Скифы Никитин Юрий

Глава 6

Алексей попеременно подходил то к одному, то к другому, что-то говорил горячо, жарко, Яну от него оттеснили и окружили Владимир-2, Бабай-ага, Яшка – записные бабники.

Когда Алексей обернулся к нему, Крылов спросил шепотом:

– Где ты оторвал такую богиню?

Тот чему-то хохотнул, ответил шепотом:

– Богиню?.. Ха-ха… Не поверишь, откуда она!

Крылов ответил шепотом:

– Поверю, даже если скажешь, что она с Марса.

– Не поверишь!.. – повторил Алексей. – Иду по улице, вижу, как она идет… Все, понятно, на нее оглядываются. А жара, все полуголые. Возле киосков с мороженым – очереди. Догоняю ее, говорю: не хотите ли мороженого? И, пока она не успела цыкнуть на нахала, объясняю торопливо: мол, для себя поленюсь стоять в очереди, а для нее готов на самом солнцепеке!.. Вижу, улыбнулась чуть, отвечает вежливо, что не любит фруктового… Оказывается, и это успела рассмотреть. Я воспрянул духом, раз в морду сразу не бьет, говорю, что знаю, где мороженое есть на все вкусы… Сам чуть не упал, когда она вдруг согласилась! Вот так мы и забрели сюда. Это уже здесь я выяснил, что она только вчера приехала в Москву из какого-то там Кунгура. Это не то Сибирь, не то Тмутаракань. Да не просто Сибирь, а самый что ни есть медвежий угол! Где и телевизора-то все еще не видали! А кинопередвижку туда привозят раз в месяц, как при дедушке Ленине! Ну, мне сразу все понятно стало… И что неизбалованная провинциалочка, и почему нос не дерет, и что в Москве ей все в диковинку… Тут я за нее обеими руками и ухватился.

Крылов покосился на Яну. Она дружелюбно и светло разговаривала с Черным Принцем, у того жилы на шее вздулись как корабельные канаты от усилий удержать взгляд на уровне ее лица, не дать сползти на грудь. На любом конкурсе «Big breast» или «Finest breast» она бы взяла первый приз, потому что ее грудь и очень крупная, и безукоризненна, и в довершение всего с бьющим в глаза неимоверно широким кружком альвеол, чистым и пурпурным, словно свет утренней зари.

– Черт, – вырвалось у него, – пропадет же!.. Это же Москва!

Даже то, что она преспокойно обнажилась до пояса, ни о чем не говорило, ибо в деревнях дети преспокойно водят коз на случку к козлу и следят, чтобы все прошло как надо, видят, как петушок топчет курочек, а дворовый пес старательно трахает все, что движется. Деревенская девушка, которая спокойно может сбросить одежду в компании мужчин, потому что так делают другие девушки, в отличие от них может оставаться чистым и трепетным зайчиком.

Долго стояли на тротуаре плотной толпой, галдели, доказывали, орали, спорили. Как всегда, расходиться не хотелось, хоть уже за полночь, дважды мимо на сниженной скорости проезжала патрульная машина, но никто не бросался бежать проходными дворами, и блюстители порядка, облегченно вздохнув, проезжали мимо.

Редкие прохожие, завидев группу молодых парней издали, поспешно переходили на другую сторону улицы. Раб Божий поглядывал все тревожнее, возопил:

– Братия!.. Они ж тоже люди!.. Все созданы Богом! Пойдемте вон в сквер, там лавочки, там никого пужать не будем…

– Ура! – завопил Яшка. Он приехал из Питера специально на встречу, утром обратно. – Пообщаемся! У меня в сумке запас, кому?

Баночки пива расхватали раньше, чем договорил, шумной толпой двинулись в сквер наискось через дорогу. Издали блеснули фары, машина неслась с большой скоростью, но толпа есть толпа, да еще надравшись пива, да еще уже почти скифы, никто не бросился бежать, машина резко сбросила скорость, круто взяла влево, пронзительно скрипнули тормоза, проскрежетало железо по высоким бетонным плитам бровки.

Оглянулся только Крылов, он все старался замечать и делать выводы. Машина поползла, дребезжа какой-то полуоборванной деталью, потом с натугой набрала скорость и скрылась в ночи и отблесках желтых фонарей.

– Бога возьмем Табити? – деловито поинтересовался Матросов. – Нам нужен настоящий пролетарский бог – суровый и беспощадный!

Он победно оглядывался по сторонам, парил, удалось вспомнить верховного бога скифов, но Гаврилов безжалостно поправил:

– Табитс. Ее звали Табитс.

– Ее? А что, он не самец?

– Самка, – ответил Гаврилов. – Чесс слово, самка!..

Раб Божий сказал укоризненно:

– Какие-то слова вы пользуете, странные… разве ж о божественной сути так говорят? Боги по сути своей двуполы. Возможно, троеполы.

Посыпались реплики, пошло бурное обсуждение сексуальной ориентации богов, во всех мифологиях боги совокупляются с животными, о скифах забыли, Крылов видел, что разговор может уйти в сторону и о скифах больше никогда не вспомнят, это свойство русской интеллигенции, что, как породные интеллигентные собаки, могут концентрировать внимание на чем-то не больше двух минут, но это его идея, та самая, которой он привлек внимание этой богини из Кунгура тмутараканского, потому возвысил голос, сказал саркастически:

– Эй-эй, не те ворота! Давайте сперва разберемся в самой сущности бога. Или Бога, что нам нужнее, так как монотеизм предпочтительнее перед политеизмом.

– Почему? – спросил Гаврилов обиженно, и Крылов понял, что теперь Гаврилов переходит в некую оппозицию. – Вон в Индии…

Крылов не стал доказывать, что здесь не совсем Индия, слоны по улицам не ходют.

– Что есть Бог? – спросил он. – Нет, я не стану пускаться в теологические объяснения. На это потребовалось бы сотни тысяч пухлых томов. Что есть Бог, который нам нужен? Всем: христианам, мусульманам, иудеям? Это такой дядя, которому мы вручаем сформулированные нами правила поведения в обществе… и просим его бдить и следить за выполнением этих правил! Но так как эти правила мы принимаем добровольно, то мы хотим, чтобы и наказание за отступление от этих правил было чисто символическим. Ну, что-то вроде, когда вместо публичной порки на Манежной площади просто качают головой и говорят укоризненно: «Ну как не стыдно?»

– Что за бог… – пробурчал Раб Божий.

На него шикнули, а Крылов продолжал:

– Эти правила… я имею в виду Правило Бога, люди принимают сверх, так сказать, необходимости. То есть помимо общих законов, которым подчиняется вся масса населения. Какая-то часть людей, стремясь к совершенству, принимает ряд добавочных правил, что заставят их быть лучше и чище остальных. Но так как эти правила «сверх необходимых», то и надзор за ними вручается не императору или местному князьку, а некоему идеалу, перед которым будет просто стыдно или же «грешно». Как, скажем, тому из нас, кто бросил курить, а потом мы его застаем за курением втихую…

Klm раздраженно передернул плечами, будто за шиворот упала оса, буркнул:

– Кончай со своими намеками! Достали.

– Вот это и есть Бог, – продолжал Крылов невозмутимо, – который все видит, все слышит, от которого не укроешься. Умный понимает, что Бог – это просто набор правил, которые внутри нас, а богомольной старушке… или же растерянному интеллигентику проще верить, что в самом деле есть нечто огромное, всевидящее, что всегда успеет спасти, помочь, накормить, вытереть сопельки. А если это и не сделает, то зато даст новую жизнь то ли в виде реинкарнации, то ли в роли ангела, то ли вовсе отправит в блаженную страну рая. Что они будут царями, а бывшие цари будут им ноги мыть.

Откин, самый быстро схватывающий, нетерпеливо сказал с загоревшимися глазами:

– Все понятно. Мы должны составить набор правил. Так?

– Так, – ответил Крылов благосклонно. – Но не тех, за которые по уголовной или гражданской статье, а тех, за нарушение которых «стыдно». Или «грешно», что один фиг.

– Признаки скифа, – быстро сказал Матросов, – это прямая спина и гордый взгляд! За счет чего? А потому, что у скифа нет иррационального чувства вины, что лежит вроде бы изначально на русском народе. Я не стану разбираться, откуда и когда это чувство возникло, кто его принес и кто наложил, я просто констатирую факт, что скиф не отвечает за всю ту дурь, что натворили русские.

– Более того, – добавил Крылов, – все, что сделали русские достойного, мы объявляем заслугой уцелевших искорок скифскости в дремучей русской душе… что, по сути, так и есть!.. Все победы – от наследия скифов, все открытия и все-все, что принято записывать в достижения, – это проявления скифости… или скифскости?.. нет, лучше скифости. Меньше букв – запоминается лучше. А на грамматику – плевать, мы же скифы!.. Таким образом, мы будем чисты, с новой энергией ринемся на свершения, завоевания, достижения. У русских слишком сильно чувство грядущего поражения. Дескать, за что ни возьмемся, все через задницу. Особенно тяжко переживается поражение со строительством коммунизма, а потом неудачи с возвратом к капитализму…

Несмотря на ночь, несмотря на то что все естественное не позорно, ребята стыдливо косились на Яну – вроде бы теперь все можно, однако по одному все же уходили в темноту. Слышно было, как мощно лопочет листва, словно под ударами крупного теплого ливня. В асфальт мощные струи лупили с силой пожарных шлангов, разгоняющих демонстрацию.

Возвращались, торопливо застегивали на ходу «молнии» на брюках. С ходу бросались в спор, на лету вламывались в дискуссии, получали оплеухи справа и слева.

Крылов беседовал с Рабом Божьим, когда подошел Матросов, не разобрался, но явно услышал, что разговор зашел о ненавистной поповщине, только в других рясах, сказал рассерженно:

– Религия? Да какого черта нам религия? Врач видит человека во всей его слабости, юрист – во всей его подлости, попище – во всей его дурости… А от того, что поменяем попа на волхва, – велика ли разница?

В сквере повис тяжелый вопрос, совсем недавно на этой же самой российской земле строили царство счастья без религии, рана еще свежа, кровоточит, а обгорелые руины торчат из развалин экономики, науки, морали… С другой стороны, церковь настолько пала, что даже дебилы в церковь не ходят, а только клинические идиоты и политики.

Крылов ощутил неладное, поднял голову, огляделся:

– А при чем тут попы, волхвы? Это лишь атрибутика. Но вера – дело другое. Скифам вера будет нужна!.. Возможно, они… то есть мы, потому и уступили место другим народам, что потеряли веру? На этот раз наша вера должна быть крепка.

– И танки наши быстры, – пробормотал Раб Божий.

– Верить, – сказал наставительно Откин, – значит отказываться понимать.

– Вера не начало, – вставил Матросов, – а конец всякой мудрости… Что же, скифы будут идиотами? Нет, я в такие скифы не пойду!

– Вера вопрошает, – сказал Крылов, – разум обнаруживает. Это сказал Августин, один из отцов церкви. Он же сказал: будем же верить, если не можем уразуметь. Ребята, если он не был скифом, то хоть сейчас режьте мне помидоры! Это же основа действующего человека, это закладка будущих Крестовых походов, покорения Северного полюса и начало строительства коммунизма в России! Безверие опасно тем, что, когда люди не верят ни во что, они готовы поверить во все. Мы это видим не только по массе ясновидящих, китайских гороскопов и даже шаманов, но и по политикам.

Бабай-ага сказал бодро:

– Да и вообще: у того, кому помогает Бог, помощник лучше.

А Черный Принц отметил задумчиво:

– Атеизм – это тонкий слой льда, по которому один человек может пройти, а целый народ ухнет в бездну. Так что я хоть и против попов, но тут Костя прав, какая-то религия нужна…

– Какая-то! – сказал Klm саркастически. – Вон Гитлер пытался заменить христианство древней нордической религией, откапывал старых богов… и что получилось?

Крылов сказал зло:

– Уверен, что у него все ухнуло из-за нордических богов? Ну тогда и молчи в тряпочку. Ненавижу умников, что всюду прут со злорадным: а вот у Гитлера!.. И что же, если у Гитлера дважды два равняется четырем, я должен иначе? По-моему, те, кто талдычит постоянно о Гитлере, избрали его богом. А я буду говорить, что дважды два – четыре, без оглядки на Гитлера, Сталина, Хо Ши Мина или Иисуса Христа.

Денис-из-Леса зевнул, сказал протяжно:

– Не пора ли по домам?.. Уже полночь…

На него покосились, словно он громко и мощно испортил воздух. Не говоря уже о том, что сегодня суббота, а завтра воскресенье – отсыпайся вволю, но просто всегда так неохота расходиться, и всегда хочется уйти последним, взять от этой встречи все, выпить до дна…

– Ты чо, – удивился Тор, – жаворонок, что ли?

– Нет-нет, – сказал Денис-из-Леса поспешно, словно оказаться жаворонком в такой творческой среде – это же признаться в неимоверной тупости и узости. – Я сова, сова! Прямо филин с крыльями. Просто подумал, что…

Тор поднес ему под нос кулак и дал понюхать.

– Думать, – изрек он, – вредно. Так говорит Раб Божий. Верить надо, чукча!

Крылов посмотрел на небо, поежился, ночью холодает быстро, сказал убеждающе, явно устрашившись, что сейчас все разойдутся:

– Итак, с чего начинается день скифа? Вот скиф просыпается… просыпается… встает с ложа… обязательно – правой ногой. Это первое. Второе – это до чая и кофе он обязательно сразу после пробуждения выпивает полстакана воды. Простой чистой воды. Из-под крана или пропущенной через очистители, неважно. Кстати, это советуют все йоги и все медики. Но нам важно, что эта простая процедура сразу же придаст гордости тому, кто ее исполнит. Как, кстати, всякая процедура по преодолению или дисциплинизации себя… Я помню, как гордился собой всякий раз, когда заставлял себя по утрам делать гимнастику! А гордость – основа нации. Русские охотно и даже поспешно ассимилируются в других странах потому, что считают себя хуже других. А вот скиф будет знать, что он всех лучше! Как лучше русских, так и всяких там европейцев, японцев и прочих негров.

Раб Божий сказал задумчиво:

– А что… Выпиваешь пару глотков воды, произносишь молитву…

Klm поморщился:

– Тебе бы только молиться!

– Да нет, – сказал Раб Божий очень серьезно, – молитва, помимо Святейшего Таинства Общения с Богом… еще и формула внушения. Она настраивает на определенный лад… Молитва скифа, учитывая нынешний темп жизни, должна быть из одной фразы, а то вообще из двух-трех слов. Любой психолог скажет, как это важно. Что-то типа: «Скиф – это победа!», «Нам нет преград на море и на суше!»

Крылов посмотрел на Раба Божия с некоторым уважением. При всей узколобости христианина этот все же иногда зрит корень любого учения. Наверное, общение в Корчме повлияло.

Денис-из-Леса сказал наконец:

– Черт… Метро уже закрылось! Придется через весь город пешком.

– А ты троллейбусом!

– Из троллов остались только дежурные. Вроде бы через каждые три часа… Но с моим счастьем только по грибы ходить, да и те прячутся.

Klm предложил:

– Переночуешь у меня. Я отсюда за два квартала. А вообще-то давайте завтра этим же составом… Воскресенье, день выходной! Чтоб не откладывать дела в долгий ящик, соберемся не вечером, а эдак часиков к двенадцати дня. Как раз все проснемся, успеем проверить почту…

Гаврилов сказал ясным голосом:

– Лучше в каком-нибудь маленьком кафе без пива. Утро все-таки…

Раб Божий поддержал горячо:

– Да-да, проклятый язычник хоть раз да сказал верно!

Крылов смолчал, что эти антагонисты, ярый православник и ярый язычник, почти всегда говорят в один голос и приводят одни и те же доводы.

Яна обратилась к Черному Принцу, тот стоит рядом, да и единственный при галстуке, но Крылову чудилось, что вопрос обращен и к нему тоже:

– А можно прийти и мне?

Наверное, все почувствовали себя точно так же, как и Крылов, потому что загалдели, как гуси при виде широкого пруда с обильной ряской и множеством толстых жирных лягушек на листьях кувшинок:

– Конечно!

– Само собой!

– Вэлкам!

А простодушный Яшка бухнул:

– Мы все такие умные-умные, но пусть будет и что-то красивое!

Яна улыбнулась только уголком губ:

– У вас есть Лилия. Я не видела женщины красивее.

– Неужели вы редко смотрите в зеркало? – удивился Яшка.

А Денис-из-Леса сказал честно:

– Лилия хозяйка нашего сайта, наша сестра, мать, нянька, она же издатель и многое-многое чего еще. Вы видели, что она исчезла вскоре после начала встречи? А вы смогли бы украшать нашу вечеринку всегда…

Она поморщилась:

– Меня не интересуют вечеринки.

Еще бы, подумал Крылов. Знаешь, что тебе на вечеринках купаться в бассейне из французского шампанского, а веер будут подавать министры и вожаки братвы. Что тебе вечеринка с бедными студентами!

Глава 7

Он всегда просыпался мгновенно, одним прыжком вскакивал с постели, но если в какой день перебирал с пивом, то пробуждение бывало трудным. Нет, голова не трещала, но во всем теле оставалась блаженная слабость, кайф, балдеж, расслабление, которого так добиваются придурки и которое он так ненавидит всей мощью человека сильного и талантливого.

Сейчас одеяло улетело, он из положении лежа почти в сальто оказался на середине комнаты. В широком зеркале отразился крепкий молодой… да, еще молодой, сильный, плотный, как бизон, с начинающимся животиком, складки на боках, куда от них денешься с этим сидячим образом жизни, а изнурять себя тренажерами кажется глупо для мыслящего человека.

Рот до ушей, глаза щурятся, как у дедушки Ленина. Вид довольный, словно в личине кота забрался в чужой погреб и пожрал всю сметану… Ах да, это же Яна снилась, он же с нею такое вытворял…

Горячая волна прошла по всему телу. Он оглянулся на смятую постель. Так и есть, мокрые следы, свежие, а вон уже блестит и топорщится. Значитца, приснилась по крайней мере дважды…

– Яна, – произнес он вслух. – Думаешь, я настолько был пьян, что не запомнил твой телефон?

На кухне зашелестело. Дед сидел в плетеном кресле, сам дотащил с балкона, в руках газета, очки с невероятно толстыми стеклами. Поднял глаза поверх очков на внука, в глазах любовь, но проворчал, на молодых надо ворчать, да и положено старикам ворчать:

– Спишь долго. Как в тебя столько сна влезает?

– Доброе утро, дед, – ответил Крылов. – Я тебя тоже люблю.

У деда не то чтобы бессонница, старики спят мало, а его дед вообще спит по четыре-пять часов в сутки, высыпается, хотя деду можно бы храпеть хоть круглые сутки, давно на пенсии, восемьдесят два года от роду, а вот ему, Крылову, такое бы…

Из прихожей слышно было, как в дверь квартиры что-то бабахнуло, грохнуло. Крылов, морщась, вернулся в свою комнату, схватил первый попавшийся музыкальный диск и сунул в сидюк. Музыку врубил погромче. На лестничной площадке напротив обе квартиры занимает семья людей, которых в мире общечеловеческих ценностей деликатно называют людьми с замедленным уровнем развития. Их восемнадцать человек: муж с женой и шестнадцать детей.

В дверь бабахнуло так, что та едва не выгнулась. Крылов стиснул зубы, добавил громкости. Хотя для семьи замедленных выделили две трехкомнатные квартиры, но теперь места снова не хватает, оттого детишки часто затевают игры даже на лестничной площадке. Правда, они и так затевали…

Старшему – восемнадцать, это восьмидесятикилограммовый ребеночек, в самом деле ребенок, ибо по умственному развитию остановился на уровне трехлетнего, выше никакие педагоги поднять не могут. Когда такой ребеночек начинает биться головой в стены, в двери, в шахту лифта – на стенах остаются вмятины, железо лифта прогибается, ибо голова у ребеночка, судя по всему, литая, без пустот.

Вернулся на кухню, дед сидел с торжествующим видом. На газовой плите уже джезва, снизу полыхает синий огонек. Крылов заглянул, вода есть, дед налить не забыл. Кофе молоть, правда, уже не берется, пальцы ослабели, а кнопка на кофемолке в самом деле тугая.

– Дед, – предупредил Костя, – тебе кофе нельзя. Нюхать можно, а вот даже лизнуть…

– Сам нюхай, – огрызнулся дед.

Это было чисто ритуальное: и его предупреждение, и возражения деда. Как всегда, достигался компромисс между строжайшим запретом врачей не смотреть на кофе вообще и желанием деда пить его ведрами – раздираемый противоречиями внук наливал деду маленькую чашку сла-а-а-а-абенького кофе, а сам торопливо поглощал свой крепкий, давясь и обжигаясь, чтобы дед не успел раззавидоваться до инфаркта.

Прогремел телефон. В сумасшедшей надежде, что это вдруг звонит именно она, Крылов почти выронил чашку, метнулся через всю комнату. Пальцы ухватили трубку.

– Алло! – прокричал он. – Алло!

Из трубки донеслось:

– Это я, Черный Принц. Че орешь?.. Я не разбудил?

Крылов сказал упавшим голосом:

– Привет… Просто плохо слышно. Ты ж знаешь, у меня под окнами дорога. Такой грохот стоит…

– Закрой окно, – посоветовал Принц. – Вообще в твоих случаях герметизируются и кондишен ставят. Странные у тебя отбойные молотки под окном: мне чудится ансамбль урюпинцев… Ну, и что ты надумал насчет конечной цели?

Крылов спросил настороженно:

– Какой цели?

Слышно было, как на том конце провода Принц задохнулся, словно его стукнули под дыхало. В мембране плямкало, сопело, наконец голос прорвался раздраженно-укоряющий:

– Ты что?.. Настолько перебрал, что ничего не помнишь?

– А что случилось?

Принц заорал так, что Крылов поспешно отодвинул трубку. Голос вырывался злой, горячий, темные полоски начали разогреваться до вишневого цвета. Зачарованный Крылов слышал нескончаемый вопль:

– Ты забыл, что сам же и предложил?.. Пусть предложил только для того, чтобы привлечь внимание Яны… все видели, как ты токовал и хвост перед нею павлинил, но это в самом деле… ты же в самом деле предложил такое… что жить интереснее! Костя, не дури. Ребята уже повеселели, уже собираются. Мы уже тут кое с кем созвонились, соберемся, благо воскресенье, поговорим. Ребята загорелись!

Крылов покосился на часы. Десять часов. Раннее утро, но для таких жаворонков, как Черный Принц, уже разгар дня. Неважно, что выходной.

– У меня куча дел, – промямлил он. – Ребята, вам хорошо, все вы птицы вольныя, а мне надо…

– Эх, – прервал Принц мстительно, – ну ладно, как хошь. Тогда придется мне самому Яне пиво покупать…

Крылов подпрыгнул. Голос вырвался раньше, чем он успел его зажать, скрутить и выпустить четко промодулированным и взвешенным:

– Яна? Она тоже придет?

– Конечно, – ответил Черный Принц.

– Но как…

– Думаешь, ты один запомнил ее телефон?

Крылов прокричал:

– Уже одеваюсь! Где договариваетесь встретиться?

Дед пил кофе мелкими осторожными глотками. Чашку держал обеими руками, поглядывал поверх нее хитро, похожий на старую облезлую мышь. Серое лицо со старческими коричневыми пятнами порозовело, в глазах появился живой блеск. Хмыкнул, но смолчал, слышно было только сербанье, которое не заглушила даже музыка из-под прикрытой двери.

– Дед, – сказал Крылов торопливо, – когда допьешь, ты ложись. Читать и в постели полезно, врачи все врут. Лады?

– Не беспокойся, – ответил дед бодро.

Крылов метнулся в комнату – где же брюки, все разбросано, торопливо хватал и одевался, с кухни донесся скрип отодвигаемого кресла. За деда можно не беспокоиться, даже после такого кофе он чувствует прилив сил, может даже сам помыть посуду, что часто с гордостью и делает, потом возвращается на свою узкую, почти солдатскую кровать на надставленных повыше ножках, чтобы мог сам ложиться и вставать, с собой берет кучу книг из библиотеки внука. Чаще всего засыпает минут на двадцать, после чего снова может читать целыми днями…

Открыл дверь, выскочил, успев услышать тошнотворный запах, похожий на разлитый аммиак, и… его понесло, как на льду. К счастью, еще не отпустил дверную ручку, удержался, не дал себе упасть в зловонную жижу, хотя был близко, близко…

Ноги скользили, кое-как поднялся, отступил в прихожую, оставляя желто-серые следы. Кого-то из семьи дебилов вырвало, блевотина покрыла половину лестничной площадки. Кормят сволочей круто, среди желтой вонючей жижи виднеются куски полупереваренного мяса…

Крылов торопливо смывал в ванной с подошв блевотину, желудок поднимался к горлу. Перед глазами неотступно вставала эта смердящая лужа, вонь невыносимая, у дебилов больные желудки, срут тоже прямо в подъезде, во дворе, на детской площадке, везде – где припечет, все жильцы тут же разбегаются от невыносимой вони, но все интеллигентные и воспитанные, возмущаются дома на кухнях, глотают валидолы, спят только с успокаивающими…

Со второй попытки он открыл дверь, уже задержав дыхание. Бросил пачку газет, встал обеими ногами, быстро запер, огромным прыжком перемахнул на чистое место к шахте лифта. Но дыхание заканчивалось, задохнется, пока дождется кабины, понесся вниз по лестнице. Ладно, с десятого этажа сбежать – это ж почти утренняя зарядка бодростью…

Сколько он себя помнил, мелькнула мысль, он всегда был человеком довольно-таки благонравным. Под благонравием имел в виду не школьные отметки за поведение и не туповатое добродушие, отличавшее некоторых товарищей по детским играм. Просто как-то не нравилось делать людям гадости. И если нечто все-таки делал, то не со зла, а либо от непонимания, «что в этом плохого», либо уж потому, что просто не видел другого выхода. И если кто-нибудь внятно объяснял, почему так делать нельзя, и указывал другой выход, он с радостью соглашался и больше так не делал. Однако беда в том, что объяснить такие вещи было довольно сложно. Потому что слушал, всему верил, но потом задавал один вопрос. Ну хорошо, так делать плохо. А как надо, чтобы сделать хорошо?

Он сбегал по лестнице, хватался за перила, чтобы центробежная сила не размазала о стенки, но уже с восьмого этажа пошел медленнее, осторожнее. Здесь тоже было… минное поле. А мозг, который никогда не отдыхает… по крайней мере, у него, услужливо воскресил воспоминания детства. Видимо, по аналогии или для иллюстрации того, от чего сейчас бежал или из-за чего сейчас так зло стучит сердце.

Да, в детстве он жил недалеко отсюда, в старом пятиэтажном кирпичном доме. Лифта, понятно, не было, да и какой лифт для пятиэтажного дома, это только в барских домах лифты, а его дом был простой, хотя и населен почему-то преимущественно интеллигенцией.

На первом этаже жила добрая бабуся, которая – от доброты – прикармливала уличных кошек, благо их было много: рядом благоухала помойка, обычное место их сборищ. Чтобы кошечкам было уютно, бабуся ставила мисочку с провизией около своей двери и регулярно обновляла в ней корм. Кошки, разумеется, привадились, а подъезд приобрел неповторимый устойчивый аромат кошачьей мочи и фекалий. Ага, вот почему память воскресила то детское время… Запах на лестничной площадке был тот же, только усиленный многократно: из могучего желудка дебила излилось кошачьих фекалий в десятки раз больше, чем тогда гадили кошечки…

Время от времени кто-нибудь пытался с кошечками разобраться, но стоило только какой-нибудь мурке взвизгнуть, как бабка – то ли дежурившая под дверью, то ли чуявшая сердцем такие вещи – вылетала и коршуном кидалась на того, кто поднял ногу на бабкину животину. С бабкой разобраться уже никто и не надеялся: позиция ее была известная и твердая, а иных методов воздействия на нее в пределах морали и закона позднесоциалистической эпохи просто не было. Время от времени, однако, кто-нибудь не выдерживал и, заляпавшись в кошачьем кале, шел к бабусе со скандалом.

Скандалы эти были однообразны и неуспешны, а проходили примерно так.

– Млин, мамаша, – говорил очередной пострадавший, – ну я не знаю, вы хотя бы убирайте за своими кошками, они ж тут все, извините, загадили!

– Я те не мамаша, ты ко своей мамаше так обращайси, – поджимала губы бабуся. – И че это – я обязана тут убирать, что ли? Я тебе тута не поломойка, мне за это деньги не плотют, пусть кому надо, тот и убирает.

– Ну так же нельзя! – возмущался пострадавший. – Вы их на улице кормите, что ли!

– А на улице им невкусно есть, – охотно объясняла бабуся, – вот ты (бабка принципиально тыкала всем «молодым») небось жрешь дома, у телевизору, а не на улице, а у них ни дома нету, ни телевизору, они ж дикия, им бы погретьси…

– Да жизни нет от твоего зверья! – не выдерживал пострадавший. – Ты, бабка (на этой стадии все почему-то переходили на «ты»), забодала, млин!

– Ну ты и сволочь бессовестная, – как-то даже беззлобно констатировала бабуся, – вон морду какую наел, в ристараны небось ходишь с бабой своей, и дома ишо жрешь, а хоть разок кошечкам рыбки вынести… а я из пенсии своей капеешной им рыбку покупаю…

Тут глаза бабки как бы начинали смотреть вовнутрь и наливались каким-то непонятным светом – видимо, то было ощущение своей полной и абсолютной правоты. На этой стадии даже сильно разозленный мужик отступал, бросая напоследок что-нибудь типа «совсем из ума выжила» и тщетную угрозу «обратиться в милицию». Бабка на это только усмехалась: попытки уже были, и она хорошо знала, что милиционеры тоже ничего ей не скажут, кроме «ну, блин, мамаша». Была еще попытка напустить на бабусю карательную психиатрию (то есть наябедничать по ноль-три на предмет «тут у нас старуха психованная чудит»), но и она кончилась ничем: что бы там ни говорили, а свой умишко у бабки был при себе.

По тому самому, что бабкин умишко работал вполне адекватно, бабка отчаянно ненавидела и боялась детей, ибо понимала: мелкие гаденыши вполне способны обидеть ее кошечек, и причем безнаказанно. Так оно обычно и получалось: дети с гиканьем и свистом разгоняли хвостатых, выкидывали миску с харчами и вообще вели свою маленькую партизанскую войну. Бабка скандалила с родителями гаденышей, и тем приходилось выслушивать бабкины речи, а гаденышам делались подобающие внушения.

– Папа, ну почему ей можно, а нам нельзя! – громко возмущался очередной гаденыш, которому очередной попавший под бабку папаша от бессильной злости на ситуацию пребольно выкрутил ухо.

– Она старая… не лезь в ее дела… не трогай ее миску… – неубедительно врал папаша, – и вообще, не связывайся!

Этот категорический императив местного розлива – «Не связывайся!» – обычно вбивал последний гвоздь.

Дети, однако, бывали разные. В частности, в соседнем дворе жил некий Рома, мальчик из «нехорошей семьи», как деликатно выражались мамы и папы, объясняя чаду, почему с Ромой водиться нельзя. Семья, что правда, то правда, была прескверная, из серии «пьющие родители»; надо сказать, что и сын получился во всех отношениях неудачный. Особенно страшно было то, что он был «без тормозов», отморозок, по-нонешному. В школе был известен еще с первого класса тем, что чуть было не задушил в физкультурной раздевалке одного пацана. Несколько раз пытались «исключить», но дальше угроз дело, опять же, не шло: подобная экстраординарная мера каким-то боком вредила школьным «показателям», а потому никогда и не применялась. Угрожали еще отправкой в «школу для дураков», однако тут срабатывали остатки совести: мальчик был вполне сообразительный, хотя проблемы с нервами у него имели место быть.

Крылов осторожно прошел площадку пятого этажа: подоконник уставлен пустыми баночками из-под пива, эти не бьют, как бутылки – их бабки все равно сдать не смогут, а вот на полу подозрительно расстелена газета… Вот в одном месте бугрится, там проступило коричневое, а вонь указывает на состав… Кто-то из жильцов постарался, прикрыл.

Так вот. Рома, продолжил он мысль, возникшую совсем не случайно – у него почти никогда случайностей не бывает, – время от времени посещавший их подъезд на предмет покурить и погреться, однажды заявился с канистрой бензина, намереваясь устроить кошечкам (а заодно, видимо, и бабке) Окончательное Решение Вопроса. До дела, правда, так и не дошло: взрослые Ромку таки поймали, скрутили и от избытка чувств надавали, потому как плеснуть бензинчиком под бабкину дверь он все-таки успел. Кто-то даже побежал звонить в милицию, однако Ромка умудрился, царапаясь и кусаясь, вырваться и убежал в неизвестном направлении – не факт, что домой.

На том дело и кончилось. Интересно, однако, то, что бабка свою миску выставлять под дверь перестала. Кошечки, правда, продолжали приходить, гнусно орали, требуя жратвы. Но население подъезда осмелело. Кошечек стали гонять. И теперь уже папаши выкручивали ухи пацанам за попытку погладить котеночка: все как-то сразу вспомнили, что кошки помойные, опасные и что они «разносят заразу» (какую «заразу», никто толком не знал, но это было уже и неинтересно).

История, что ни говори, банальная. Однако время от времени озадачивает вопрос: а почему это мы должны были терпеть кошачью вонь? В общем, по всему выходило, что не должны. С другой стороны, было точно так же ясно, что бабусю трогать было… не то чтобы вообще нельзя, но совершенно непонятно как. Говоря языком возвышенным и научным, отсутствовала конструктивная легитимная процедура приведения бабки в порядок. Существовавшая тогда моральная система допускала только два возможных метода воздействия: увещевания (по нарастающей – брань, ругань и скандал) и жалобы по начальству. Против первого бабка была защищена своим норовом, а против второго – статусом бабки (надо признать, что в позднесоветское время это был именно что статус: с бабками всякие мелкие местные власти старались не связываться, ибо хорошо знали, что выйдет себе дороже).

Более того: бабкины увлечения кошечками имели, как ни странно, некое оправдание. В самом деле, кошечек было «жалко», а те, кому их жалко не было, старались на это не нажимать, потому как это считалось «нехорошо». Слабых, сирых, обиженных судьбой и по-всякому неудачных полагалось жалеть – за одно только это. И тощенькие помойные кошечки идеально вписывались в парадигму.

Крылову захотелось хлопнуть себя ладонью по лбу. Ага, вот почему это воспоминание лезет в голову так настойчиво! Ситуация та же, только уже в масштабах страны. Только вместо кошечек – эти вот всякие дебилы, наркоманы, гомосеки, спидоносцы. А он уже тогда начинал догадываться, что кончится все это очень плохо. Потому что при таком раскладе единственным способом решить проблему оставался… и остается – Рома!

Получалась очень нехорошая схема. Вот имеет место быть какое-то явление, которое всем мешает и всех раздражает. То ли стремительно растущее поголовье дебилов, то ли гомосеки-спидоносцы на каждом шагу, которые протестуют против всяких ущемлений прав, – неважно. Однако никакого нормального способа его прекратить не существует, ну и к тому же не связываться же! В конце концов появляется какой-нибудь отморозок Рома, который, конечно, гад и сволочь, но который «решает дело». После чего все снова приходит в норму. Зато никто не брал греха на душу. Рома виноват. Он такой. Отморозок. Правда, его тоже можно пожалеть: у него ведь действительно плохие родители…

Грубо говоря, оказалось, что хороший человек (точнее, человек, желающий быть и называться «хорошим») решительно ничего не может сделать со всякими обидными явлениями жизни, разве что ныть. Из чего следовал железный вывод: дееспособно только зло.

Начиная с третьего этажа снова окунулся в тучу миазмов, вони, смрада, а на первом едва-едва не вляпался в широкую лепешку, что как жирная медуза сползает со ступеньки на ступеньку. К этому времени разогрелся так, что на спине взмокла рубашка. Словно не сбегал с десятого этажа, а взбегал. Да нет, так мощно не разогрелся бы все равно, это от злости… И теперь весь пропитывается этой вонью, этими запахами жидких экскрементов, снова пришлось задержать дыхание, пробирался уже медленнее, а на первом…

На первом и через подъезд шел, как по минному полю. Здесь кучи как старые, засохшие, с вызывающе торчащими кверху черно-коричневыми вершинками, так и широкие коровьи лепешки, еще свежие, исходящие паром, невыносимо смердящие, глаза лезут на лоб, но смотреть надо, чтобы не вляпаться, воздух уже не воздух, а желтый неподвижный туман, в котором должно гибнуть все живое… но нет: жужжат рои крупных зеленых мух, радостно набрасываются, ползают по лицу, пока ты хватаешься за перила, лезут в глаза, пытаются раздвинуть губы и протиснуться в рот, где влажно, где можно отложить яйца, из которых выведутся крупные жирные личинки…

С разбега толкнул дверь, но проклятая, помня о своем магнитном устройстве, подалась с неспешностью стотонной банковской двери. Все запоры на входе в дом для удобства семьи дебилов отключены, и теперь в подъезд заходят и окрестные бомжи, чтобы погадить, посидеть на подоконнике и выпить в безветрии, поджечь все, что в почтовых ящиках, облаять сволочей, что живут в теплых квартирах…

Глава 8

На улице он долго жадно хватал широко раскрытым ртом воздух, словно вынырнул со дна океана. Живительный чистый воздух, пропитанный запахами бензина и масел – жильцы моют машины прямо под окнами, ароматом огромной мусорной кучи в пяти шагах, где не убирали уже две недели и мусорных баков не видно под грудами гниющих отбросов.

– Дееспособно только зло? – прошептал он. – Дееспособно только зло?.. Да, так думаю даже я… временами. Но как же насчет добра с кулаками?

Он отклеился от двери, потащился вверх по земляным ступенькам: дом одной стороной как бы в яме, но с другой стороны уже второй этаж, что значит – построен на склоне Воробьевых гор.

Придет Рома, мелькнула трусливая мысль. Придет Рома и все исправит… Решит и проблему дебилов. По-своему решит. Понятно, как. А мы на кухнях будем втихую радоваться, ликовать, но вслух наперебой друг другу будем говорить, что вот какой он нехороший, что нельзя же так, это ж чересчур грубо, ведь дебилы тоже люди, с ними тоже надо как с людьми… или почти как с людьми. Да, прошлое правительство чересчур много дало дебилам, но нельзя же так, как поступил Рома, ведь надо сперва все было просчитать, подумать, семь раз отмерить, чтобы ни одна слеза невинного ребенка не упала, ведь одна-единственная слезинка невинного ребенка на чаше весов перетянет все-все на свете, а кто дал право Роме решать: кто дебил, а кто не дебил, это же такая тонкая грань, да и есть ли она, ведь ее можно проводить произвольно в любом месте, а значит – вообще нельзя проводить, ибо в некоторых случаях лучше умереть самому, чем совершить несправедливость к другому…

А вот хрен вам, ответил он мстительно. Хрен я вам сам лягу в гроб! Да еще и крышкой накроюсь сам. Ждите! Я сперва вас всех уложу. А сам постараюсь остаться по другую сторону гроба. Со всеми своими друзьями, приятелями и вообще со всеми нормальными людьми!

Перебежал по мостику, через улицу. Дальше открывалась площадь с памятником посредине. Сверху движение вокруг памятника напоминает богатый украинский борщ, который хозяйка энергично перемешивает невидимой поварешкой. Тысячи разноцветных машин, иномарок и отечественных, красные, как бурак, зеленые, как всевозможная зелень, оранжевые, как морковь, и бледные, как пастернак, двигаются по кругу, иной раз делают несколько кругов, пока удается прижаться к самому краю.

Впереди мужчина, хорошо и со вкусом одетый, остановился на тротуаре, расстегнул ширинку, долго и со вкусом мочился под дерево, совершенно не обращая внимания на проходящих мимо мужчин и женщин. Какой-то старик ругнулся, но останавливаться не стал: все, как утверждает нынешняя мода, что естественно, – не позорно.

Еще за два квартала Крылов видел, как точно так же один остановил машину, вышел и помочился на стену. Желтая моча потекла на тротуар. Не успел снова за руль, как появился милиционер, вытащил на место преступления, оштрафовал крупно, жестоко, по самой высшей ставке.

В самом деле, одно дело помочиться под дерево, там земля, а не асфальт, другое – на стену: законопослушным людям приходится переступать через его мочу, нюхать вонь. К тому же пусть тут рядом нет деревца, но на машине мог проехать дальше, вон целая стайка деревьев…

Оштрафованный сперва жалко лепетал, пытался выскользнуть из-под штрафа, а когда вынужденно расстался с половиной содержимого кошелька, орал и возмущался. Милиционер что-то сказал вполголоса, Крылов не слышал, но явно о сопротивлении властям, и оштрафованный сразу уменьшился в размерах, уполз в машину.

Правильно, подумал Крылов сочувствующе. Как бы круто ни менялась мораль, моды, взгляды – но всегда должны быть четко обозначены границы, через которые нельзя переступать. Это одна из основ благополучия умов… Эх, так бы просто все решалось на более серьезном уровне!

Ближе к метро «Пушкинская», откуда в свое время перетащили дом Сытина, площадь цвела широкими тентами. Бойко работали торговые точки, народу не то чтобы людно: напротив через дорогу лакомый для приезжих «Макдоналдс», но все же здесь всегда пьют пиво, едят мороженое, жадно глотают пирожки и пирожные, снова вскакивают и бегут, бегут…

На самом краю расположилась группка любителей пива. Он издали узнал могучую фигуру Тора, у него еще одна яркая примета – огненно-рыжая голова, рубашка дикой расцветки, возле него нечто мелкое… ну да, Откин, вон и Черный Принц…

Вообще-то можно бы засесть в кафе, они все пустые, только вечером начнут появляться парочки и самодовольные придурки, считающие себя интеллигентами, но эти уже в печенках, достали тупостью и претензиями. Постоянно и велеречиво талдычат о свободах, но попробуй в их присутствии шаг вправо или влево от «правильной линии»! К примеру, можно сколько угодно пинать и поносить фашизм, но оброни хоть одно неодобрительное слово о евреях, «общечеловеческих ценностях», Малевиче или Кандинском! Не только истошный вой, но и будут призывы уничтожить красно-коричневую сволочь, мол, я разделяю общечеловеческие ценности о сверхценности жизни, но Есть Вещи, Которые Терпеть Нельзя!

Он уже завелся, но, когда подходил к площадке, злость улетучилась, как пары эфира. За широким столом, уставленным кружками пива, расположились Тор, Черный Принц, Lordwolf, Бабай-ага и Откин. Креветок еще не было, как и пустых кружек. Только начали, но ор уже такой, что музыки не слышно… Ах да, здесь ее вообще нет, как хорошо, только шум проезжающих автомобилей… да едва слышное подрагивание почвы под ногами: там трехуровневая развязка метро.

Он невольно обшарил взглядом всю площадь зала, но Яны нет, мир пуст, и вообще здесь только корчмовцы да пара гостей столицы, что жадно поглощает мороженое, такое лакомое в Москве и невкусное в родном городе.

Черный Принц приветственно помахал рукой еще издали:

– Еще подойдут!.. Долго ты добирался.

Крылов сел, ему придвинули кружку. Пенистая шапка покачивалась, грозя вот-вот пойти блестящим селевым потоком по толстому стеклу.

– Придет Рома, – сказал он, – и все устроит… Ребята, а ведь в самом деле, дождемся!