Чародей звездолета «Агуди» Никитин Юрий
На экране тот же муфтий, я бы не назвал его раздобревшим, все такой же худой и хищный, с пылающим внутри огнем, что сжигает внутренности и выдает себя неестественным блеском глаз, но все же иной, почти не постаревший, хотя восточные народы сжигают себя быстрее живущих в северном климате. На этот раз на плечах дорогой халат, переливается серебряным блеском, словно солнечные зайчики по бегущей воде, на голове роскошная чалма с зеленым верхом и крупным красным пером.
Карашахин подвигал изображение, явно пропуская цветистое вступление, картинки исчезали, появлялись, наконец осталась, где муфтий говорил приподнято и торжественно:
– …спасибо за возможность жить своим укладом, по своим обычаям, за возможность изучать свой язык, свою культуру. У нас маленький народ, но с великим и гордым прошлым, мы не хотим, чтобы молодежь забывала о наших обычаях, потому просим позволить не только совершать обряды по нашим обычаям, но и позволить вести судебные дела в соответствии с обычаями нашего народа…
Громов буркнул:
– Это кровная месть, что ли?.. Или умыкание невест?
– Тихо, – шикнул Забайкалец. – Тебе бы только невест умыкать…
– Наши обычаи, вы сами видите, не давали ему раствориться среди других народов в течение тысячелетий…
– Ага, миллионов лет, – снова буркнул Громов.
– Не завидуй, – шикнул опять Забайкалец.
– Это я завидую?
– Ты.
– С чего бы это? Наша история тоже длинная! Вот когда этруски и пеласги…
Я сказал раздраженно:
– Умолкните или выставить? Пеласги!
– …на всех поселениях, где живут кобызы, – продолжал муфтий. – или где их количественно больше. А в тех селениях, где русских больше, можно проводить референдум со свободным волеизъявлением: какой суд они предпочитают – российский или кобызский?
Павлов ругнулся:
– Сволочь! По самому больному месту. Наша юриспруденция самая нелепая! Конечно же, русские предпочтут кобызскую.
– А какая она? – спросил Забайкалец.
– Да какая разница? – огрызнулся Сигуранцев. – Любую возьми, не глядя, уже лучше нашей. Кобызы уж точно убийцу не станут осуждать на два года с отбыванием в камере с телевизором и правом досрочного освобождения!
– …за кобызскими общинами должно быть закреплено право устанавливать свои законы в пределах их компактного проживания, – доносился с экрана мерный и очень уверенный голос. – Это нисколько не ущемляет права проживающего там русского населения.
Громов сказал хмуро:
– А кто не желает подчиняться кобызским законам, может уе… в смысле удалиться за пределы их конклава. Или анклава.
– А потом еще раз удалиться, – сказал Забайкалец, – когда анклав расширит свои границы. И еще. И еще. Пока не окажется на Чукотке.
– Или в Арктике, – бросил Сигуранцев с нервным смешком. – С пингвинами.
– Пингвины в Антарктиде, – поправил Каганов.
– А разве она не в Арктике?
Ответить тот не успел, снова вошел бесплотный помощник Карашахина, поклонился. Карашахин принял из его рук тонкую красную папку и, сделав к столу пару шагов, осторожно положил передо мной, словно это бомба с нестабильным взрывателем. Судя по надписи, документы в папке касаются культурных связей, я сразу вздохнул с облегчением. Культура – это безопасно, во всяком случае, опасность невелика и не сразу заметна, намного больше неотложных дел… Взгляд, перескочив десяток верхних строк, зацепился за текст, пару секунд я сканировал, члены кабинеты вежливо молчали.
– Ну вот, – сказал я кисло, – английские деятели культуры просят разрешения посетить расселения кобызов, ознакомиться с особенностями их культуры. Обычное дело, но Всеволод Лагунович и тут увидит происки империализма.
Карашахин спросил хмуро:
– А вы не видите?
– В упор не вижу, – ответил я сердито. – Обычная практика. Не так уж много осталось на земле народов, что все еще цепляются за свой язык, веру, имена, традиции. Все спешат перейти на английский, вот Татарстан переходит на латиницу, Башкирия… А просится к нам всего лишь какая-то группа по культурным связям. Не парламентарии, не члены конгресса.
– Все еще впереди, – произнес Громов зловеще. – Накаркаете.
– Это Карашахин накаркивает, – указал я. – Нельзя во всем видеть происки…
Павлов сказал неприятным голосом:
– Да, всего лишь культурные связи, пробный шар. Но абсолютно ясно, что вернутся в Англию с докладом, что кобызы – дружественный к Англии народ, который надо всячески поддерживать и оберегать от злых русских.
Забайкалец сказал тоскливо:
– И начнется это давление по линии ПАСЕ, ЮНЕСКО, МАГАТЭ, ФИДО, ОБСЕ, НАТО, СЕАТО, МВФ…
Сигуранцев кивал, только при каком-то слове насторожился, но Забайкалец перечислял и перечислял инструменты, которыми можно любую страну вздернуть на дыбу, а не то что согнуть в нужную позу, и он помрачнел, как и все в комнате. Павлов прав, кончилась короткая эра абсолютной независимости государств, когда любой взгляд расценивался как вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Сейчас отвечают: да, вмешиваемся! Человечество едино, мы у себя в благополучной стране не можем смотреть спокойно, когда рядом угнетают наших сородичей, то есть людей. И неважно, что в ответ оттуда кричат, что это у нас благополучная, а у вас угнетение, это мы должны к вам вмешиваться, главное в другом: границы уже почти рухнули, существуют только для передвижения больших армий, а вот так вмешиваться вроде бы можно и даже нужно.
Я проговорил как можно тверже:
– Я не понимаю, почему мы должны расценивать визит английских культурологов как угрозу нашей стране. Похоже, мы инстинктивно рассматриваем все как угрозу, особенно этих несчастных кобызов, что естественно…
– Угроза? – спросил Сигуранцев живо.
Я поморщился:
– Восприятие как угрозы. У нас демографическая пропасть, уже редкая семья заводит больше одного ребенка, на этом фоне кобызы выглядят угрозой… Надо ли вам объяснять прописные истины, почему в семьях кобызов уже во втором поколении будет по одному-два ребенка?
Забайкалец сказал невесело:
– Турки и курды, переселяющиеся в страны Западной Европы, – одно, а кобызы – другое.
– Но почему? – спросил я. – Почему для них особые законы?
– Турки и курды во Франции и Германии – всего лишь переселенцы, а кобызы – народ. Целый народ, что сейчас в стадии пассионарности. Я бы даже сказал, в самой высокой стадии! Для них это – прекрасно, для всех окружающих – опасно. Просто смертельно опасно. Мы просто забыли в своем невежестве, что когда наступали чрезвычайные обстоятельства, то люди плевали на все юридические законы и даже морали и поступали… чрезвычайно. Когда по средневековой Европе прошли две чумы вслед за разрушительными войнами, папа римский декретом разрешил мужчинам брать в жены столько женщин, сколько смогут прокормить и обеспечить. Всем одиноким женщинам предписал рожать от кого угодно, мол, все – дети Божьи. Да, так было! С разрешения и настойчивого побуждения церкви. Этими чрезвычайными мерами удалось поднять численность населения до прежнего уровня… А тем временем потихоньку отказывались от чрезвычайщины, вернулись к строгим нормам единобрачия…
Громов буркнул:
– А как в нищей и вымирающей Германии, где уже никто не хотел рожать, прибегли к искусственному осеменению? Дебилов пустили под нож, а здоровых женщин в тюрьмах заставили непрестанно рожать. И страна мало-помалу наполнилась народом.
Сигуранцев подсказал негромким голосом:
– А тот нашумевший расстрел безбилетников? Или расстрел тех, кто гадил в общественных туалетах мимо унитаза? В один день Германия стала самой чистоплотной страной в мире!.. Но так как никто не признается, что просто боится наказания, всякий с важным видом говорит детям, что, мол, как некрасиво писать мимо унитаза, как безнравственно ездить в трамвае или поезде без билета, как нехорошо материться на улице или бросать обертку от мороженого мимо урны!
Я поднялся, руками оперся о стол, в голос подпустил строгости:
– Совещание окончено. Господа демократы, фашысты, толитаритаристы и общечеловеки – все свободны! Благодарю за содействие.
Глава 9
Сердце словно окаменело, в черепе грохочут молоты по звонкой, как литавры, наковальне. Пока шел по коридору, в глазах потемнело, пришлось ухватиться за стену, переждал, в черноте мелькали блестящие мошки, во всем теле слабость, колени подгибались, но я заставил себя добраться до Владимира Львовича, дежурного медика, он всего через два кабинета.
Он подхватил под руку, я ощутил под собой мягкое сиденье, в руку чуть повыше локтя кольнуло. Над ухом журчал успокаивающий голос:
– Все-все, теперь в полном порядке!.. Вы успели вовремя. Дальше рутина, никакого экстремизма.
– Да, – прошептал я, – а это что?
– Перегрузка, – объяснил надо мной голос. Тьма рассеялась, проступило пока еще расплывающееся лицо Владимира Львовича, бледное и встревоженное. – Вы зря отказываетесь вставить чип под кожу. Зато мы на расстоянии знали бы все ваши характеристики… Задолго до приступа, под вашей дверью…
– С носилками?
– Судя по обстоятельствам, – ответил он уклончиво. – Иногда можно снять и таким вот простым уколом. Полежите вот здесь на кушетке, а я заодно сниму кое-какие данные, раз уж представился случай…
Я терпеливо ждал, пока он и появившаяся медсестра прикрепляли к моей груди, голове и рукам множество датчиков. Прикосновения успокаивающие, едва слышные. Я чуть не задремал, лекарство нагоняет сонливость, слышалось легкое жужжание, сервомоторчики что-то перематывают, двигают, сами переползают вокруг кушетки, даже ее поворачивают… или это в голове у меня все начинает поворачиваться, наконец вблизи раздался осторожный голос:
– Дмитрий Дмитриевич, как вы себя чувствуете?
Я поднял веки, Владимир Львович деликатно присел на край стула напротив, в глазах тревога, лицо застыло, стараясь не выдавать эмоций.
– Прекрасно, – сказал я саркастически. – Сейчас напьюсь и пойду по бабам. Если ветра не будет.
Он скупо улыбнулся:
– По бабам – можно, но если их самих будут приводить. Но все равно бы не советовал. Нагрузка на сердечно-сосудистую систему возрастает многократно, а у вас и так… гм… Слыхали небось анекдоты про бизнесменов, что на бабах помирают?
– Слыхал.
– Так вот, то не анекдоты.
– Спасибо, – поблагодарил я еще саркастичнее. – Что мне еще нельзя?.. Как насчет дышать?
– Можно, только не слишком часто. У вас слишком большой букет…
– Чего? – спросил я. – Рак еще не добавился?
Он отшатнулся, замахал обеими руками:
– Как вы можете такое? Сплюньте немедленно!
– Тоже мне медик, – уличил я. – В приметы верит!
– Я не верю, – огрызнулся он, – но это в самом деле помогает. Человек с плевком как бы выбрасывает часть порчи. Сейчас бы сказали, негативной энергии.
– Политик не имеет права верить, – ответил я устало. – Так что там у меня?
Он подумал, сказал осторожно:
– Есть мудрость в расхожей фразе, что все болезни от нервов, уже слышали? Только… гм… Вы чересчур зажаты, господин президент. Не понимаю, что в вас такое происходит, ведь первая половина президенства была куда труднее!.. Особенно первый год. Предшественник такие завалы и проблемы оставил… но тогда ваше здоровье было не в пример лучше. Сейчас вас нечто грызет изнутри. У меня все данные вашего организма вот на харде, триста гигабайтов занимают, вроде бы все в норме или почти в норме, но в то же время происходит что-то нехорошее…
– Что?
Он развел руками:
– Откуда я знаю? Это вы мне скажите. Есть люди с рабоче-крестьянской психикой, им все по фигу, а есть ранимые натуры, что при всем железном здоровье могут в одночасье сгинуть от инфаркта, инсульта и прочих гадостей, едва узнают, что их ребенок получил двойку по математике!..
– Это я ранимая натура? – удивился я.
Он покачал головой:
– Слава богу, у вас как раз рабоче-крестьянская. Вы малость туповаты, господин президент, и к тому же недостаточно чувствительны. Это и позволило вам при несомненном уме достигнуть высот, не обращая внимания на те мелочи, от которых чувствительные сыграли бы в ящик. Но сейчас появилось нечто такое, что неумолимо разрушает даже ваше железное здоровье. Я не знаю, что это, а вы как о стул… головой бей. В смысле, как кистеперая рыба об лед. Только стул да лед вдребезги! Так что, не будучи психоаналитиком…
– Избави боже, – сказал я с отвращением.
– Вот-вот, будучи нормальным медиком, могу только порекомендовать смену деятельности.
– Ну-ну, – спросил я с подозрением. – Что это?.. Голых баб в сауну?
– Думаю, вы и сейчас этим не обделены, а ничто так не сокращает жизнь, как сауны и бабы в саунах. Надо бросить это президентство, уехать в село и засесть на пару месяцев с удочкой над заводью, где хорошо клюет. И вообще не возвращаться в Москву. Здоровье дороже.
Я буркнул:
– Да-да, плюй на все и береги здоровье, это я слышал.
– Теперь это целая философия, – сказал он с двусмысленной улыбкой.
Я отмахнулся:
– Ладно-ладно, верю. Вы ведь повторили слово в слово все, что сказал Чазов. Вряд ли сговаривались, хоть вы все и шарлатаны. Чазов слишком горд и уверен в своем деле. Но только никто из вас не может сказать, сколько мне еще осталось. А мне это надо знать… Полгода протяну?
Он помедлил, сказал с осторожностью, уклончиво, глаза отвел, я видел, как на столе появлялись светлые полосы, будто по ним водили влажной тряпочкой, это он елозил взглядом:
– Если протянете, то… потом, на пенсии, можете долгие годы жить с удочкой в руке. Может быть, даже играть в теннис. Или хотя бы фотографироваться с теннисной ракеткой. Наш организм… гм… у него такие запасы живучести…
– Сколько? – спросил я в упор.
Он пожал плечами:
– Было бы шарлатанством назвать точный срок. Вы можете ощутить приступ вот прямо сейчас, выходя из этого кабинета. А можете протянуть еще два-три месяца.
– Спасибо на добром слове, – сказал я.
Он ответил очень серьезно:
– Мне платят не за добрые слова.
Через неделю, когда Карашахин в очередной раз появился с бумагами, я поинтересовался не без ехидства:
– Ну что там с судом шариата? Я имею в виду, у кобызов?
Он остро поглядел мне в глаза.
– Вы оказались правы, предложение не прошло. Там, на месте. Нам не пришлось вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочих неприятных вещах. Однако, господин президент, активность этих группировок все же набирает обороты. Группа «Воины 30 ноября» вообще потребовала автономии Рязанской области.
– Это самая экстремистская группировка?
– Вы как в воду смотрите, господин президент.
Я отмахнулся:
– Тут не надо быть особо прозорливым. Кто еще предложит, кроме самых осумасшедшенных?
Он слегка поклонился:
– Мир сумасшедшеет, господин президент.
– Но не до такой же степени?
– Будем надеяться, господин президент. Впрочем, вы сами говорили…
Я проворчал:
– Говорил, но я, как бы это, предостерегал! Накаркивал. Чтоб не случилось.
– Будем надеяться, – повторил он, – что не накаркали…
– Надеяться? – отмахнулся я. – Вы бы неплохо в поповской рясе смотрелись. Политики не надеются, они люди трезвые.
Он уставился на меня ничего не выражающими рыбьими глазами.
– И что вам подсказывает ваша трезвость, господин президент?
– Всеволод Лагунович, – сказал я проникновенно, – меня избрали всенародным голосованием. Это значит, что я – выразитель мыслей и чувств ста сорока миллионов россиян. Объясняю на пальцах, раз уж вы не желаете вылезать из танка: то, что говорю или чувствую я, то же самое говорят и чувствуют сто сорок миллионов. Потому мне не требуются дорогостоящие опросы общественного мнения, чтобы узнать, что и как думает Россия. Мне не требуются даже подсказки специалистов, как мне поступить, чтобы быть понятым народом! Как бы я ни поступил, так бы поступил усредненный россиянин. Потому я сейчас просто отмахиваюсь от ваших нелепых предостережений. И вся Россия в моем лице отмахивается.
Он кивнул, сказал тем же неприятным базаровским голосом:
– Вам бы еще напиться, господин президент, чтобы уж совсем в выразители облика России. А завтра на службу с побитой мордой, порванной рубахой и помадой на воротнике. Уверен, на очередных выборах победили бы с треском!
– Увы, – сказал я, – я уже отпрезидентился. Хотя почему «увы»? Жизнь не заканчивается…
Я прислушался, тяжелая дверь отсекает все звуки, однако Карашахин заметил:
– Громов уже прибыл. Военный человек, а такая неточность, приходит всегда раньше. Зачем?
Я отмахнулся:
– Да просто раньше. Зачем всегда искать ответ на вопрос «зачем»? Зови, у меня к нему пара вопросов.
Карашахин вышел, вернулся уже с двумя, следом за Громовым вошел Павлов, свежий, бодрый, хищный, мокрые от легкого дождика волосы стоят торчком, остроконечные уши блестят, как покрытые пленкой.
Он крепко и энергично пожал руку, в глазах смех.
– Чего такой печальный образ? Еще Россия не погибла!
– Да вот Карашахин кобызами достал, – пожаловался я. – Везде у него кобызы… В Ставрополье обещают засуху, я уже знаю, что Громов отыщет в этом происки юсовцев, Новодворский – косорукость и пьянство русских, а Карашахин – кобызскость…
– Кобызскость, – одобрил Павлов, – это хорошо. Или кобызность?.. Потом утрясется.
– Считаете, что будет чему утрясаться?
Павлов взглянул остро, будто кольнул шилом.
– А почему нет? Россия как территория – лакомый кусок. Тем более что в мире пока еще доминирует, хотя бы на бумаге, юсовское определение, что человек свободен селиться везде, где изволит! И никакие местные законы и обычаи тому не помеха, ибо если они против, то это следствие устаревших взглядов, что тормозят победное шествие культуры, гуманизьма и прогресса по-американски. И потому любой пьяный негр может поселиться хоть в Париже, хоть в Дрездене, хоть в Эль-Риаде, и никто не смеет ему мешать ни в праве на жительство, ни в осуществлении своих прав на собственную культуру, к примеру, жечь костры на площади и жарить свинину на улицах Эль-Риада, плясать с бубном вокруг тотема, совокупляться с себе подобными, животными или трупами, лишь бы не рисовал свастику и не критиковал общечеловеческие ценности.
Карашахин слушал с интересом, Громов тоже, кивал. В кабинет вошли Новодворский, Забайкалец и Сигуранцев. Новодворский сразу поморщился, эстет хренов, Павлов покосился на него недобрым глазом.
– Но в то же время, – продолжил Павлов, чуть повысив голос, – отдельные общества уже встали на защиту своих интересов. Интересов общества, что есть всего лишь совокупность отдельных интересов составляющих это общество людей. У них нет законов, они сами почти вне закона, но они борются, чувствуя инстинктивно свою правоту, понимая свое право на защиту своих общин, регионов, стран, что бы там ни говорил заокеанский жандарм.
– Ах-ах, – сказал Новодворский. – Жандарм, прямо-таки жандарм!.. Рукописи не горят, дорогой Глеб Борисович, не знали? Андрей Дмитриевич Сахаров – совесть нации – с вами бы не согласился! Пастернак – великий поэт – сказал бы, что Россия ответит за все…
– А Сергей Адамович Ковалев – спаситель России, – добавил Павлов, – знаем-знаем, слыхали. И о нашем преступном режиме слышим. Так вот среди народов, что пытаются защититься от заокеанского жандарма, и возникают «экстремистские» организации и движения, в которых экстремисткости только то, что хотят жить чисто и нравственно, не позволять детям и соседям превращаться в гомосеков, наркоманов, хотят оградить свою общину от наплыва «чужих»… Кстати, а почему не имеют права? Почему наркоман и спидоносный негр из глубин Африки имеет международное право… подумайте, слово-то какое!.. имеет право поселиться посреди, скажем, Цюриха и проповедовать там однополую любовь, а община не имеет права даже на такую малость, как хотя бы повесить?
– Вы хотели, – сказал с недоумением Новодворский, – сказать «выселить»?
– Ну да, а я как сказал?
Сигуранцев и Забайкалец сдержанно хохотнули, на бледных губах Громова и Карашахина появилось подобие улыбок.
– Сказали то, что сказали, – заметил Новодворский, – пожалуйста, продолжайте. Ваша оговорка сказала больше, чем вся пламенная речь.
Карашахин с ехидной улыбкой достал наладонник и постучал по клавишам: собирает оговорки политических деятелей, потом вешает на своем сайте. И хотя скрывает, что сайт принадлежит ему, зарегистрировал под ником, но все в мире оставляет следы, он слишком наивен, если думает, что в электронном мире что-то можно скрыть.
– Но сейчас, – продолжил Павлов, он с подозрением поглядывал на Карашахина и слова строил тверже, строже, приглядывая за ними, чтобы не разбежались, как бараны, – сейчас смутное недовольство наконец-то прорвалось. Везде берутся за оружие. Правда, здорово запоздали, ибо эти негры, арабы, турки, поселившиеся в Европе и размножающиеся бешеными темпами, тоже берутся за оружие. Сейчас уже встал вопрос: останется ли Европа за белой расой или же станет анклавом исламских государств, где белое население окажется сперва в изолированных поселениях, потом в гетто, а затем их будут использовать лишь для жертвоприношений?
– Остапа понесло, – сказал Новодворский с удовлетворением. – Полагаю, после такой пламенной речи надо поаплодировать и перейти к следующему вопросу. А этому поставить оценку только за артистичность.
Павлов побледнел от скрытого оскорбления. Громов и Сигуранцев уже зашуршали бумагами, Забайкалец открыл ноутбук, похоже, они тоже предпочли бы заниматься более приятными вопросами, так многие из нас избегают визита к дантисту, а зуб все разрушается, разрушается.
На большом экране старый грустный негр, очередной генеральный секретарь ООН, вяло зачитывал обращение ко всем народам мира с призывом начать немедленную борьбу с наркоманией. Эпидемия наркомании, читал он по складам, охватила все континенты, процент безнадежно испорченного генофонда приблизился к критическому, возможно, для человечества уже сейчас нет возврата, и генетический фонд испорчен безвозвратно…
Павлов добавил с издевкой:
– Это для Запада уже нет возврата! И для России. Эти народы исчезнут скоро, вымрут сами. Европа, Америка и Россия уже стали сплошными наркопритонами. Зато уцелеют арабские страны, там не употребляют…
– В Китае немедленный расстрел, – добавил Сигуранцев. – Но ведь там эти… тоталитаристы! Перед правами человека не падают мордами в грязь.
Громов сказал зло:
– В Китае издавна почтение перед правами общества и пиетет перед государственностью. Это у нас друг друга обвиняют в почтении перед государственностью, а сами друг перед другом щеголяют «революцьенностью»: кто смачнее плюнет в государственную власть. Каждый хвастается, что не выполняет ни одного закона, а в прессе публикуются способы, как уходить от налогов, как не платить их вовсе.
Он посмотрел недобро на Новодворского. Я отключил экран, в помещении слегка потемнело, зато пошел ровный деловой свет от экранов ноутбуков. Да, вот такие у нас дисплеи, светятся здоровьем.
– Итак, – начал я. – Все-таки меня тревожит наше положение в мире. С одной стороны, вроде бы хорошо, что самоустранились – все тяжесть легла на США, теперь они – единственная супердержава, и все шишки в нее, с другой – плохо то, что с нами перестали считаться вовсе. К тому же сохраняется старая вражда и настороженность, слишком велико желание добить упавшего гиганта…
– Мы не упали, – возразил Громов раздраженно. – Мы не проиграли в «холодной войне», как утверждает Новодворский и всякие юсовские прихвостни, а просто вышли из нее! Потому что, когда дерутся два тигра, от этой схватки выигрывает только сидящий на пальме китаец. Мы оказались умнее, первыми прекратили бессмысленную драку!
– Хорошо-хорошо, – кивнул я успокаивающе, – пусть так, мне такая трактовка нравится больше. Но дело в том, что мы в немалой изоляции. Друзей разом растеряли, а симпатий бывших врагов не приобрели. Сами по себе симпатии – фигня, но на симпатиях и доверии зиждется приток инвестиций, увы. К примеру, в коммунистический Китай страны Запада, а также США вкладывают сотни миллиардов долларов, там строятся новейшие фабрики пятого поколения по производству суперновых компьютеров, ноутбуков, вычислительных станций…
Сигуранцев сказал громко:
– Вот-вот, в экономику коммунистического Китая!.. И после этого США будут говорить, что они боролись против коммунизма, а не против России?
Я посмотрел строго, перебивать президента – чересчур, Сигуранцев стушевался, я продолжил настойчиво:
– У нас сейчас прикидочное совещание, никаких решений принимать не будем. Нам следует только четче обозначить ориентиры, где находимся, к какому берегу плыть, какой политики держаться в этом быстро меняющемся…
– Стремительно, – подсказал Павлов.
– Стремительно меняющемся мире, – согласился я.
Из щели его ноутбука выполз лист, Павлов его сперва не заметил, глядя на меня, листок подкрался к его руке и уперся аккуратно обрезанным краем, смешно выгнув белую спинку, как котенок, что старается выглядеть большим и страшным. Павлов опустил глаза, я видел, как дернулись глазные яблоки, быстро схватывая взглядом текст, затем взял и, не глядя, передал мне. Бумага еще хранила тепло разогретых недр вмонтированного в сверхплоский ноутбук принтера.
– Новейшие данные, – пояснил Павлов. – Взгляните, господин президент!
Я взглянул, сердце тревожно дернулось, я спросил враждебно:
– Опять кобызы? Ну и чем эти данные отличаются от тех, что у меня в файле? Или полагаете, что у вас могут быть более точные сведения? Мол, президента обманывают, а вы, такой проницательный, всех видите насквозь?
– Посмотрите данные, – сказал он настойчиво. – Состав населения, не спорю, в наших бумагах совпадает. Но есть ли у вас данные, сколько среди кобызов уже создано групп и обществ по изучению своей культуры?..
– Ну и что? – поинтересовался я.
– Что? С этого все и начинается! Везде одинаково. Хоть в Чечне, хоть в Татарстане, хоть среди кобызов. Этих обществ восемнадцать, не много ли? Ладно, опустим. На первом этапе в самом деле изучали подзабытую культуру и заново учили язык, довольно неудобный, затем на базе этих обществ начали создаваться крайне левые группировки, претендовавшие на более правильное толкование ислама, а затем уже вооруженные формирования…
– Что-о?
– Да-да, вооруженные пока что охотничьими ружьями. Как заявлено, для защиты от русских хулиганов.
Новодворский сказал брезгливо:
– Все верно. Нет ничего хуже и опаснее, чем пьяный русский мужик. Он и мать родную убьет спьяну. А потом, протрезвев, пойдет вешаться. От таких каждый имеет право защищаться.
Я поморщился, спасибо за такую поддержку, Громов же добавил раздраженно:
– Если бы ограничились охотничьими!
– А что еще?
– Поступили данные о настоящих вооруженных формированиях…
Сигуранцев фыркнул:
– Долгопрудненская группировка вооружена не хуже. И народу в ней побольше, чем всех кобызов на свете, вместе взятых! И что же, их тоже считать подпольной армией?
Я кивнул, у населения оружия столько, что хватит на две наши армии, только танков и тяжелой артиллерии нет пока что. А бандитские группировки вооружены иной раз круче спецназа, что отправляется их арестовывать.
– Если это все…
– Не все, – ответил Павлов быстро. – Не все, господин президент! В школе села Росляково уже создан класс, специально для детей кобызов, где преподавание ведется на их языке. Этого я что-то не понимаю! У нас есть специализированные классы, где ведется преподавание на английском, немецком или французском, но чтоб… на кобызском? И где, на Рязанщине?
Я поморщился:
– О чем мы говорим? Нам нужно поискать выход, как осторожно выводить Россию из изоляции… всю Россию!.. а вы о какой-то Рязанщине. Даже не Рязанщине, а ее крохотном уголочке, где поселились несчастные беженцы. Давайте вернемся к главному вопросу и… постараемся не отвлекаться. Глеб Борисович, к вам это относится в особенности.
Глава 10
Еще через неделю я проводил совещание по энергетике и участившимся катастрофам на нефтепроводах. Оборудование износилось, со времен Советского Союза почти ничего не ремонтировалось, ветшает, ржавеет, сыпется, сейчас спешно латаем дыры, на это каждый год уходит почти столько, что хватило бы на постройку нового. Но с новыми другая головная боль: даже по стране непонятно куда тянуть нефтяную нитку в первую очередь, а уж за рубеж так и вовсе: все бывшие союзные республики злорадно потирают ладони, вот щас мы вас и нагреем за топтание нашей территории так, что дешевле нефть сжигать еще на выходе из буровых вышек…
И все же, несмотря на тяжелый и напряженный день, все время нечто сидит занозой в мозгу. Вошел Карашахин, быстрые глаза стрельнули в мою сторону, по спине прошел холодок, словно сзади открыли окно в ветреную зиму. В сердце остро кольнуло. Заноза и там, еще острее, она погружается вглубь, вызывая боль и желание ухватить ее хоть зубами и вырвать с корнем.
Я со стесненным чувством наблюдал, как он подошел и положил на стол красную папку. В ней оказался всего лишь один листок, свежая новостная распечатка. Я быстро просмотрел, заноза превратилась в крупную разлохмаченную лучину.
– Это… – спросил я глухим голосом, – проверено?
Глаза мои, не отрываясь, снова и снова сканировали текст. Карашахин ответил негромко:
– Такие вещи проверяем сразу.
– Не деза? Точно не деза?
– Господин президент, – он говорил почти с сочувствием, хотя, на мой взгляд, должен от радости, что уел меня, пойти вприсядку, – господин президент!.. Я тоже не хотел бы попасться на провокацию.
Наши взгляды прыгали по листку, зацепляясь за ключевые фразы: «изучения языка кобызов…», «вооруженные формирования…», «обнаружено восемь тайников с оружием…», «требование в местной печати отдавать меньше денег в Центр и больше направлять на местные нужды…», «заявления аятоллы Абдуллы Шера о необходимости автономии кобызов…»
Карашахин сказал подчеркнуто:
– Раньше подобные заявления… не совсем подобные, но мелкие требования появлялись раз в месяц, теперь – раз в неделю. Интенсивность их нарастает по экспоненте. Скоро это перерастет… уже перерастает!.. в лавину. Если первые требования поступали в виде просьб и робких пожеланий и касались только кружков по изучению быта и культуры кобызов, то сейчас пошли требования автономии…
Я сказал со стесненным сердцем:
– Требования? Пока что это просьба, да и то одна-единственная!
Читать бесплатно другие книги:
