Ноль К Делилло Дон

5

Я гляжу на Эмму, она стоит перед зеркалом в человеческий рост. Проверяет, все ли на своих местах, прежде чем отправиться в школу, к детям – беспокойным, угрюмым, неуправляемым. Блузка и жилет, строгие брюки, простые туфли. Повинуясь импульсу, я тоже вхожу в отражение, становлюсь рядом с ней. И мы просто смотрим, секунду, другую, мы вдвоем, без комментариев, самооценок, вовсе не забавляясь, и я понимаю, что это мгновение говорит о многом.

Вот они мы: женщина, аккуратная, твердая, она не сказать чтоб бесстрастна, но взвешивает все обстоятельства, данные в том числе, каштановые волосы зачесаны назад, судя по лицу, привлекательность ее не интересует, и поэтому женщина приобретает некоторое качество – точно не могу сформулировать – в своем роде цельность. Мы, кажется, впервые друг друга разглядываем двумя парами глаз: мужчина без цели, по сравнению с ней его многовато, узколобый, густая шевелюра, чуть вдавленный подбородок, выцветшие джинсы и так далее.

Он, мужчина, займет интерактивную очередь, достанет билеты на балет, который женщина хочет посмотреть, и готов часами ждать, пока она занимается своими учениками. Она, женщина, будет сидеть, несгибаемая, на своем месте и наблюдать, как танцор смыкает атмосферу пальцами рук и ног.

Вот они мы – и это, и еще больше, вещи, обычно ускользающие от любопытного глаза; всего один проницательный взгляд, и так много можно увидеть, каждый из нас смотрит на нас обоих, а потом, стряхнув все, мы спускаемся на четыре лестничных пролета прямо в уличный шум и понимаем, что снова оказались среди других, в нещадном пространстве.

В следующий раз мы разговаривали спустя неделю, по телефону.

– Послезавтра.

– Загляну, если хочешь.

– Я скажу ему. Посмотрим. Дело совсем туго, – ответила она.

– Что случилось?

– Не хочет возвращаться в школу. Занятия начинаются в августе. Говорит, теряю там время. Простаиваю. Все, что они там говорят, ничего для меня не значит.

Я стоял у окна с телефоном и смотрел вниз, на свои ботинки, только что начищенные.

– Варианты у него есть?

– Постоянно его об этом спрашиваю. Мальчишка не хочет брать на себя обязательств. А отец его, похоже, бессилен.

Услышав, что его отец бессилен, я не расстроился. Только Эмма-то, видимо, недалеко от него ушла, и вот это было страшновато.

– Сходу не знаю, чем помочь. Но подумаю. Вспомню себя в его возрасте. И если он не будет возражать, можем снова отправиться на такси в додзе.

– Он не хочет в додзе. С джиу-джитсу покончено. Согласился приехать, только когда я настойчиво попросила.

Я представил, как она, суровая и настойчивая, стоит, выпрямив спину, говорит быстро, крепко сжимает в руке телефон. Она сказала, что поговорит с ним и перезвонит.

Она перезвонит – эти слова меня расстроили. Так обычно говорят после собеседования. Надвигалась очередная встреча – осталось меньше часа, и я традиционно намазал ботинки кремом, отполировал щеткой из конского волоса и фланелевой тряпочкой, отвергнув губку для обуви всех цветов, мгновенно придающую блеск. Потом пошел в ванную, рассмотрел свое лицо в зеркале – еще раз проверил, достаточно ли острой была бритва, использованная двадцать минут назад. Припомнил, как Росс говорил о правом ухе в зеркале, которое в действительности оказалось правым ухом, а не отражением левого, как полагается. Пришлось сильно напрячься, убеждая себя, что в данном случае об этом речи не идет.

Люди делают что-то обыденно, машинально, и это что-то существует, едва прикрытое внешним, якобы общим для всех. Мне хочется, чтобы подобные действия, мгновения имели смысл: проверить кошелек, проверить ключи – такое неявным образом сводит нас воедино, – запереть и снова запереть входную дверь, тщательно обследовать конфорки – не иссякло ли голубое пламя, не сочится ли газ.

Наркотик нормальной жизни, течение моих ничем не примечательных дней.

Однажды утром я увидел ее снова – женщину в стилизованной позе, на сей раз одну, без маленького мальчика. Она стояла на углу у Линкольн-центра, определенно та же самая – глаза по-прежнему закрыты, но стойка другая: руки опущены и слегка разведены в стороны, будто от внезапной тревоги. Она прикована к своему месту. Хотя, возможно, это неверно. Она просто сделалась заложницей глубин сознания и, обратившись лицом к тротуару и спешащим мимо прохожим, смотрит внутрь. Девочка-подросток задержалась, только чтобы нацелить свой девайс и сделать снимок. Повсюду вокруг нас создается беспокойство, атмосфера мрачнеет, сгущается, того и гляди расколется небо, и я гадаю, останется ли женщина на месте, если грянет дождь.

И снова не видно никаких указаний на ее мотив, ее цель. Она стоит на открытом пространстве – необъяснимое явление. Хотелось увидеть столик с брошюрами, плакат на иностранном языке. Хотелось, чтоб в этом языке использовался нелатинский алфавит. Хоть за что-нибудь бы зацепиться. Некоторое качество, дух, выраженная особенность подсказывали: она из другой культуры. Хотелось прочесть какой-нибудь знак – китайский, греческий, арабский, славянский, – обращение женщины, принадлежащей к организации или группировке, которой угрожают неизвестные силы здесь или за рубежом.

Иностранка, да, но я предположил, что она говорит по-английски. Сказал себе: вижу это в ее лице – межнациональный характер, адаптированный.

Интересно, будь передо мной мужчина, я тоже стоял бы и смотрел?

Я должен смотреть. Другие поглядывали, два паренька делали фотографии, мужчина в переднике спешил мимо, под угрозой дождя вся улица ускорила движение.

Я осторожно подошел, стараясь не приближаться слишком.

И говорю:

– Не знаю, можно ли задать вопрос.

Никакой реакции, в лице не изменилась, руки жесткие, как у солдата.

Я говорю:

– До сих пор не пытался предположить, какая у вас задача, какой мотив. А если бы у вас был плакат, то с каким-нибудь протестным лозунгом, я почему-то в этом уверен.

Я сделал шаг назад – вдруг произведу эффект, – хотя она ведь меня не видела. Я, пожалуй, и не ждал реакции. Представить только: она открывает глаза и смотрит на меня. Возможно, произносит несколько слов. Потом я сообразил, что вначале спросил разрешения задать вопрос, а так этого и не сделал.

И говорю:

– Мальчик в белой рубашке и синем галстуке. В прошлый раз видел вас где-то на юге и с вами мальчика. Где он?

Мы не двигаемся. Люди лавируют, обгоняя друг друга, вокруг такси обычная паника, а дождь еще даже не начался. Какой-нибудь знак – китайский, кантонский, пару слов на хинди. Мне нужно решить конкретную задачку, противопоставить что-то этой встрече неопределенного характера. Женщина. Непременно должна быть женщина? Остановился бы кто-нибудь посмотреть, если б здесь в том же положении стоял мужчина? Я попытался представить мужчину с плакатом на финикийском, около тысячного года до нашей эры. Зачем я делал это сам с собой? Потому что неудержимый разум продолжает работать. Я снова подошел ближе, встал с ней лицом к лицу, прежде всего чтоб сбить с толку желающих ее сфотографировать. Мужчина в переднике возвращался тем же путем, толкал перед собой сцепленные магазинные тележки, четыре, пустые. Женщина с бесконечно закрытыми глазами все вокруг себя закрепила, остановила для меня движение, позволила отчетливо увидеть, что тут есть.

Я допустил ошибку, заговорив с ней? Назойливо и глупо. Я изменил чему-то в рамках своего реестра обдуманных поступков и нарушил волю этой женщины – хранить решающее молчание.

Я не уходил минут двадцать, ждал, хотел увидеть, как она прореагирует на дождь. И больше бы отстоял, хотел отстоять, чувствовал себя виноватым, когда уходил, но дождь не начинался, а мне нужно было двигаться дальше, на очередную встречу.

Разве однажды Артис не сказала мне, что она говорит по-китайски?

Мы нашли почти пустой ресторанчик рядом с галереей. Стак заказал брокколи и никаких излишеств. Сказал, это полезно для костей. Лицо у Стака вытянутое, волосы стоят дыбом, а надел он тренировочный костюм с молнией на спине.

Эмма попросила его окончить начатый в такси рассказ.

– Ну вот, я стал интересоваться, где это – Оахака? Предполагал, что в Уругвае или Парагвае (скорее в Парагвае), хотя на девяносто процентов был уверен, что в Мексике – из-за толтеков и ацтеков.

– Ну и что?

– Мне нужно всегда все сразу узнавать, я так привык. И сейчас об этом думаю. Оахака. Что тут есть? Есть о а, потом х а, потом к а. Уа-ха-ка. Я решил не учитывать сведения о населении Оахаки, этническую разборку, не выяснять в точности, какой у них там язык – испанский или смесь испанского и какого-нибудь индейского. И расположил этот город не на месте.

Я сказал Эмме про картинную галерею, где выставлен единственный экспонат, Эмма сказала Стаку, и тот согласился взглянуть. Уже достижение.

Я, очевидно, оказался посредником, привлеченным, чтоб разрядить напряжение между ними, и как-то с ходу приступил к деликатной теме.

– Значит, со школой ты покончил.

– Мы покончили друг с другом. Мы друг другу не нужны. Каждый день – еще один потерянный день.

– Я, пожалуй, знаю это ощущение или помню. Учителя, предметы, товарищи.

– Бессмыслица.

– Бессмыслица, – согласился я. – Но есть другие школы, не столь казенные – самостоятельные изыскания, время тщательно изучить предмет. Знаю, ты все это проходил.

– Я все это проходил. Повсюду только скопления лиц. А я лиц не замечаю.

– Как тебе удается?

– Мы учимся находить различия в десяти миллионах лиц, ежегодно попадающих в поле нашего зрения. Верно? Я отучился делать это уже давно, в детстве, в приюте, в целях самозащиты. Впускаешь лица, они идут, как по телевизору, и выходят через затылок.

Видишь их все как одну сплошную расплывчатую массу.

– За небольшим исключением.

– Совсем небольшим.

И добавлять к этому Стак ничего не собирался.

Я посмотрел на него пристально и сказал как можно более веско:

– “Скала существует, но она не экзистирует”.

А после паузы продолжил:

– Это утверждение дошло до меня еще в колледже, но я забыл о нем, а недавно вспомнил. “Только человек экзистирует. Скала существует, но она не экзистирует. Дерево существует, но оно не экзистирует. Лошадь существует, но она не экзистирует”[2].

Он слушал, склонив голову, сощурив глаза. Чуть съежил плечи, примеряясь к такой концепции. Скала существует. Мы пришли смотреть на скалу. Выставленный экспонат торжественно именовался интерьерной скальной скульптурой. Большой кусок камня, один-единственный. Я сказал Стаку, что благодаря скале упомянутое высказывание и поднялось из дальнего угла моей недипломированной памяти.

– “Бог существует, но он не экзистирует”.

Только я не назвал ему имени автора этих идей – Мартина Хайдеггера. Я не знал до последнего времени, что философ крепко дружил с нацистскими принципами и идеологиями. История повсюду, в черных тетрадях и даже в самых невинных словах – дерево, лошадь, скала, которые мрачнеют в процессе. У Стака своя исковерканная история, есть над чем подумать – массовый голод, выпавший его предкам. Так что пусть он представляет неиспорченную скалу.

Выставка открылась уже давно, лет двадцать назад, и по-прежнему действовала, действовала неизменно – все тот же камень; за последние годы я заходил сюда трижды, всегда оказываясь единственным зрителем, если не считать служительницы, блюстительницы – разместившейся у дальней стены зала женщины, еще не древней, в шляпе навахо с пером, прихваченным тесьмой.

Стак сказал:

– Я камнями в заборы бросался. Больше бросаться было не во что, разве что в людей, но с людьми пришлось завязать, а то бы меня посадили и подкармливали удобрением два раза в день.

В голосе – бойкость, самодовольство четырнадцатилетнего, и кто его упрекнет? Мы поладили, он и я. Может, дело в брокколи. Мать сидела рядом с ним, не говорила ничего, смотрела в никуда, конечно, прислушивалась к нам настороженно: неизвестно, что мальчишка выдаст еще.

Я настаивал, что счет оплачу сам, и Эмма сдалась, подчинилась мне, командиру отряда. Галерея занимала третий этаж старого заводского здания целиком. Мы поднимались по лестнице гуськом, и почему-то этот тесный проход, слабый свет, сами ступени и стены наводили на мысль, будто мы трансформировались, стали черно-белыми – кожный пигмент иссяк и цветовая насыщенность одежды тоже.

Вытянутый просторный зал, деревянные половицы, стены со сколами и зазубринами. К дальней стене, рядом со складным стулом служительницы, прислонен ее старый велосипед, а самой нигде не видно. Но скала на месте, вот она, укреплена на основательной металлической плите высотой сантиметров десять. Полоски белой ленты на полу отмечают рубеж для посетителей. Подойди поближе, но не прикасайся. Мы с Эммой остановились на расстоянии в ползала – скала величественно разместилась в перспективе. Стак времени не терял, быстро направился прямо к экспонату, который был выше него, и обнаружил все, что хотел видеть, – все неровности, выступы и выемки на поверхности камня, в данном случае валуна – общий контур скорее закругленный, в самом широком месте, может, метра два от края до края.

Мы приближались медленно, потихоньку, двигаясь так то ли от благоговейного восхищения скальной скульптурой, природным произведением искусства, то ли просто потому, что наблюдали образец соединения объекта и наблюдателя – ускользающего юноши, который редко приобщался к чему-то основательному. Он, конечно, пересек ленточную границу – протянул руку, легко коснулся скалы, и я почувствовал, как его мать выдержала внутреннюю паузу, предупредительную, пережидая момент, когда теоретически могла бы включиться сирена. Но камень просто остался стоять на месте.

Мы обступили его с флангов, и минуту-другую я позволил себе побыть с камнем.

А потом сказал:

– Ну давай.

– В смысле?

– Объясни, что есть камень.

Я вспоминал себя в его возрасте, себя, решительно настроенного установить более или менее точно смысл слова, выводя из означенного слова другие слова, чтобы локализовать суть. Это всегда требовало усилий, и нынешний случай ничем не отличался: глыба вещества природного происхождения, сформированная такими силами, как выветривание, текущая вода, летящий песок, выпадающий дождь.

Определение должно быть емким, догматическим.

Стак широко зевнул, подался назад – рассматривал камень, оценивал с некоторой дистанции его физические параметры, монолитную поверхность с выступами, наростами, зубцами и ямками, а потом обошел вокруг, наблюдая всю его неотесанную ширь.

– Он твердый, твердокаменный, застывший и состоит в основном из минеральных элементов, или это цельный минерал с останками давно исчезнувших растений и животных, окаменевших внутри него.

Он еще что-то говорил, привлек руки к груди и движениями кисти совмещал фрагменты своих наблюдений, слова со словами. Он остался наедине с камнем – всего два слога и нужно-то, чтоб этот объект описать, оформить.

– Официальная, скажем так, версия: камень – это твердый массив минерального вещества, лежащий на поверхности или погруженный в почву.

Я был поражен. Мы продолжали рассматривать камень, мы втроем, омываемые снаружи ударными волнами транспортных потоков.

Стак говорил с камнем. Сказал ему, что мы на него смотрим. Обозначил нас как трех представителей вида homo sapiens. Сказал, что камень всех нас переживет, а возможно, переживет и весь наш вид. И продолжал в том же духе еще некоторое время, а потом, ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил, что существует три разновидности камня. И перечислил названия, прежде чем я успел хотя бы попытаться их вспомнить, потом заговорил о петрологии, геологии, кальците и мраморе, и мы с его матерью слушали, а мальчик вырастал. Тут вошла служительница. Мне больше нравилось называть ее про себя хранительницей – та же женщина, та же шляпа с пером, футболка, сандалии, мешковатые джинсы, прихваченные велосипедными зажимами. С маленьким бумажным пакетом, ни слова ни говоря, она направилась к своему стулу, достала сэндвич.

Мы наблюдали за ней открыто, в тишине. Грандиозное пространство галереи, почти пустое, и выставленный в нем единственный выдающийся объект сообщает выразительность простейшим движениям, мужчинам и женщинам, собакам и кошкам. После паузы я спросил Стака об ином явлении природы – погоде, и он сказал, что к погоде теперь равнодушен. Сказал, погода канула в Лету. Сказал, некоторые вещи перестают быть необходимыми.

Тут наконец заговорила его мать, возбужденным шепотом.

– Ничего ты не равнодушен. Температура, цельсии, фаренгейты, города – 104 градуса, 108 градусов. Индия, Китай, Саудовская Аравия. Почему ты говоришь: равнодушен? Что такое случилось? Конечно, неравнодушен. Куда это все делось?

Голос у нее был потерянный, и в этот день все, ее касавшееся, наводило на мысль о потерянном времени. Сын скоро отправится обратно к отцу, и что произойдет потом, если он не вернется в школу, где будущее и не таит ли оно обман ожиданий? Если сын или дочь болтаются туда-сюда, они должны представляться наказанием для родителей, которые должны его нести, но за какое преступление?

Я напомнил себе, что мне нужно имя для отца Стака.

Перед уходом мальчик окликнул хранительницу и спросил, как скалу занесли в здание. Женщина была несколько занята: приподнимала закругленный конец ломтика хлеба, чтобы обследовать нутро сэндвича. Она сказала, в стене проделали отверстие, подвезли эту штуку на грузовике с открытой платформой и подняли подъемным краном. Я хотел спросить то же самое, еще когда впервые пришел сюда, но решил: интереснее воображать, будто скала всегда находилась здесь, неучтенная.

Скала существует, но она не экзистирует.

Спускаясь по сумрачной лестнице, я вновь процитировал тезис, и мы со Стаком попробовали разобраться, что он означает. Этот предмет органично вписался в наш черно-белый путь вниз.

Я слушаю классическую музыку по радио. Читаю вроде как сложный роман – зачастую европейский, всегда в переводе, а рассказчик порой неизвестен, – то же самое я пытался читать в юности. Музыка и книги, просто здесь, стены, пол, мебель и незначительное расхождение между двумя картинами, что висят на стене в гостиной. Я оставляю вещи как есть. Смотрю на них и не трогаю. Изучаю каждый конкретный момент.

Через два дня она явилась без предупреждения – никогда так не делала и никогда не бывала такой неловкой и торопливой, из джинсов не выскользнула, а вырвалась, одновременно желая освободиться от бурных противоречий, сопровождавших любой вопрос, связанный с ее сыном.

– Обнял меня и ушел. Не знаю даже, что страшнее – уход его или объятия. Впервые в жизни он обнимался по собственной инициативе.

Кажется, раздевалась она только ради того, чтоб раздеться. Я стоял в изножье кровати, в рубашке, брюках, ботинках и носках, а она продолжала раздеваться и говорить.

– Кто этот ребенок? Видела я его раньше? Сегодня он здесь, завтра его куда-то несет. Обнимает меня и уходит. И куда идет? Он не мой сын и не был им никогда.

– И был, и есть, – ответил я. – Он тот же мальчишка, которого ты взяла из приюта, с головы до пят. Пропащие годы. Его годы. Ты ведь, еще впервые его увидев, поняла: есть в нем такое, что ты сможешь получить как причитающееся тебе разве что по закону.

– Приют. Слово века из шестнадцатого. Сирота превращается в царевича.

– Цесаревича.

– Царька, – заключила Эмма.

Я рассмеялся, она нет. Способности руководителя, которые она демонстрировала в классе, с детьми, да и не только там, образ женщины из зеркала, знающей, кто она и чего хочет, – все скомпрометировал короткий визит сына, и очевидно было, что теперь ей необходимо скорее раскрепоститься, раскинув конечности на моей неубранной кровати.

После этого я стал видеть ее реже, звонил и ждал ответного звонка, а она стала задерживаться на работе, как-то притихла – ранний ужин и сразу домой, одна, о сыне почти ни слова, разве скажет, что пушту он бросил, учиться перестал и разговаривать почти перестал – только если возникал насущный вопрос и надо было его решить. Эти замечания произносились ровным тоном, с безопасной дистанции.

Я решил бегать. Надевал толстовку, джинсы и кроссовки и бегал в парке, вокруг водохранилища, в дождь и солнце. Есть смартфон, а в нем – приложение для учета сделанных шагов. Я вел собственный учет, день за днем, нога за ногу выходил на десятки тысяч.

6

Повернув голову, женщина отвлеклась от монитора, от рабочего стола, и впервые на меня посмотрела. Женщина была рекрутером, а должность, судьба которой решалась, называлась так: инспектор по вопросам этики и соблюдения норм в колледже в Западном Коннектикуте. Эту формулировку я периодически повторял про себя, пока мы говорили, отбрасывая Западный Коннектикут, который являлся трехмерной данностью. Холмы, деревья, озера, люди.

Она сказала, я буду отвечать за трактовку устава учебного заведения для определения нормативных требований в контексте законов штата и федеральных законов. Я сказал: прекрасно. Она сказала что-то про наблюдение, согласование и контроль. Я сказал: хорошо. Она подождала вопросов – вопросов не было. Она вставила что-то о двусторонних полномочиях, а я сказал, она похожа на актрису, имени которой я не знаю, сыгравшую в новой версии спектакля, которого я не видел. Но читал о нем и смотрел фотографии. Женщина-рекрутер слабо улыбнулась, ожила, ведь ее поставили рядом с актрисой. И поняла, что мое замечание – не попытка польстить. Просто я отвлекаюсь.

Мы вполне по-дружески побеседовали о театре, и тут уже стало ясно: она хочет отговорить меня от этой работы – не то чтобы я недостаточно компетентен или слишком ее хочу, просто не вписываюсь я туда, в ту среду. Инспектор по вопросам этики и соблюдения норм. Она ведь не знала, что все, что она сообщала об этой должности, придерживаясь соответствующей строгой терминологии, отвечало моим параметрам, характеру моей прежней деятельности.

Люди там и сям, протянутые руки – мужчина стоит с бумажным стаканчиком, женщина с позеленевшим лицом скорчилась над лужицей блевоты, другая сидит на одеяле, раскачивается, говорит нараспев – все время я это вижу и всегда останавливаюсь, даю им что-нибудь и чувствую при этом, что не знаю, как представить жизнь по другую сторону мгновенного соприкосновения – через долларовую бумажку, – говорю себе при этом, что обязан на них смотреть.

Такси, грузовики, автобусы. Движение может прекратиться, но не шум. Я слышу его со своей крыши, голова трещит от жары. Шум висит в воздухе, безостановочный, его услышишь в любое время дня и ночи, если умеешь слышать.

Уже восемь дней не пользовался кредиткой. Каков смысл, зачем? Наличные следов не оставляют, что бы это ни значило.

Звонит телефон: автоматическое сообщение из некоего госучреждения относительно массовых сбоев функционирования сервиса. Голос не сказал “массовых”, но я истолковал сообщение так.

Выключаю конфорки, потом проверяю плиту, затем удостоверяюсь, что дверь закрыта, для этого открываю ее и снова закрываю.

Выглядываю в окно – выглядываю того, кто пройдет под фонарями, отбрасывая длинную тень, – героя старого кино.

Чувствую: впереди испытание грядущим, я должен ему соответствовать. Росс и его стремление встретиться лицом к лицу с будущим. Эмма и чувствительные поправки в нашей любви.

Снова звонит телефон, все с тем же автосообщением. Задумываюсь на пару секунд, с каким именно сервисом возникли перебои. А потом пытаюсь представить все телефоны, всяческих модификаций, переносящие это сообщение, людей – их миллионы, но ни один и не подумает рассказать об этом кому-то другому, зачем сообщать известное всем?

Бреслоу – фамилия Эммы, не ее мужа. Это я по крайней мере знал, и уже в принципе определился с именем для упомянутого мужа. Володимир. Он родился в нашей стране, но я решил, какой смысл давать ему имя, если оно не украинское. А потом осознал бесплодность – бесплодность таких мыслей в такое время, поверхностность, грубость и некорректность.

Выдуманным именам – исключая отцово и мое – место в отутюженном пространстве пустыни.

Я блуждал по дому, пока не обнаружил отца – он сидел за кухонным столом, ел горячий бутерброд с сыром. Где-то рядом гудел пылесос. Отец поднял руку в знак приветствия, а я спросил, как он поживает.

– Перестал ходить по-большому после завтрака, а ведь это классика. Все замедляется, засыпает.

– Пора собирать вещички?

– Собирать, но только самое необходимое.