Флердоранж – аромат траура Степанова Татьяна

Глава 7

ОРАНЖЕВОЕ

В восемь вечера, когда опустели кабинеты и коридоры главка, Никита Колосов позвонил в Управление по борьбе с организованной преступностью начальнику первого аналитического отдела Геннадию Обухову.

С Обуховым у Никиты отношения были сложные. Характер у шефа аналитиков был заносчивым и надменным. Однако при всей своей обоюдной недоверчивости и антипатии Колосов и Обухов по целому ряду вопросов попросту не могли друг без друга обойтись. И это сближало «антиподов».

Об Обухове, как и о Колосове, в областном ГУВД ходили легенды. Если в отношении начальника отдела убийств это было связано с раскрытиями и задержаниями, то шеф рубоповских аналитиков считался самой осведомленной фигурой по самому широкому кругу вопросов. Геннадий Обухов был и правда настоящей ходячей копилкой оперативной информации, но копилкой прижимистой, бездонной и трудно вскрываемой. К любым, даже самым пустячным, сведениям у Обухова было почти трепетное, благоговейное отношение. Информация рекой текла в банки данных, любовно обслуживаемые обуховскими аналитиками, оседая на бесчисленных жестких дисках и дискетах. Для того чтобы поднять полное досье на того или иного авторитета, члена преступной группировки, фигуранта уголовного дела, отказного материала или просто подозрительного происшествия, не попавшего в криминальные сводки, Геннадию Обухову требовалось не более пяти минут. Но уговаривать и уламывать его поделиться сведениями порой приходилось часами.

Никита от такого общения, бывало, терял последнее терпение, бурно выходил за рамки приличия, грохоча по столу кулаком и гневно посылая весь аналитический отдел в целом и его «аналитическую маму» в частности, чем приводил спокойного, как танк, и ехидного Обухова в состояние восторга. «Когда ты меня вот так кроешь, Никита, – говаривал он, – у меня на душе будто соловьи поют. Это ж надо таким виртуозом родиться, а? Ты бы хоть компакт, что ли, подпольный выпустил. А то жаль, если такой редкий талант в землю зря зароешь».

Однако этим летним вечером все обошлось без ругани, мирно. Страсти кипели в прошлом, сейчас же разговор получился коротким:

– Гена, здорово, Колосов. Новости есть? – спросил Никита.

– Как для кого. А ты все в управлении паришься? А я уже одной ногой на пороге… Слушай, давай завтра, а?

– Завтра я в командировке, – оборвал его Колосов. – И ты это отлично знаешь. Есть хоть что-то для меня?

– Пока могу только показать тебе это место, – хмыкнул Обухов. – Насчет информации – это придется отдельно с Петровкой договариваться. Хлопот много, Никита. А выгоды я не вижу.

– Если раскроем, вам это тоже в отчет пойдет по тяжким, особо опасным.

– Дело до сих пор на Тульском УВД висит. Даже если раскроем – нам мало что обломится, все равно потом ГУУР заберет, министерские любят все объединять. А на Житной, ты же знаешь, зимой снега не выпросишь, не то что там поощрения или повышения. А потом, это ведь еще раскрыть надо, Никита…

– Что за место? – спросил Колосов. – Где? Далеко?

– В Москве сейчас все близко. Рукой достанешь. Это на Лужнецкой набережной, Никита.

– Поехали туда.

– Сейчас?!

– Через час! – рявкнул Колосов. – Жду на перекрестке Комсомольского и набережной.

На Москву опускались фиолетовые сумерки. Гул города постепенно стихал. Пробки на улицах рассасывались. Запоздалые прохожие торопились домой – к столу, телевизору, дивану, жене.

Вечерами – особенно такими летними, неприкаянными – Никита особенно остро чувствовал одиночество и смутную тоску. По пути на Комсомольский проспект он думал о Кате. Через несколько дней она окажется одна в этом Славянолужье. Что-то ждет ее там? И его не будет рядом…

Обухов на своем фасонистом подержанном «БМВ» бог знает какого года выпуска опоздал на четверть часа.

– Езжай за мной, – распорядился он с ходу, всем своим видом показывая, что главный тут все равно он. – Да не отставай. Я не обязан целый вечер с тобой валандаться, прихоти твои дурацкие выполнять.

Изрек и как дал газу – благо Лужнецкая набережная к этому часу была уже пустой.

Над Москвой-рекой зажигались фонари. Свет их отражался в темной воде, дрожал на поверхности, дробился, распадаясь на тысячи тусклых огоньков.

Минут через десять бешеной гонки Никита увидел впереди на набережной приземистое здание из стекла и бетона, густо облепленное оранжевой сияющей рекламой.

Обухов проехал вперед, миновал платную парковку, затем лихо развернулся против всех правил поперек встречного движения и остановился на противоположной стороне набережной. Колосову на его старой черной как жужелица «девятке» пришлось выполнить тот же маневр.

– Приехали. Вот это место, – сказал Обухов, вылезая из машины. – Вывеску они здесь давно сменили.

Здание, на которое они смотрели, было не чем иным, как развлекательным комплексом из тех, что с одинаковой справедливостью именуются и ночными и круглосуточными. Фасад из сплошного тонированного стекла украшали оранжевые неоновые панно «Клуб «Пингвин». Ресторан-бар. Боулинг. Бильярд. Сауна люкс, а также яркие рекламы «Мартини» и «Баккарди».

– Новый владелец сменил и старое название, и весь имидж заведения, – сказал Обухов. – А год назад вся ночная Москва знала это место как клуб «Бо-33».

– Когда клуб был продан? – спросил Никита.

– По документам ровно через полтора месяца после того, как… – Обухов хмыкнул. – В середине августа прошлого года. Быстро акционеры собственностью распорядились. Просто моментально.

– И на наследство никто не претендовал?

– А не было никаких наследников, Никита. Этот «Бо-33» продали фактически с молотка.

– А персонал?

– Это отдельный разговор. Это уточнять надо, перепроверять. Год все же прошел. И вообще я не понимаю – я тебе место показал, документы поднял, а ты хочешь, чтобы я еще и…

– Тихо, сдаюсь, – Колосов поднял руки. – Ты, Генка, с годами такой сварливый становишься, как дед мой покойный… Последний вопрос: то, что я просил особо уточнить, – кто-нибудь из акционеров связан как-то бизнесом со Славянолужьем или Тулой?

– Никто не связан. Это я проверил. Думаю, об этом месте они и не слышали даже.

– А нынешний владелец этого «Пингвина»? – Колосов кивнул на рекламу.

– Он по паспорту гражданин Азербайджана. Постоянно проживает то в Баку, то в Анкаре. В Москву наведывается не так уж и часто. Кроме этого «Пингвина», у него целая сеть развлекательных центров и залов игровых автоматов в столице и в Питере. «Золотое колесо» на Балчуге видел отгрохали? Это тоже его. Говорят, там шикарные девочки-крупье…

Колосов смотрел на апельсиновую рекламу: по мерцающему неоновому панно смешно вышагивал толстый оранжево-черный пингвин в цилиндре. На платной стоянке перед дверями клуба ждали своих хозяев несколько дорогих иномарок.

– Надо установить, кто из старого персонала «Бо-33» до сих пор работает здесь, – сказал Никита. – Меня интересуют те, кто знал его прежнего владельца.

– Ты думаешь, спустя год они захотят что-то сказать? – усмехнулся Обухов. – Год молчали, как покойники, а теперь вдруг языки развяжут?

Оранжевый жуликоватый пингвин на панно словно в подтверждение этих сомнений развязно и весело подмигнул Колосову черным глазком-пуговкой.

– Надо попытаться, – упрямо сказал Никита. – Все равно ничего другого по этому эпизоду нам не остается.

– Тебе, – лаконично уточнил Обухов. – Знаешь, что меня в тебе больше всего бесит? Сам себе вечно работу ищешь и другим жить спокойно не даешь. На черта оно тебе это все надо, а? Все равно это дело бесперспективное.

Оранжевый пингвин неожиданно подпрыгнул, перекувырнулся и лопнул, превратившись в слепящий глаза фейерверк апельсиновых брызг.

Глава 8

ОГНИ 

– Интересно, как это ты там будешь находиться? И главное, меня просто перед фактом ставишь – хорошенькое дельце. А если я тебе не разрешу ехать?!

– Вадичка, но как же? Это же моя работа!

Разговор на повышенных тонах происходил вечером у Кати дома. Едва она заикнулась, что ей придется временно перебраться в Славянолужье на «дачу», Кравченко взорвался.

– Ты только о себе и думаешь! – бушевал он. – А я? Ты меня спросила – хочу я этого или нет?

– Но, Вадичка, ты же сам сто раз говорил, что дача – это здорово. Что, раз я теперь сама на машине езжу, мы могли бы жить все лето за городом…

– Правильно. У моего отца на даче. А не в какой-то дохлой деревне у черта на рогах.

– Да это совсем недалеко, – вкрадчиво лукавила Катя. – Подумаешь! Даже такая, как я, сумела проехать. А для тебя с твоим умением водить машину, с твоей скоростью и мастерством – это вообще час езды… ну два…Ты же машину водишь как бог. Я на тебя просто любуюсь, когда ты за рулем.

– Не смей ко мне подлизываться.

– Я не подлизываюсь, я правду говорю. Могу я тебе хоть раз в жизни сказать, что я тобой просто восхищаюсь и горжусь?

Пораженный Кравченко, ожидавший чего угодно, но только не этого, умолк.

– Сколько ты там собираешься пробыть? – спросил он наконец. И Катя поняла – капитуляция близка.

– Мне надо обязательно допросить главного свидетеля – некую Полину Чибисову, – сказала она. – Для этого меня туда и отправляют. Чибисова при мне покушалась на самоубийство, состояние психики у нее пока непредсказуемое, разговаривать она ни с кем не хочет. Поэтому мне понадобится время, чтобы войти с ней в контакт и узнать, что произошло с ней и ее женихом. Я думаю, что все это займет у меня примерно неделю, ну, может быть, дней десять. А ты на выходные спокойно можешь ко мне туда приехать.

– Очень я тебе там буду нужен, – буркнул Кравченко.

– Если бы не твоя работа, – Катя вздохнула, – я вообще бы просила, чтобы ты поехал туда со мной. Побыл там.

– Зачем?

– Так просто… Для надежности. Для меня. Я что-то боюсь, Вадичка. Если совсем честно – я очень не хочу туда ехать и оставаться там одна.

– Это из-за того, что ты в морге видела?

– Да и нет… Не только из-за этого. Я не знаю, – Катя устало улыбнулась. – Просто мне неуютно там будет без тебя. Ну, раз ты совсем ехать не желаешь, то…

– Я там буду утром в воскресенье, – Кравченко произнес это хоть и сердито, но уже совсем, совсем иным тоном. – В субботу Чугунов-работодатель на выставку «Экспострой» едет. Я его обязан сопровождать. Там мэр будет, прочие шишки, так что Чугунов мой всем им и Москве о себе напомнить желает. А в воскресенье у меня выходной. Я приеду к тебе. Постой, а где ты там остановишься? У этого пенька-участкового, что ли?

– Там одна старушка дачу сдает – учительница Брусникина, – успокоила его Катя. – Это все уже устроено, – она торопилась, чтобы Кравченко не передумал. – Только я буду жить не в самом Славянолужье, а… там местечко есть – Татарский хутор называется. Это дачный поселок вроде бы. Недалеко от особняка Чибисовых.

– Особняка! – усмехнулся Кравченко. – Дача бабульки-учительницы… Знаю я эти дачи. Скворечник, наверное, дырявый, удобства в огороде, колодец за три километра пешком, во дворе куры-гуси, грязь непролазная.

Катя скорбно вздохнула. Такие подозрения посещали и ее. Перспектива проживания на каком-то неведомом хуторе Татарском ее совершенно не радовала.

– Это все ненадолго, Вадик, – сказала она бодро. – Всего на несколько дней. А ты приедешь в воскресенье. Сделаем шашлыки, вишни на рынке можно будет купить… Потом там река Славянка – ты удочки с собой можешь взять. Там берега крутые, как в сказке про высокую горку, и, говорят, щуки водятся и сомы на пятьдесят килограммов.

– Я порой тебе просто удивляюсь, Катька, – Кравченко покачал головой. – И о чем только ваше начальство милицейское думает, посылая такую, как ты, убийство раскрывать?

– Я должна всего-навсего допросить главного свидетеля, – скромно сказала Катя, – насчет раскрытия там другие будут стараться – следователь прокуратуры, участковый и…

Она вовремя прикусила язык, не назвав фамилии Колосова. Иначе весь с таким трудом достигнутый компромисс рухнул бы в мгновение ока. Кравченко, никогда не встречавшийся с начальником отдела убийств лично, заочно его не переваривал. Любое упоминание Колосова заводило его и настраивало на воинственный лад.

– Начну потихоньку собираться, – сказала Катя кротко. – Завтра доделаю все срочные дела, статьи распихаю по изданиям, а в четверг поеду в Славянолужье. Участковый будет меня снова встречать на старом месте.

– Как это у тебя все легко и просто получается, – Кравченко вздохнул. – Интересно получается… Я всего десять минут назад категорически против был, чтобы ты ехала, а сейчас… сейчас уже сижу, соображаю, как болван, что из еды тебе в дорогу купить.

Катя поднялась на цыпочки, обвила шею мужа руками и благодарно поцеловала его, стараясь изо всех сил, чтобы «драгоценный» не заметил ее торжествующей хитрой улыбки.

Но на этом сборы не закончились.

– Вот тебе атлас Подмосковья. Здесь этот район подробно обозначен, – напутствовал ее «драгоценный В.А.» на следующий день, вручая ей атлас. – По сторонам там не просто глазей, а сориентироваться старайся на местности, где сама остановишься, где убийство произошло, где главные фигуранты живут.

– А там пока никаких фигурантов нет, – ответила Катя, – и подозреваемых нет. Есть только свидетели – гости, что на свадьбе были. Кстати, Вадичка, тебе фамилия Павловский знакома?

– Человек семь могу с такой фамилией назвать. Некоторые по ящику даже выступают.

– Павловский по имени Александр – такого помнишь?

Кравченко удивленно присвистнул.

– Он что же, там теперь проживает? – спросил он.

– Вроде бы. Участковый Трубников его упомянул. Я сначала не сообразила, о ком это он, только потом вспомнила.

– Давно его в Москве не видно, – хмыкнул Кравченко. – И не слышно. С журналистикой он вроде бы вашей расплевался совсем. Завязал.

– Он, кажется, в Боснии воевал? – спросила Катя.

– И в Косове, и в Приднестровье, и в Абхазии, и в Чечне. Я его репортажи военные видел и фильмы. Где стреляют – там и он… Мужик он ничего, отважный. Только с головой у него, по-моему, давно не все в порядке. – Кравченко усмехнулся: – Ему бы в век Байрона родиться, Лермонтова. Дуэли там, кони, черкесы, казаки, Кавказ подо мною… А не теле-еле-новости. Даже чудно было его видеть с камерой в руках. Впрочем, он среди журналистов всегда белой вороной был. И на всех за это огрызался. А вел себя подчас красиво, да. Но как последний дурак.

– Про него писали, что он какого-то губернатора на дуэль вызвал – на пистолетах и на палашах в конном строю, – засмеялась Катя.

– Губернатор в результате все в хохму превратил, – сказал Кравченко. – Я, если б на то уж пошло, в русскую рулетку ему предложил бы сыграть.

– Ты бы! – Катя махнула рукой. – Конечно, ты у нас круче всех… Ой, я не то совсем хотела сказать. Конечно, смешно в наше время совершать такие нелепые поступки…

– Вот-вот. Смешно, но вам, женщинам, нравится. Кстати, у него к женщинам – я это сам в одном его интервью читал – чисто потребительское отношение. Женщина – это отдых солдата. Наложница и служанка. И все. Никаких там чувств и сантиментов – чистая физиология. Чем же этот Чайльд-Гарольд Иваныч в Славянолужье теперь занят?

– Трубников назвал его «наш скотопромышленник». Сказал, что он какую-то барду на спиртзаводе Хвощева-старшего покупает на откорм каких-то герефордов.

– Это коровки такие мясные, – снисходительно пояснил Кравченко. – Да, вот это по-нашему, по-бразильски… Из бретеров и народных трибунов в скотопромышленники. Деньжата надо чем-то зарабатывать на хлеб с маслом. А в «горячих точках» болтаться обрыдло. Партии своей не создашь – вакансий нет, в депутаты выбраться – он уж там был однажды. Кажется, чуть от скуки не загнулся. Так что самое время – на покой, к земле поближе. Ему сколько, сорок, наверное, уже стукнуло? Ну, правильно. Это в тридцать хорошо с «калашниковым» наперевес по Балканам скакать. В сорок пора родовое гнездышко вить да «зеленые» в банке копить на обеспеченную старость.

– Ты так говоришь, будто все о нем наверняка знаешь, – возразила Катя недовольно, – ты этого человека вживую в глаза не видел, только по телевизору. А судишь.

– Терпеть я таких, как он, не могу. Болтунов, – сказал Кравченко.

Катя вздохнула – «драгоценный» был весь в этой фразе. Любая сильная и яркая личность мужского пола вызывала в нем неуемное агрессивное желание помериться с этой самой силой и победить. А если это было никак невозможно, оставалось только одно – не переваривать.

– Что-то мне снова резко расхотелось отпускать тебя одну в эту глушь, – сказал Кравченко, пристально глядя на Катю, – что-то ты уж слишком этим типом заинтересовалась.

– Павловский был на свадьбе Антона Хвощева, он хороший знакомый его отца и Чибисова, их сосед, – ответила Катя. – И вообще, я не понимаю тебя…

– Ладно заливать. Не понимаю…Все ты понимаешь. – Кравченко вздохнул. – Ой, маманя моя родная, а самое-то главное – забыл!

– Что? – испугалась Катя.

– Кто же мне завтраки-ужины готовить теперь будет? Кто отбивные пожарит, курочку в духовке запечет? Умру я бедный, несчастный, сдохну от жестокой голодухи.

– Не умрешь, – обнадежила Катя. – Я полный холодильник тебе еды оставляю. Борщ сварила на два дня. Мясо замариновала. Мне в воскресенье привезешь мороженого – сумка-холодильник в чулане… И чистое постельное белье не забудь. Я пока взяла с собой только один комплект для себя.

Удивительно, но эта невинная фраза подействовала на Кравченко успокаивающе, и дальнейшие сборы проходили в атмосфере мирного сотрудничества и редкого взаимопонимания.

Из Москвы на этот раз Катя выехала в два часа дня и около пяти уже подъезжала к знакомой автозаправке у деревни Журавка. Вела машину Катя снова с трудом и трепетом сердечным, но все же ехать в Славянолужье во второй раз было намного легче, чем в первый. Участковый Трубников уже маячил на обочине.

– Здравствуйте, Николай Христофорович, – приветствовала его Катя. – Как видите, я снова у вас. И теперь, наверное, задержусь подольше.

Трубников поздоровался. В глазах его сквозило недоумение. Участковому было непонятно: отчего это его непосредственное начальство и шеф отдела убийств Колосов так настойчиво присылают к нему в район эту самую Екатерину Сергеевну. Женщинам в милиции, по глубочайшему убеждению Трубникова, было не место. А уж подпускать их к оперативной работе по раскрытию убийства вообще нельзя было на пушечный выстрел. А тут вдруг сверху дождем сыпались строгие ЦУ «оказать капитану милиции Петровской-Кравченко всю необходимую помощь и содействие».

В результате после нового звонка Колосова Трубникову пришлось сломя голову мчаться на мотоцикле в Татарское, чтобы на скорую руку договариваться с учительницей Брусникиной о сдаче летней половины дома до конца июля, потому что Колосов настоятельно просил поселить Екатерину Сергеевну именно в Татарском. С «дачей» все, к счастью, устроилось. В это лето дом Брусникиной пустовал. Семья ее сына, постоянно проживающая в Ясногорске, в этот год не приехала. Мать с отцом не пустили на каникулы в Татарское даже младшего внука Брусникиной Дениску. Не было в это лето дачников и из Москвы.

– Что ж, это гора с горой не сходится, а человек с человеком даже чаще, чем думаешь, – сказал Трубников Кате. – Рад вас видеть. Провожу до Татарского, устроиться помогу.

– Спасибо, но, если у вас время есть, Николай Христофорович, давайте немного по окрестностям попутешествуем. В прошлый раз я не очень в детали вникала и, как оказалось, напрасно. А сейчас я с собой карту взяла, но… С вашей помощью мне легче будет сориентироваться и все нужное запомнить, чтобы уж потом дорогу находить и вас не беспокоить.

– Ладно, все равно мимо поедем, – согласился Трубников.

Когда он втиснулся в машину, Катя ощутил запах дешевой туалетной воды. Участковый на этот раз ею явно злоупотребил.

– День-то какой сегодня хороший, – сказал он, снимая фуражку и вытирая ладонью лоб. – Но парит. Как бы опять грозы не было… К Чибисовым-то что же, снова завтра поедем?

– Следователь прокуратуры к Полине в эти дни приезжал? – вопросом ответила Катя.

– Был. Только и у него ничего опять не вышло. Адвокат Чибисовых тоже бился-бился, все без толку. Молчит девчонка. Особо-то наседать на нее они побоялись, как бы опять какого покушения на суицид не вышло. Так что никаких пока просветов в деле, кроме… Из райотдела нашего опера приезжали Филина с дружками проверять на причастность к нападению. Так и тоже ничего: Филин-то еще в апреле за грабеж осужден Серебрянопрудским судом, а приятели его…

– Кто такой Филин? – удивленно спросила Катя. – Это кличка, что ли?

– Не кличка, а фамилия. Филин Володька. История у нас тут одна была в мае прошлого года с этим самым Филиным и Полиной Чибисовой. Да вы что же, не знаете ничего, да?

– Николай Христофорович, откуда же я могу что-то знать, если никто мне ничего толком не говорит! – раздраженно воскликнула Катя. – Что случилось в мае?

– Прошлый год у нас богат был на события разные, – загадочно сказал Трубников. – Короче, в праздники это случилось – на День Победы. Полина из Москвы приехала погостить. По вечерам они частенько с отцом и Кустанаевой на конную прогулку ездили. А в тот вечер так случилось, что к Чибисову гости понаехали, ну Полина и отправилась кататься на лошади одна. Она в седле-то крепко держится и с конем умеет обращаться. Михал Петрович ее с детства к лошадям и конюшне приучал. Ну, ехала она себе, каталась, да на парней рогатовских и наткнулась: Филина Володьку и компанию его. Морозов там был, потом Косарев из Журавки и Князев Пашка. Этот вообще пацан еще – малолетка, а те уж взрослые. И к тому же пьяные были в стельку по случаю праздника. А Филин еще и судимый за хулиганку. Ну, конечно, прицепились они к дочке Чибисова по пьянке – лошадь под уздцы схватили, остановили, Полине водки стали предлагать, она отказалась. А они с седла ее начали стаскивать. В общем, не поздоровилось бы ей, если бы не Павловский.

– Павловский? – переспросила Катя с любопытством.

– Он мимо ехал, услышал возню, крики. Подоспел. Пьяниц рогатовских в речку покидал, Филину рожу разбил, и поделом. Полину домой отвез. Вот какая история… Дочке-то Чибисова что-то не везет с историями-то этими, да… Ну а тогда все обошлось. Чибисов шума не стал подымать. Парни-то рогатовские, как протрезвели маленько, сами пришли, прощение слезно просили, ну чтоб не заявляли на них в милицию и с работы чтоб не увольняли. Чибисов не их, конечно, пожалел – черт бы с ними совсем, с хулиганьем, Полину ему не хотелось в уголовное дело ввязывать. Ну и спустили все на тормозах. Я с ними свою профилактическую работу провел – запомнили надолго. Тем дело и кончилось тогда. А сейчас в связи с убийством эпизод этот снова всплыл. Опера приехали всю эту гоп-компанию снова трясти, проверять. Только проверять-то некого. Филин сел, Косарева этой весной в армию забрали. Морозов женился, дочка у него родилась. Как раз в ночь убийства Хвощева он жену в роддом отвозил, так что алиби у него. Остается один Князев Пашка – а он сопляк. Ну, будут его, конечно, проверять. Да только пустая это трата времени.

– Значит, выходит, что в тот раз Павловский спас Полину? – спросила Катя.

– Выходит так. С тех самых пор они и познакомились, – ответил Трубников, и голос его прозвучал как-то особенно загадочно, что снова заставило Катю насторожиться.

– Ну, вот смотрите достопримечательности наши, – указал Трубников в окно. – Поля эти мы с вами в тот раз проезжали. Там видите справа – это Лигушин лес.

– Лягушки там водятся?

– Нет, эти поганки у нас больше по весне в бучилах-оврагах в пении упражняются. А в лесу малина да черника, грибы пошли сейчас после дождей. Брусникина, к которой едем, грибы собирать мастерица, солить, жарить, мариновать. Лисичками вас угостит в сметане, если понравитесь ей, да… А в лесу лет пять назад медведя видели в малиннике. Я даже в дозор ходил, в засаду садился с табельным оружием. Да не подкараулил медведя-то. Видно, соврали бабы наши…

– Ой, смотрите, стадо! – воскликнула Катя, притормаживая.

Дорога, по которой они медленно ехали, вилась среди холмов. Вдали темнела полоса леса. На его опушке паслось большое стадо коров. Животные были темно-шоколадной масти, крупные, упитанные.

– Канадская порода, – сказал Трубников. – По привесу рекордсмены прямо.

– Чьи это коровы? – спросила Катя тоном кота в сапогах, ожидая услышать в ответ традиционное: «маркиза Карабаса».

– Бычки в основном, молодняк, – Трубников вздохнул. – Павловского да Туманова, они компаньоны по фермерству-то. Второй уж год компаньоны. Мясо у них оптом рестораны московские закупают. Очень даже выгодно. А называется как-то хитро…

– Эксклюзив? – невпопад подсказала Катя.

– Да нет. Мраморное вроде… Мясо мраморное. Прожилка там идет в мясе-то, жировая прослойка. Потому как корма даются особые, по канадской технологии.

– Поехали отсюда скорее, раз там в стаде одни быки, – испугалась Катя. – У нас ведь машина красная.

– Не бойтесь, не тронут, они животные смирные. Кормленые. Да к тому же половина-то волы – достоинство их мужское им ветеринар оттяпал, – хмыкнул Трубников.

Проехали еще немного, и лес и стадо остались позади. Показался знакомый берег Славянки.

– К Татарскому подъезжаем, – сообщил Трубников. – Чтоб вы знали: поле, где Хвощева-то убили, во-он оно, видите? Полтора километра всего отсюда. А там вон, за рекой, – тоже поля. Только область там уже Московская кончается и начинается Тульская.

– Граница, что ли, близко? – усмехнулась Катя.

– Да. Это я так, к слову, чтоб вы знали.

Катя на этот туманный намек в этот раз не обратила внимания. А позже вспомнила и пожалела, что сразу же не растормошила участкового, не расспросила его об этом подробно.

– А чьи это дачи вон там? – Она показала Трубникову на дома за высокими заборами, стоявшими на берегу реки. Один дом был из красного кирпича, другой деревянный с причудливой башенкой-террасой на крыше. Обширные участки домов примыкали друг к другу вплотную.

– Прежде, когда тут еще колхозы кругом были, располагался на этом самом месте филиал опытной семенной станции. А сейчас всю территорию под индивидуальное строительство отдали. Кирпичную дачу себе художник Бранкович построил. Вы его самого в прошлый раз видели. А на соседнем участке Павловский живет – он само здание опытной станции перестроил, надстроил по своему вкусу, и отличный, знаете ли, дом получился. Здесь инфраструктура-то хорошая – и газ, и вода, и свет подведены, оттого тут и строятся люди. Вон там, видите, тоже домик вдалеке. Там актриса Островская проживает. Не такие, конечно, хоромы с наворотом, как у Бранковича, – все скромнее гораздо. И удобств особых нет, но жить можно. А вон там, еще подальше, – домик голубой в саду яблоневом – это учительницы Брусникиной. Муж ее покойный как раз этой самой селекционной станцией и заведовал. Потому и участок им здесь в середине шестидесятых выделили, и дом построили. Муж-то ее агроном был известный на всю страну, ученый-селекционер. Я его хорошо помню, старика, – на Толстого был похож Льва Николаевича. Вера Тихоновна, к которой мы едем, – его вторая жена была. Из городских. Полюбила его и жить сюда из Тулы переехала. Учительницей в местной школе стала – историю преподавала и литературу. Что скрывать – я сам у нее когда-то учился. Сейчас она на пенсии уже, но в школе все равно преподает. Потому как учителей стало не хватать. Да и учеников тоже. В мое время тут у нас по три класса было – «А», «Б» и «В», а сейчас еле-еле на один «А» ребятишек из окрестных поселков набирают, да и то только до пятого класса. Народ весь поразъехался. И уезжать продолжают. Тут-то у нас хоть работа есть в агрофирме для тех, кто здесь живет. А в других районах, как послушаешь, все в город рвутся. Особенно молодежь.

Из всего, что Трубников рассказывал о Брусникиной, Катя для себя пока уяснила только одно: пожилая учительница – типичный представитель редкого в прошлом, а ныне почти уже совершенно исчезнувшего сословия настоящей сельской интеллигенции. А значит, человек здравомыслящий и умный, к словам которого стоит прислушаться.

Дом Брусникиной по самую потемневшую от дождей шиферную крышу утопал в густом и тенистом яблоневом саду. Яблони были старые, рослые и, как пели прежде в песнях, – «кудрявые». У калитки росла яблоня-грушовка. Ветки ее клонились к земле, перевешивались через забор на улицу, соблазняя прохожих россыпью мелких зеленых плодов. Забор был ветхий, местами покосившийся. К дощатой калитке снаружи была прибита подкова на счастье.

– Вера Тихоновна, принимайте гостей! – зычно выкрикнул Трубников, вылезая из машины и с наслаждением разминая затекшие ноги. – Вот тут и поселитесь, Екатерина Сергеевна, – объявил он Кате. – Дом просторный, сад, одно только неудобство… Въездных ворот, как видите, нет. Машину вам тут придется ставить – снаружи.

– Не беда, – бодро сказала Катя, а сама тут же вспомнила рогатовского Филина и его «гоп-компанию».

Трубников толкнул калитку, но она оказалась заперта.

– Вера Тихоновна, это мы! – оповестил он сад и дом.

Ответом было молчание.

– Странно, у нее ж собака, а сейчас чего-то не слышно ее. – Трубников сильно постучал в калитку.

Катя разглядывала дом, где предстояло ей жить ближайшие дни. Это был обычный сельский дом, каких тысячи в Подмосковье, – приземистый, вросший фундаментом в землю, бревенчатый, обшитый вагонкой, выкрашенной в небесно-голубой цвет. Дом окружали две терраски. Одна побольше, попросторнее – хозяйская, зимняя, с двойными рамами. Другая маленькая, летняя, для дачников. Второй этаж был похож на скворечник – крохотная мансарда с окном, смотрящим на реку. В общем, вид у домика был довольно симпатичный – чистенький, уютный, без затей. И уж совсем не походил он на мрачную избу на курьих ногах, которую все последние дни рисовало в качестве конспиративной квартиры изощренное Катино воображение.

В таком домике и правда хорошо было летом отдыхать, бить баклуши, пить на террасе чай с клубничным вареньем, слушать, как шумит яблоневый сад и поют на заре птахи. Лениво наблюдать, как среди кустов смородины шныряют соседские кошки и каждое утро то тут, то там на грядках появляется новый песчаный холмик – результат подрывных работ жуликов-кротов. Но заниматься в таком безмятежном пряничном домике раскрытием убийства, жертву которого, по словам судмедэксперта (да Катя и сама видела), «буквально растерзали на части», было, казалось, делом совершенно безнадежным. И от этого на душе у Кати снова стало неспокойно – пасторальные декорации вызывали смутную глухую неприязнь: «Что, уюта захотела? Знаешь, где он, твой уют?»

Катя усилием воли стряхнула наваждение мрачных ахматовских строк. Ладно, там будет видно. Трубников продолжал стучать в калитку.

– Сейчас, сейчас, слышу, иду! Кто там? – донеслось из глубины сада.

– Вера Тихоновна, это я, Николай, – громко сообщил Трубников. – Стучу вам, стучу…

– А я в сараюшке разбиралась, банка с купоросом куда-то запропастилась. – Калитка со скрипом распахнулась, и Катя увидела Брусникину. На вид ей было за шестьдесят – рыхлая, бледная, с усталым, покрытым сеткой мелких морщин лицом. Седые волосы на затылке собраны в жидкий пучок, на лбу – очки с толстыми стеклами. Одета Брусникина была в домашнее летнее платье из серого ситца в мелкий цветочек, явно сшитое по выкройкам какой-нибудь местной портнихи.

– Здравствуйте, милости прошу, – сказала она тихим бесцветным голосом, впуская Трубникова и Катю во двор. – А я вас с утра дожидаюсь.

– Добрый вечер, Вера Тихоновна, – Катя была сама вежливость и скромность. – Вот, если не стесню, разрешите пожить тут у вас дней десять. Вот деньги за дачу.

– Вас как звать? Екатериной Сергеевной? – спросила Брусникина, забирая деньги.

– Пожалуйста, зовите меня просто Катей.

– Ну, просто Катя… проходите, комнаты смотрите. Или вам комнаты мои сразу, не глядя, подошли?

– Вера Тихоновна, я ж говорил, объяснял вам, – смущенно кашлянул Трубников.

– Да помню, помню, Коля, из ума-то еще не выжила, – Брусникина покачала головой, разглядывая Катю. – Какая вы молоденькая, ай-яй-яй… Я думала, что… ну, это неважно. Проходите, Катя, в дом, располагайтесь. С вами и мне, старухе, спокойнее… Вы что же, из милиции или этой, что раньше КГБ была, структуры?

– Я из милиции, – ответила Катя.

– А я думала, из этой самой… Они вроде сейчас такими вещами у нас занимаются, как в газетах пишут.

– Какими вещами? – спросил Трубников настороженно.

– Явлениями, – сказала Брусникина. – Я тут по телевизору все «Секретные материалы» смотрела. У них-то в Америке тоже не полиция такие вещи исследует, а специально подготовленные люди.

– Вера Тихоновна, а собака-то ваша куда подевалась? – спросил Трубников, явно пытаясь перевести разговор на другую тему.

– Сгинула. – Вера Тихоновна заботливо отвела от лица зазевавшейся Кати яблоневую ветку – они шли по дорожке к дому.

– Как сгинула? – удивился Трубников. – Я ж вчера приезжал днем – меня ваша дворняжка облаяла еще от самой калитки.

– То вчера, а то сегодня, – Вера Тихоновна говорила медленно. – Ночью я проснулась. Слышу, Тузик мой лает, с цепи рвется. Встала я, в окно посмотрела. Только вон у меня какие заросли тут – ничего не увидела. А выходить, разбираться, что там, не стала. Легла. А Тузик лаем исходит, прямо бесится. Потом слышу – звяк, цепь оборвал. Утром вышла – нет его нигде. Звала, звала, кричала, кричала…

– Он кобель у вас, Тузик-то, – сказал Трубников. – А все на цепи сидел. Поневоле сорвешься, на луну завоешь. Может, лису почуял или хорька… Ничего, набегается – придет.

Они вошли в дом.

– Вот, пожалуйста. Тут у меня летом внуки живут, сын со снохой, – Брусникина открыла дверь.