будет любовная история. Любовная история с героиней, запертой в пещере. О любовниках, которые не могут друг до друга дотронуться.

– Пока что, – поправил его Лео. – Люди могут и поменять свои взгляды, если будут достаточно… прогрессивными.

Было ли это предложением?

В отношении этого мальчишки ничего нельзя было утверждать наверняка.

– Лео, Лео! – покачал головой Лотто. – Ты сух, как вермут.

ЗАТЕМ НАСТУПИЛО ВРЕМЯ БЕСКОНЕЧНЫХ РАЗГОВОРОВ.

Они не останавливались. Четыре, пять, семь дней. Лотто и Лео говорили без умолку, но так и не записали ни слова. Они работали в пограничном, сумеречном мире. Ланселот был «жаворонком», а Лео – «совой» и спал до двух часов дня. Они нашли компромисс и выбрали для встреч то время, когда Лео просыпался. Работали до тех пор, пока Ланселот не засыпал прямо в одежде. Просыпался он обычно от холода, который просачивался в его обитель всякий раз, когда Лео уходил.

Ланселот читал вслух пьесы Софокола в оригинале, а Лео слушал его в полудреме, лежа в тепле у камина. Иногда для понимания контекста Лотто прочитывал вслух кусок из «Царя Эдипа» или «Эдипа в Колоне». Зачитывал отрывки из пьес Еврипида. Адаптации Шеймаса Хини[21]. Склонив головы, они вчитывались в адаптации Анны Карсон. Слушали тишину опер Орфа, Онеггера, Теодоракиса, Траэтта. За ужином они сидели, связанные невидимыми узами, и говорили об Антигоне, которую между собой называли просто Го, как если бы она тоже была их другом.

Лео так до сих пор не написал ни единой строчки для будущей оперы, он все больше делал какие-то зарисовки на кусочках бумаги, которые удавалось стащить из кухни. Он развешивал их на стенах – замысловатые наброски, на которых угадывалось его собственное худое, слабое тело. Форма его профиля на этих зарисовках потрясала. То, как он сгрызал ногти до крови. Или эти яркие светлые волосы у него на затылке. Его запах, близкий, чистый и свежий.

[Те, кто создан для музыки, воистину лучше всех других. Их тела – вместилище духов, самые лучшие из них – это музыка, остальные – лишь инструмент из плоти и крови.]

ПОГОДА УСТРОИЛА ЗАГОВОР. Снег медленно кружился за окном. Было слишком холодно, чтобы подолгу оставаться на улице. Мир казался бесцветным сном, пустой белой страницей. На языке таял горьковатый привкус древесного дыма.

Лотто и Лео так увлеклись работой, что, когда однажды за ужином к ним подсела Натали, Лотто вместо приветствия послал ей мимолетную улыбку, после чего вернулся к зарисовке, которую обсуждал с Лео. Натали вернулась на свое место, с трудом сдерживая слезы. Надо же, их дружба уже, считай, в прошлом, а он все равно умудряется ранить ее своим пренебрежением. Натали заставила себя улыбнуться. Она принялась наблюдать за Лотто и вслушиваться в то, о чем они говорят. Из-за этих двоих мужчин, сидящих плечо к плечу, все в зал казалось наэлектризованным. Если бы Лотто был чуть более внимателен к Натали, догадался бы, что благодаря ей старая сеть сплетен в их компании возобновит свою работу и заискрится разговорами о том, есть или нет что-то между ним и Лео.

Но этого не произошло. Так и не добившись его внимания, Натали кивнула каким-то своим мыслям, взяла поднос и ушла. И так как это была ее последняя ночь в резиденции, больше они не увиделись.

[Ее скорая смерть станет большой неожиданностью для всех: лыжная травма и оторвавшийся тромб.]

Вскоре и немцы-скульпторы покинули резиденцию и вернулись в Нюрнберг, но это тоже ускользнуло от внимания Лотто.

Их место заняла бледная девушка. Художница театра теней. Блондинка-писательница вернулась в свой дом, полный мальчишек. Срок работы резиденции заканчивался зимой. Теперь за ужином все сидели за одним столом. Кудрявая поэтесса раздосадованно кривилась всякий раз, когда заставала Лотто и Лео вместе. Однажды она не выдержала.

– Мой дорогой Ланселот, а не хотел бы ты поговорить с кем-нибудь, кроме этого мальчика? – спросила она, наклонившись к Лотто, когда он передавал поднос с десертами остальным сидящим за их столом.

– Прости, Эммилин. Я скоро вернусь к вам. Просто сейчас мы как раз находимся в начальной стадии. Все с ног на голову.

Она подперла бумажную щечку рукой.

– Понимаю. Но, голубчик, очень вредно так много работать. Нужно хотя бы иногда выбираться на воздух.

В ГЛАВНОМ ОФИСЕ ему передали записку от Матильды, такую болезненно-короткую и сухую, что Лотто с падающим сердцем поспешил в прачечную, чтобы позвонить домой.

– Эм, – сказал он, как только она сняла трубку. – Эм, прости. Я знаю, я совершенно потерял связь с миром из-за этого проекта. Он отнимает просто все время…

– Целую неделю от тебя не было ни слуху ни духу, любовь моя, – перебила его Матильда. – Ни звонка. Ты просто забыл обо мне.

– Нет! – воскликнул он. – Конечно же нет! Я просто… я так страшно увлечен.

– Увлечен, – медленно повторила она. – Ты чем-то страшно увлечен, вот только позволь спросить – чем?

– Прости меня, – сказал Лотто.

Она вздохнула.

– Завтра День благодарения.

– Ох…

– Мы планировали, что к этому времени ты уже вернешься и мы сможем позвать гостей. Первый прием за городом. Я собиралась заехать за тобой завтра в восемь. Рейчел и Элизабетт планировали приехать. Будут близнецы. Салли собиралась прилететь. Чолли и Даника. Сэм с тройняшками, но без Фионы – ты слышал, они развелись? Как гром среди ясного неба. Тебе стоит ему позвонить. Он скучает по тебе. И вообще… я сделала пироги.

Повисла тишина со странным привкусом обвинения и немого вопроса.

В конце концов Лотто сказал:

– Я уверен, что хотя бы один раз все мои близкие могли бы отпраздновать День благодарения и без меня. Я отблагодарю вас всех своей работой. Также я смогу купить вам столько тофурку[22], что хватит его на века и археологи найдут его среди ваших останков.

– Как грубо. И грустно, – сказала она.

– Прости, я не хотел грубить. И мне не кажется это грустным. После этого лета, Эм, я охренительно рад наконец-то вернуться к работе.

– Охренительно, – проговорила она. – Не думала, что в Нью-Гэмпшире используют такие выражения.

– Лео, – коротко отозвался он.

– Лео, – повторила она. – Лео. Лео. Лео. Лео. Слушай, я могу отменить все и приехать к тебе, найти какой-нибудь небольшой мотель. Будем есть пирожки, смотреть дурацкие фильмы. Заниматься сексом.

Повисла долгая пауза.

– Похоже, ответ «нет»… – проговорила она.

Лотто вздохнул:

– Можешь ненавидеть меня, Матильда, но да – ответ «нет». Это моя работа.

Она красноречиво промолчала.

– Пожалуй, сейчас не самое лучшее время, чтобы опять начинать все это, – сказал он.

– Да, пожалуй.

– Лео и мне разрешили занимать Резиденцию на две недели дольше договоренного. Я вернусь как раз перед Рождеством. Обещаю.

– Отлично, – сказала она и повесила трубку.

Лотто пытался перезвонить снова и снова, но на третий раз смирился, что она не ответит.

НЕ ТО, ЧТОБЫ ОН БЫСТРО ЗАБЫЛ о размолвке с Матильдой, она все еще болезненно отзывалась в нем, когда он вышел на улицу, но вдруг выглянуло солнце, снег и лед заискрились, так что на секунду ему показалось, будто весь мир высечен из мрамора, слюды и других минералов, столь чистых и прекрасных, что он тут же мысленно вернулся в пещеру Го. Теперь все, что он видел или слышал, так или иначе связывалось с ней. Две ночи назад, после ужина, когда пришло время делиться работой, они посмотрели творение видеохудожника: покадровую, нарисованную от руки историю деревушки, которая вначале строится, затем оседает пеплом после пожара и снова восстанавливается. Она показалась им очень подходящей для их собственного проекта. Более того – просто необходимой. Как в случае с кукольником, работающим с жалким куском тряпицы, но способным одухотворить кусок яркого шелка, все оказались под огромным впечатлением от «Антиго-Над».

Лотто не забыл свою жену, нет, в его сознании она существовала всегда, ритмом пульсировала в его жилах. Он в любой момент мог с легкостью сказать, чем она занимается.

[Сейчас, например, взбивает яйца для омлета, а сейчас пробирается сквозь поля к пруду, где можно свободно покурить, что она всегда делала в моменты жуткого раздражения.]

Проблема была в том, что само сознание Лотто перевернулось с ног на голову, а все, что он знал и чем был, вывернулось наизнанку… и взорвалось к чертовой матери.

Лотто проснулся и взглянул на Лео, сидящего позади него на постели. Последние лучи догорающего дня освещали его тонкую, почти прозрачную кожу, падали сквозь длинные ресницы. Огромная рука мальчика покоилась у Лотто на плече. Ланселот сонно моргнул, улыбнулся, а затем в порыве чего-то необъяснимого, идущего из самой глубине его по-собачьи преданного сердца, отчаянно захотел прижаться к ней щекой.

И так и сделал.

Лео покраснел. Его рука дрогнула и пропала.

Лотто потянулся, вытянув руки и ноги, а затем сел. В комнате потрескивало мягкое голубоватое электричество.

– Я готов, – проговорил Лео. – Но сначала я хочу написать арию Го. Любовную арию. Пока что просто музыку. Она задаст тон всему остальному. Если ты не против, я исчезну на несколько дней.

– Не исчезай, – попросил Лотто, ощутив внезапную тяжесть. – Я же могу просто посидеть в стороне, пока ты трудишься? Поработаю еще немного с зарисовками. Проверю язык и грамматику в репликах. Я ни секунды не буду тебе мешать. Ты меня даже не заметишь.

– Да ладно, как будто ты можешь молчать хотя бы час. – Лео встал и подошел к окну, а затем обернулся к Ланселоту. Тот уже окончательно проснулся и теперь наблюдал за ним. – Нам будет лучше на время расстаться, – сказал Лео. – По крайней мере для меня. Я буду знать, что ты где-то рядом, но все равно не смогу увидеть тебя. Это положительно скажется на… музыке.

Ланселот взглянул на него с любопытством.

Лео казался зыбким на фоне окна, обрамленный темной рамой мрачного, сурового леса.

– Лео, мне без тебя будет очень одиноко.

Лео обернулся и бросил на Ланселота короткий взгляд, прежде чем выйти за дверь и на дорогу, ведущую через лес. Лотто накинул на плечи плед и вышел вслед за ним на крыльцо.

Вскоре Лео исчез из виду.

Позже Лотто отправился на ужин в главное здание. Однако сегодня свет горел только на кухне, из восьми художников, по-прежнему находящихся в резиденции, большинство предпочли общество семьи и друзей в теплых уютных домах, где их любили, кормили, касались их плеч и лиц.

Там, где их любили.

Лотто же выбрал одиночество. Если бы он знал, что Лео захочет уединения, то вел бы себя иначе. А теперь его грызло давно забытое чувство, что его покинули.

Он разогрел тарелку, нагруженную тофу, пюре и зелеными бобами. За ужином к нему присоединился только глуховатый, дурно пахнущий композитор с измазанной слюнями белой бородой, как у Уолта Уитмена.

Глаза у него были в розовых прожилках, и он неотрывно пялился на Лотто, как озлобленный козел, то и дело издавая странное ворчание. Лотто так отчаялся, что попытался завести с ним беседу, но она выходила ужасно односторонней.

– Клюквенного соуса? – предложил он, подвигая свою тарелку к ворчуну.

– Вы не говорите? Лучшие деньки позади, а? Должно быть, остались в отеле «Ритц» на День благодарения в каком-нибудь 1932 году? И с кем же вы его провели?

Хмыканье.

– Правда? Великолепно. Говорите, члены королевской семьи?

Еще одно хмыканье.

– Что, вы говорите, сделали с принцессой Маргарет во время Второй мировой? Старик, я и не думал, что тогда уже знали о таких вещах.

Хмык-хмык-хмык.

На десерт был тыквенный пирог.

Мямля-пирожуй.

Они разделили его пополам. Лотто ел так жадно, словно хотел заполнить им разросшуюся внутри пустоту. Композитор старался не отставать от него ни на укус, словно они участвовали в какой-то жуткой гонке во имя справедливости. Ланселот откусил от пирога особенно большой кусок и уставился на композитора, ожидая, что тот сделает. Бедняга выглядел, как змея с крысой в пасти.

Лотто с трудом проглотил и сказал:

– Ты нравишься мне, Уолт Уитмен.

И надо же было композитору из всего сказанного услышать именно это.

– Думаешь ты такой смешной, а? – выплюнул он, встал и ушел, оставив грязные тарелки и заплеванный пол на попечение Лотто.

– Ты – настоящее воплощение всего человечества, – бросил Лотто в его жучиную спину. Композитор остановился и оглянулся. – Прими мою благодарность, – торжественно добавил он.

Ох, как же он одинок! Матильда не отвечала ни из дома, ни из квартиры, ни даже по мобильному. Но и с чего бы? Она принимала гостей. Его друзей. Его семью. И сейчас они все наверняка перемывают ему кости.

[Именно так и было.]

Лотто неторопливо почистил зубы и отправился в кровать, на пару с толстой и скучной книжкой. «Не будь параноиком, Лотто, все в порядке», – пытался убедить он сам себя.

Даже если они и говорили о нем, то вряд ли что-то хорошее. Лотто представлял, как они смеются над ним, и их лица вытягиваются, превращаясь в жуткие, гротескные звериные маски. Рейчел была крысой, носатая Элизабетт – слоном. Матильда – ястребом-альбиносом. Лгун, неуч и задрот – вот что они говорили о нем. Самая обычная шлюха и нарцисс!

Наверняка они неплохо проводили без него время и упивались до смерти. Откидывали головы, показывая зубы и застрявшие между ними жвачки, и смеялись, смеялись, смеялись…

Лото с такой силой швырнул книгу через комнату, что при падении ее корешок порвался.

МРАЧНОЕ ЧУВСТВО НЕ ПОКИНУЛО ЕГО ДАЖЕ УТРОМ.

К полудню ему уже страстно хотелось домой, к Бог с ее теплым носиком, к любимой подушке, к любимой Матильде.

Вечером на четвертый день добровольного заточения Лео Ланселот уже не знал, куда деваться: убедив себя, что нужно собрать хворост, он отправился в лес и каким-то образом оказался возле окон студии Лео.

Снова.

Ему понадобилось время, чтобы разглядеть самого Лео в сгустившемся там сумраке.

Мальчик развел небольшой огонь – в эти дни на улице было слишком холодно даже для него. Его рыжая голова покоилась на пианино, и, если бы не рука, то и дело взлетавшая к клавишам, можно было бы подумать, что он спит.

Первая нота, которую услышал Лотто, нарушила тишину, царившую между ними все это время, – Лотто услышал ее издалека, стоя за деревом.

Этот тягучий звук странным образом успокаивал. Между капающими нотами Лотто впадал в легкий транс мучительного ожидания. Каждый новый аккорд слегка заглушался разделяющими их стенами, окнами и самим воздухом, так что до Лотто он долетал неожиданно. Похоже было, как если бы ты точно знал, что один в комнате и уже слегка проваливаешься в сон, и вдруг из темного угла донеслось чье-то дыхание.

Когда дрожь, охватившая Лотто, стала совершенно невыносимой, он вынужден был уйти.

Небо на западе потемнело – на них с огромной скоростью надвигался мрак, сулящий бурю. Лотто изменил привычному ужину с пластиковой чашкой, полной лапши быстрого приготовления, и горячим шоколадом и залил все это бурбоном. Закончилось все голыми танцами у камина. Огонь плясал и плескался вместе с ним, превратив комнату в жаркую Флориду.

Лотто распахнул окно и долгое время смотрел, как снег влетает в комнату и тает, образуя лужицы на полу. Стало легче, только когда он уснул, пьяный и потный, прямо на неразобранной постели. Все тело приобрело удивительную легкость, как будто кто-то подвесил его над землей на высоте не меньше тридцати футов, и откуда он лицезрел, как внизу копошатся жалкие людишки.

Лотто проснулся, как обычно, оттого что ужасно продрог. А когда он пошел за горячей водой для кофе, выяснилось, что в округе нет ни электричества, ни отопления.

Лес, мерцающий за окном в лунном свете, казался стеклянным. Поля и деревья залило льдом, похожим в темноте на жидкую смолу. Накануне Лотто был так пьян, что не проснулся, даже когда ветки огромного дерева, растущего рядом с его домом, сломались и теперь лежали в темноте вокруг, точно солдаты в засаде.

Кое-как Лотто открыл дверь и уверенно шагнул на лед. В этот же миг его правая нога скользнула вперед, а левая, наоборот, вильнула в причудливом па. Лотто споткнулся о камень на дороге, обернулся вокруг своей оси, упал и так крепко ушиб копчик, что зарычал от боли. Долгое время он лежал на боку и стонал, а когда попытался встать, выяснилось, что щека примерзла ко льду, так что он сорвал слой кожи.

Коснувшись лица, он обнаружил на пальцах кровь. Точно альпинист по веревке, Лотто взобрался по перилам лестницы обратно на крыльцо, вернулся в дом и завалился на пол, тяжело отдуваясь.

«Старый, добрый Робби Фрост, – подумал Лотто. – Кто бы ни сказал, что мир закончится во льду, он был прав».

[Чушь. В огне.]

Здесь он умрет от голода, это точно. Из еды у него осталось только яблоко, случайно прихваченное во время ланча, коробка батончиков мюсли для похудения, которые положила ему Матильда, и последняя пачка лапши рамэн.

Но даже если он и не умрет от голода, то наверняка скончается от потери крови из щеки. Из-за перелома копчика у него начнется заражение. Электричества нет, а вчера, в приступе пьяного буйства, он сжег все запасы дров. Теперь он замерзнет насмерть. Кофе у него тоже не осталось, а отсутствие кофе в таком месте – настоящая трагедия. Лотто натянул на себя всю одежду, какую только смог отыскать, и закутался в плед. Из футляра для ноутбука получилась неплохая шапка. Гигантский, точно игрок в регби, он завалился на кровать и съел разом все батончики. Только проглотив последний, он понял, какая это была ошибка: батончики были на вкус как теннисные мячики, пролежавшие в кустах три сезона. К тому же один такой батончик содержит восемьдесят три процента белков. Значит, он только что съел четыреста девяносто восемь процентов и умрет от заворота кишок раньше, чем от потери крови или обморожения.

И хуже всего то, что вчера он выжал батарею ноутбука до капли и даже не подумал поставить его на зарядку. Это ведь всегда можно сделать утром! А от руки он уже очень давно ничего не писал. Почему он так давно ничего не писал от руки? Как так вышло, что он потерял навык владения этим, можно сказать, базовым искусством человечества?!

Лотто пытался заучить будущий текст так, как это делал Мильтон, когда вдруг услышал шум мотора и отдернул занавеску. Блейн! Это его пикап пробирался к домику!

Машина остановилась недалеко от крыльца. Блейн смел пыль с окна, выбрался наружу и заскрипел по снегу своими тяжелыми лыжными ботинками, направляясь к двери.

Лотто вмиг передумал умирать и распахнул перед ним дверь, забыв, как выглядит.

– Мой спаситель! – воскликнул он.

Блейн оглядел его с головы до ног и расхохотался.

В главном здании резиденции установили койки, точно как в лагере. Обогреватели работали на всю катушку, плиты полнились газом, и еды было хоть отбавляй. Единственной проблемой оставалась связь, но их заверили, что в ближайшие дни она будет восстановлена и телефоны заработают.

Так и образовалось Общество выживших художников, в тепле и уюте, сердцем которого стал композитор Уолт Уитмен, принесший с собой бутылочку отменной сливовицы.

Когда они сомкнули стаканы, Лотто улыбнулся и кивнул ему. Уолт Уитмен улыбнулся в ответ – кажется, их конфликт остался в прошлом. В приступе благодушия Лотто даже стащил для него немного пряников из местного холодильника, за что композитор отблагодарил его парой кашемировых носков.

Лео так и не явился, хотя Лотто ждал его весь вечер.

В конце концов он не выдержал и отвел в сторонку Блейна, тот как раз привез им запас дров, которого хватило бы на месяц, и собирался ехать выковыривать собственный дом из ледяного капкана.

– О! – сказал он, когда Лотто обрисовал ему ситуацию. – Так ведь я заезжал за ним, но мальчик отказался. Он сказал, у него достаточно дров, а еще арахисовое масло, хлеб и целый кувшин воды. Он не хотел отрываться от работы. Мне показалось, он вполне в порядке… Ох, господи, я ошибся, да?

Ланселот заверил его, что нет, но сам подумал – да. Ужасно заставлять человека в одиночестве бороться со стихией. Неужели он не читал Шеклтона или не слышал о ледовом патруле «Выносливость» и истории о каннибализме в жутких условиях? А все эти страшные сказки про ледяных гоблинов, выбирающихся из лесу по ночам, чтобы влезть в чей-нибудь дом!

Глубокая ночь. Лео, как всегда, будет работать, а потом услышит вдруг, как что-то скребется у него за дверью. Босоногий Лео выйдет на крыльцо узнать, в чем дело, и услышит какое-нибудь волшебное пение, доносящееся со стороны деревьев. Заинтригованный, он выйдет прямо на снег, и дверь захлопнется у него за спиной! В его дом влезут ледяные гоблины. Лео будет стучать и стараться открыть, но пути назад уже не будет. Нечисть будет плясать в его доме вокруг жаркого пламени, а он, точно Девочка со Спичками, будет жаться к входной двери, мучимый видениями, пока его дыхание в конце концов не замерзнет. И тогда все. Лотто представил себе окоченевший от холода, посиневший труп Лео. Его пробрала дрожь, несмотря на то что в доме, благодаря большой компании и прожорливым каминам, было жарко, как в тропиках.

Вскоре все керосиновые лампы погасли. Писатель отложил гитару, и подобревших, довольных художников, согретых сливовицей, потянуло ко сну. А Лотто все никак не мог выкинуть из головы бедного, промерзшего и одинокого мальчика, запертого в сердце обледеневшего леса.

Лотто перевернулся на своей кровати и постарался больше не шевелиться, чтобы скрип пружин и возня не разбудили остальных, но в конце концов не выдержал и решил прогуляться до старого телефона, проверить, не починили ли связь и не может ли он теперь поговорить с Матильдой. Однако телефоны были по-прежнему немы, а в прачечной к тому же было очень холодно. Он вернулся в библиотеку, сел у окна и принялся глядеть, как чернило ночи стекает с полей. Сидя там и сонно перебирая в воспоминаниях волосы Лео, представляя себе его горячий румянец, Лотто не заметил, как забылся зыбким сном…

Когда он увидел крошечную темную фигурку, пробирающуюся через лес, немедленно вскочил. На фоне лунного света и сияющих льдов человечек выглядел как персонаж из какой-нибудь жуткой сказки. Он шел, становился все ближе и ближе, а белое лицо под вязаной шапкой становилось все четче. Солнце поднялось в Лотто, когда он понял, что это Лео.

Он распахнул перед ним кухонную дверь. И, несмотря на то что прикосновения всегда были чем-то запретным для них, сжал его гладкие сильные плечи и крепко обнял, вдыхая аромат кожи за ухом, наслаждаясь прикосновением его пушистых, детских волос к своему лицу.

– Я так волновался, – сказал он тихо, чтобы не разбудить остальных, а после нехотя разжал объятия.

Лео с усилием взглянул на Лотто. Он выглядел так, словно готов был вот-вот рухнуть наземь.

– Я закончил арию, – сказал он. – Я… я не спал три ночи. Просто валюсь с ног. Пойду к себе и посплю. И… гм, честно говоря, я уже готов сыграть для тебя, если, конечно, Блейн отпустит тебя… и даст с собой немного еды.

– Да, – сказал Лотто. – Конечно! Соберу нам что-нибудь поесть, и мы наконец-то сможем все обсудить. Будем говорить, говорить и говорить часами! Останешься позавтракать с нами?

Лео затряс головой:

– Я умру, если сейчас же не посплю. Я просто хотел пригласить тебя. А пока что все – блаженное забытье, буду спать так долго, как только смогу… – Он улыбнулся. – Ну или пока ты меня не разбудишь.

Лео двинулся к двери, но Лотто его удержал:

– Лео, а откуда ты знал, что я… не буду спать?

Лео вспыхнул так сильно, что Лотто показалось, будто он чувствует тепло его щек даже издалека.

– Просто я знаю тебя, – сказал он, а затем, поколебавшись, добавил: – Если захочешь, могу рассказать тебе, сколько раз я приходил по утрам к твоему дому, перед тем как отправиться спать, и смотрел, как ты включаешь свет – ровно в пять двадцать два.

Затем дверь открылась и закрылась и Лео исчез среди пустых снежных страниц.

ЛАНСЕЛОТ ДВАЖДЫ НАНЕС ДЕЗОДОРАНТ и дважды побрился.

Стоя под горячим душем, он скреб и скреб свое тело, каждую его часть. Затем подошел к зеркалу и наклонился к своему серьезному, строгому отражению. На самом деле ничего такого не предвиделось – просто его коллега исполнит для него пробную версию музыки для их проекта. Обычное дело. Рутина. Лотто так мутило, что он целый день ничего не ел. Руки и ноги не слушались, как будто его кости сначала растаяли, а затем снова восстановились, но в каком-то непонятном, смешанном порядке. В последний раз он так нервничал очень и очень давно, когда и сам толком не понимал себя, но знал, что его ждет девчонка с молочно-белым личиком и пирсингом в носу. А еще – ночь на пляже и дом, который впоследствии охватило ужасное пламя. Да. Его первый акт любви. Он так нервничал, что даже не сразу смог вспомнить ее имя.

[Гвенни.]

Ах да, Гвенни. Кажется, его память слегка износилась. Странно, а ведь раньше его мозг был как несгораемый сейф для информации. Хотя в любом случае сейчас вряд ли было бы уместно прислушиваться к тому, что нашептывает призрак его первой девушки.

Что-то странное творилось с Лотто. Ему казалось, что внутри у него раскалилась печка и если ее приоткрыть – она испепелит его. И в этой печке горел секрет, о котором не знала даже Матильда.

Лотто не хотел, чтобы о его визите к Лео узнал Блейн, поэтому самостоятельно приготовил суп и сэндвичи и сам собрал все необходимое в дорогу. На нетвердых ногах он вышел на улицу, так никому и не сказав, куда именно направляется. Смеркалось. Лед потемнел, и теперь можно было разглядеть следы чьих-то зубов на вмерзших в него жвачках. Деревья напоминали костлявые голые тела на ветру. Идти оказалось намного труднее, чем он предполагал. Лотто передвигался, как краб, слегка разведя руки в стороны. На одной из них болталась корзинка с едой. И к тому моменту, когда он наконец добрался до маленького, уютно освещенного домика, совершенно выдохся.

Лотто оказался здесь впервые за все это время и поразился, как мало это место было похоже на человеческое жилье. Все здесь было вычищено до блеска, и единственное, что напоминало о Лео, – это черные, блестящие туфли, похожие на пару жуков, притаившихся под кроватью. Ну и конечно же пианино с нотами.

Лотто услышал шум воды, доносящийся из ванной, а затем на пороге появился сам Лео с полотенцем в руках.

– Ты пришел, – просто сказал он.

– А ты сомневался?

Лео сделал несколько шагов к Лотто, но внезапно остановился. Коснулся его шеи, плеч, сжал его руки. Выглядел он почему-то невероятно подавленным.

– Я думал, мы сначала поедим, но, кажется, я все равно не смогу. Я ужасно хочу наконец сыграть для тебя, и в то же время я ужасно этого боюсь. Какой-то бред.

Лотто достал из корзины бутылку «Мальбека», которую ему удалось стащить из кухни.

– Тогда, может, сначала выпьем? Урожай девяносто третьего года, отмеченный «The Wine Advocate»[23]. Фруктовый букет с нотками храбрости и остроумия. Сделаем это, когда ты будешь готов.

Он хотел сказать «сделаешь», имея в виду музыку, и кашлянул, стараясь скрыть неловкость.

Лотто разлил вино в те же голубые чашки в горошек, что стояли и в его доме, том самом, где он совсем недавно планировал расстаться с жизнью. Лео сделал небольшой глоток, закашлялся и засмеялся, вытирая рот. После он передал свою чашку Лотто и при этом случайно коснулся его ладони. Пересек комнату и сел за пианино.

Ланселот испытал внезапное и очень сильное желание сесть на постель Лео. Он сел очень осторожно, вслушиваясь в ощущения от прикосновения к прохладным белым простыням.

Лео положил свои огромные кисти на пианино, и Лотто вдруг, словно впервые, увидел их непередаваемую красоту.

Это были руки Рахманинова.

Его пальцы пробежались по воздуху над клавишами, а затем Лео резко опустил их, и зазвучала ария Антигоны.

Ланселот закрыл глаза. Так ему было легче воспринимать музыку. Так он мог слышать, как обычный звук превращается в историю, нежную песню, парящую вокруг гармонию. Но эта музыка была такой приторной, что у него свело зубы. Жар вспыхнул в его груди и разлился по всему телу, поднимаясь к горлу и опускаясь к бедрам, рождая чувство, которое Ланселот все никак не мог уловить.

Но уже через минуту он наконец смог его поймать.

Это был шок.

Да, Лотто испытывал шок, отвратительный и неприятный. Эта музыка была неправильной, абсолютно и совершенно неподходящей для их проекта! Лотто начало казаться, что он давится ею, задыхается.

Он ждал чего-то неземного, необычного! Может быть, даже немного уродливого, музыки, которая могла бы посмеяться над самой собой, черт побери! Злой музыки! Музыки, способной ворваться в самое естество и слиться там с оригинальным мифом об Антигоне, жестокой и немного диковатой историей. Ах, если бы Лео додумался написать нечто, похожее на то, что Лотто слышал в опере летом. А это…

Нет.

Эта музыка была слишком сладкой. В ней не было самоиронии. Она была болезненной и дрожащей, настолько не той, что это вмиг изменило все.

Все…

Лотто спохватился и убедился, что его лицо по-прежнему обращено к Лео и сосредоточено, а глаза все так же закрыты и что он хотя бы внешне кажется полностью погруженным в музыку. На самом же деле ему хотелось сбежать в ванную и разрыдаться. Хотелось врезать Лео по лицу, чтобы он остановился. Но он не сделал ни того, ни другого.

Просто сидел там, с улыбкой Матильды на лице, и слушал. Слушал, как корабль, на который он так мечтал сесть, сворачивает швартовочные канаты, а затем, издав печальный гудок, отчаливает и тихо уплывает в залив. А он, Лотто, стоит на пристани и смотрит, как тот тает на горизонте.

Ария завершилась.

Ланселот открыл глаза, по-прежнему улыбаясь. Лео взглянул на него, и у него на лице проступил дикий ужас.