Половинный код. Тот, кто спасет Грин Салли

Новый день

поет клест

другая птица, не клест, отвечает

опять первая

снова

клест –

черт, утро уже

я сплю

да, утро, очень раннее

черт, черт, черт

надо просыпаться надо просыпаться

неужели я столько спа…

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ЧЕРТ!

звук совсем рядом. РЯДОМ!

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Такой четкий звук означает, что кто-то с мобильником близко. Очень близко. Черт, и как я мог заснуть, когда у меня Охотники на хвосте. Да еще она. Такая быстрая. Вчера она меня почти поймала.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ДУМАЙ! ДУМАЙ!

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Это мобильник, наверняка это мобильник. Звук у меня в голове, а не в ушах, внутри, в правой верхней части, и он не прерывистый, а постоянный, как электрический ток, шипение чистое, это шипит мобильник, метрах в трех-четырех от меня.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Так, ладно, мобильники есть у многих. Будь это Охотница, та Охотница, она бы меня давно увидела, и я был бы уже покойник.

Я не покойник.

Значит, она меня не видит.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Звук не становится громче. Она не приближается, но и не уходит.

Может, я за чем-то спрятан?

Я лежу на боку, лицом вниз. Лежу неподвижно.

Вижу только землю. Надо немного повернуться.

Но не сразу. Сначала подумать.

Не теряй головы и думай.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Ветра нет, солнца тоже нет, свет рассеянный. Значит, еще рано. Солнце еще за горой, почва холодная, но сухая, без росы. Пахнет землей и соснами и… чем-то еще.

Чем это пахнет?

И еще есть вкус.

Нехороший вкус.

Вкус… о, нет…

не думай об этом

не думай об этом

не думай об этом

не думай об этом

думай о чем-нибудь другом

Подумай о том, где ты.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Ты лежишь на земле, сейчас раннее утро, воздух прохладен. Тебе холодно. Тебе холодно потому, что ты… без одежды. Ты голый, а верхняя половина тела у тебя мокрая. Грудь, руки… даже лицо, все мокрое.

Ты едва заметно двигаешь пальцами левой руки, пальцы у тебя липкие. Они слиплись вместе. Так, словно их окунули в сладкий, густой сок, который теперь засыхает. Только это не сок –

не думать не думать не думать не думать

НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ!

ДУМАЙ О ЧЕМ-НИБУДЬ ДРУГОМ!

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ДУМАЙ О ТОМ, КАК ВЫЖИТЬ!

Надо двигаться. Охотники у тебя на хвосте. Та, быстрая, была очень близко. Прошлой ночью она подобралась совсем близко. Что произошло потом?

Что произошло?

НЕТ! ЗАБУДЬ.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ДУМАЙ О ТОМ, КАК ВЫЖИТЬ.

СООБРАЖАЙ, ЧТО ДЕЛАТЬ.

Можно ведь посмотреть, для этого всего-то нужно повернуть голову, совсем чуть-чуть. Земля под твоей щекой колется сосновыми иголками. Рыжими сосновыми иголками. Но они порыжели не от старости. Они порыжели от крови, засохшей крови. Твоя левая рука вытянута вперед. Она тоже в крови. Запекшейся, темной. И это не просто брызги, нет, это сплошная корка.

Корка из красной крови.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Надо найти ручей и помыться. Смыть ее с себя.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Надо идти. Надо бежать отсюда.

Надо шевелиться. Вставай.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Мобильник близко, но он не движется. Не приближается.

Но поглядеть все-таки надо. Надо проверить.

Поверни голову в другую сторону.

Ты же можешь.

Похоже на бревно. Пусть это будет бревно, пожалуйста, пусть это будет бревно, бревно, пожалуйста.

Это не бревно… Это что-то черное и красное. Черные сапоги. Черные брюки. Одна нога согнута в колене, другая вытянута. Черная куртка. Лица не видно. Короткие светло-русые волосы.

Они пропитаны кровью.

Она лежит неподвижно, как бревно.

Вся мокрая.

Истекает кровью.

Больше не бежит.

Мобильник ее.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

А когда ты поднимаешь голову, ты видишь рану у нее на горле – глубокую, кровавую, рваную и красную

Ожидание

Я опять в Швейцарии, высоко в горах, в долине, – не в той, где коттедж Меркури, а рядом, в полудне пути пешком.

Я здесь уже не одну неделю и за это время пару раз наведывался в долину Меркури. Сначала я пошел туда по своим следам, поискать ручей, на берегу которого я потерял Фэйрборн, магический нож, украденный мной у охотников. Точнее, не мной, а Розой. Ручей я нашел быстро, и то место на берегу тоже – по красным и желтым пятнам на земле. Но никакого Фэйрборна. Я ходил вдоль ручья сначала вверх по течению, потом вниз, заглядывал под каждый куст, даже под камнями смотрел – ничего. Самому смешно стало – надо же, до чего я дошел, камни переворачиваю! На второй день поисков я заставил себя прекратить это занятие. И стал задавать себе вопросы: а был ли у меня вообще этот нож или мне померещилось? Может, его утащило какое-нибудь животное? Или он исчез сам, каким-нибудь магическим путем? В конце концов, все это меня достало. Больше я его не искал.

Теперь я сижу здесь, в пещере, и жду. Так мы договорились с Габриэлем, и потому я здесь: сижу и жду Габриэля. Он приводил меня сюда как-то раз и зарыл в пещере жестянку с письмами: это любовные письма его родителей, его единственное сокровище. Теперь они лежат в моем рюкзаке, вместе с жестянкой. А сам я сижу здесь. И говорю себе, что, по крайней мере, у нас был план. Что само по себе неплохо.

Правда, план оказался неважным:

«Если что-то пойдет не так, встречаемся в пещере».

И кое-что действительно пошло не так – точнее, вообще все.

Я и не думал, что до нашего плана когда-нибудь дойдет дело. Точнее, думал, что хуже всего будет, если я умру. Но я не умер, и все хуже некуда. Я дожил до своего семнадцатилетия, получил три подарка и стал настоящим колдуном. Но, кажется, выжил только я один. Роза… Роза умерла… Это я знаю наверняка: ее застрелили Охотники. Анна-Лиза спит, ее сон как смерть, она в плену у Меркури, и я знаю, что ее нельзя оставлять там надолго, иначе она умрет прямо во сне. А Габриэль пропал – с тех пор, как мы украли Фэйрборн, прошло четыре недели и четыре дня, а его все нет. Будь он жив, он уже давно был бы здесь; попади он в плен к Охотникам, они стали бы его пытать и…

Но об этом я тоже запрещаю себе думать. Такое у меня правило на время ожидания: не думать о всяком дерьме. Держаться позитива. Беда в том, что мне тут совсем нечего делать, только сидеть, прокручивая в голове одни и те же мысли, и ждать. Поэтому я каждый день заставляю себя перебирать все свои позитивные мысли по списку и говорю себе, что, как только я дойду до последней, Габриэль вернется. Хотя мне приходится убеждать себя в том, что это возможно. Он мог спастись. Главное, настроиться на позитив.

О’кей, значит, еще один сеанс правильного настроя…

Во-первых, надо чаще смотреть по сторонам. Вокруг прорва позитива, и надо видеть его каждый чертов позитивный день.

Взять хотя бы деревья. Деревья позитивны. В основном они высокие, толстые и довольно прямые, но есть и поваленные, замшелые. Хвойных больше, чем лиственных, и оттенки зелени у них разные, от почти черного до лаймового, в зависимости от света и возраста хвои. Я уже так хорошо знаю все здешние деревья, что могу описать любое с закрытыми глазами – только я стараюсь пореже их закрывать: когда глаза открыты, мыслить позитивно как-то проще.

От деревьев я перехожу к небу, которое тоже позитивно: обычно ярко-голубое днем и прозрачно-черное ночью. Я люблю небо такого цвета. Иногда в нем появляются облака, но, насколько я вижу, сидя в лесу, они большие и белые, а не серые, не дождевые. Плывут они в основном на восток. Ветер здесь не чувствуется: в лесу всегда так, загораживают деревья.

Так, что у нас есть еще? А, да, птицы. Птицы позитивные, шумные и жадные – вечно они то горланят, то едят. Одни клюют семена, другие – насекомых. Иногда высоко над лесом пролетают вороны, но они не в счет: ко мне они не спускаются. Они черные. Как углем нарисованные. Или как будто вырезанные острыми ножницами из куска черной бумаги. Я высматриваю орлов, но ни один пока не появлялся; вспомнив о них, я начинаю думать об отце и о том, правда ли он превращался в орла, чтобы следить за мной, и тогда мне начинает казаться, что это было давным-давно, и…

Хватит!

Мыслям об отце тут не место. О нем вообще нужно думать избирательно. Не давать себе поблажек. Иначе легче легкого соскользнуть в негатив.

Так… значит, еще раз о том, что меня окружает. О чем я не вспомнил? О деревьях говорил, о небе, облаках, птицах тоже говорил. Да, о тишине… ее тут много. Прямо залейся. Особенно по ночам ее столько, что на весь Тихий океан хватило бы. Тишину я люблю. Никакого жужжания, никакого электрического треска. Тишина. В голове ясно. Наверное, я бы даже речку внизу, в долине, слышал, если бы не деревья: они глушат звук.

Так, с тишиной разобрались, теперь о том, что движется. Движения здесь не так уж много: до сих пор я видел только небольших оленей – они очень тихие, коричневые, все такие тонкие, хрупкие и слегка нервозные. Еще движутся кролики, они серовато-коричневые и тихие. А еще здесь есть полевки, серо-коричневые, и сурки, серые и тихие. Есть пауки, черные и тихие; мухи, черные и тоже тихие, пока не подлетят ближе, и тогда окажется, что они жужжат, да так громко, что даже смешно становится; одна заблудившаяся бабочка василькового цвета, тихая; с деревьев падают шишки, коричневые, они тоже тихие, но, когда падают с дерева на землю, выговаривают одно-единственное слово – «туп»; еще с деревьев падают иглы, тоже коричневые, и шумные, как снег.

Вот и весь окружающий позитив: бабочки, деревья и прочая хрень.

Теперь можно и о себе поговорить. На мне старые ботинки. Их толстенные подошвы гнутся не хуже, чем мои ноги, так давно я их ношу. Коричневая кожа местами потрескалась, на правом ботинке лопнул шов, сквозь него внутрь затекает вода. Джинсы давно уже потеряли всякую форму и похожи на мешки, зато они удобные; правда, протерлись так, что светятся, на левом колене дыра, внизу штанин бахрома; прежде синие, теперь они стали серыми, с пятнами от земли и зелени. Ремень: черная кожа, медная пряжка. Хорошая вещь. Футболка: была белая, теперь серая, на правом боку дыра, на локтях много мелких дырочек, как будто кто погрыз. Насекомых у меня нет, по крайней мере, нигде не чешется. Хотя я грязный. Иногда я моюсь, если просыпаюсь в крови. Хорошо хоть, что на моей одежде никогда не бывает крови. Я всегда просыпаюсь голым, когда…

Думай об одежде!

На чем я остановился? Кажется, на футболке. Поверх футболки рубашка, толстая и теплая, из шерсти, на ней еще можно разглядеть зеленые, черные и коричневые клетки. Уцелели три черные пуговицы. На правом боку дыра. На левом рукаве прореха. Трусов и носков у меня нет. Носки раньше были; куда они девались, я не помню. Еще у меня были перчатки. Шарф, наверное, в рюкзаке. Сто лет в него не заглядывал. Надо бы посмотреть как-нибудь. Все-таки занятие. Может, там же и перчатки найдутся.

Так, что теперь?

Даже не стемнело. Значит, можно еще о себе подумать.

Руки у меня жуть на что похожи. Просто жуть. Обветренные, шершавые, в трещинах; правое запястье все в таких шрамах, как будто кожа на нем расплавилась и потекла, а потом опять застыла; ногти черные, обгрызены почти под корень; и татуировки. Три на правом мизинце и одна большая на тыльной стороне левой ладони. Ч 0.5. Половинный код. Это чтобы все знали, кто я: наполовину Черный. Ну а для тех, кто не разглядит татуировки на руках, есть еще запасные – на ноге и на шее (моя любимая – шучу!).

Но эти татуировки – не украшение, и даже не простое клеймо: в них есть магия. Если меня поймают Охотники и я снова попаду в руки мистеру Уолленду, мне отрежут мизинец, положат его в колдовскую бутылку, и я буду в их власти. Если бутылку сожгут, я умру; через нее мне смогут причинять всякие мучения. Так я, по крайней мере, думаю. Татуировки – способ держать меня под контролем. И сначала они воспользуются ими для того, чтобы заставить меня убить отца.

Только я никогда его не убью. Не смогу, даже если захочу, ведь мой отец самый сильный Черный Колдун из всех, о ком я когда-либо слышал, и у меня просто не хватит сил, ведь я против него ничто. То есть я, конечно, неплохо дерусь и хорошо бегаю, только против Маркуса этого мало.

Черт! Опять я о нем думаю.

Подумаю-ка я лучше снова о своем теле.

Иногда оно вытворяет странные вещи. Оно превращается. Об этом надо подумать, и как следует. Надо понять, как оно превращается, зачем и, главное, в кого.

Я даже не помню, как это происходит, но я знаю, что это бывает, потому что иногда я просыпаюсь голым и не таким голодным. Правда, иногда меня тошнит, желудок освобождается от ночной пищи, а рвота все не проходит и не проходит. Не знаю, наверное, он не всегда может переварить то, что я ем ночью. В основном это мелкие зверьки, хотя как я их ловлю, я не помню. Но я знаю, что я их ем: в моей блевотине попадаются мелкие косточки, клочки шерсти и кровь. Однажды я видел хвост. Голый, вроде крысиного. Значит, я превращаюсь в зверя. Как иначе это объяснить? У меня тот же Дар, что и у отца. Но я ничего не помню: ни того, как я превращаюсь в зверя, ни что делаю потом, ни как превращаюсь обратно. Ничего, пока не проснусь. Я всегда сплю после превращения, так что, наверное, оно отнимает у меня много сил.

Прошлой ночью я убил маленького оленя. Проснулся рядом с его полуобглоданным телом. Меня не вырвало. Наверное, желудок привыкает. До этого мне жутко хотелось есть, теперь уже не так. Значит, привыкнуть можно ко всему, даже к сырому мясу. Хотя я бы и нормальной едой не побрезговал. Бургер, чипсы, рагу, пюре, ростбиф и йоркширский пудинг. Человеческая еда. Пирог. С заварным кремом!

Внимание!

Не думай о том, чего не можешь получить, ведь ни к чему хорошему это не приведет. И вообще, будь осторожнее со своими мыслями. А то так и в негатив скатиться недолго. Сегодня мне хорошо удавался позитив, так что под конец дня можно побаловать себя мыслями о разных людях, даже и об отце чуть-чуть, хотя о нем надо думать особенно аккуратно.

Я видел его. Я встречался с Маркусом. Он меня не убил – я, правда, никогда всерьез и не верил в то, что он это сделает, – но зря, что ли, о нем люди разное говорят: выйти могло по-всякому.

Все свое детство я считал, что Маркусу на меня плевать, а оказалось, что он думал обо мне все время, так же как я о нем. А еще он всегда хотел мне помочь. Он нашел меня. Он остановил для меня время, что, наверное, не так просто, даже для него. Он провел для меня церемонию дарения: дал мне свою кровь и три подарка. Вот его кольцо, оно золотое, я верчу его на пальце, подношу к губам, целую, ощущая его тяжесть и вкус. Пуля – его второй подарок – лежит у меня в кармане: это волшебная охотничья пуля, которую отец вырезал из раны у меня в боку. Иногда я опускаю руку в карман и нащупываю ее там, хотя мне даже не очень нравится иметь ее при себе – все же это охотничья вещь. И, наконец, третий подарок, который он дал мне – моя жизнь – все еще со мной. Я, правда, до сих пор не уверен в том, что такой подарок считается, потому что никогда раньше не слышал о нематериальном подарке; но он – Маркус, и ему лучше знать.

Благодаря отцу я жив. Благодаря ему я получил свой Дар, такой же, как у него. Часто колдунам приходится искать свой Дар, бороться за него год или даже больше, мне же не пришлось даже оглядываться. Он сам меня нашел. Правда, я не знаю, хорошо это или плохо. Лучше подумать о чем-нибудь другом…

Моя семья – вот еще одна позитивная тема. Когда я думаю о них, я редко впадаю в негатив. Правда, я скучаю по Аррану, но уже не так, как в плену у Селии. Как я скучал по моему брату тогда, в первые недели в клетке. Но это было так давно… года два тому назад, кажется. Совет забрал меня из дома в пятнадцать, как раз перед дарением Аррана. Да, с тех пор прошло два года, но я знаю, что у них все хорошо, у Аррана и Деборы. Эллен, моя знакомая полукровка, связалась с Арраном, показала ему мое фото, принесла мне его видео, так что я видел его лицо, слышал его голос. Я знаю, что без меня им лучше. Я никогда больше их не увижу, но это не страшно, ведь они знают, что я сбежал, что я жив и свободен. Мыслить позитивно – моя цель, а это самая позитивная из всех моих мыслей, ведь чем дальше я от тех, кого люблю, тем лучше для них, и тем мне легче.

Иногда я сижу у входа в пещеру, иногда даже ложусь ненадолго поспать, но сплю чутко и обычно предпочитаю ждать здесь, на своем дереве, тем более что отсюда хороший вид. И растет оно над самым обрывом, так что случайно на меня никто не набредет. С другой стороны, как знать. Охотники – они потому и охотники, что хорошо охотятся. Я стараюсь вспоминать о них пореже, хотя притворяться, будто их нет, тоже не имеет смысла. Так что я сижу на своем дереве весь день, а когда темнеет, вот как сейчас, я позволяю себе вспомнить былые дни, еще до того, как Совет забрал меня из дома, до Селии, до клетки.

Больше всего я люблю вспоминать, как мы с Арраном играли в лесу за бабушкиным домом. Я прятался где-нибудь на дереве, а Арран, когда находил меня, лез за мной, но чем выше он поднимался, тем дальше я пятился, пока не оказывался на какой-нибудь совсем тонкой веточке. Он просил меня перестать, и я подбирался к нему, и мы садились на сук, свесив по бокам ноги – вот как я сижу сейчас, – и я опирался на Аррана спиной. Как бы мне хотелось так посидеть с ним сейчас, почувствовать спиной тепло его тела. Угадать, улыбается он или нет, ощутить, как поднимается и опускается от дыхания его грудь, почувствовать его руку, обнимающую меня.

Только сейчас об этом лучше не думать. Не думать о том, чего не можешь получить.

Еще я помню бабушку, как она возилась с пчелами, помню кур, которые забредали в кухню через вечно открытую дверь, помню грязный кухонный пол под ее сапогами. В последний раз я видел ее, когда меня забрали. Мы были с ней в здании Совета, когда мне сказали, что Селия будет моей «наставницей и опекуншей». Тогда я впервые увидел Селию, услышал ее звук, ощутил на себе ее Дар, которым она держала меня в подчинении. Кажется, будто это было в прошлой жизни. Селия оглушила меня тогда своим шумом, я упал, и меня понесли, я оглянулся и увидел бабушку – она стояла одна посреди комнаты, где обычно проходили мои Освидетельствования, и выглядела испуганной и старенькой. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, бабушка знала, что никогда больше не увидит меня. Селия сказала мне, что она умерла, и я знаю, что это они заставили бабушку умереть, как и мою мать.

Теперь я знаю…

Что это?

Шаги! В темноте!

Моя кровь наполняется адреналином.

Держи себя в руках! Слушай!

Шаги легкие. Как будто крадется Охотница.

Я медленно поворачиваю голову. Никого. Облака густо устилают небо, и даже отблеска луны не видно здесь, в глубине леса.

Снова шаги. Снова адреналин.

Черт! Это уже не адреналин – это зверь у меня внутри.

И тут я вижу ее. Это косуля. Она боится.

Животный адреналин разрывает меня на части, зверь рвется наружу.

Спокойно! Спокойно! Дыши медленно. Считай вдохи и выдохи.

Глубокий медленный вдох и такой же выдох.

Два вдоха – пауза – медленный выдох.

Три частых вдоха – я чувствую, как кровь в моих жилах превращается в пламя, – один глубокий выдох.

Четыре мелких вдоха, я борюсь со зверем, с тем, что заставляет меня превращаться в него.

Косуля поворачивается и тут же скрывается в чаще леса. Но я человек, я по-прежнему сижу на дереве, и косуля жива. Я могу контролировать свой Дар. Могу остановить его, по крайней мере. И, раз я могу ему запрещать, то, может быть, когда-нибудь научусь и разрешать.

Я широко улыбаюсь. Впервые за много недель я чувствую настоящий позитив.

Сегодня я держался молодцом, придерживался списков, далеко в негатив не забредал. Можно и побаловать себя приятными мыслями, теми, которые я приберегаю для особых случаев. Мои самые любимые мысли – об Анне-Лизе. И вот что я вспоминаю…

Я и Анна-Лиза

Мы вдвоем сидим на плите из песчаника, наши ноги свешиваются с края. Анне-Лизе пятнадцать, мне еще четырнадцать. Мое колено совсем рядом с ее коленом, но они не соприкасаются. Стоит поздняя осень. Мы уже два месяца встречаемся здесь каждую неделю. За все это время мы лишь раз коснулись друг друга, во вторую нашу встречу. Я взял ее руку и поцеловал. До сих пор не могу поверить, что я это сделал. Наверное, я был тогда слегка не в себе. Теперь я только об этом и думаю, то есть я на самом деле думаю только о том, как это было, но повторить такое я не в силах. Анна-Лиза и я разговариваем, карабкаемся на камни, бегаем друг за другом, но даже гоняясь за ней, я никогда ее не ловлю. Подбираюсь совсем близко, но не ловлю. И себя поймать не позволяю.

Она болтает ногами. Ее серая школьная юбка аккуратно отглажена, на ней ни пятнышка. Ноги у нее гладкие, чуть загорелые, выше колен покрыты тонким светлым пушком. Моя нога в миллиметре от ее ноги, но я знаю, что ни за что не смогу его преодолеть. И я заставляю себя повернуть голову и посмотреть в другую сторону.

Под нами крутой обрыв, довольно высокий, но спрыгнуть все-таки можно – внизу песок. День ветреный, но там, где мы сидим, это не чувствуется. Деревья качают макушками и шелестят, словно говорят друг с другом, сплетничают, с них небольшими стайками срываются листья. Вдруг одну стайку подносит прямо к нам; Анна-Лиза еще не успевает пошевелиться, а я уже знаю, что сейчас она попытается поймать лист. Она вскидывает руку, вытягивает ее и сама вытягивается над обрывом. Она вытянулась слишком далеко, но с ней ничего не случится, даже если она потеряет равновесие, и хотя мне, наверное, следовало бы обхватить ее, чтобы не дать ей упасть, но я не двигаюсь. Она смеется, вытягивается еще дальше и все-таки ловит лист, но тут же хватается другой рукой за рукав моей рубашки, а я все не прикасаюсь к ней. Тяну на себя руку, чтобы она не упала, но ее не трогаю.

Лист у нее. Коричневый березовый треугольничек. Она держит его за стебелек и вертит им у меня перед носом.

– Поймала! Но не благодаря тебе. Я чуть не свалилась.

– Я знал, что ты будешь в порядке.

– Неужели? – И она проводит листком по моему носу, ее пальцы скользят в миллиметре от моих губ. Я отодвигаю голову немного назад.

– Держи, это тебе. На, возьми.

Я говорю:

– Обычный лист. Таких кругом много.

– Протяни руку. Этот листок особый. Я поймала его сама, рискуя собой, специально для тебя.

– Тогда это действительно совсем особенный лист, – говорю я и протягиваю руку.

Она роняет листок мне в ладонь.

– А ты когда-нибудь говоришь «спасибо»?

Я не знаю. Никогда об этом не задумывался.

– И никогда меня не касаешься.

Я пожимаю плечом. Не могу же я сказать ей, что считаю разделяющие нас миллиметры. Вместо этого я говорю:

– Я сохраню этот лист. – Отталкиваюсь от камня и прыгаю вниз, на песок.

Вот я уже у подножия скалы и не знаю, что делать дальше. Я надеялся, что она прыгнет вместе со мной. Я поднимаю голову и говорю:

– Можно, мы поговорим о чем-нибудь другом?

– Если ты вернешься сюда и вежливо попросишь, то можно.

Я карабкаюсь по утесу наверх со всей скоростью, на какую способен – выделываюсь, – но у самой вершины останавливаюсь. На том самом месте, где я обычно переваливаю через край, сидит она. Загораживает проход. Есть другой путь, он сложнее, и я опускаюсь на пару шагов вниз, а потом поднимаюсь в другом месте, но она уже передвинулась туда и снова сидит у меня на пути.

– Привет, – говорит она и с улыбкой наклоняется ко мне.

У меня остается лишь один способ забраться наверх – перелезть прямо через Анну-Лизу.

– Прошу прощения, – говорю я. – Не могли бы вы немного подвинуться?

Она мотает головой.

– А если я скажу «пожалуйста»?

Она снова мотает головой, широко улыбаясь.

– Для мерзавца половинного кода ты не такой уж и мерзавец.

– Пожалуйста, Анна-Лиза. – Мне неудобно держаться: пальцы рук затекли, ботинки вот-вот соскользнут с утеса. Долго я здесь провисеть не смогу.

– Не понимаю, за что тебя выгнали из школы. Ты же такой паинька. – Она говорит это учительским голосом.

– Ничего я не паинька.

Она снова наклоняется ко мне, усмехаясь.

– Докажи.

Я должен буду либо перелезть через нее, либо спрыгнуть вниз, причем совсем скоро, мои ноги уже начинают дрожать от напряжения. Думаю, я смогу перелезть через нее, если упрусь рукой в землю справа от ее коленей, но тогда мне надо будет как-то перевалить через сами колени, и…

– Жду не дождусь, когда я смогу рассказать моим братьям, какой ты, оказывается, трусишка, – продолжает дразнить меня она. Я смотрю ей прямо в лицо, и хотя я знаю, что она шутит, сама мысль о том, что она вообще может о чем-то говорить с этими придурками, сводит меня с ума. Улыбка в секунду сходит с ее лица. Я отпускаю камень, на котором вишу, поворачиваюсь в воздухе и падаю на землю. Меня трясет, когда я встаю на ноги, а она кричит мне сверху:

– Натан! Прости! Я не должна была… – И она опускается рядом со мной на землю, также легко и грациозно, как всегда. – Зря я это сказала. Глупо.

– Если они только узнают, что мы встречаемся. Если…

– Ты же знаешь, что я ничего никому не скажу. Просто я глупо пошутила.

Я понимаю, что реагирую слишком сильно и порчу нам встречу, поэтому, ковыряя носком ботинка песок, я говорю:

– Знаю. – Потом я улыбаюсь ей и возвращаюсь к шутливому тону. – Только не говори никому, что я на самом деле слабак, ладно? А я никому не скажу, какая ты хулиганка.

– Я хулиганка?! – Она снова широко ухмыляется и тоже начинает скрести землю туфлей. Каблуком она проводит в песке длинную линию и говорит: – На шкале от хулиганки вот здесь… – она делает отметину на одном конце, – до милой, воспитанной, робкой девочки вот здесь… – и она переходит к другому концу, втыкает там каблук в землю и поворачивается ко мне, – где я, по-твоему, нахожусь?

Бормоча:

– Анна-Лиза, Анна-Лиза, Анна-Лиза, – я прохожу вдоль черты сначала в одну сторону, потом в другую. Не дойдя до робкого конца примерно на три четверти, я останавливаюсь и пячусь назад, останавливаюсь и снова пячусь, и так до тех пор, пока до хулиганки не остается всего одна десятая пути.

– Ха! – говорит она.

– Ты для меня слишком плохая.

– Большинство моих школьных друзей поставили бы меня сюда! – рявкает она и прыгает куда-то рядом с робким концом.